Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

– Раз! – спокойно проговорил искатель приключений.

Лафемас прикусил губу с такой злостью, что пошла кровь, но не произнес и слова.

Он лишь поднял шпагу и вновь встал в стойку.

Новая схватка продолжалась дольше первой.

Нападения со стороны Лафемаса участились, при этом Симеони заметил, что ему и правда хотят нанести смертельный удар.

«Нет, ему явно невыгодно представлять меня кардиналу», – подумал он и, парировав удар Лафемаса, так ловко приподнял шпагу противника, что та, взлетев к потолку, вонзилась в стоявшую позади Паскаля скамейку.

– Два! – сказал он спокойно и подал шпагу Лафемасу. – Угодно ли продолжить?

В душе у Лафемаса кипело; он бы с радостью отдал за реванш – реванш ужасный, безжалостный – пару лет своей жизни, но Лафемас был не только отъявленным мерзавцем, но и человеком разумным.

«Из этого пройдохи выйдет отличный новобранец для гвардии господина де Ришелье! – подумал он. – Новобранец, за которого я получу щедрое вознаграждение, и который – кто знает! – возможно, станет мне надежным помощником в моих делах».

Вслух же он сказал следующее:

– Довольно, сударь. Я признаю себя побежденным и должным вам двадцать пять пистолей. И, честное слово, я не стану жалеть об этих деньгах. Теперь я вижу, что мне, который считал себя мастером клинка, предстоит еще многому научиться. Вы ведь поработаете со мной в паре, господин Симеони, конечно, если вы не слишком заняты?

– Охотно, сударь.

– Угодно ли вам будет отправиться в Люксембург? Возможно, мне сегодня же удастся представить вас кардиналу, но, главное, там я уплачу вам долг, ибо при себе у меня нет такой суммы.

– В Люксембург – так в Люксембург, – весело сказал Паскаль Симеони.

– Идемте же! – промолвил Лафемас и взял шевалье де Мирабеля под руку.

– Я догоню вас, господа… Только скажу два слова моему спутнику.

Симеони наклонился к Ла Пивардьеру:

– Ужинайте без меня, дорогой хозяин, а моему слуге скажите, чтобы, как только поест, отправлялся к Люксембургскому дворцу и ждал у ворот.

– Как? Вы нас уже покидаете, любезнейший господин Паскаль? – сокрушенно вопросил Ла Пивардьер.

– Так нужно. Дела – прежде всего.

– Черт бы побрал эти дела… и приключения.

Из-под прилавка показалось хорошенькое, только очень бледное личико Жильетты.

– Вы нас покидаете, сударь? – повторила она. – И даже не отужинаете с нами?

– Если вы пожелаете меня подождать, – отвечал Паскаль, рассмеявшись, – то, возможно, и отужинаю.

И он побежал догонять двух ловкачей, между которыми тем временем происходил такой диалог.

– Это, однако, унизительно, – горячо говорил Мирабель. – Быть побежденным, да еще черт знает кем!

– Какое мне дело до того, кто он, – отвечал Лафемас, – когда вскоре он станет тем, кем я хочу его видеть.

– И во что ты хочешь его обратить? – полюбопытствовал Мирабель.

– В свое орудие, черт возьми. И ты убедишься, что в хороших руках это будет весьма действенное орудие.

– А если он откажется тебе служить?

– О, в таком случае… мы постараемся показать ему, что иногда не следует учить тех, кто могущественнее тебя.

– Ты вновь будешь с ним драться?

Лафемас пожал плечами.

– Нет, с ним буду драться не я, а мы.

– Только вдвоем? – спросил Мирабель с улыбкой.

– До чего же ты глуп, шевалье! – отвечал на это Лафемас и шутя потрепал товарища за ухо.

Глава X
Как господин де Лафемас был вознагражден за свое усердие, и как кардинал де Ришелье протянул руку Паскалю Симеони

К совершеннолетию Людовика XIII Мария Медичи выстроила в предместье Сен-Жермен Люксембургский дворец, обширный сад которого простирался до Шартре.

Кардинал де Ришелье, бывший тогда еще простым епископом в Люсоне и главным надзирателем экс-регентши, поселился в малом Люксембургском дворце, который построил себе рядом с большим, где и жил все время, пока сооружали его кардинальский дворец.

