Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

– И для этого вы нагружаете их так, чтобы снасти погнулись… А не правда ли, забавно иногда видеть человека, словно судно улегшегося в дрейф? Что ж! В таком случае я крайне сожалею, любезный господин де Лафемас, что, несмотря на все ваше желание, не могу доставить вам этого зрелища. Я никогда не пьянею! У меня учителем был человек, который легко мог сказать о всяком то, что сказал Кир, молодой царь персидский, о своем старшем брате Артаксерксе: «Я более сердечен, чем он; я лучший философ, я лучше его понимаю магию, я лучше пью и лучше переношу вино». Имея такого учителя, я если и не стал – увы! – более сердечным, более мудрым и более сведущим в науках, чем другие, то, по крайней мере, приобрел способность выпивать столько же, если не больше, чем кто-либо, совершенно не пьянея. А это гораздо более полезная способность, нежели многие думают. Умеренность – это, конечно, добродетель, но девяти человекам из десяти она оказывается не под силу… А когда не можешь до конца выглядеть добродетельным, то вынужден быть порочным… Но разумно порочным! Так, чтобы не страдать затем от своих глупостей… а главное, не допускать того, чтобы от них страдали… или им пользовались… другие.

При первых же словах этого диалога командира и незнакомца все ловкачи, приостановив свои частные разговоры, замолчали, следя за прелиминариями битвы.

Между тем Лафемас, который был не слишком удачлив в этой перепалке, воскликнул с ухмылкой:

– Теперь я лишь укрепился в своей похвале, господин Симеони. Вы, как никто, достойны восхищения! Такие предосторожности… и даже против пьянства!

– И любопытства, – добавил Паскаль и продолжал, поклонившись: – И, должен сказать, эта последняя предосторожность отнюдь не представляется мне лишней. Как и все эти господа, вы, господин де Лафемас, – человек слишком светский для того, чтобы не суметь придумать, как каким-нибудь обходным путем узнать то, что от вас скрывают.

Легкий ропот, в котором гнева было не меньше, чем одобрения, стал ответом на это, очевидно ироничное, заявление Паскаля. Сделав вид, что он обнаружил в этом гуле лишь вторую его составляющую, искатель приключений снова поклонился.

– Стало быть, – промолвил Мирабель, – всеми вашими бесчисленными достоинствами, господин Паскаль Симеони, вы обязаны некому учителю? И готовы это признать?

– А почему бы мне этого и не признать, сударь? – отвечал Паскаль. – Лишь у Господа нашего все идет от него самого, потому что он Бог, вечный источник всего хорошего, всех красот. Человек же, этот земляной червь, обязан всем и всему. Прежде всего, Богу и природе, но иногда и своему ближнему. Я не настолько неблагодарен, чтобы об этом забывать.

– О! – воскликнул Гребильяк. – Да это уже что-то из высшей философии! Вы ведь вроде как говорили, что ваш учитель не научил вас мудрости?

– Я хотел сказать, сударь, что, похоже, я не очень-то и много пользы извлек из его мудрых уроков, раз уж позволяю себе делать и говорить глупости… в обществе безумцев!..

– Безумцев! Безумцев! – пророкотал шевалье де Бертони. – Несколько рискованное заявление, сударь, вы не находите? Безумцев мало кто уважает… они мало кому интересны.

– Но вы такие безумцы, господа, которые многим интересны, и мне в том числе, и доказательством тому служит тот факт, что я счел за честь познакомиться с вами!

– И кто же этот учитель, этот знаменитый учитель, эксперт в таком множестве наук? – вскричал Вергриньон. – Кто он? Где он? Можете вы нам сообщить это? Потому что, поистине, я, с моим запущенным образованием, желал бы поступить к нему в школу!

– И я! И я! – повторили с пятнадцать насмешливых голосов.

– Охотно сообщу вам, господа, кто он и где вы можете его найти, – серьезным тоном отвечал Паскаль. – Но должен предупредить вас прежде, что он живет не так близко.

– Полноте! В Китае, что ли? – воскликнул Мирабель.

– Не в Китае, но в Индии.

– Так вам доводилось бывать в Индии, господин Симеони? – спросил Лафемас.

– Мне доводилось бывать везде понемножку.

