Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

Совершенно ошеломленный, Шале не знал, что и ответить. Стало быть, его демарш был совершенно бесполезен. Он предал – так как теперь он не питал больше иллюзий касательно своего поступка, – и это предательство не принесет ему никакой пользы. О прощении, о забвении, на которые он надеялся, теперь не могло быть и речи…

Ришелье несколько секунд разглядывал молодого дворянина, наслаждаясь отразившимся на его лице замешательством.

Однако гордость и врожденное величие души скоро взяли верх над графом.

– Вот моя шпага, монсеньор, – сказал он, вытащив ее из ножен и протянув эфесом вперед кардиналу. – Приказывайте: в какую тюрьму мне отправиться? Я готов. Надеюсь, однако – и на сей раз, полагаю, вы не станете оспаривать ценность подарка, – что своей кровью я смогу купить прощение для моих друзей. Не откажите мне в этом последнем утешении, монсеньор, прежде чем передать меня в руки ваших гвардейцев.

Кардинал снова улыбнулся, но на этот раз так добродушно, что Шале пришел в недоумение.

Движением руки он отстранил шпагу молодого графа.

– Полноте, господин де Шале, – сказал он, – кто говорит о крови… о тюрьме!.. Если вы смотрите на это дело так серьезно, то моя обязанность – низвести его до настоящей оценки. И для начала, господин граф, знайте, что сколь запоздалым бы ни было ваше признание, я все же вас поздравляю, поздравляю от всего сердца. Да… Мне было бы больно узнать, что такое прекрасное имя, как ваше, замарано изменой!

– Господин де Валансе, побуждая меня к данному демаршу, говорил то же самое! – произнес Шале.

– Я всегда считал командора де Валансе человеком здравомыслящим, – заметил первый министр. – Что ж, господа… если бы опасность угрожала только мне, не думаю, что я стал бы сильно заботиться о сохранении столь несчастной жизни, жизни, за которую, несмотря на все стремления к благому на службе королю, я нажил одних лишь врагов… Но ведь эти заговорщики ставят под угрозу славу его величества, спокойствие всего нашего государства. Тем не менее, видит Бог, я не желаю из-за собственной персоны возбуждать гнев короля против особ, так близко к нему стоящих! Пусть он сам вершит правосудие, я же ни за что на свете не хочу вмешиваться в это дело. Так что, господа, порешим на том, что я вас не видел… и вы мне ничего не говорили.

– Но… – вскричал Шале, не понимая, к чему клонит Ришелье.

– Но дайте же мне закончить! – продолжал кардинал уже более суровым тоном. – Если я и прощу… то сделаю это, когда и где мне будет угодно. Прежде всего, господин граф, вы должны обещать мне не говорить ни слова о нашей встрече госпоже де Шеврез.

– Обещаю вам это, монсеньор.

– Это еще не все. В воскресенье утром, как у вас и было условлено, вы, сударь, во главе ваших сторонников отправитесь похищать меня в мой замок и будете действовать так, будто между нами ничего и не происходило.

– Но… к чему вся эта комедия, монсеньор?

Ришелье нахмурил брови.

– Впрочем, как вам будет угодно, – пробормотал граф.

– Именно так мне и угодно, – сухо сказал министр. – Вы слышали, господа, я требую от вас обоих полнейшего молчания. Ступайте же, и да поможет вам Бог.

Ришелье встал. Командор де Валансе и граф де Шале удалились.

– Вы спасены, – воскликнул первый министр, – и ваши друзья тоже! За подобие нападения его преосвященство довольствуются лишь видимостью гнева.

Второй же пробурчал себе под нос:

– Но к чему вся эта комедия? Если он хочет простить, то почему бы ему не простить сейчас же?

Глава VI
Яд или кинжал

По причине болезни, не представлявшей, впрочем, никакой опасности, барон де Ферье уже несколько дней не выходил из своей комнаты.

23 марта, в день отъезда короля и кардинала, чувствуя себя хуже обычного, барон даже не вставал с постели.

Устроившись у его изголовья, баронесса сама ухаживала за супругом, стараясь предупреждать малейшие его желания.

Утро и половина дня прошли без особых приключений. Занятая вышиванием, Анаиса де Ферье время от времени поглядывала на больного, все время лежавшего в забытьи…

Молодая женщина была очень грустна. Но отчего бы ей быть грустной? С Паскалем она виделась каждый день… она любила и знала, что и он ее любит.

Фирмен Лапрад продолжал делать вид, что его заботят лишь честолюбивые помыслы.

Почему же тогда Анаиса в этот час была такой печальной?