В этом-то малом Люксембургском дворце мы и увидим первого министра в феврале 1626 года, вечером того дня, богатого событиями, коими наполнена первая часть, послужившая прологом к этой истории.

Это было ровно за два часа перед тем, как граф де Шале явился в особняк герцогини де Шеврез, где, как нам известно, он по первому призыву своей возлюбленной слишком послушно, к своему несчастью, вступил в заговор, последствия которого окажутся для него крайне печальными.

Это было спустя полчаса после необычной дуэли Паскаля Симеони и Исаака де Лафемаса.

Кардинал находился в великолепном салоне, по стенам которого тянулись шкафы богатой библиотеки, а по центру стоял громадный стол, покрытый дорогим ковром и заваленный бумагами и портфелями. Вокруг этого стола, освещенного двумя десятками восковых свечей, сидели десять секретарей, и все как один писали под диктовку министра; но вскоре, по поданному кардиналом знаку, все удалились, за исключением Жуана де Сагрера, любимого пажа министра. Укутанный в меха, Ришелье полулежал в глубоком кресле у пылавшего камина и рассеянно гладил двух кошек, сидевших у него на коленях. Перед ним стоял капуцин с лицом, сильно изрытым оспой, рыжей бородой, косыми глазами и босыми ногами в грязных сандалиях.

Этим капуцином был Франсуа-Леклер дю Трамбле, более известный в истории под именем отца Жозефа, которое он принял в монашестве, в возрасте двадцати двух лет, после того как оставил военное поприще, где достойно проявил себя в годы своей молодости.

Отец Жозеф был наперсником кардинала, его посредником во всех мало-мальски важных предприятиях. Это был, как говорят, главный подстрекатель к принятию жестоких мер, с помощью которых Ришелье удалось уничтожить во Франции феодализм и создать на его обломках прочное могущество государства. Одним словом, это был верный друг первого министра как в счастье, так и в несчастье. Столь верный, что, когда он умер, Ришелье воскликнул: «Я потерял правую руку!»

* * *

– Ну, Жуан, – сказал вдруг кардинал пажу, – вы закончили?

– Еще пару минут, монсеньор, – отвечал молодой человек. – Я испортил один лист, замарав его чернилами, и должен был начать снова.

– А куда вы девали испорченный лист?

– Вот он, монсеньор.

– Дайте.

И министр, скомкав поданный ему пергамент, на котором было написано несколько строк, бросил его в камин, сказав: «Все или часть оного должно появиться в свое время».

– Что же это такое, монсеньор? – спросил отец Жозеф.

– Пустяки! – отвечал Ришелье с притворным равнодушием. – Это отрывок из моей трагедии «Мирам».

Капуцин покачал головой.

– Да, – продолжал кардинал, от которого не укрылось это квазинасмешливое движение, – вы думаете, мой друг, что я и так слишком много времени потерял, занимаясь поэзией, когда, едва я успел достигнуть могущества, мне уже угрожают со всех сторон всевозможные неприятности и затруднения! Но что вы хотите, мой дорогой! Мне только сорок один год, а в этом возрасте слабости еще позволительны… и вот я питаю любовь к Музам! Впрочем, не тревожьтесь! Эта любовь не помешает моим занятиям. Я бдителен, Жозеф… бдителен, как никогда… и недавнее заключение в тюрьму бывшего воспитателя Месье доказывает это как нельзя лучше. О, тут затевалось ужасное коварство, Жозеф! Ужасное коварство! Уже составлен был план, как удалить принца от двора, для того чтобы расстроить уже решенный его брак с дочерью покойного герцога де Монпансье, для того чтобы приберечь его для некой более именитой особы. Все принцы и вельможи присоединились бы в этом возмущении к герцогу Анжуйскому, и кто знает, чем бы все это закончилось. В случае успеха с их стороны король, возможно, уже находился бы в одной из камер какого-нибудь монастыря. Но, повторяю, я бдителен, я крайне бдителен! Я наблюдаю за малейшими движениями Испании и Англии, за герцогом Савойским и за гугенотами. Ах! Если б даже короля сделали монахом, то что бы стало со мною? Меня бы заперли не в келью… откуда можно еще выйти… а в могилу! Посмотрите, Жозеф, какие хорошенькие котята! А какие хитрые! Пока я с вами говорил, вот этот черный котенок, полагая, что белый спит, намеревался задушить его… и это из мести: только что, перед тем, его товарищ нанес ему оскорбление. Животные иногда превосходят в смышлености даже людей! Вы закончили, Жуан?

