Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

Глава IX
«Она умерла, слышишь?»

Они покинули Париж и теперь мчались по дороге, ведшей в Фонтенбло.

До сих пор они не обменялись ни единым словом.

Казалось, они боятся, что разговор замедлит ускоренный аллюр их лошадей.

Но, подъезжая к гостинице «Форсиль», Жуан бросил отрывисто:

– Вы слушаете меня, Паскаль?

– Я вас слушаю.

– Анри де Шале стоит во главе заговора.

– Кто вам это сказал?

– Сейчас объясню. Завтра, или, вернее сказать, уже сегодня утром, вместе с несколькими вельможами и с помощью кучки врагов господина де Ришелье граф должен похитить кардинала в его замке Флери.

– Но эти сведения…

– Самые верные. Особа, сообщившая мне их, не могла ошибаться… нет, она не ошибалась!.. Чтобы уведомить меня об этом, эта особа рисковала своей жизнью. Сомневаетесь ли вы после этого?

– Своей жизнью!

– Да… своей жизнью… Она умерла!

– Вы ее убили?

– Я!.. Убил!.. Ее!.. О, Боже!

Из груди Жуана вырвались рыдания, но, сделав над собой усилие, он продолжал уже более твердым голосом:

– Над ее могилой я поплачу позднее. Сейчас же единственная моя мысль и забота – спасение Анри!

Кто же была эта особа, о которой говорил Жуан де Сагрера? Особа, которая пожертвовала жизнью, чтобы уведомить его? Это было загадкой для Паскаля.

В это время они подъехали к «Форсилю».

Задумавшись над словами пажа, Паскаль проехал было мимо гостиницы, даже не взглянув на нее. Мог ли он предполагать, что разгадка скрывается именно там?

Но Жуан, указав спутнику на гостиницу, сказал:

– Нам нужно остановиться здесь.

– Зачем?

– Сейчас узнаете… Впрочем, мы остановимся лишь на минуту и не станем даже спешиваться.

Во всем доме мэтра Гонена не было видно огня. Везде царила полнейшая тишина.

– Однако не может быть, чтобы этот негодяй спал, – прошептал Жуан.

– Какой еще негодяй?

Но, не ответив на вопрос, паж громко закричал:

– Гонен! Гонен!

Одно из окон открылось… и в эту минуту – как вспоминал потом Жуан, – пробило два часа в деревенской церкви Ферроля.

Два часа!.. Гонен, должно быть, всю жизнь вспоминал затем этот роковой час… Всю жизнь!.. И кто знает, не были ли уже сочтены минуты его жизни? Много ли времени оставалось ему на воспоминания?

Он сам открыл окно. Жуан не ошибался, когда говорил, что он не должен спать.

– Кто там? – произнес он, не видя в темноте всадников и не узнав голоса.

– Это я, Жуан де Сагрера, – сказал паж.

– Вы, монсеньор? – пробормотал трактирщик.

– Да, мерзавец, и я приехал сказать тебе, что Господь наказал тебя за твои преступления. Я знаю о твоей измене, и открыла мне ее твоя дочь!

– Моя дочь?!

– Твоя дочь, которую ты считаешь спокойно спящей в своей комнате, тогда как она в Париже, в моем особняке.

– Великий Боже!

– Постой! Я еще не закончил! Да, Бибиана находится в настоящую минуту у меня, в моем парижском доме… Но она умерла, слышишь?

– Умерла?

– Умерла!

Вслед за душераздирающим криком Гонена такой же крик раздался внутри дома.

То кричала мать Бибианы, которая с постели слышала весь разговор и сломя голову бросилась к окну.

Но Жуан де Сагрера уже пришпорил лошадь, и Гонены не успели повторить еще своего отчаянного вопля, как паж и его друг были уже далеко от гостиницы.

Несколько минут всадники, мчась вперед, молчали.

Паскаль после всего услышанного начинал уяснять истину.

