Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

– Кажется, он искренен? Возможно ли, что тщеславие заглушило в нем любовь?

– Дай-то Бог! – прошептала со вздохом молодая женщина.

Однако эта мгновенная сцена не укрылась от внимания Фирмена Лапрада, который, делая вид, что прислушивается к разговору дядюшки с Ла Пивардьером, думал про себя:

«Да-да, радуйтесь счастливые любовники! Думаете, я вам уступил поле без битвы? А вот и нет, ошибаетесь! Любовь такого человека, как я, не умирает! Ее и не убьешь! А вот она убить может!»

Глава IX
Которая доказывает, что мужчине вполне достаточно и одной жены, а иногда даже этого много

Как бы человек ни был умен и проницателен, он все-таки охотнее верит тому, что совпадает с его желанием. Так случилось и с Паскалем Симеони: выйдя из дома барона де Ферье, он, возможно, еще и сомневался в глубине души в столь неожиданной и внезапной перемене Фирмена Лапрада, но был совершенно уверен в том, что баронессе больше ничто не угрожает.

Вместе с тем он радовался возможности приходить теперь к мадам де Ферье во всякое время без опасений столкнуться там со своим соперником.

Оставалась одна помеха: муж, не имевший никакой должности, а потому и не отлучавшийся надолго из дому.

Но страшен ли человеку влюбленному муж… старый… дурной… и который при том еще сам старается делать все, чтобы его не любили?

Впрочем, любовь Паскаля к баронессе была слишком далека от тех пошлых притязаний, которые мучили бы на его месте другого. Он желал пока лишь видеть свою возлюбленную счастливой и спокойной, и радовался, что молодая женщина, по всей видимости, избавилась от преследования этого гнусного человека.

Что же до того, чтобы подозревать Фирмена Лапрада в каких-то тайных мотивах для поступления на службу к графу де Шале, то Паскаль и не помышлял об этом, по той простой причине, что он еще в замке Флерин знал о том, что Фирмен Лапрад желает добиться покровительства молодого графа через посредство его матери. Все это было вполне естественно… хотя и не утешительно!

* * *

В ожидании хозяина Жан Фише от нечего делать толкался в магазине госпожи Латапи, помогая ей укладывать товары, чем доставлял горбунье величайшее удовольствие

Паскаль подал слуге знак следовать за ним.

– А мне вас сопровождать можно, дорогой друг? – спросил Ла Пивардьер у искателя приключений.

– Только до набережной, – отвечал тот. – Далее же, туда, куда я держу путь, мы пойдем вдвоем – я и Жан Фише.

– Что ж, будь по-вашему! – сказал Ла Пивардьер.

Трое мужчин поднялись на улицу Сен-Дени; господа – чуть впереди, слуга – сзади.

– Не обижайтесь на меня, друг мой, – заговорил Паскаль, взяв спутника под руку, – за то, что я не приглашаю вас на могилу моей матери. Но беспредельная любовь и уважение к этой святыне не позволяют мне вмешивать посторонних… к тому же церковью разрешается хоронить и в других местах, кроме кладбища.

– Что вы! Что вы! – прервал его Ла Пивардьер. – Я и не вправе требовать от вас столь многого, дорогой господин Симеони. Собственно, я и спросил-то об этом лишь потому, что мне ужасно скучно дома… с моей милейшей супругой… с которой, впрочем, я скоро распрощаюсь.

– А! Так вы опять уезжаете?

– Нужно! Вы ведь понимаете, какая это тоска – сидеть с утра до вечера сложа руки… Путешествия – моя жизнь! Я уже четыре дня как в Париже; в середине следующей недели думаю отправиться… Вот только с вами будет жалко расставаться… Я так к вам привязался…

– Благодарю вас, любезный господин де Ла Пивардьер, я тоже вас полюбил. И раз уж вскоре оставите меня, я, если позволите, хотел бы сегодня же дать вам кое-что в знак моего расположения.

– Как – если позволю?.. Да я буду вам крайне признателен!.. Однако держу пари, что я уже знаю, в чем дело! Вероятно, вы намерены предложить причитающуюся мне по уговору сумму, не так ли?

Паскаль улыбнулся.

– Если вы так хотите, это она и будет, – сказал он. – Но в настоящий момент речь идет не о ней.