– И этот учитель?

– Один магометанский факир с берегов Короманделя. Он величает себя Падвамати и живет лье в десяти от Мадраса. Это факир mollah[22]22
  Мулла (араб.) – знаток мусульманского ритуала, также учитель.


[Закрыть] или доктор. О! Он пользуется громадной известностью в своей стране. Теперь, если вы, господа, желаете узнать самый кратчайший путь к Индостану, я в вашем полном распоряжении. Всегда рад буду вам услужить.

Ловкачи хранили глубокое молчание, словно только и ожидая сигнала командира, чтобы выразить искателю приключений свои неприязненные чувства.

Но вместо враждебного знака командир, наполнив стаканы, весело чокнулся с Паскалем, вскричав:

– Как вы, однако, умеете посмеяться над нескромными болтунами, сударь! От души поздравляем вас, я и мои друзья, еще и с этим достоинством! Господа, за здоровье нашего гостя! За здоровье неподражаемого выпивохи и короля остроумных шутов!

По такому приказанию Лафемаса все стаканы протянулись, чтобы чокнуться с гостем…

Вот только – по неловкости или намеренно – стакан Вергриньона так стукнулся о стакан Паскаля, что тот (стакан, естественно) разбился.

– Извините меня, – сказал нормандец, притворяясь сконфуженным, – но я ломаю все, к чему только прикоснусь.

– В таком случае мне очень жаль вашу любовницу, – холодно отвечал Паскаль.

– Вы слишком добры! Но она не жалуется, совсем напротив! – возразил Вергриньон хвастливо.

– Стало быть, – продолжал Паскаль, – стало быть, вы несколько преувеличиваете силу вашей руки.

– Ну уж, извините! Спросите этих господ. Они видели меня в деле. Я не боюсь никакого кулачного боя… или какого другого упражнения в силе… Кстати, вероятно, ваш факир учил вас также и бороться? Не хотите ли испытать, кто из нас кого повалит?

– Полноте, господин… Господин?..

– Вергриньон.

– Господин Вергриньон. Не кажется ли вам, господин Вергриньон, что борьба, сражение на руках за столом – это забава для простонародья…

– Так вы мне отказываете?

– Отказываю, и решительно! Эти господа засмеяли бы нас, и – видит Бог – были бы совершенно правы.

– Да нет же, нет же, они вовсе не станут над нами смеяться!.. Всего одну или две схватки? Вы так хорошо сложены, должно быть, вы очень сильны…

– Гм… гм!

– Но, возможно, у вас нет привычки к таким упражнениям… и, понятное дело, вас это немного пугает.

– О, господин де Вергриньон! Как вы могли такое подумать? Чтобы я, охотник на негодяев, чего-то боялся…

– Но, может быть, вы охотитесь за ними лишь тогда, когда уверены, что они смогут спастись.

– Никак нет; клянусь вам, что есть негодяи, которые и не думают скрываться… или, по крайней мере, делают не тотчас же. Озлобление или самолюбие на пару минут заменяет им храбрость.

– Тогда почему вы так упорно отказываетесь померяться со мной силой? Может, ваш факир запретил вам это? Что, борьба в Индии не в моде?

– Почему же… иногда… Но в Индии борцы имеют и особенный костюм для этого… Они почти голые. Впрочем, вы находитесь почти что в предписанных условиях, господин де Вергриньон; ваш костюм приспособлен так, чтобы не стеснять вас. Но вот я одет совершенно иначе, поэтому наша партия была бы слишком неравна и, если позволите, мы отложим ее до другого раза.

Взрыв неудержимого смеха приветствовал эпиграмму, которой Паскаль Симеони обосновал свой отказ. Во Франции перед остроумной шуткой мало кто устоит, даже в момент ссоры. Рассмешите народ, и те, что только что были готовы забросать вас камнями, триумфально понесут вас на руках.

Один лишь Вергриньон не смеялся.

Но Паскалю не было до Вергриньона никакого дела.

Он встал.

– Как! Вы уже уходите, сударь? – спросил Лафемас. – Но еще только начало десятого!

– Это правда, но… у меня есть дела, не терпящие отлагательств. Нужно написать пару писем.