Жуан же говорил себе: «Не был ли я слишком жесток к этому несчастному, сообщив ему без всякой подготовки о смерти его дочери?»

– Стало быть, – промолвил наконец Паскаль, – все это происходило в гостинице «Форсиль»…

– Да, – отвечал Жуан. – Именно там скрывались эти враги первого министра, дожидаясь, когда им представится возможность привести их план в действие, и командовал этими людьми граф Анри де Шале. И именно они на протяжении целого месяца убивали одного за другим друзей господина де Лафемаса. Их двенадцать… двенадцать ларошельцев… людей храбрых и умело обращающихся с оружием; Двенадцать шпаг дьявола, как они себя называют. Во главе их стоит некто Жан Фарин… Этот Жан Фарин снюхался с герцогиней де Шеврез и совместно с ней разработал план действий, так как ни Анри, ни другие вельможи из числа заговорщиков не знакомы с этим человеком… ни тем более с его приспешниками.

– А Бибиана?..

– Бибиана все знала, отчего и захворала, бедняжка. Она понимала, что гибель кардинала или Анри де Шале для меня будут равно чувствительны. Вчера вечером, угадав по суете, которая происходила в гостинице после проезда господина де Ришелье, что роковая минута близка, она более уже не колебалась. Спустя полчаса после исчезновения ларошельцев, которые, вероятно, устроили себе засаду около Флери, притворившись, что ложится спать, она удалила свою матушку и под прикрытием ночной темноты выбралась из комнаты через окно, вышла на большую дорогу и пустилась бежать в Париж.

– Пешком?

– Пешком!.. Я только что вернулся из Люксембурга и, усталый, крепко заснул; как вдруг слуга, который, к счастью, часто сопровождал меня в «Форсиль» и, следовательно, знал Бибиану, пришел разбудить меня. Ах, мой друг, какая жалость! У бедняжки ноги были в крови! Она совсем уже не могла стоять и едва переводила дух. Однако же у нее достало силы, чтобы рассказать мне обо всем… потом… лежа на моей постели… куда я велел ее перенести, она с улыбкой пожала мне руку… с улыбкой! Дорогая моя, как она меня любила! И сказала мне: «Ты ведь спасешь своего кузена, не правда ли? И в награду за то, что я сделала для него… и для тебя… пощадишь моего отца…» Затем она закрыла глаза. Я думал, она уснула! В расстройстве, в которое повергло меня это открытие, я не замечал, что ее рука холодела… леденела… О! Виноват ли я в том, что забыл на несколько минут и честь и жизнь Анри де Шале, и опасность, угрожавшую моему благодетелю, кардиналу де Ришелье, когда заметил, что она не дышит уже более!.. Милая моя Бибиана! Увы, все мои старания возвратить ее к жизни оказались тщетными! Призванный доктор убедил меня только в печальной истине: она покинула эту землю! Она вознеслась на небо молиться обо мне! Остальное вам известно, Паскаль. Вам тоже, похоже, пришлось вынести этой ночью жестокие испытания, но вы, однако, вышли из них победителем. Сколько же у вас силы и храбрости! Как-нибудь потом вы мне расскажете обо всем, мой друг! Теперь же нашей единственной мыслью должно быть спасение кардинала… или скорее Анри де Шале, потому что я убежден, что граф не будет иметь успеха в своем смелом предприятии. У кардинала везде шпионы… Извещенный, он, должно быть, уже принял меры…

– Это несомненно, и я только что получил тому доказательство из уст баронессы де Ферье, которую чуть было не убил ее племянник, Фирмен Лапрад, секретарь графа. Спасенная мною, она поведала мне, что этот презренный хвастал перед ней этой изменой.

– Фирмен Лапрад! Он предал Анри! О Боже! Неужели вокруг нас одни лишь подлецы и негодяи в этом мире?.. И вы говорите, Лапрад хотел убить госпожу де Ферье?