Немного сконфуженный, Ла Пивардьер пожал спутнику руку.

– В таком случае простите, мой друг. Надеюсь, я вас ничем не задел? Но, я уже говорил вам, полагаю, деньги в дороге нужны всегда…

– И они у вас будут, Ла Пивардьер! Они обещаны вам, и вы получите их сегодня же вечером.

– Благодарю заранее! Однако вот уже набережная, а я со своей болтовней все не даю вам высказаться насчет того, другого доказательства вашего расположения ко мне!..

– Видите ли, мой друг, я хочу дать вам совет. Совет, который стоит не менее тех четырехсот пятидесяти ливров, которые я вам должен.

Антенор в изумлении смотрел на Паскаля.

– Такой дорогой!.. – вскричал он. – Возможно ли, чтобы совет столько стоил?

– Настолько возможно, что когда вы его получите, то первым признаете, я в этом уверен, что он стоит таких денег.

– В самом деле?.. И что же вы мне посоветуете?

– Я вам посоветую никогда не напиваться допьяна… потому что когда вы выпивши, то несете всякий вздор… и, болтая таким образом, рискуете навлечь на себя большие неприятности. Кстати о неприятностях: вы, вероятно, не читаете «Газет де Франс», этот новой периодический журнал Теофраста Ренодо? Ну, так вот, слушайте, я расскажу вам, какая история была во вчерашнем номере. История барона де Сент-Анжеля, которого парламент приговорил к виселице. Да-да! А за что, спросите вы? За то, что этот барон имел двух жен… Понимаете, двух живых жен! То есть он не стал ждать, пока одна умрет, чтобы жениться на другой. А это уже бигамия, двоеженство. А известно ли вам, Ла Пивардьер, что за двоеженство у нас вешают? Сначала выставляют у позорного столба, а затем вешают, и никакого помилования для подобных преступников не предусмотрено. Вы, верно, не знали такого закона? По тому впечатлению, которое произвел на вас мой рассказ об ужасном конце бедного барона де Сент-Анжеля, вижу, что не знали. Что ж, теперь вам о нем известно… Так что, если вдруг у вас есть – кто знает – друзья-двоеженцы, посоветуйте им, во избежание виселицы, поскорее отказаться от лишней жены и навсегда прибиться к какой-нибудь одной юбке, более дорогой их сердцу… Вот и все, что я имел вам сказать.

Закончив так – полусерьезно-полушутя – свой рассказ, Паскаль отпустил руку спутника, но тот был так взволнован, что едва не упал навзничь.

– Ну-ну, полноте, мой дорогой, – сказал Паскаль, спеша поддержать несчастного как словом, так и жестом. – Возьмите себя в руки. Вы ведь не хотите, чтобы вокруг нас собралась толпа народа посмотреть, как мужчина падает в обморок?

– Нет! Нет! Вы правы, добрейший господин Симеони, – пробормотал Ла Пивардьер, – я не должен обращать на себя внимания прохожих… нет… не должен.

После минутного молчания он продолжал дрожащим голосом:

– Так я… я… наговорил много глупостей… третьего дня, за ужином в «Крылатом сердце»?

Паскаль утвердительно кивнул.

– Милосердый Боже! Безумец я презренный! И однако же вы… вы… добрейший господин Симеони… вместо того чтобы погубить меня… или, по крайней мере, строго осудить, изволите лишь… совершенно кротко… по-отечески…

– Я изволю – лишь потому, что пожимал вам руку, потому что мы вместе защищали женщину, которую я глубоко уважаю, – я изволю забыть все, что слышал, и о чем сам догадывался, помня только об одном: что вам нужны деньги, которые вы и получите сегодня вечером. До свидания!

* * *

Паскаль Симеони и Жан Фише далеко уже отошли от Ла Пивардьера, а тот, бледный и взволнованный, стоял все на том же месте, не решаясь вернуться под один из своих супружеских кровов.

Ах! Если бы он знал только, что его под этим кровом ожидает! Но мы с читателем скоро вернемся к госпоже Латапи и убедимся сами в справедливости того, что мужчине вполне достаточно одной жены, а иногда и этого много.

Теперь же последуем за охотником на негодяев и его слугой.