– Полноте! Вы сегодням еще собираетесь работать?

– Непременно! Ну же, господин де Ла Пивардьер… просыпайтесь! Пора домой.

И, обведя медленным и пытливым взглядом окружающих, словно желая запомнить их физиономии, охотник на негодяев подошел к Ла Пивардьеру и ударил того по плечу.

Ах! Ла Пивардьер не проходил школу факира: он напился как простой студент!

– Гм… что? – бормотал он, устремив на собеседника помутневшие глаза. – Домой!.. Никогда!.. Такие милые люди!.. О! Эти господа такие милые люди… я их не покину!

– Не спорю, эти господа очень любезны, но всякое удовольствие имеет свой конец. Я вас привел сюда… я же хочу и отвести назад. Ну же… ваша жена ждет вас… она будет огорчена, если вы не вернетесь!

– Моя жена… а, моя жена!.. Которая из них?

– Как это – которая? – произнес Мирабель. – Разве у вас их много?

– Много… нет… но у меня их две!.. Да, две!.. Смейтесь-смейтесь!.. Одна хорошенькая, а другая уродина… уродина, которая работает на хорошенькую… и хорошенькая, которая тратит экю этой уродины! Гм… недурственно я устроился, а? Одна жена у меня в Париже… госпожа Моник Латапи… хозяйка торгового дома «Золотая колесница»! А другая… моя Сильвия… моя малышка Сильвия… в…

– Довольно! Вы заврались, мой дорогой! Выпейте-ка вот это, да поживей, не то я рассержусь!

С этими словами Паскаль подал Ла Пивардьеру стакан воды, в который добавил несколько капель некой жидкости из небольшого пузырька, что был у него в кармане…

И неохотно, под влиянием своего спутника, супруг торговки, не без гримасы, за пять или шесть глотков выпил предложенный ему напиток…

Но ловкачи, которых забавляли признания пьяного, вскричали:

– Зачем вы мешаете говорить вашему другу? In vino veritas[23]23
  Истина в вине (лат.).


[Закрыть]. Ах, разбойник, так у него две жены!

– Одна – уродина, а другая – хорошенькая!

– Но тогда он двоеженец!

– Конечно!.. А за такое – виселица!

– Надо, чтоб он сказал нам, где хорошенькая, или мы донесем на него в Шатле!

– Да-да, непременно!

– Надо, чтобы вы позволили ему пойти домой, господа, – промолвил Паскаль. – Вы слишком умны, чтобы позволить себе… хоть малейшее насилие против такого бедняги, которого вино едва не лишило рассудка… Едва… потому что, взгляните… он уже больше не пьян! Слышите, Ла Пивардьер? Мы отправляемся домой, мой друг!

– Да, господин Симеони… отправляемся, конечно… Я выпил лишнего… голова раскалывается… на воздухе мне станет лучше.

Все невольно вскрикнули, пораженные быстрой переменой, произошедшей с Ла Пивардьером.

– Да это просто волшебство! – вскричал Гребильяк. – Как! Всего нескольких капель, которые вы дали ему выпить…

– Хватило, чтобы он протрезвел.

– Вот драгоценное средство против пьянства! – вскричал Мирабель. – И оно у вас тоже от вашего факира?

– Да, тоже от моего факира. Не угодно ли?

– О! Охотно! Сколько оно стоит?

– Для всякого другого – десять луидоров. Для вас – ничего.

Паскаль любезно протянул пузырек Мирабелю.

– Ах! Теперь я больше не удивляюсь, господин Симеони, что вы не пьянеете! – произнес Бертони. – У вас всегда в кармане запас противоядия!

– Которое я всегда готов предоставить друзьям. Сам же я обладаю достаточной силой воли, чтобы не позволить вину победить меня. В дорогу, Ла Пивардьер!

– Как! Неужели вы решительно отказываетесь бороться со мной? Но если вы боитесь помять свой прекрасный костюм, то что вам мешает снять его… и после надеть… если только вы будете в состоянии.

Это говорил Вергриньон, который, по знаку командира, возобновил свои притязания. Пока все с любопытством рассматривали пузырек с лекарством, Вергриньон вытащил из угла комнаты массивный дубовый стол и уселся на нем с ногами, на манер портных, загородив таким образом выход из комнаты.