Вошла Бертранда.

– Господин Паскаль Симеони, – доложила она шепотом.

– Просите.

Появился Паскаль.

Но даже присутствие любимого человека не могло рассеять тучки, собравшиеся на лбу баронессы. Она приветствовала его с бледной улыбкой.

Однако несмотря на всю осторожность, с какой вошел гость, барон проснулся и открыл глаза.

– А, это вы, дорогой господин Симеони, – сказал он радостно, – благодарю, что пришли навестить меня!

– Но я, кажется, не пропускаю ни одного дня, чтобы не навестить вас, любезный барон.

– Правда… правда. О, вы гораздо любезнее моего племянника… Сегодня я его еще не видел. Да!.. А между тем ему уже нечего делать в доме Шале, так как граф уехал с королем и Месье за город! Это ведь кажется, вы, господин Паскаль, говорили мне об этом?

– Да, барон, я.

– Но в таком случае Фирмен мог бы уделить мне несколько минут! Заботиться о своем будущем… о своей выгоде… это, конечно, прекрасно… но не следует же из-за этого совсем забывать свою семью.

– Быть может, Фирмен занят какими-то делами, которые граф де Шале поручил ему, уезжая…

– Да-да… ты защищаешь моего племянника… Это очень хорошо!.. Но я знаю, что говорю… и повторяю, что когда у кого-то бывает болен близкий родственник…

– Разве вам сегодня хуже, барон?

– Нет, не хуже… нет… мой любезный господин Паскаль, по правде сказать, мне ничуть не хуже. Но что мне неприятно, так это все большая и большая слабость… нечто вроде оцепенения, которое овладевает мной! Меня все время клонит в сон, а это неестественно.

– Отчего же вы не посоветуетесь с доктором?

– Полноте! Терпеть не могу докторов! Анаиса, мне пить хочется, моя милая!

– Сейчас, мой друг.

Позвонив в колокольчик, баронесса приказала вошедшей Бертранде подать стакан лимонада, любимого питья больного. Пока барон пил, дверь снова тихо отворилась и на пороге показался Фирмен Лапрад.

Фамильярно поприветствовав тетушку и Паскаля, он подошел к постели больного и сказал самым развязным тоном:

– Ну, как вы чувствуете себя сегодня, дядюшка?

Барон де Ферье постарался напустить на себя строгий вид.

– А!.. – протянул он. – Соизволил наконец осведомиться о моем здоровье!

– Наконец!.. Должно быть, вы сердитесь из-за того, что я не зашел к вам утром! Но я спешил, потому что граф де Шале уезжал сегодня из Парижа…

– Знаю… И что же? Ты ведь с ним не поехал!

– Нет, к несчастью! А мне так хотелось побывать в Фонтенбло!..

– В самом деле?..

– Говорят, там будут восхитительные гулянья!

– Ну, да… Разумеется!

– Короче, перед отъездом…

– Господин граф оставил тебе много работы.

– И очень срочной… такого срочной, что мне придется просидеть всю ночь. Я забежал узнать только, как вы себя чувствуете, и сейчас же вернусь… Видите, дядюшка, это не моя вина, и вы не должны сердиться на меня за то, что я добросовестно исполняю свою обязанность!

Разрываясь между гордостью, которую он ощущал от добросовестности своего племянника, и огорчением, которое он испытал при объявлении о столь внезапном его уходе, барон де Ферье молчал.

– Так что до свидания, – продолжал Фирмен Лапрад, целуя больного. – Впрочем, вы находитесь в приятном обществе… и не должны скучать. Завтра я проведу с вами целый день, если это вам будет приятно! До свидания, господин Симеони… до свидания, тетушка!

Круто развернувшись, все с той же улыбкой, Фирмен Лапрад исчез из комнаты.

– Ну, – пробормотал барон, – что ни говори, а мой мальчик все-таки прав; нельзя же его винить в том, что он так строго относится к своей обязанности!.. О! Я, впрочем, всегда был в нем уверен! Далеко пойдет!.. Итак, господин Паскаль, если вас ничто не удерживает… то оставайтесь у нас на весь вечер! Поужинайте с нами… с нами!.. с моей милой Анаисой, хотел я сказать… потому что… я не знаю… гм… буду ли я кушать! Меня снова клонит ко сну! Вот ведь странная штука! Я делаюсь каким-то сурком! Ах! Я просто не могу открыть глаз… Но… Анаиса… прикажите накрыть стол здесь… у постели… так, чтобы… если я проснусь… вы…

Барон не смог договорить и закрыл глаза.