– Да, но… помните, господин маркиз, что нас теперь прежде всего заботит граф де Шале! Что вы намерены предпринять?

– Во-первых, я хочу во чтобы то ни стало помешать ему отправиться этим утром во Флери…

– Но ларошельцы, возможно, уже там, у кардинала?

– Возможно. Однако же они, вероятно, ничего не станут предпринимать, не получив последнего приказа или сигнала…

– Вы правы; главное – немедленно увидеться с господином графом. Где мы можем его найти?

– В замке Фонтенбло, где у него комнаты рядом с покоями монсеньора герцога Анжуйского.

– Хорошо. Значит, сделаем так: после того как мы убедим его, вы вместе ним отправитесь к другим вельможам, я же разыщу ларошельцев и волей-неволей заставлю их… Но что, если граф не знает, где сейчас эти люди?

– Действительно… О! Но герцогиня-то де Шеврез не может этого не знать… должна знать. И она нам это скажет… нужно сделать так, чтоб сказала!

* * *

Была половина пятого, когда наши всадники въехали в Фонтенбло. Начинало светать.

Изнуренные лошади едва держались на ногах. Они, бедные, проделали четырнадцать миль без отдыха! Чтобы дать передохнуть животным, равно как и затем, чтобы не обращать на себя внимания жителей, Жуан и Паскаль пересекли город неспешной рысью. Достигнув замка, охраняемого ротой швейцарцев и ротой лейб-гвардейцев, они спешились.

У решетки их встретил капитан гвардейцев – господин де Бертеваль.

Этот Бертеваль хорошо знал Жуана де Сагрера, который, подавая ему руку, сказал с притворной веселостью:

– Черт возьми! Любезный друг, как я рад, что именно вы дежурите сегодня ночью! Мне необходимо передать одну очень важную новость моему кузену Анри де Шале; для этого мы с моим другом, господином Паскалем Симеони, едва не загнали лошадей. Я буду вам крайне признателен, если вы немедленно проведете нас на половину господина главного гардеробмейстера его величества.

В то время как Жуан говорил, Паскаль с беспокойством заметил какое-то смущение на лице Бертеваля.

Он улыбался пажу, но улыбался принужденно.

– Ну, так как? – продолжал Жуан, видя, что капитан не трогается с места.

– Господин маркиз де Монгла, – сказал Бертеваль, – я очень сожалею, что полученный мной указ вынуждает меня сделать нечто очень неприятное для вас. Но…

В это время решетка затворилась и взвод вооруженных солдат встал в нескольких шагах от Жуана и Паскаля.

– Но, – продолжал капитан, – по приказу кардинала, господин маркиз Монгла, господин Паскаль Симеони, я вас арестую. Ваши шпаги, господа!..

Жуан побледнел, Паскаль машинально смерил глазами высоту решетки.

Пленники! Оба арестованы! И тогда, когда им так нужна свобода, чтобы заняться спасением графа!

И арестованы по приказу кардинала! Нет больше сомнений: кардинал узнал обо всем и вследствие этого отдал приказ, на случай, если друзья Анри де Шале явятся спасти его, не допускать их до графа.

В первом порыве гнева – или скорее горя, горя от своего бессилия, – Жуан де Сагрера вскричал было, но Паскаль наклонился к нему и шепнул на ухо:

– Ни слова! Что это даст? Пусть нас ведут куда надо. Случается же иногда, что птица вылетает из клетки!.. Будем надеяться!

Глава X
В которой любителю виселицы представляется широкое поле для удовлетворения своей страсти

Однако как мог Ришелье узнать о вмешательстве в это дело Жуана де Сагрера и Паскаля Симеони? В особенности, Паскаля Симеони?

А вот как.

Когда, по совету командора де Валансе, Анри де Шале признавался в своей вине пред кардиналом, то сей последний, как известно, уже несколько часов как был в курсе заговора.