Паскаль Симеони и бровью не повел.

– А! – произнес он, посмотрев на толстяка-нормандца так, как смотрят на любопытного зверя. – Так это у вас идефикс, господин де Вергриньон? Непременно хотите испытать силу моих мускулов?

– Да.

– И взобрались на стол для того, чтобы торжественнее вызвать меня на бой?

– Да.

– Что ж, я согласен… Постойте! Я согласен показать вам, чему я в этом плане научился у моего факира! Держитесь крепче!

И прежде чем Вергриньон или кто-то другой из присутствующих смог предугадать его намерение, Паскаль, взявшись рукой – всего лишь одной рукой, правой – за толстую ножку стола, поднял его на высоту человеческого роста с такой легкостью, словно то была самая тонкая дощечка, а человек на ней – спеленутый ребенок.

Мы говорим «на высоту человеческого роста»; Паскаль же был очень высок, а читатель соизволит припомнить, что комната, где происходил ужин, была с низким потолком.

Паскаль не подумал об этом, предположим мы, и, поднимая стол, сильно ударил Вергриньона головой о потолок.

– Ай! – закричал тот, приплюснутый таким образом. – Довольно!.. Довольно!..

– Разве вам там, наверху, не хорошо? – хладнокровно поинтересовался Паскаль.

И его железная рука все более и более приподнимала стол.

А несчастный кадет, в тщетных усилиях освободиться от этой пытки, словно под прессом, все более и более сплющивался, повторяя уже едва внятно: «Довольно!.. Довольно!..»

Ловкачи же как и их командир, застыв на местах, на миг отеряли дар речи.

Наконец, натешившись, Паскаль опустил руку и поставил стол на пол.

Вергриньон, скорчившийся, посиневший, задыхающийся, походил на раздавленную жабу при последнем издыхании.

– Ну что, Ла Пивардьер, пойдем уже? – сказал Паскаль. – До свидания, господа.

И, простившись с хозяином и его друзьями, охотник на негодяев спокойно вышел из зала, под руку с Антенором.

Глава VI
Трио демонов

Если бы проклятиями можно было уничтожить человека, то, конечно, Паскаль Симеони был бы недалеко от своей погибели по выходе из кабака «Крылатое сердце». Но проклятия бессильны. И это к счастью, потому что злодеи – а лишь они их используют и злоупотребляют ими – вскоре уничтожили бы весь мир.

Сильное волнение последовало в кабаке Рибопьера после ухода Паскаля, наложившего на Вергриньона столь странное наказание. Некоторые из ловкачей с криками окружили нормандского кадета, который уже начал приходить в себя. Другие, не менее крикливые, обступили командира, спрашивая, какую месть придумает он этому грубияну, который в виде шутки позволяет себе делать из человека лепешку! Но следует отдать Лафемасу должное; он выглядел не более тронутым криками одних, чем жалобными стонами других.

Возможно, он говорил себе, мысленно, что Паскаль Симеони в конечном счете заслуживает скорее одобрения, нежели порицания. Его хотели задушить, а он только придавил своего противника, и был, несомненно, вправе это сделать.

Даже будучи негодяем и исполнителем темных замыслов кардинала де Ришелье, Исаак де Лафемас не переставал оставаться человеком здравомыслящим.

Во время этого смятения Рибопьер, хозяин кабака, протиснулся сквозь шумную толпу и подал амфитриону письмо.

– От кого? – спросил Лафемас.

– Не знаю, сеньор, – отвечал кабатчик. – Мне передал его лакей, который ждет ответа. Лакей, как видно, из хорошего дома, он ждет в большом зале.

Лафемас распечатал письмо и прочел следующее:

«Вы преданы кардиналу-министру; вы любите золото. Хотите оказать его преосвященству полезную услугу? Хотите получить двадцать пять тысяч ливров? Вам немедленно будут предложены гарантии и задаток».

Подписи не было. Кто бы мог писать ему такое? Друг или враг? Было это дело или же западня?