Минуты через две-три он уже спал сном крепким, но спокойным… не внушающим никаких опасений…

Обрадованный этим приглашением, которое позволяло ему провести несколько лишних часов с любимой женщиной, и благословляя в душе странную болезнь барона, Паскаль повернулся, чтобы взять руку Анаисы и покрыть ее поцелуями.

Но каково же было его удивление, когда он увидать баронессу бледной и дрожащей.

– Что с вами? – воскликнул он.

Она не отвечала.

– Но, ради бога, скажите, что с вами? – повторял он.

– Не знаю, – произнесла она наконец. – Право, не знаю! Я счастлива, очень счастлива… и слезы душат меня!

– Анаиса!

– О! Это безумство, сознаюсь в том… но… простите меня, мой друг… Дайте мне поплакать немного… Мне кажется, это меня успокоит! О!.. Боже мой!.. Что со мной будет? Скажите, Паскаль, не находите ли вы, что Фирмен… Ах!.. Нет!.. Нет!.. Повторяю вам, я словно в каком-то бреду. Я уверена, что нам ничего не угрожает!.. А между тем отчего мне так страшно… отчего? О!.. Спустите занавески у постели, прошу вас! Мне кажется, он умер!.. Умер!..

Баронесса вдруг вскочила со своего места и, снова отдернув занавески, которые Паскаль успел уже спустить, схватила руки своего мужа, припала к его груди.

Руки барона де Ферье были влажными… дыхание тихим, ровным.

Словно устыдясь своей мысли, Анаиса вернулась к Паскалю, столь же удивленному, сколь и опечаленному такой ужасной сценой.

Он вновь хотел было спросить молодую женщину, но та жестом остановила его.

– Ни слова, – произнесла Анаиса, уже более спокойно. – У меня нервы расстроились, ничего более. Вероятно, сказывается эта тяжелая и мрачная погода, мой друг. Но теперь это прошло… совершенно прошло!.. Не будем больше говорить об этом!

* * *

Забывая ее просьбы, Паскаль несколько раз в течение вечера принимался расспрашивать Анаису, стараясь вырвать у нее тайну столь необычного волнения. Но все его старания были напрасны. Впрочем, баронесса сказала правду: она и сама себе не отдавала отчета в своем чувстве. Вечер прошел довольно тяжело для обоих. Около восьми часов барон проснулся. Согласно его желанию баронесса и Паскаль обедали у его постели. Он поговорил с ними несколько минут, довольно весело; но, выпив еще чашку лимонаду, снова заснул…

В десять часов Паскаль простился с баронессой.

– Вы только на меня не сердитесь, – сказала она ему.

– Сердиться на вас! Нет! Меня только огорчает, что вы мне не доверяете.

– К чему же я буду мучить вас моими бреднями! Завтра… утром, я расскажу вам все…

– Отчего же завтра, а не сегодня?..

– Потому что до завтра будет еще целая ночь, которая убедит меня в том, что я была безумна!

* * *

Он ушел. Она оставалась рядом с больным, погруженным в какой-то беспробудный сон, до полуночи, а затем удалилась в свою комнату.

– Благодарю вас, – сказала она сопровождавшей ее Бертранде, – я разденусь сама.

Старая дуэнья поклонилась и вышла. Первой мыслью Анаисы было тотчас же запереть дверь на задвижку. Подобных мер предосторожности она никогда не предпринимала… Но в этот вечер инстинктивно подумала о них.

Задвинув дверь, она подошла к окнам, чтобы посмотреть, хорошо ли заперты ставни.

Затем, подойдя к большому зеркалу, рассеянно вынула гребень из головы.

Ее дивные белокурые волосы роскошными волнами рассыпались по плечам.

В глубокой задумчивости она уже начала машинально расстегивать платье, как вдруг позади нее послышался легкий шум, заставивший ее задрожать…

Однако она не обернулась. Нет, она не посмела повернуться!.. Но посмотрела в зеркало.

Ах!.. Ее опасения не были бреднями. Она была права!

Зеркало показало ей Фирмена Лапрада, пробиравшегося к ней в комнату через потайной вход, который он устроил себе в шкафу.

Молодая женщина громко вскрикнула.