Кто же мог столь обстоятельно просветить господина де Ришелье? Читатель, думаю, уже догадался, что это был не кто иной, как господин де Лафемас.

Войдя в мельчайшие подробности этого дела и представив министру список главных заговорщиков, Лафемас, однако, несмотря на все свое усердие, так и не сумел разузнать имен второстепенных соучастников, на вопросы же первого министра о других особах, которых можно было бы заподозрить в измене если не в делах, то в мыслях, он высказал свое мнение.

Мнение его о Жуане де Сагрера, как мы уже слышали, было такого рода, что, далекий от поощрения кузена в этом возмущении, молодой маркиз готов сделать все, лишь бы только отвлечь графа от этого… Именно с этой целью, по словам Лафемаса, прибыл в Париж Паскаль Симеони, который, по просьбе графини де Шале и Жуана де Сагрера, взялся охранять графа от опасностей, в которые могла бы вовлечь его честолюбивая герцогиня де Шеврез.

– А! – произнес кардинал. – Так этот Паскаль Симеони так сильно предан господину де Шале?

– Предан душой и телом, монсеньор. Вот только по приезде в Париж Паскаль Симеони имел глупость влюбиться

– Почему же глупость?

– Потому что, как уже доказано, за двумя зайцами гоняться трудно; так и ему, увлеченному любовью, некогда было уже заниматься своей обязанностью.

– Так это из любви и преданности он отказался поступить ко мне на службу?

– Скорее из желания сохранить свою независимость, монсеньор. Этот Паскаль Симеони – ужасный оригинал.

– Действительно, большой оригинал.

Если кому-то этот скорее благоприятный, нежели вредный отзыв Лафемаса о Паскале Симеони покажется удивительным, то мы должны заметить, что командир ловкачей выказывал свое великодушие в той уверенности, что Фирмен Лапрад, как сказала ему Татьяна Илич, не замедлит покончить с охотником на негодяев. Ввиду же смерти своего врага Лафемас уже не столь сильно его ненавидел и становился почти беспристрастным.

Но так как Лафемас не мог все же объяснить кардиналу де Ришелье настоящей причины своего благосклонного отзыва о Паскале, то Ришелье и распорядился арестовать Жуана де Сагрера с охотником на негодяев в том случае, если те явятся помешать его планам.

Теперь посмотрим, каким образом разыгралась эта странная история, где захваченными врасплох оказались те, которые сами собирались захватить врасплох.

Согласно договоренности с герцогиней де Шеврез Жан Фарин и его Двенадцать шпаг должны были ночью с субботы на воскресенье пробраться через пролом в стене в парк Флери и, подойдя к замку на расстояние двух ружейных выстрелов, ожидать сигнала Шале, по которому могли бы уже войти внутрь и перебить охрану и слуг, которые бы встали на защиту хозяина.

Как бы то ни было, но герцогиня де Шеврез была прежде всего женщиной; она не допускала кровопролития, как только в самом крайнем случае.

Ларошельцы находились на своем посту уже около часу, когда у решетки замка остановились шесть всадников и позвонили. Этими всадниками были Шале, великий приор де Вандом, Пюилоран, Рошфор, Люксейль и Море. Привратник отворил им. Граф де Море, которому Шале охотно уступил первенство, объявил, что Месье, намереваясь сегодня охотиться в здешних окрестностях, посылает их предупредить господина кардинала, что его высочество будет завтракать в замке, но чтобы не обеспокоить его преосвященство, принц приказал им сделать необходимые распоряжения для его приема.

С этой речью обратился он к госпоже де Комбале, племяннице кардинала, хорошенькой молоденькой особе. Она стояла наверху крыльца, внизу которого находились шесть знатных дворян со шляпами в руках.