Погода, все утро ясная, внезапно переменилась, и пошел снег, когда Паскаль Симеони и Жан Фише, пройдя немного вдоль набережной и повернув в конце улицы Сен-Дени направо, пересекли Новый мост и направились к улице Дофина.

Мужчины шли быстрым шагом, молча, словно были погружены в какие-то размышления.

Однако, подойдя к маленькому домику, приникшему к городской стене, в самом конце улицы Дофина, Паскаль сказал Жану Фише:

– Если не хочешь входить, Жан, можешь остаться здесь.

Озадаченный, слуга застыл на секунду на месте.

– А почему бы мне и не войти, господин? – спросил он наконец. – Или мое присутствие будет вас стеснять?

– Нет… ты не можешь стеснить меня, мой добрый Жан. Но… ты ведь не знал моей матери… Следовательно…

– Что вы такое говорите, господин?! – вскричал на этот раз старый слуга с выражением боли и вместе с тем вроде как и гнева. – При ее жизни, это правда, я не имел чести знать вашу матушку. Но вспомните-ка хорошенько, не я ли был с вами в этом домике, когда вы нашли здесь эту бедную женщину… убитую разбойником Ландри? Чтоб черт побрал его душу! Не меня ли вы оставили тогда у ее тела, когда сами выходили из дому? Наконец, не я ли помог вам вырыть могилу… две могилы… так как мы нашли в саду и служанку убитой? И после всего этого вы осмеливаетесь заявить мне…

– Виноват! Прости меня, Жан!

В дрожащем голосе Паскаля прозвучало столь искреннее раскаяние, что гнев Жана Фише смягчился.

– В добрый час, – произнес он простодушно. – Вы сказали, не подумав… такое случается и с самыми умными… Я прощаю вас, господин, прощаю, и больше не будем к этому возвращаться.

* * *

Скажем несколько только слов об убийстве матери Паскаля Симеони как о лице, не имеющем никакого отношения к нашему рассказу.

Лет пять тому назад, ночью, мать Паскаля – так горячо им любимая, – была убита вместе со служанкой одним разбойником, совершившим это низкое преступление из мести к человеку, неоднократно мешавшему ему идти по пути порока.

Теперь проследуем за охотником на негодяев и его слугой в этот дом смерти и вечного покоя, так как Анжелика Кайя, мать Паскаля Симеони – мы знаем, что это имя он принял вместе с новой обязанностью перед отъездом в Париж, – была похоронена тут же, всего в нескольких шагах от места преступления.

Читатель понял, конечно, из намека, сделанного искателем приключений Ла Пивардьеру, что его мать была похоронена не на общественном кладбище.

И этот домик, где прежде она встречала его с любящей улыбкой, а теперь покоилась вечным сном, Паскаль не продал бы и за все миллионы на земле.

Уйдя вскоре после смерти матери в монастырь, осиротевший сын находил, однако, невыразимое утешение в посещении этого места, где все было оставлено в прежнем порядке и где он сам обметал пыль, оберегая каждую вещицу, как скупой свое сокровище.

В саду, под тенью густых лип, покоились эти две жертвы под одинаковыми памятниками. Не уравнивает ли смерть все наши состояния?

На одном из памятников было выбито два слова: Моя матушка.

И чуть ниже – инициалы: А. К.

На другом лишь имя: Гертруда.

Снег все падал и падал, и обнаженные липы не могли защищать от него надгробные памятники.

– Дорогая мама! – прошептал Паскаль, склонив голову над могилой матери. – Как ей, должно быть, там холодно…

Жан Фише смел своей войлочной шляпой снег с плиты.

– Благодарю, Жан, – сказал ему кротко Паскаль.

Они оба преклонили колена и молились, молились долго. Когда они наконец встали, два воробья, перескакивавшие с одной ветки липы на другую, внезапно зачирикали, и чириканье это походило на жалобные стоны.

– Бедняжки! – промолвил Паскаль, взглянув на прелестных птичек. – Им здесь, вероятно, тоже холодно.

– Этим-то? Этим всегда холодно!

Паскаль грустно улыбнулся.

– То есть, Жан, ты полагаешь, что такова участь некоторых созданий – страдать?