Лафемас перечитывал записку, изучая буквы, словно надеялся, что они скажут ему что-нибудь о писавшем. Действительно, о людях часто можно судить по почерку. Но этот не поддавался анализу. Твердый, хотя и беглый, чистый, правильный, хотя и непринужденный, – по такому не определишь даже, мужчине он принадлежит или же женщине.

«Нужно взглянуть на лакея, – подумал Лафемас, – возможно, он окажется не таким таинственным».

Лакей был одет в серую ливрею, ничем не отличавшуюся от других серых ливрей. Действительно, этот малый имел очень приличную наружность; при входе командира ловкачей он почтительно поклонился.

– Вы меня знаете, любезный? – спросил Лафемас.

– Я имел честь видеть монсеньера на бульваре Кур-ла-Рен.

– А! И у вашего господина, возможно, тоже?

На этот раз слуга промолчал.

– Как зовут вашего господина… или госпожу? – продолжал Лафемас.

– У меня приказ не отвечать монсеньору на подобные вопросы.

– Однако же для того, чтобы мне отправиться с вами… Кстати, каким образом я могу явиться к особе, пославшей вас?

– Внизу монсеньора ждут носилки.

– А!.. Что ж! Прежде чем сесть на носилки, мне кажется, я должен бы узнать…

– Простите, что прерываю вас, монсеньор, но я имею честь повторить вам еще раз, что я ничего не должен вам сообщать. В том же случае, если ваша милость изволят колебаться, мне приказано отдать вам эту вещь, которая, может быть, заставит вас решиться.

Вышеупомянутой вещицей оказался великолепный сибирский изумруд, вставленный в оправу и стоивший не менее ста луидоров.

Стало быть, обещанный задаток был уже в руках Лафемаса; он тотчас же опустил его в карман.

«Поистине, – подумал он, – будет не слишком благоразумно с моей стороны отклонить столь любезное приглашение. Черт возьми! Кто так легко бросает драгоценные камни, тот не поскупится и на экю».

Обратившись к стоявшему рядом Рибопьеру, он сказал:

– Скажите этим господам, что мы увидимся завтра. Теперь же… есть ли у них вино?

– О! Две корзины еще не початы… и самого лучшего, сеньор. Господа не выпили еще на все двадцать пять пистолей, которые вручил мне тот любезный шевалье, который только что ушел.

– Ну так отнесите же обе корзины этим господам. И передайте им, что завтра вечером мы вновь встречаемся здесь. Прощайте!

Лафемас запрыгнул на носилки, которые ожидали у подъезда. То был элегантный портшез, внутри обтянутый бархатом, с шелковыми занавесками на окнах. Приподняв одну из этих занавесок, Лафемас посмотрел, в каком направлении его везут. Миновали Сен-Дени, вскоре на горизонте показались колокольни Сен-Дени-дю-Па, Сен-Пьер-о-Беф, Сен-Ландри…

«Ага! Похоже, мы едем в предместье! – подумал Лафемас. – Почему бы и нет? Богатые люди есть везде! Ну и дела! Как ни ломаю голову, не могу догадаться, куда меня везут! Черт возьми! Меня хотят удивить… Ну и пусть! Шпага-то со мной на тот случай, если мне этот сюрприз не понравится!»

Наконец носилки остановились, сопровождавший его лакей отворил дверцу. Лафемас обнаружил себя у крыльца незнакомого ему дома; перед ним возвышалась готическая лестница, на которой стояли слуги с факелами, словно указывавшие ему путь…

Он поднялся по лестнице и через минуту очутился в той же гостиной, где мы присутствовали при таком странном – особенно учитывая его развязку – свидании графа Анри де Шале с Татьяной.

Как и накануне, Татьяна и теперь находилась в этой комнате. Только теперь она ожидала там не Любви, а Мести.

– Русская! – вскричал Лафемас.

– Я самая, мессир де Лафемас, – отвечала она, здороваясь с ловкачом. – Но, может быть, вам неприятно, что я пожелала переговорить с вами? – добавила она полусерьезным, полушутливым тоном.