– Поистине, господа, – произнесла она с насмешливой улыбкой, – его высочество имеет, должно быть, весьма нелестное мнение о распорядительности офицеров моего дядюшки, если посылает таких благородных помощников? Уж не захватили ли вы, случаем, с собой телегу с провизией?

– Ваш очаровательный ротик всему придает невыразимую прелесть, даже самой насмешке! – воскликнул Море. – Клянусь честью, нужно быть глупцом, чтобы не оценить этого. Я сделаю даже больше, – добавил он, снимая свою серую шляпу, на которой развевалось одно-единственное белое перо. – Я осмелюсь поцеловать вас в знак благодарности; эти же прекрасные глаза обнадеживают меня в том, что и мне ответят на мой поцелуй.

Племянница кардинала охотно позволила поцеловать себя этому интересному вельможе, примеру которого последовали и все его товарищи.

Мы полагаем, что Шале, однако, поцеловал прелестную даму довольно-таки холодно.

– Не будем ли мы так счастливы, чтобы лично засвидетельствовать наше почтение кардиналу? – сказал Пюилоран, не забывая о главной цели их приезда.

– Только не сегодня! – холодно отвечала госпожа де Комбале. – Мой дядюшка, по требованию короля, уехал в Фонтенбло.

– Так рано?! – вскричали разом все заговорщики, но и Шале вместе с ними. Каким мучением для него было разыгрывать эту роль!

– О, господа, – возразила госпожа де Комбале, – его преосвященство не так много спят, как некоторые полагают!

– И мы это вам докажем, господа, если вам угодно, – произнес чей-то голос, который заставил задрожать шестерых дворян.

Это был голос господина де Лагизона, капитана гвардейцев Ришелье, который неожиданно появился под перистилем, позади госпожи де Комбале. В то же время, как по волшебству, два отряда солдат, вооруженных мушкетами с зажженными фитилями, выбежали со всех сторон.

Рядом с командиром одного из этих отрядов держался Лафемас.

Сойдя важно с крыльца, господин де Лагизон направился к маленькому лесочку, который уже окружили солдаты.

Вдруг ветви раздвинулись и появились Жан Фарин и его ларошельцы с обнаженными шпагами.

– Сдайтесь, господа! – вскричал Шале, увлеченный своим великодушием, которое заставило забыть его, что эта самая поспешность была для него стыдом и еще одним пятном на репутации.

Но у графа в эту минуту была одна только мысль: кардинал обещал ему прощение, и он надеялся на прощение для всех.

Жан Фарин, однако, и его Двенадцать Шпаг спокойно смотрели то на солдат, окруживших их со всех сторон, то на дворян, неподвижно стоящих у крыльца.

– Ну же, негодяи, – вскричал Лафемас, – сдавайтесь!

– Негодяями называются люди твоего сорта, Исаак де Лафемас, – произнес командир ларошельцев. – Шпионы и подлецы! Если бы мы не были проданы, твой господин был бы уже в нашей власти, а сам ты отправился бы на тот свет к господам де Бальбедору и д'Агильону и прочим твоим достойным друзьям!.. Но партия проиграна! Так и быть, мы сдадимся! Но не тебе, Лафемас, не тебе!.. Ну же, господа!

По знаку, данному Жаном Фарин, каждый из ларошельцев поднял свою шпагу к небу, словно в знак прощания, после чего послышались резкие звуки. Тринадцать клинков были переломлены разом и брошены на землю.

В то время как солдаты начали вязать ларошельцев, Лагизон повернулся к шести дворянам и сказал им:

– Соблаговолите следовать за мной!

– Куда? – спросил Пюилоран.

– В Фонтенбло, к кардиналу, который ждет вас.

– Вот что? – произнес смеясь Море. – Так это он ждет нас, теперь!

– Но эти люди? – воскликнул Шале, указывая на Жана Фарин и его товарищей.

– Эти люди принадлежат мне, господин граф… Мне их отдал монсеньор кардинал… и будьте уверены: то, что попадает мне в руки, я держу крепко.