– Нет, господин; так как Бог… хороший, я не думаю, что он специально отправил в этот мир животных, и уж тем более людей, для того, чтобы они были несчастными, но раз уж эти воробушки, особенно зимой, любят прогуливаться… значит, они любят зиму!

– Тем не менее, пока ты жил в деревне, ты, верно, видел, что, когда наступают холода, некоторые подобного рода птички приближаются к человеческому жилищу… и даже ищут там убежище.

– В котором им никогда не отказывают, это правда. Что, господин, раз уж в лютый холод эти воробушки имеют право задаром греться у крестьян, это и есть доказательство того, что я только сказал: Бог на них гневается не больше, чем на других, иначе он бы создал их размером с уток… вместо того чтобы сделать совсем маленькими, как мух… и тогда крестьяне не греться бы их пускали, а подавали бы к столу, – на тарелке, с картошечкой и репой.

* * *

Паскаль поднялся на второй этаж, в ту комнату, которую когда-то занимал. Там, из сундука, вделанного в стену, он вынул несколько свертков золота…

Затем он вернулся к слуге и, заперев вместе все окна и двери, они отправились в обратный путь.

Опередим их часа на два и войдем в «Золотую колесницу» вместе с нашим милым Ла Пивардьером.

Вернувшись в лавку, он выглядел таким расстроенным и взволнованным, что Жильетта, искренне любившая дядю, тотчас заметила его ненормальное состояние и поспешила предложить ему стул.

– Что с вами, дядюшка? – вскричала она. – Как вы бледны!

– Гм!.. Бледен, говоришь? – спросил он поспешно.

– Ужасно бледны! Вы, верно, озябли?

– Да… я озяб… бррр!.. Сегодня так холодно!

– Если хотите, я принесу вам горячего бульону… чтобы вам согреться?

– Не откажусь, милая Жильетта. Поди принеси мне бульону, малютка.

Жильетта исчезла в глубине магазина. В эту минуту из-за стойки вдруг донеслось какое-то рычанье.

Это Моник Латапи заворчала на свою племянницу за слишком нежную ее заботливость о дяде.

Ла Пивардьер повернулся к жене, которую до сего времени не замечал, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как день клонился уже к вечеру, а горбунью и без того едва можно было разглядеть в ее кресле, за решеткой.

– А-а! – произнес Ла Пивардьер. – Так ты здесь, моя дорогая красавица!

– Где же вы хотите, чтобы я была? – язвительно спросила дорогая красавица. – Я не разгуливаю целыми днями, как некоторые.

– Если ты намекаешь на меня, то сильно ошибаешься: я прогуливался не удовольствия ради, доказательством чему служит уже то, что я чувствую себя не совсем здоровым.

– Да… да… И вам нужно бульону… самого крепкого… а суп доливай после водой… Пуф! Так я вам его и дала!

– Ну, полно!.. Не выходи из себя, моя милая!.. Боже мой, Жильетте недолго придется баловать меня!

Госпожа Латапи подняла голову

– Что? Вы скоро уезжаете? – спросила она, уставив свои маленькие глазки на мужа.

– Я отправляюсь завтра… может быть, даже сегодня вечером.

– А!

– И по этому случаю хотел бы переговорить с тобой насчет…

– Насчет денег, которых тебе хочется снова у меня выманить, обобрать меня и отправиться по старой привычке транжирить их с разными потаскушками? Ну, так вы очень ошиблись в расчете. Довольно я служила вам дойной-то коровой! Я уже устала работать для поддержания ваших дебошей! Вы не получите ни одного пистоля, ни одного экю! Ах, скажите, пожалуйста, ему нужно переговорить со мной!.. Да-да, знаю я эти разговоры-то!.. «Дорогая моя красавица, дай мне несколько сотен ливров, и ты избавишься от меня на целый год… на два года… я отправляюсь пытать счастья за море… в Америку!» Плут этакий! Достанет у него храбрости переплыть море! С моими денежками в кошельке он бродяжничает бог знает где, пока все не пропьет и не проест! А там – опять ко мне… и снова начинается та же история! Нет! Кончено! Подожги все, если это тебе нравится; сожги меня… убей… разбойник!.. чудовище!. изрежь меня на куски… и все равно не получишь ни су… ни единого!.. ни единого!..