– Как можно! Напротив, сударыня, я весьма польщен…

Признаться по правде, мессир де Лафемас пребывал в некотором замешательстве. Он тут был не в своей роли, несмотря на то что по повелению кардинала имел этих ролей очень широкий и разнообразный репертуар. Прежде всего, он любил вешать, затем считать экю и лишь потом любезничать. Что же до его сердечных дел, то он всегда предпочитал для этого низший класс женщин. У каждого свой вкус. С тех пор как русская – как называл он ее, – поселилась в Париже, он несколько раз встречался с ней, но никогда не пытался заговорить с ней. И вот такой случай представился, хотя сам Лафемас, будь его воля, предпочел бы этого избежать. Повторяем: этот страстный охотник до виселицы был очень равнодушен к женщинам. Нельзя же любить все!

После этого психологического наброска понятно будет то удивление, смущение и неловкость, которые ощущал командир ловкачей, очутившись вдруг в присутствии Татьяны. Этот человек, который всегда смотрел в глаза смерти – ему ли она угрожала, или его ближнему – стоял теперь, потупив взор, перед прекрасной московиткой, неловко вертя в руках фетровую шляпу.

Не понимая настоящей причины смущения Лафемаса, Татьяна, однако, поспешила вывести его из этого неловкого положения.

– Но что с вами, дорогой сударь? – сказала она. – Я же написала: речь идет об услуге, которую вы можете оказать его преосвященству монсеньору де Ришелье. В том случае, если вы согласитесь ее оказать, вам перепадут деньги… много денег. Я пригласила вас только для этого! О! Не волнуйтесь, только для этого, и не для чего более!

Несколько ироническое звучание последних слов задело Лафемаса; в нем нуждаются, стало быть, он может ответить на эту полунасмешку полудерзостью…

– А кто говорит, сударыня, что я забыл содержание вашего письма? – произнес он. – Не принимаете ли вы меня за одного из тех волокит, которые везде видят любовные приключения? Я должен вам сознаться, что, едва я вошел сюда с воздуха, меня несколько ослепил этот блеск свечей… и вскружил голову слишком сильный аромат в вашей комнате.

Татьяна позвонила в колокольчик, и на зов ее вошла Катя.

– Убери эти цветы, – сказала она, указывая на жардиньерку, стоявшую между окон.

Катя повиновалась.

– А! Так от запаха цветов у вас кружится голова, мессир де Лафемас! – сказала холодно Татьяна. – Но не от запаха же крови, не правда ли? Такой ведь запах вам нравится? Так вот: я хочу видеть мертвым одного человека. Согласны ли вы взяться за это? Если да, то мы можем сейчас же обсудить условия.

Подход к делу был слишком резким, но эта резкость скорее понравилась Лафемасу, чем удивила его. Она выводила его на ту почву, где он уже знал как себя держать.

– А! – произнес он. – Так вы бы хотели…

– Я обещала одному человеку запечатлеть в скором времени на его холодном челе мой последний поцелуй ненависти и хотела бы, чтобы вы помогли мне исполнить это обещание.

– Ваш последний поцелуй ненависти! Но чтобы так ненавидеть человека… стало быть, вы все еще его любите, и любите страстно.

Татьяна покачала головой, что, по-видимому, означало: «Неплохо для невежды!»

– Вы правы, сударь, – отвечала она. – Именно потому, что я все еще люблю этого человека всем своим сердцем, я скорее предпочту увидеть его мертвым, нежели в объятьях другой.

– Очень хорошо. А теперь – одно замечание, сударыня. Мы играем открыто. Вы мне изъявляете ваше желание, потому что находите меня способным его исполнить; я, со своей стороны, не отпираюсь от составленного вами мнения обо мне, потому что знаю… что вы вознаградите меня… по достоинству. Однако, как бы вы ни уважали мои таланты и храбрость, а я ваше богатство и щедрость, вы должны знать, что я не какой-нибудь наемный убийца, который из-за куста или из-за угла готов поразить указанную ему жертву. Я принадлежу партии, сударыня, партии сильной; у меня есть хозяин, и я вам заявляю, что если этот человек является другом моего хозяина…

Татьяна пожала плечами.

– Определенно, сударь, – прервала она его, – запах цветов лишил вас рассудка! Не вы ли только что говорили, что хорошо помните содержание моей записки?

– А! – озарило вдруг Лафемаса. – Так ваш враг является также и врагом господина де Ришелье?

– И одним из самых опасных!

– И как его имя?