Это говорил Лафемас, осматривая, крепко ли связаны пленники.

– Что я наделал! – пробормотал Шале.

Подвели лошадей и шесть знатных вельмож поехали на них в Фонтенбло в сопровождении Лагизона и целого отряда солдат.

– До свидания, прелестная графиня! – вскричал все с той же улыбкой граф де Море замершей на крыльце госпоже де Комбале. – Ах, определенно, ваш дядюшка слишком хитер для нас!.. И, честное слово, если он не возьмет моей головы на этот раз, я искренне подам ему руку!.. Тем хуже для меня!

* * *

Допрос пленников был короток. Не сознаваясь в знакомстве с герцогиней де Шеврез и графом де Шале, Жан Фарин тем не менее как от своего имени, так и от имени своих товарищей заявил, что они прибыли в Париж для того, чтобы похитить первого министра.

Он не отпирался также – как мы уже слышали, – и в убийствах ловкачей, происходивших в гостинице «Форсиль».

К восьми часам допрос – председательствовал на нем Лафемаса – был уже кончен…

Командир ловкачей вскочил на лошадь и немедленно отправился в Фонтенбло – донести обо всем кардиналу и узнать последние его инструкции.

Возвратившись часа через два в сопровождении закрытой тележки, в которой сидели три человека весьма непривлекательной наружности, Лафемас, лицо которого сияло каким-то зловещим воодушевлением, быстро вошел в нижний зал замка, где в ожидании решения своей участи находились под охраной солдат ларошельцы.

– Вас помиловали, слышите, помиловали! – вскричал он, подбегая к Жану Фарину.

Но поскольку тот смотрел на него в безмолвном изумлении, то Лафемас продолжал:

– Да-да, вас это удивляет, не правда ли? Я сам был очень удивлен. Но однако же это правда. Монсеньор, зная, какую ненависть питают к нему жители Ла-Рошели, хочет показать им свое беспредельное великодушие. Вы заслужили смерть наравне со своими товарищами… как командир вы ее заслужили даже более их… и тем не менее монсеньор прощает вас. Этим же вечером вы отправитесь в родные края.

Жан Фарин слушал, ничего не понимая.

– Но я отказываюсь от этой милости, которую мне дают, но которой я не просил! – воскликнул он наконец.

Лафемас пожал плечами.

– Вы отказываетесь!.. – вскричал он. – Вы отказываетесь! Будь это в моей власти, я, пожалуй, избавил бы вас от этого труда. Но повторюсь: такова воля его преосвященства. Он дарует вам не только жизнь, но и свободу. Что стоите? – обратился он к своим людям. – Сажайте других в телегу; этот останется здесь.

Три человека с лицами висельников вошли на зов Лафемаса и принялись исполнять его приказания, уводя преступников.

– Но, повторяю вам, я хочу умереть вместе с ними!.. – вскричал опять Жан Фарин, вскакивая со своего места. – Я не принимаю этого постыдного помилования!.. Куда вы везете моих друзей?

Лафемас улыбнулся своей зловещей улыбкой.

– Вы очень любопытны, господин Жан Фарин, – произнес он. – Впрочем, для вас ни в чем отказа нет! Мы везем этих господ в гостиницу «Форсиль»… к славному мэтру Гонену… которому я хочу сделать сюрприз. Ведь он был с ними так дружен! Так вот, мое намерение – соединить их навеки! Понимаете, навеки!

– Да, презренный, понимаю: в гостинице «Форсиль» ты хочешь отомстить им за смерть твоих разбойников!..

– Хе-хе!.. Разве это не естественно, дорогой господин Жан Фарин! Разве вы не поступили ли бы точно так же на моем месте? Там они убивали… Там эти храбрые господа и будут повешены!