Он же, со своей стороны, спокойно закрыв створчатую дверь, сказал насмешливым тоном:

– О! Кричите… кричите, прелестная тетушка, сколько вам угодно! Должен, однако, предупредить вас, что это напрасный труд. В доме все спят… за исключением меня, вас и Бертранды… и спят сном таким глубоким… что ничего не услышат, хоть из пушки пали. Об этом я позаботился. Понимаете, когда вынашиваешь план в течение целого месяца, имеешь достаточно время подумать обо всем. Довольно было щепотки снотворного, брошенного Бертрандой в вино прислуги, чтобы превратить всех в неподвижные статуи. Не то чтобы я их боялся… они все мне преданы, за исключением Лапьера, который крайне расположен к вам. Но я предпочел, чтобы они ничего не слышали… То же самое я проделал и с моим дядюшкой. Вы, должно быть, заметили, что со вчерашнего дня он спит непробудным сном, и эту ночь проспит еще крепче. О!.. Не бойтесь, однако, это не причинит ему никакого вреда! Но если мне позволительно, из мщения, искать смерти… некоторых людей, почему же не включить в это мщение человека, который всегда был ко мне расположен! Завтра дядюшка встанет… как и другие. И так как теперь вы извещены и успокоены насчет всего, то не угодно ли вам будет присесть и выслушать меня?

Проговорив все это со спокойствием и хладнокровием, лишь усилившим ужас баронессы, Фирмен Лапрад подал ей стул и сел напротив тетушки. Теперь та поняла, что погибла!.. Что он предпримет – этого она не знала, но сомнений не оставалось… она погибла!..

Однако вместо того, чтобы повиноваться приглашению Фирмена и присесть, она подошла к окну. «Что если мне удастся отворить ставни и разбить окно, – промелькнуло у нее в голове, – и позвать Паскаля на помощь! Он ведь всего в нескольких шагах!»

Фирмен Лапрад следил за движениями баронессы де Ферье с иронической улыбкой.

– Напрасный труд, от которого я позаботился вас избавить, милая тетушка, – сказал он. – Да-да, я понял вашу мысль; вы намеревались прибегнуть к помощи вашего любовника. Но, во-первых, у этого дорогого господина Паскаля Симеони и так будет много занятий в эту ночь, так что вряд ли он сможет уделить вам хотя бы несколько минут. К тому же… не утруждайте попусту ваши прекрасные ручки, а посмотрите наверх, – все предусмотрено! Эти ставни скреплены железными цепями… их невозможно открыть!

Анаиса испустила стон отчаяния и скорее упала, нежели села, но не на тот стул, который подал ей Фирмен, а на другой, стоявший далеко, очень далеко от презренного негодяя.

Затем воцарилось молчание… зловещее молчание…

Он смотрел на нее, казавшуюся еще прелестнее в своей горести, как смотрит тигр на свою жертву.

Она же мысленно молила Бога спасти ее.

И словно черпая силу даже в самом своем отчаянии, она вдруг вскричала:

– Чего же, в конце концов, вы от меня хотите?

– Что ж, я скажу, – произнес он с ухмылкой. – Проясним ситуацию. Ничего лучше я и не желаю. С какой стати, не правда ли, возвращаться к прошлому? Нас интересует лишь настоящее. Мое желание очень простое: вы станете моею, Анаиса… или умрете!

– Убейте меня! – вскричала она, с гордой решимостью поднявшись со стула.

Он был бледен, но при этих словах совершенно посинел. О! Она даже не раздумывала над этими двумя крайностями: отдаться ненавистному человеку или умереть; она выбрала смерть.

– Хорошо, – произнес он, – вы предпочитаете смерть моей любви. Что ж, вы умрете!..

С этими словами он встал, подошел к ночному столику и вылил в стакан содержимое пузырька, который он вынул из кармана.

Анаиса смотрела на все его приготовления; когда же он закончил, она подошла с протянутой рукой, чтобы взять стакан.

Но он оттолкнул ее руку.

– Еще только одно, Анаиса, – сказал он. И, делая ударение на каждом слоге, он продолжал глухим голосом. – Знайте же, этот яд безжалостен!

– Как и вы. Что же дальше?

– Вы не успеете сделать и двух глотков, как вас настигнет смерть.

– Тем лучше, я не буду страдать. Благодарю вас. Напрасно я обвиняла вас в жестокости.

Она вновь протянула руку, и вновь он оттолкнул ее.

– Подождите! Подождите! – воскликнул он. – Слушайте!.. Ведь это ужасно… ужасно, Анаиса, умереть в двадцать лет!

– Но еще ужаснее было бы себя обесчестить!

– Обесчестить!.. Ха-ха!.. Разве это вас остановило, сударыня, когда вы взяли господина Паскаля Симеони себе в любовники?

– Господин Паскаль Симеони не любовник мне… он мой друг!..

– Друг… которому позволены самые нежные ласки.