Татьяна колебалась с минуту.

– Граф де Шале, – сказала она наконец.

– Граф де Шале, – живо повторил Лафемас. – А!.. Граф де Шале! Да, да… Теперь припоминаю… он был вашим любовником… а теперь он любовник герцогини де Шеврез! Этой смутьянки… безумной… приятельницы королевы и Месье… а стало быть, и непримиримого врага кардинала! Что же вы, открыли заговор, что ли? Ну и дела! Заговор! Впрочем, это меня не удивляет! Я уж давно не доверяю этой герцогине де Шеврез! Что же до графа, то я бы не поверил! Чего ему завидовать? Знатен, молод, фаворит короля… окружен почестями, богатством! Но, возможно, его вовлекла герцогиня… Впрочем, говорите, говорите, сударыня… расскажите мне все, что вы знаете, я вас слушаю!

Лафемас, обрадовавшийся тому, что у него появился шанс выказать свою преданность кардиналу, расхаживал по комнате, потирая руки и поводя вокруг себя взглядом гиены, завидевшей добычу.

Татьяна смотрела на него с отвращением, ужасом и презрением.

– Ну же! – произнес командир ловкачей, вдруг остановившись перед ней. – Что же вы мне ничего не говорите?

– Извините, мессир де Лафемас, – отвечала Татьяна, – извините, но для человека, каковым я вас считала, вы ведете себя как настоящий глупец.

– Что?

– А вот что: я предлагаю вам двадцать пять тысяч ливров, чтобы… чтобы оказать мне услугу, а вы воображаете, что я снабжу вас еще и сведениями для выполнения вашей работы. Да вы просто безумец! Да если бы я заметила, как вы говорите, хоть тень заговора против кардинала, с какой же стати я обратилась бы к вам? Кардинал отнюдь не недоступен; я бы отправилась прямо к нему, и заговорщики немедленно были бы наказаны… а я отомщена. Нет ничего проще!

Немного сконфуженный, Лафемас присел на стул.

– Действительно, – сказал он, – я не подумал! Горячая привязанность к его преосвященству увлекла меня! Однако если вы не имеете еще верных доказательств, которыми бы я мог руководствоваться, то, по крайней мере, имеете же вы хоть какие-то подозрения, признаки, которые заставляют вас думать, что герцогиня де Шеврез и граф де Шале замышляют некий заговор?

– Меня заставляет так полагать все… и ничего…

– Это много, но недостаточно.

– Напротив… для вас этого должно быть более чем достаточно. А теперь слушайте крайне внимательно: если герцогиня и граф стоят слишком высоко, чтобы вы могли следить за ними, есть один человек, через которого вы сможете напасть на желанный след.

– И кто же он?

– Человек, который предан господину де Шале душой и телом. В этом я убеждена! Побывав в замке Флерин – куда, вероятно, он ездил к матери графа, за получением от нее инструкций, – этот человек, угадав во мне врага своего господина, не побоялся нанести мне смертельное оскорбление для того, чтобы увидеть мое лицо.

– Имя этого человека… знаете ли вы его имя?

– Всегда можно узнать то, что хочешь узнать. Во время нашей с ним встречи в одной хижине, по дороге из замка Флерин, он сказал мне, чем занимается. Этого было недостаточно. Мой слуга поджидал его у городских ворот… проследил за ним. Его зовут Паскаль Симеони; а сам он называет себя «охотником на негодяев».

Невольный крик вырвался из груди Лафемаса.

– Паскаль Симеони! – повторил он.

– Вы его знаете? – спросила Татьяна.

– Знаю ли я его? Да, конечно! То есть еще минуту тому назад я его знал только как человека, в котором инстинктивно чувствуешь опасного противника!.. Но благодаря вам, сударыня, теперь… А! Так Паскаль Симеони, охотник на негодяев, предан графу де Шале… и вместе с тем соглашается, чтобы я представил его монсеньору де Ришелье! Он ужинает со мной… и с моими друзьями в «Крылатом сердце»! Да, да, я понимаю: этот пройдоха столь же хитер, сколь храбр и силен! Готовясь со своим господином объявить войну кардиналу, он желал запастись свободным входом в наш лагерь! Хитрая тактика! Но теперь мы вас разгадали, господин Паскаль Симеони, и с этой поры нам будут понятны каждое ваше слово, каждое ваше движение! Ах, сударыня, хоть я и не собираюсь пренебречь теми двадцатью пятью тысячами ливров, которые вы мне предложили за эту услугу, но уверяю вас, что я был бы готов служить вам бескорыстно, потому что сам ненавижу этого человека! Да, ненавижу! И с вашей помощью вскоре растопчу его в прах! Нет!.. Мы лучше привяжем его к концу веревки!