– Повешены?.. Как! Так вот какую смерть ты им готовишь, мерзавец!.. Довершай же свое прекрасное дело: поди и скажи своему господину, что он ошибается, воображая, что я буду ему благодарен за эту пощаду… напротив, ненависть моя возрастет к нему еще больше… Слышишь, Лафемас! Еще раз повторяю: я хочу умереть с моими друзьями!

– А я, именем моего господина, осуждаю тебя на жизнь. Заткните-ка рот этому бешеному… Это уже нестерпимо! Он один кричит больше двенадцати, которые были бы более вправе жаловаться на свою судьбу.

По знаку Лафемаса три человека бросились на Жана Фарина, заткнули ему рот и, крепко связав, уложили на пол.

Пока командир протестовал против оскорбительного для него прощения, все двенадцать ларошельцев стояли безмолвные… неподвижные… не одобряя и не порицая ни словом.

Но когда они увидели, что его принудили таким образом замолчать и бросили как бездушную массу на землю, произошла трогательная и не лишенная величия сцена.

– Позвольте! – сказал один из ларошельцев, Леперк, отстраняя палачей, собиравшихся тащить его.

Он встал на колени перед Жаном Фарином и, склонившись над ним, поцеловал его в лоб.

– Жан Фарин, – сказал он, – мы были свидетелями твоих благородных и бесплодных усилий последовать за нами в могилу, и мы благодарим тебя, нисколько не удивляясь тому, что ты сделал. Оставайся же на этой земле, раз уж тебя к этому принуждают. Оставайся, чтобы отомстить за нас!

– Да, чтобы отомстить за нас! – повторили в один голос все ларошельцы.

И один за другим, по примеру Леперка, все приговоренные к смерти отдали последний поцелуй приговоренному к жизни.

Но он их более не мог уже ни видеть, ни слышать. Задыхаясь от бешенства и горя, он лишился чувств.

* * *

Мы не будем слишком распространяться о казни двенадцати ларошельцев, хотя многие из нынешних писателей и любят вдаваться в подробности подобного рода.

К тому же в эпилоге этой книги нам предстоит описать такую ужасную, такую чудовищную сцену, что все настоящее бледнеет перед ней.

Лафемас решил – как уже и объявил нам, – что место, где погибли его друзья, будет также и местом казни их убийц.

Вместе с тем он желал также заодно разделаться там и с мэтром Гоненом.

Но какова же была его досада, когда, прибыв в «Форсиль» с преступниками, стражей и палачами, он не обнаружил там ни единой живой души, за исключением жены трактирщика.

Да и была ли еще эта женщина в настоящем смысле живым существом? Пораженная вестью о смерти дочери, несчастная мать сошла с ума. Забившись в угол комнаты и бессмысленно уставившись в одну точку, она, не переводя духа, повторяла монотонным голосом:

«Ну же, дамы и господа, заходите! Господин Гонен вам погадает! Расскажет и прошлое, и настоящее, и будущее!.. Заходите, заходите, заходите! Это стоит всего лишь два су!»

Даже Лафемас задрожал при виде этой несчастной, вернувшейся в своем безумии к тем временам, когда они с мужем выступали с представлениями на Новом мосту.

Но это человечное чувство только скользнуло по его гранитному сердцу.

Он спешил исполнить свою обязанность… которая доставляла ему столько наслаждения. По его распоряжению, к каждому из четырех железных оконных балкончиков, выходивших на главный фасад гостиницы «Форсиль», были прикреплены по три веревки.

Через четверть часа на этих веревках висело уже двенадцать трупов. Двенадцать шпаг дьявола завершили свое существование. Двенадцать ларошельцев были мертвы.

Вынужденные присутствовать при этом чудовищном зрелище, солдаты, стоявшие там, были бледны и старались повернуться спиной к этому дому, около которого толпилось уже более сотни любопытных крестьян.

Вдруг, когда Лафемас, этот коршун в человеческом обличье, удостоверился, испустил ли дух последний повешенный, на дороге, шедшей из Парижа, раздался топот несущейся галопом лошади.