– Сейчас, монсеньор; мне осталось дописать всего лишь десять строк!

– Хорошо!.. Я ведь беспокоюсь именно за вас, мой друг. Вы сегодня много работали… а время приближается уж к ужину…

– О, монсеньор, я могу ужинать в любое время!

– Это правда, в ваши годы желудок бывает снисходителен. И все равно, мне бы не хотелось…

И, наклонившись к Жозефу, он продолжал, понизив голос и указав знаком на молодого человека:

– Прелестное дитя! И я им очень доволен.

– Да, да, – тихо, с холодной улыбкой отвечал капуцин, косо взглянув на Жуана. – Из него выйдет знатный вельможа! Это очень похоже на кошек… пока молоды, только тогда и прелестны!

Ришелье слегка нахмурился.

– Ты, похоже, ни во что не веришь, Жозеф?

– Простите, монсеньор, я верю в вас, в ваш гений, в вашу славу!

Отец Жозеф почтительно склонился, произнося свою лесть, и в награду узрел прояснившееся чело министра.

В это время в библиотеку вошел привратник.

– В чем дело? – спросил кардинал.

– Господин де Лафемас просит вас удостоить его чести переговорить с вами, монсеньор.

Физиономия Ришелье мгновенно приняла свое обычное ледяное выражение.

– Господин де Лафемас, – пробормотал он. – Что может быть ему от меня нужно?

Он повернулся к отцу Жозефу:

– Вы не давали ему каких-нибудь поручений?

– Ни единого, монсеньор.

– Господин де Лафемас один? – спросил Ришелье у слуги.

– Нет, монсеньор, с ним какой-то дворянин.

– А! Припоминаю! На днях у меня умер один из гвардейцев, и я поручил Лафемасу приискать мне надежного человека… Пусть он войдет, Юрбен.

Отец Жозеф вознамерился удалиться, но кардинал жестом остановил его.

– Останьтесь, – приказал он. – Вы старые друзья с Лафемасом, и ваше присутствие не стеснит его. А! Вы наконец-то закончили, Жуан? У вас такой красивый почерк, дитя мое: читать переписанное вами – одно удовольствие! Надеюсь, вам не слишком надоедает переписывать все эти глупости?

– О, монсеньор, я счел бы за счастье никогда не иметь другой работы!

– Маленький льстец! В награду за ваши усиленные занятия я вас освобождаю завтра на целый день. Можете отправиться к вашему милому кузену, графу де Шале, и повеселиться с ним… конечно, если он тоже будет свободен. Последнее время он, бедняжка, так занят! Король и Месье не отпускают его от себя ни на шаг. Он так любезен, тактичен, умен! Не правда ли, Жозеф, граф де Шале – истинный вельможа? Что до меня, то я его люблю всей душой!

Говоря это самым благосклонным тоном, кардинал перебирал пальцами шелковистые локоны пажа, который, вместо того чтобы покраснеть, становился все бледнее.

К счастью, в это время дверь в библиотеку вновь отворилась и позади Лафемаса, вошедшего с глубоким поклоном, Жуан де Сагрера, повернувшись к выходу, заметил в зале ожидания человека, при виде которого вся кровь бросилась ему в лицо и глаза заблистали радостью.

Однако, проходя мимо этого человека, Жуан де Сагрера даже не взглянул на него, несмотря на то что двойная позолоченная дверь библиотеки плотно за ним затворилась и, кроме привратника и расхаживающей стражи, в зале никого не было.

По примеру Жуана Паскаль Симеони – так как, как читатель знает, это был именно он – тоже остался совершенно бесстрастным.

Вот только в один и тот же момент искатель приключений и паж, один – сидя на банкетке, другой – удаляясь, вдруг сильно закашлялись.

Есть ведь тысячи способов понимать друг друга без слов.

Но вернемся к кардиналу.

Углубившись, как простой поэт, в чтение своих произведений, которые, будучи переписанными красивым почерком и на великолепной бумаге, казались ему еще более привлекательными, Ришелье забыл, что он не один.

Отцу Жозефу, похоже, не совсем нравились подобные мечтания, и он взялся спустить министра с высот Парнаса…

– Монсеньор, – сказал он, – господин Лафемас здесь.