– Нежные ласки! Вы лжете, сударь! Человек, которого я люблю – а я сознаюсь в том, что люблю его всем сердцем, – получил от меня только два-три поцелуя…

– И это уже слишком для женщины, которая не свободна и не принадлежит уже себе.

– Это слишком много, с этим я согласна. Но вам ли, низкому человеку, стремящемуся опозорить брачное ложе своего дядюшки, своего второго отца… вам ли упрекать меня в любви, которой вы сами виновник!.. Потому что без вас, без того ужаса и ненависти, которые вы мне внушали, вряд ли я стала бы искать себе защитника.

– В самом деле! Так это я стал причиной вашей любви к Паскалю Симеони! Ха-ха!.. Ну и ну! Кто бы мог подумать?

– Однако вы же не могли не полагать, видя его здесь каждый день, что я не останусь равнодушной к его вниманию и трогательной обо мне заботе!.. Зачем же притворялись, что удаляетесь?

– О! Это тема для совершенно другого разговора и…

– А так как говорить с той, которая вот-вот покинет этот мир, бесполезно, давайте лучше оставим этот разговор! Вы меня уже приговорили к смерти, и я преклоняюсь перед вашим приговором. Чего же еще вы требуете?..

– Чего я требую? Того, чтобы вы, оставляя этот свет, не унесли с собой утешения, что будете оплакиваемы любимым человеком! Последний раз вас спрашиваю: вы станете моею? Я вас люблю, Анаиса!.. О, если бы вы знали, как я вас люблю! И как я страдал этот месяц… с тех пор как этот человек не оставляет вас! Однако еще есть время… будьте великодушны, и я тоже буду великодушен! В моей еще власти остановить ужасное несчастье… о котором вы и не подозреваете… Окажите мне милость… всего лишь одну милость, и я соглашусь все забыть, все остановить!

– Все остановить! Что же это?

– Согласны ли вы на то, о чем я вас умоляю?

Он бросился к ней и заключил ее в объятья, опьянев от страсти; словно безумный, он принялся покрывать поцелуями шею молодой женщины…

Но та, возмущенная и вся дрожащая, вырвалась из ненавистных ей объятий и, величественная в своем презрении и ужасе, воскликнула:

– Нет! Ничего! Этой ценой – ничего! Смерть! Уж лучше смерть!

Нечто вроде рычания было ей ответом. Теперь Фирмен Лапрад сам подал ей яд.

– Умрите же! – вскричал он. – Но знайте: в то время как вы умираете здесь, в нескольких шагах от вас ваш любовник также умирает под ударами убийц!

– Боже мой!

– И это еще не все! Паскаль Симеони… этот знаменитый охотник на негодяев… взялся исполнить одну священнейшую обязанность… о которой забыл и думать у ваших ног. Что ж, мало того, что в настоящую минуту по моему приказу его убивают двадцать нанятых мной разбойников, так опять-таки по моей же милости память его будет проклинать одна благородная дама, которая доверилась ему; потому что я предал графа де Шале, и вскоре, когда станет известно, что он участвовал в заговоре против кардинала, его возведут на эшафот!

– Боже мой!

– Я обещал вам, Анаиса, что вы умрете с отчаянием в сердце!.. Пейте же!

Молодая женщина в ужасе отпрянула от Фирмена Лапрада, который протягивал ей смертельный напиток.

– Ну же! – воскликнул он. – Не хватает мужества, что ли?.. Полноте! Раз уж ваш возлюбленный покинул уже этот свет.

При этих словах к баронессе, казалось, вернулось прежнее спокойствие.

– Ваша правда, – прошептала она, – если он умер, зачем же жить мне?

Ее пальцы коснулись стакана. Но вдруг она оттолкнула его с такой силой, что он вдребезги разбился о паркет.

– Нет же! Нет! – вскричала она. – Я не хочу более умирать! Я хочу спасти Паскаля… его жизнь… его честь! Помогите! Помогите!

Она бросилась к двери, чтобы отпереть ее и выбежать…

Но Фирмен Лапрад, более быстрый, схватил ее за руки и, грубо отбросив на середину комнаты, выхватил кинжал.

– Вы не хотели яду… Что ж, тем хуже для вас! Так вы будете страдать больше.

– Ко мне! Помогите! – закричала баронесса во весь голос.

– К чему кричать, ведь я же уже сказал вам, что вас никто не услышит, дорогая тетушка!

И этот гнусный человек двинулся к несчастной женщине, тихо, не торопясь, с улыбкой.

Есть же в мире такие люди, которые могут улыбаться, совершая убийство!