С головой ушедший в свое гнусное занятие, Лафемас не обратил на этот шум внимания.

Но крестьяне, заметив всадника, вскричали:

– Да это же мэтр Гонен!

– Мэтр Гонен! – повторил Лафемас, вздрогнув, и затем добавил тихо: – Но не сошел ли и он тоже с ума?

Однако Гонен был не сумасшедший. Еще издали он мог видеть эту ужасную декорацию на своем доме… А между тем он лишь сильнее стал погонять лошадь…

Толпа расступилась, чтобы дать ему дорогу; он соскочил на землю перед самым Лафемасом и сказал твердым голосом:

– Вы меня не ждали, не правда ли, монсеньор? Однако же я здесь. Позвольте мне только проститься с женой, и я весь ваш. О! Вы ведь не подумаете, что я хочу скрыться, раз уж я сам пришел сюда? Впрочем, когда вы меня повесите вместе с этими храбрыми господами, я сочту это скорее за услугу, чем за наказание. Моя дочь умерла… понимаете? Моя дочь умерла! Что мне делать без нее на свете! Я хочу скорее соединиться с ней.

Мэтр Гонен бросился внутрь гостиницы.

Негодяй не думал, что Бог готовил ему новое горе. Он подошел к жене, чтобы сказать ей: «Я ее видел… я ее поцеловал… возьми с моих губ этот последний поцелуй… прости меня и прощай навеки…»

Но при виде этого безжизненного и неподвижного взгляда он в испуге отпрянул…

Отпрянул, услышав этот пронзительный голос: «Заходите, господа, заходите! Погадаем! Прошлое, настоящее и будущее!.. Всего лишь два су».

– Марселина! – пробормотал он, – Марселина!

– Всего лишь два су! – продолжала она.

– Ох! Проклят! Проклят! – взвыл Гонен, закрывая лицо руками.

* * *

Тринадцатая веревка была привязана.

Лафемас был не из тех людей, которые оставляют человека безнаказанным лишь потому, что небо его уже поразило!

К тому же Гонен сам пришел просить наказания, стало быть, Лафемасу не оставалось ничего иного, как его удовлетворить.

Когда мэтр Гонен поднимался по лестнице, его жена, высунувшись из окна, повторяла: «Всего лишь два су! Всего лишь два су!»

Толпа крестьян разбежалась в страхе. Стражники затыкали себе уши.

Некоторые плакали.

* * *

Вот почему в 1670 году, в то время когда ее заколотили, гостиница «Форсиль» была прозвана «Гостиницей тринадцати повешенных».

Странная гостиница без хозяина и гостей!

Нашелся ли бы такой смельчак, чтобы сделаться наследником мэтра Гонена? И кто бы из путешественников решился войти в этот дом, пользовавшийся такой ужасной славой?

Почти полвека окрестные жители, проходя с наступлением ночи мимо «Гостиницы тринадцати повешенных», крестились, дрожа от страха…

Уверяли, что каждую ночь, ровно в двенадцать часов, гостиница наполнялась людьми. И какими людьми? Их было ровным счетом двадцать три: двенадцать ларошельцев, десять дворян, убитых ими, и мэтр Гонен…

И все они сначала весело пили и пели.

Мэтр Гонен угощал всех своим лучшим вином.

Затем, по данному сигналу, все хватались за шпаги, и начиналась резня. Тогда вместо песен и смеха поднимался страшный гром битвы, стоны, угрозы, рев и отчаянные вопли умирающих.

Наконец раздавался заглушающий все звук трубы…

Трубы Сатаны, который призывал гостей в ад.

И в доме снова становилось тихо… Тихо, как в могиле.

Могиле проклятых.

* * *

Несчастная мать Бибианы умерла в том же году. Умерла, так и не обретя рассудка.

Небо дважды сжалилось над ней.