Произнося эти ругательства, Латапи, с раскрасневшимся лицом, со сжатыми кулаками, металась за стойкой, уже готовая наброситься на мужа…

Однако тот, со своей стороны, выслушал этот поток любезностей с кротким видом. Все еще находясь под впечатлением совета, данного ему Паскалем Симеони, он сознавал, что упреки жены действительно справедливы, и что, будучи гораздо более виновным, нежели она полагала, он не имеет никакого права сердиться на нее за подобные вспышки.

В это время вошла Жильетта с чашкой бульона в руках. При виде бульона гнев горбуньи лишь усилился

– Унеси его назад, Жильетта, – завизжала она, – я тебе приказываю!

Блондиночка остановилась в недоумении.

– Слышишь, что я тебе говорю? – продолжала хозяйка. – Я не хочу, чтобы он ел мой бульон!

– Но, тетушка…

– Твоя тетушка сошла с ума, дитя мое… Благодарю, малышка… последний раз ты услуживаешь твоему бедному дяде, который не забудет этого… А теперь оставь нас, Жильетта; мне нужно поговорить с моей милой женушкой о делах.

Произнеся это самым спокойным тоном, Ла Пивардьер поставил чашку на стойку, усевшись за которую, принялся есть бульон.

– Ах! Это уж слишком! – закричала Латапи и бросилась с намерением вырвать у него чашку, предмет их спора.

Но Антенор одной рукой удержал расходившуюся супругу.

– Голубушка, – продолжал он все с тем же бесстрастием, – вы, вероятно, не поняли, что я сейчас сказал нашей племяннице. Если она услуживает мне в последний раз… следовательно, она уж никогда более меня не увидит… а также и вы не увидите меня никогда; поэтому, думаю, вам не стоит так горячиться из-за какого-то глотка бульона. Выслушайте-ка меня лучше спокойно… Ступай, Жильетта. О! Не бойся, дитя мое: я не уеду, не простившись с тобой!

Девушка вышла на этот раз со слезами на глазах. Побежденная серьезным тоном Антенора, госпожа Латапи сдержала гнев и опустилась в свое кресло.

– Ну… какой обман придумали вы еще, сударь? – спросила она с досадой.

– Тут нет никакого обмана, сударыня, – сказал Антенор, – и особа, к которой вы имеете доверие… наш любезный и уважаемый жилец, господин Паскаль Симеони, может засвидетельствовать вам мое решение. Сегодня вечером я уезжаю из Парижа, с тем чтобы не возвращаться сюда более…

– Никогда?

– Никогда!

Не зная, радоваться ей или удивляться, госпожа Моник Латапи молчала.

– Да, – продолжал Ла Пивардьер, – я покидаю столицу сегодня вечером и клянусь, что никогда больше ноги моей здесь не будет!.. Теперь, взамен той полнейшей свободы, которую я вам даю… мне бы хотелось знать, что дадите мне вы?.. Ну, дорогая красавица, без шума, без скандала скажите, во сколько вы оцените нашу вечную разлуку?

Латапи нахмурила брови; несмотря на привлекательное будущее, открывавшееся перед ней, ей все-таки нелегко было решиться на пожертвования.

Но она подумала, что этим только испортит все дело, и покорилась необходимости предложить хоть сколько-то.

– Так вы говорите, господин Паскаль Симеони поручится за вас?

– Да.

– И что вы отправитесь сегодня вечером?

– Сегодня вечером.

– И не возвратитесь более?

– Никогда!

– Что ж…

* * *

Занятые своим объяснением, Ла Пивардьер с женой и не замечали, как уже несколько минут на улице, перед самым магазином, какие-то мужчина и женщина вели, в свою очередь, также очень оживленный разговор.

Мужчине было лет тридцать. Он был высок и худощав; лицо у него было доброе, честное и кроткое. Одет он был на манер бретонских крестьян: панталоны с широкими складками, три различного цвета и величины жилета, рубашка с отложным воротничком, камзол с рукавами и коротенький плащ, как у петиметров времен Генриха III. Шляпа с широкими полями, слегка загнутыми кверху, разукрашенная перьями и лентами, покрывала его голову.