Лафемас вновь принялся расхаживать взад-вперед по гостиной, хлопая рукой то по одному, то по другому предмету обстановки, закручивая кверху усы, то и дело поправляя шпагу, смеясь и разговаривая с самим собой, словом – предаваясь всем проявлениям крайней, самой неожиданной радости.

Между тем Татьяна хотела получить у него хоть какие-то пояснения касательно его отношений с Паскалем Симеони, но не успела она открыть и рта, как Лафемас резким, хотя и почтительным жестом остановил:

– Позднее… в другой раз я вам расскажу все, что вы хотите знать, сударыня. После того, что сообщили мне вы, я не вправе что-либо скрывать от вас. Уже вечер, время позднее; вам не кажется, что нужно лучше условиться о наших действиях… против главного объекта ваших горьких воспоминаний? Ведь Паскаль Симеони интересует вас постольку-поскольку, не правда ли? Он всего лишь статист в этой драме… стало быть, мы всегда успеем им заняться… Но граф Анри де Шале! О, это совсем другое дело. Ха-ха-ха! Кажется, я вполне уловил вашу мысль, сударыня. «Запечатлеть последний поцелуй ненависти на его холодном челе… Скорее увидеть его мертвым, нежели в объятьях другой». Это представляется мне довольно-таки ясно… Значит, вы решились на все?

– На все! – глухо повторила Татьяна и добавила, пристально посмотрев на Лафемаса: – На все, кроме откровенного убийства.

– Тогда договорились, черт возьми! Фи!.. Зачем убивать! Такой способ годится только для простых людей. Но граф де Шале… вельможа, состоящий в заговоре против государства, против первого министра… должен умереть прилюдно… обезглавленным на эшафоте!

Татьяна вздрогнула.

– Что ж, – продолжал кровожадный человек, – мы подумаем над тем, как передать в руки палача одну из благороднейших голов Франции!.. Как мы это сделаем… это уж, как вы правильно сказали, сударыня, мое дело… и, поверьте, я не пожалею сил, чтобы с честью выйти…

Лафемас умолк. В гостиную вошла Катя, крепостная.

– Что еще? – резко спросила Татьяна.

– Простите, барыня, но здесь один молодой человек, и он настойчиво добивается разговора с вами.

– В десять часов вечера! Странное время для визита. Как зовут этого молодого человека?

– Кроме вас, он никому этого не желает сообщать.

– В самом деле! Как думаешь, Катя, я его знаю? Тебе он знаком?

– Мне кажется, госпожа, я его видела месяцев пять или шесть тому назад, когда вы жили рядом с Лувром. Впрочем, предвидя, что вы, быть может, откажетесь принять его так поздно, он просил вас вспомнить историю потерянного портрета.

– Потерянного портрета!

Татьяна вдруг захлопала в ладоши, как будто припомнила нечто интересное.

– Я знаю, я знаю, кто этот молодой человек! – вскричала она. – Но что ему нужно? Зачем он хочет меня видеть? – продолжала она вполголоса.

С самого начала этого разговора Татьяны со своей горничной Лафемас из приличия откланялся, но русская, казалось, не обратила внимания на его прощальный поклон.

– С вашего позволения, сударыня, я пойду, – сказал он тогда.

– Как! – промолвила она. – Вы уже уходите, господин де Лафемас? Но почему?

Физиономия командира ловкачей ясно отвечала за него: «Да потому, что мне здесь больше нечего делать, так как кто-то другой вырывает вас из моего общества!»

– Ну нет, вам не следует уходить! – живо возразила Татьяна. – Не следует… по крайней мере, до тех пор, пока я не переговорю с этим молодым человеком! Это родственник графа де Шале.