Ришелье поднял голову.

– А! – произнес он сухо. – Действительно. Ну, что у вас такого спешного, господин де Лафемас?

– Дело мое нельзя назвать спешным, монсеньор, – отвечал Лафемас, приближаясь. – Но, считая всякое ваше желание для себя законом, я поспешил явиться сообщить его преосвященству, что… кажется, нашелся человек, достойный заменить умершего Лафейля.

– Вот как! – произнес Ришелье, тщательно сложив и не менее тщательно поместив на стол возле себя переписанную пьесу. – Так дело идет о замещении Лафейля? И кто же такой этот ваш протеже, господин де Лафемас?

– Я еще не спрашивал его об этом, зная, что вы, монсеньор, любите сами расспрашивать поступающих к вам на службу.

– Однако вам известно, по крайней мере, его имя?

– Его зовут Паскаль Симеони.

– Паскаль Симеони! Вовсе не дворянское имя! А вы знаете, что поступить ко мне на службу может только человек благородного происхождения?

– Это правда, монсеньор. Но я убежден, что господин Паскаль Симеони непростого рода. Во-первых, по наружности он весьма приличен: высокого роста, хорошо сложен, с красивым и умным лицом. Ко всему этому храбр и ловок.

– Храбр и ловок… это-то вам откуда известно?

– Мы познакомились с ним со шпагой в руке, монсеньор.

– А! Когда же это?

– Только что.

– Кто же вышел победителем?

Лафемас немного замялся… но уже эта нерешительность сама по себе была достаточным ответом.

– Он! – воскликнул Ришелье. – Ого! В таком случае я понимаю вашу поспешность завербовать его. Умная политика! Из учителя вы хотите сделать себе друга! Ну, где же этот господин, который проявил себя таким молодцом?

Несколько оскорбленный таким истолкованием своей преданности, Лафемас довольно развязно отворил дверь и знаком предложил Паскалю Симеони войти…

Паскаль повиновался.

Ришелье тем временем снова принялся оглаживать своих кошек, что дало искателю приключений возможность рассмотреть эту замечательную личность, малейшее движение которой приводило в трепет всю Францию. Широкий лоб с уже начавшими седеть волосами на висках; большие глаза, бледное и удлиненное лицо, заканчивающееся небольшой остроконечной бородкой, тонкие, почти невидимые губы, которые обрамляли изящные усики и эспаньолка, модное украшение того времени, – вот какой была эта голова.

По всей видимости, министр отвлекся намеренно, – чтобы дать вошедшему время оправиться от волнения, очень естественного в его присутствии, или же иметь возможность самому тем временем рассмотреть его украдкой.

Наконец, посмотрев прямо в лицо искателю приключений, он произнес отрывисто:

– Вы хотите поступить ко мне в гвардию, сударь?

– Нисколько, монсеньор, – спокойно отвечал Паскаль Симеони.

– Как – нисколько?

– Именно так, монсеньор, нисколько. Я человек простой… сын купца… и мне смешно было бы добиваться чести поступить к вам на службу в числе дворян.

Молния не поразила бы Лафемаса сильнее, чем это известие. Бледный, с полуоткрытым ртом, он пожирал своего протеже испуганным взором. Отец Жозеф и даже сам Ришелье были в высшей степени изумлены таким ответом; первый, однако, выражал свое удивление иронически, тогда как последний готов был разразиться гневом.

Между тем Лафемас, несколько опомнившись, бросился к Симеони.

– Как, сударь! – вскричал он. – Так вы не…

Но кардинал остановил его жестом, и начальник ловкачей отступил и умолк.

– В таком случае, сударь, зачем же вы явились сюда? – спросил Ришелье у Симеони. – Зачем предстали передо мной, если, вопреки тому, что сказал Лафемас, не желаете преуспеть на этом поприще?

– Я пришел сюда потому, что господин де Лафемас предложил мне это, – отвечал Паскаль совершенно спокойно. – И как бы ничтожен я ни был, я все-таки не смог устоять перед искушением хоть раз в жизни увидеть вблизи величайшего человека Франции.

Эти слова несколько смягчили гнев Ришелье.

– А! Так вот какова настоящая причина вашего демарша! Весьма лестно, хотя я и не вполне могу поверить таким похвалам простолюдина. Они несколько отличаются от той ненависти и зависти, которые проявляют по отношению ко мне большинство дворян. Могу я узнать, за что вы меня так уважаете?