Женщине, также бретонке, было лет двадцать семь или восемь. Хорошенькая, хотя немного рыжеватая, одета она была в костюм, напоминавший одеяния средневековых кастелянш, который состоял из головного убора на манер тюрбана с узким донышком, к макушке которого прикреплена была вуаль, ниспадавшая на плечи. Ее волосы, разделенные пробором посреди лба, придерживались лентой, обвивавшей голову. На шее была накрахмаленная кружевная косынка; платье – темного цвета, с широкими красными рукавами и корсажем со шнуровкой спереди; фиолетовая юбка с бархатным бортом стягивалась вокруг талии шелковым кушаком с серебряными цветами; наконец, красные чулки с разноцветными стрелками и меховые башмаки довершали ее наряд.

Теперь узнаем, о чем же это они рассуждали так горячо, что, в более погожую погоду, наверное, давно бы уж собрали вокруг себя толпу зевак.

– Уверяю тебя, Ивон, это он… Непременно он! Черт побери, что ж я, не знаю своего мужа?

– Разумеется, кузина Сильвия, кому же знать его лучше, чем вам! Да мне и самому кажется, что это господин Антенор… Что же вы намерены делать, кузина, если это действительно он?

– А то, что я теперь без него не пойду! Конечно, если бы мы не встретили моего милого друга… то так бы и вернулись, как пришли… Но раз уж случай свел нас… я им воспользуюсь!.. Какое счастье, Ивон, что ты остановился у этой лавки! О чем только он болтает с этой горбуньей?

– Уж точно он не о любви говорит с этой старой уродиной… вам нечего бояться, кузина.

– Ах, нет! Я нисколько его не ревную! Смотри, перед ним чашка…

– Вероятно, он зашел в этот дом выпить чего-нибудь.

– Выпить!.. Но здесь продают не питье… а ленты… позументы… и разные другие товары!.. Взгляни на вывеску: «Золотая колесница», госпожа Латапи…

– Ну, верно, эта госпожа Латапи знакомая господина Антенора, ведь он из Парижа – понятно, что у него есть и знакомые здесь, – вот он и зашел повидаться, из вежливости.

– Ах! Я не могу дольше стоять здесь, на холоде. Я совсем замерзла. Войдем в лавку, Ивон!

– Войдем!

– Если он рассердится, что я уехала из Нанта без его позволения, то, думаю, он рассердился бы еще более, когда бы узнал после, что я была в Париже, видела его, но даже не подошла к нему.

После такого заключения бретонка решительно отворила дверь лавки и вбежала туда в сопровождении своего кузена.

– Здравствуй, Антенор! Здравствуй, мой милый муженек! – вскричала Сильвия. – Это я! Прежде поцелуй, а потом уж брани.

Нет, перо слишком слабо; надо взять кисть, чтобы вернее изобразить тот эффект, который произвело появление этой женщины в магазине «Золотая колесница»! Двоеженец как сидел, так и остался сидеть, словно громом пораженный. Что касается Моник Латапи, то, услышав, что молодая женщина назвала Антенора своим «муженьком», она вперила в нее свои маленькие глазки с выражением не отчаяния, но какого-то злорадства, ожидая, что та повторит еще раз и она убедится в том, о чем начала уже догадываться.

Представьте же себе эту картину, на первом плане которой вы видите группу из трех лиц: с левой стороны стойки – Антенора, пригвожденного страхом к стулу; посреди лавки его жену Сильвию, стоящую в недоумении против него, и с правой стороны стойки – другую его жену, Моник Латапи, с выражением какой-то злобной радости; на втором плане, у дверей, кузена Ивона Легалека и Жильетту, вбежавшую на этот шум, – вот перед вами стоят пять фигур, на лицах которых отображены самое крайнее удивление, ужас и онемение.

Но Латапи была слишком заинтересована словами Сильвии, и потому поспешила прервать это молчание.

– Что вы сказали, сударыня? – вскричала она, обращаясь к бретонке. – Как вы назвали… этого господина?

– Я его назвала «моим муженьком», – возразила Сильвия, ничего не понимавшая и видевшая только, что ее присутствие производит самое тягостное впечатление на Ла Пивардьера.

– Вашим муженьком! – повторила Латапи, задыхаясь от радости. – А! Так вы жена господина Антенора де Ла Пивардьера?

– Ну да, я его жена! Да, жена! – воскликнула бретонка, начиная терять терпение от такого допроса, а в особенности от тона, каким разговаривали с ней. – Что ж из этого? Разве я хуже другой оттого, что не одета по парижской моде?

– Как это можно, сударыня! Вы, конечно, не хуже другой… вероятно, даже лучше, по мнению господина де Ла Пивардьера. А! Так вы жена этого прекрасного шевалье!.. И, если вы не сочтете за нескромность с моей стороны, то скажите, моя милая, когда вы вышли за него замуж? Взамен же я вам тоже расскажу кое о чем, что вы, возможно, найдете занятным.

– Не нужно мне ничего занятного… но если вам непременно хочется знать, то у меня нет причин скрытничать! Не правда ли, Ивон? Легалеки – люди честные, и никто в нашей стране не постыдится вступить с ними в родство!.. Ах, я начинаю догадываться! Вы, сударыня, вероятно, родственница Ла Пивардьеру и не знали, что он женат на дочери селянина…

– Вот именно, я очень близкая родственница Ла Пивардьеру и не знала, что он женился в Бретани. Не правда ли, что мое любопытство очень естественно?

– Ну, так я вам скажу, что мы поженились четыре года тому назад в Бурнефе, что в герцогстве Машкуль!

– Значит, ваш брак вполне законен? И в церкви, и у нотариуса?

– Что?!

Молнии гнева сверкнули во взгляде Сильвии. Как? Осмелиться сомневаться в ее законном союзе! Обиженная уже странным приемом своего мужа, она окончательно вышла из себя, сочтя подобные вопросы крайне для себя оскорбительными.

– Надеюсь, вы уже закончили с вашими расспросами, этими вашими «что», «где» и «когда»?! – вскричала она, подступая к Моник Латапи. – И какое вам вообще дело до меня и до моего мужа?.. Вот глупая-то старушенция!.. Ну, да! Наш брак скреплен и в церкви, и у сельского нотариуса! Если это вам не нравится, то тем хуже для вас: не вам развенчать нас, уродина горбатая!

– Ах, милостивый Господи! О, правосудное небо! – завопила Латапи, задыхаясь до такой степени, что не находила даже слов, которыми могла бы, в свою очередь, нанести не менее чувствительный удар сопернице.

Однако Ла Пивардьер успел уже несколько опомниться, но, видя себя между двумя женами, несчастный не знал, что ему предпринять.

Впрочем, на всем продолжении этой сцены не было еще произнесено ни одного слова, которое окончательно скомпрометировало бы его в глазах по крайней мере той, которую он любил, его дорогой Сильвии!

Больше терять время было нельзя! Пословица говорит: умный пользуется настоящим, глупец рассчитывает на будущее. Так как Латапи, задыхаясь от бешенства, смолкла, то он и поспешил воспользоваться этой минутой.

Схватив свою вторую жену Сильвию и ее кузена Ивона за руки, Ла Пивардьер, толкая их к двери, закричал: «Ступайте!.. Ступайте!»

Но он ошибся в своем расчете!

Его первая жена, Моник Латапи, мгновенно опомнившись, бросилась к двери, загородив им выход.

– А, так вы хотите бежать! – вскричала она таким грозным голосом, что Антенор в испуге попятился, и даже Сильвия вздрогнула. – Ха-ха! Нет, вы не уйдете так, прекрасная парочка! Жильетта… позови Рике… скорей!.. Пусть сходит за полицией… Что ж ты стоишь, проклятая девчонка? А! Так и ты мне изменяешь!.. Постой же, обойдусь и без тебя. Помогите!.. Спасите!.. На помощь!.. Скорее!.. – вдруг завопила она неистово.

– Ах! Господин Паскаль, Богом заклинаю, спасите меня!

Паскаль Симеони и Жан Фише появились на пороге магазина в ту самую минуту, когда, взбешенная неповиновением Жильетты, Моник Латапи сама принялась звать на помощь, отворив настежь дверь на улицу.

Но они слышали не только неистовый крик лавочницы, но и умоляющий, отчаянный зов ее мужа.

При виде беснующейся горбуньи, растерянного Антенора, этой бледной бретонки, ее изумленного кузена и смущенной Жильетты Паскаль тотчас же понял, в чем дело, и, не теряя времени, принялся распоряжаться по-своему.