– Ваше преосвященство изволите спрашивать меня о том, что они знают и сами, – отвечал Симеони. – Тот, кто совершает в глазах всего мира дела, достойные восхищения, может ли не знать, что им восхищаются? Но раз уж ваше преосвященство требуют этого, я скажу, что как я сам, так и весь народ уважает вас за многое. По вашей милости народ избавлен от притеснения сильных мира сего; он видит, как вы укрощаете своей неумолимой волей, во имя закона, эту дерзкую аристократию; вместе с тем он видит также и то, что вы распространяете просвещение, покровительствуя искусству и литературе; наконец, он видит, что вы ставите Францию во главе европейских государств, вложив ее знамя, которое тысячи рук тянутся разорвать или унизить в междоусобной борьбе, в руки того одного, который, ведомый вами, сохранит его во всей чистоте. Вот за что народ вас уважает, монсеньор! Вот почему я, простолюдин, горжусь тем, что предстал перед вами… пусть и всего лишь на минуту!

Пока Симеони говорил, Ришелье все с большим удовольствием слушал излияние таких чувств и рассматривал его с возрастающим интересом.

Отец Жозеф, со своей стороны, в не меньшей степени заинтересовался словами оратора, тогда как Лафемас, несколько успокоенный таким оборотом дела, перестал корить себя за то, что, проявив излишнее усердие, он привел к его преосвященству слугу… который отказывался быть слугой.

– Что ж, сударь, – сказал Ришелье, – я рад, что народ оценивает мои труды на его благо… на благо всей страны. И вместе с тем мне нравится ваша манера выражать так просто и верно мнение народа… и ваше собственное. Теперь ответьте: воспитание и ум так же облагораживают человека, как и его имя. Положим, вы незнатного происхождения. Но если лишь это одно мешает вам надеяться поступить в гвардию, то для меня это пустое препятствие… Кто вы?

– Сын купца, как я уже имел честь доложить монсеньору.

– Без состояния?

– Хотя я и небогат, но все-таки обладаю состоянием, превышающим мои нужды…

– И что же?..

– Что ж… Раз уж ваше преосвященство требуют… я должен сказать, что есть также и другие причины.

– Другие? Объясните их безо всякой боязни.

– У меня есть обязанности, которые я наложил на себя сам.

– Обязанности? Какие обязанности?

– В молодости я совершил немало грехов и ради их искупления я поклялся посвятить часть моей жизни на то, чтобы всюду преследовать и наказывать подлецов и негодяев. Мне сейчас тридцать пять. Через десять лет – если Господь позволит мне дожить до этого времени – я вложу шпагу в ножны, и обет мой будет исполнен. Конечно, всех негодяев я не уничтожу, но думаю, что те из них, которые встретятся на моем пути, более не смогут никому и никогда навредить.

Симеони замолчал, а Ришелье, казалось, все еще слушал его, по крайней мере, он не спускал глаз с мужественного и красивого лица Паскаля.

– Преследовать подлецов и негодяев, – промолвил Ришелье вполголоса, разговаривая скорее с самим собой, нежели с кем-то еще, – задача поистине смелая, но… и трудная… в высшей степени трудная. Но десять лет… десять лет, посвященных этой работе, – это слишком… так можно и изнемочь до срока… Впрочем, отчего же? Ведь с ним Бог! Господь всегда с теми, кто чист и велик сердцем.

Говоря это, кардинал раскидал меха, покрывавшие его ноги и, спустив с колен всех кошек, встал и подошел к искателю приключений.

– В ответ на ваш рассказ, сударь, я могу сказать лишь одно: крайне сожалея, что вы не сможете поступить ко мне на службу, я, однако, от всей души желаю, чтобы вы никогда ко мне и не поступали… Вы для меня гораздо полезнее при исполнении добровольно принятых вами на себя обязанностей, нежели в рядах моей гвардии… Обязанность моих гвардейцев – охранять мою персону, вы же способны на большее, и я уверен, что в числе истребленных вами негодяев будут и враги кардинала де Ришелье, так как среди моих врагов насчитывается немало подлецов и негодяев. Следуйте же и далее выбранной вами дорогой и помните, что если вам понадобится помощь, вы всегда и везде можете на меня рассчитывать. Прощайте.