Оттолкнув хозяйку, он поспешно запер дверь магазина.

– Замолчите, госпожа Латапи! – скомандовал он.

Но так как та продолжала кричать еще неистовее: «Ко мне, соседи, соседки… ко мне, прохожие!», Паскаль Симеони обратился к своему слуге с выразительным жестом.

Жан Фише не замедлил понять этот жест и, схватив Латапи, заткнул ей рот первым попавшимся под руку куском материи.

– Теперь, – продолжал искатель приключений, по-прежнему обращаясь к слуге, – отнеси эту милую даму в ее комнату и оставайся при ней, пока я не приду туда.

Жан Фише молча повиновался и исчез, унося на руках милую даму.

Повернувшись к Сильвии, Паскаль сказал:

– Сударыня, особа, от которой я вас только что избавил, самая ожесточенная кредиторша вашего мужа, в чем, вероятно, он боялся вам до сих пор сознаться. Он ей много должен… И так как он не в состоянии еще расплатиться с ней, то она из мщения засадила бы его в тюрьму… если б я не подоспел. Теперь, из опасения, чтобы не случилось с ним нового несчастья… так как он еще слишком беден, чтобы уплатить долги… советую вам обоим немедленно оставить Париж и не выезжать никуда из ваших краев.

– О! Ничего лучшего я и не желаю! – воскликнула Сильвия.

– Хорошо. Ступайте же седлать вашу лошадь, Ла Пивардьер… полагаю, теперь вас ничто здесь больше не удерживает.

Бледный Антенор едва сознавал, что ему говорили. В этом ужасном расстройстве, он даже забыл, что у него есть лошадь. Слова Паскаля несколько его пробудили. Он вышел из магазина и побежал в конюшню седлать лошадь, подаренную ему графиней де Шале.

Когда он вернулся, проведя животное через двор к крыльцу магазина, то нашел Сильвию, еще минуту назад бледную и обеспокоенную, порозовевшей и повеселевшей.

– Что случилось? – удивленно спросил двоеженец.

– Ах, мой друг! – вскричала бретонка, показывая ему туго набитый кошелек. – Право же этот Париж – престранный город! Только что кредиторша чуть не засадила тебя в тюрьму, а теперь…

– А теперь друг вашего мужа вручил вам только ту сумму, которую он был ему должен, это очень просто и не заслуживает никакой благодарности… Не правда ли, Ла Пивардьер, что я был должен вам тысячу ливров?

Ла Пивардьер покраснел до ушей.

– Тысячу… тысячу… ли… ливров! – пробормотал он, протягивая руки к Паскалю, чтобы поблагодарить его.

Но тот быстро прервал его:

– Давайте же!.. Давайте… отправляйтесь скорей!.. Ночь уже на дворе… и госпожа Латапи, должно быть, уже соскучилась там, наверху…

Ла Пивардьер задрожал.

– Бедная дама! – произнесла со вздохом Сильвия. – Послушай-ка, Антенор, не лучше ли будет вернуть эти деньги… которые дал мне этот добрый господин… ей.

Паскаль улыбнулся.

– Этого все равно будет недостаточно! – сказал он. – Но в любом случае за столь добрую мысль Господь когда-нибудь наградит вас.

– А вы?

– Я?

– Да. Приезжайте погостить к нам в Нант… мы живем близ Буффе… замка Буффе.

– Постараюсь.

– Ну, тогда до свидания, господин… господин…

– Паскаль.

– До свидания, господин Паскаль! – сказала Сильвия, подставив ему щеку, которую искатель приключений и поцеловал.

Затем, все трое отправились в гостиницу, где у Легалеков оставлены были вещи и лошади.

Ивон повел лошадь, а так нечаянно соединенные супруги пошли рука об руку, разговаривая, вероятно, о причине, побудившей Сильвию явиться в Париж, о чем Ла Пивардьер, конечно, имел полное право узнать.

Мы и не сомневаемся, что он узнал; но так как мы не думаем, что причина эта была столь уж важной, то и не будем ею интересоваться.

В завершение же этой главы и второй части нашей книги отметим, что Паскалю Симеони с помощью двух аргументов удалось все же убедить первую жену Ла Пивардьера отказаться от мщения двоеженцу.