Ришелье грациозно протянул руку, и Паскаль Симеони почтительно приложился к ней губами.

Спустя несколько минут он уже выходил за ворота Люксембургского дворца.

Пробило половину девятого; кругом стояла кромешная тьма. Однако, несмотря на темноту, Паскаль различил две тени, маленькую и большую, которые направлялись к нему, одна – слева, другая – справа.

Та, что шла слева – маленькая, – на секунду остановилась, заметив большую.

Паскаль узнал в маленькой тени Жуана де Сагрера, а в большой – Жана Фише.

– Не бойтесь, – сказал он Жуану, – это мой слуга.

Жуан де Сагрера подошел к искателю приключений в тот же миг, как к тому присоединился и Жан Фише.

Выражение радостного удивления сорвалось с губ последнего при виде пажа, лицо которого осветил луч света, исходившего от одного из домов.

– Эге! – воскликнул молодой паж, весело хлопнув Жана Фише по плечу. – Да, это я, мой славный Марк Белье! Ты меня узнал, ты меня не…

Симеони схватил пажа за руку.

– Тс-с! – шепнул он. – Марка Белье более не существует; теперь, мой молодой сеньор, он Жан Фише, слуга Паскаля Симеони.

– Извините, мой друг, – живо промолвил паж, – мне припомнилось прошлое.

– Прошлое умерло. Нас должно занимать только настоящее.

– Вы правы, Паскаль, но…

– Но… но вот я и в Париже, господин маркиз, и весь к вашим услугам.

– Я и не сомневался, что увижу вас сегодня, мой друг. Вы же обещали! А теперь…

– А теперь – одно замечание: не следует разговаривать на улице, ибо и у мостовых бывают уши… Пойдемте ко мне, там нас никто не услышит. К тому же, не буду от вас скрывать, я сегодня проделал пятнадцать лье без остановки и к вечеру заметно проголодался, вследствие чего хотел бы…

– Отужинать, прежде чем переходить к разговорам. Совершенно справедливое желание. Послушайте, Паскаль: главное для меня – то, что вы вернулись; поэтому завтра, если вы не против, я зайду к вам в вашу обитель. Где вы остановились?

– На улице Сен-Дени, у госпожи Моник Латапи, содержательницы магазина «Золотая колесница».

– А! Знаю. Я там забираю ленты и позументы. Итак, до завтра! В десять часов ждите меня завтракать.

– Прекрасно!

– Сегодня же вечером, позволив вам спокойно отужинать и передохнуть с дороги, я отправлюсь в особняк Шеврез, к моему кузену… которого я не видел три дня. Такой расклад вам подходит?

– Как нельзя лучше.

– Тогда до завтра! И все равно, для меня это будет невыносимо длинная ночь. Мне о многом нужно у вас спросить… и прежде всего о причине вашего визита к монсеньору кардиналу. О! Я глазам своим не поверил, когда увидел вас во дворце! Но вы объясните мне это завтра… до свидания… хорошо вам отужинать и выспаться! До завтра! Пойду поищу мои носилки. О, мой милый Паскаль! Как я рад! С вами и Марком Бе… и Жаном Фише, мне больше нечего опасаться за дорогого Анри! До свидания… до завтра… спокойной ночи вам обоим!

И Жуан де Сагрера направился к Люксембургскому дворцу.

Паскаль Симеони и Жан Фише широким шагом двинулись к улице Сен-Дени.

По дороге слуга всего лишь раз попытался завести разговор:

– Как он возмужал, наш месье Жуан, а, господин?

На что хозяин ему отвечал:

– Помолчи лучше!

И слуга умолк.

Они подошли к «Золотой колеснице». Прежде чем вернуться к господину и госпоже де Ла Пивардьер, Паскаль бросил взгляд на небольшой особняк, принадлежавший – если верить Жильетте – господину барону де Ферье. В окнах был свет; на дворе суматоха; барон, его супруга и племянник, судя по всему, уже приехали.

– Провидение мне услужило, – пробормотал Паскаль. – Отсюда мне будет несложно присматривать за ней, этой прелестной, но несчастной женщиной.

И, словно удивившись той страсти, с которой изрек последние слова, Паскаль продолжал с улыбкой:

– Уж не влюблен ли я? – И после небольшой паузы: – А почему бы и нет? Это моя первая любовь, возможно, она же станет и последней!