Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

– О!.. Стало быть, если я открою ему ваше гнусное поведение…

– Он сочтет его клеветой!

– Вашу преступную любовь?

– Клевета!

– Низкий, подлый вы человек! Однако же господин де Ферье все еще любит меня, что бы вы ни говорили! А если я сумею убедить его, что вы гнуснейшая тварь?

Фирмен Лапрад снова улыбнулся, на сей раз еще более зловещей улыбкой.

– Откровенно говоря, я сомневаюсь, что вам когда-нибудь удастся заиметь над ним эту власть, прелестная тетушка, – возразил он. – Но если по какому-нибудь случаю вы и сумеете убедить моего дядю в необходимости выгнать меня…

– То?

– То… помните… мне будет жаль его… вас… себя самого! Что я сделаю, я еще не знаю, но уверяю вас: я не уйду, не отомстив! И отомстив жестоко!

* * *

– Однако это какое-то чудовище, а не человек! – вскричал Паскаль Симеони, не в силах более сдерживать негодования. – Как!.. Он не скрыл от вас и того, что в случае, если вам удастся выйти победительницей… он не остановится… даже перед убийством… убийствами!

Анаиса де Ферье хотела ответить, но лихорадочное волнение, поддерживавшее ее до сих пор, вдруг исчезло, и бледная, дрожащая, она вновь упала в кресло.

– Довольно, сударыня, вы достаточно сказали мне для того, чтобы я знал, как мне теперь действовать. Впрочем, еще два слова… Только прежде успокойтесь! Вам теперь нечего бояться! Теперь, когда вы уверены, что у вас есть друг, который постоянно будет оберегать вас!

Баронесса обратила к нему кроткий взгляд, полный признательности.

– Это правда, – прошептала она. – Вы меня не покинете, я в том уверена.

– Я вас никогда не покину, сударыня! Никогда! О! С этой минуты я принадлежу вам всецело! Впрочем, нет, не всецело! У меня есть и другая обязанность, которую я поклялся выполнить! Но не тревожьтесь! У меня достанет и сил, и мужества выполнить их обе… и самая дорогая для меня состоит в том, чтобы осушить ваши слезы!

Говоря это, Паскаль склонился к молодой женщине, и от его взволнованного дыхания затрепетали белокурые локоны красавицы…

– Вы что-то хотели у меня спросить? – промолвила, почти улыбаясь, госпожа де Ферье.

– Да. Зачем вы уехали из Бове… где господину Фирмену Лапраду гораздо сложнее было бы преследовать свои гнусные цели, чем в Париже, и чего вы так боитесь теперь, когда племянника вашего мужа нет дома? Неужели мои подозрения справедливы и этот человек приказывает прислуге наблюдать за вами? К примеру, этой старой горничной… Бертранде?

– Я уверена, что она подкуплена им, так как несколько месяцев назад он сам привел ее в наш дом.

– Но другие слуги?

– Все повинуются ему, за исключением одного лишь Лапьера, кучера, который живет в доме барона уже несколько лет и сохранил некоторую независимость мнения и поступков… чего Фирмен Лапрад никак не может поколебать в нем. Удивляюсь только тому, как он не выгонит этого честного слугу… так как Фирмен Лапрад может здесь все; он приказывает, он решает, а барон лишь одобряет его поступки.

– Следовательно, идея переезда в Париж…

– Принадлежит ему. Несмотря на пожирающую его страсть, как он выражается, этот человек честолюбив. Он дал понять господину де Ферье, что провинция – слишком тесное поприще для адвоката, жаждущего славы, коей можно легко добиться с сильной протекцией. Убежденный такими доводами, барон де Ферье немедленно послал управляющего в Париж, на поиски приличного помещения; спустя несколько недель мы были извещены, что все готово к принятию нас здесь. С целью приобретения покровительства молодого графа де Шале, фаворита короля, Фирмен Лапрад уговорил своего дядю заехать к графине. Не знаю, напишет графиня сыну или нет, но бьюсь об залог, что не пройдет и недели, как барон отправится к Шале рекомендовать графу своего племянника. Ради Фирмена Лапрада мой муж готов дойти до самого короля.

Паскаль покачал головой:

– Мы избавим его от этих треволнений!

Баронесса вздрогнула… Тон, которым были произнесены эти слова, ясно выражал следующее: «Прежде чем господин де Ферье дойдет до короля, Фирмен Лапрад будет уже в могиле».

– Что с вами? – воскликнул Паскаль, заметив конвульсивное движение молодой женщины. – Гнусный тиран владычествует в вашем доме… оскверняет воздух, которым вы дышите… отравляет ваш покой! И когда друг предлагает вам от него избавиться, вы дрожите!

Баронесса де Ферье вдруг встала… Легкий шорох послышался вблизи.

– Бертранда вернулась! – произнесла она. – Она удивится, не обнаружив нас в гостиной!

– О! Что нам за дело до Бертранды! – горячо воскликнул Паскаль. – Не будет господина, вон и презренную служанку!

– Однако… – произнесла баронесса, потупив взор, – так как мы сегодня без помехи смогли уже достаточно поговорить, то не лучше ли будет… так как вы видели только меня, но не моего мужа… то этот визит может и не считаться… вы могли бы прийти в другой раз!

Паскаль улыбнулся. Мог ли он в эту минуту не отбросить в сторону свой гнев, когда молодая женщина говорит о своих печалях, чтобы доказать ему свое нежное расположение!

– Вы правы, сударыня, – отвечал он, – да, этот визит может и не считаться.

– Следовательно… завтра…

– Завтра я приду снова. Но Фирмен Лапрад… Вы не решили еще его судьбу?

Раскрасневшись, она взяла молодого человека под руку.

– Так как теперь я уже не очень боюсь, – прошептала она, – вообще уже не боюсь… А в случае опасности мне стоит только подать знак, сказать одно только слово… и вы будете здесь! Подождем… подождем еще немного! Кто знает, может быть, он и раскается!

Паскаль не возражал. Его сердце было переполнено упоением. Не был ли он убежден, что то говорила не жалость, а любовь устами прелестной баронессы? Она любила и чувствовала себя любимой. И в эту минуту она не желала ничего другого, как простить! Была бы счастлива простить!

* * *

Они вышли из спальни и снова прошли в гостиную, затворив за собой сначала одну, а затем и другую дверь.

Несколько секунд эта комната, где, не произнося слова любовь, наши влюбленные, однако, так хорошо передали друг другу свои чувства, несколько секунд эта спальня оставалась пустой и безмолвной…

Но вдруг в углу комнаты тихо отворилась дверца шкафа и оттуда показалась дрожащая человеческая фигура с бледным и искаженным лицом…

Это был Фирмен Лапрад.

– Ах, – прошипел он, скорее падая, чем опускаясь в то самое кресло, где минутой ранее сидела баронесса де Ферье, – ах! Милая тетушка, вы призываете к себе на помощь охотника на негодяев… красивого и храброго Паскаля Симеони! Поучительный же разговор я подслушал! Да, вы сказали, баронесса: здесь я повелеваю! По этой-то причине ваш управляющий, господин Риго, и приберег мне эту лазейку, этот проходной шкаф, который оказался сегодня мне так полезен!.. И Бертранда повинуется мне потому, что я здесь полновластный распорядитель. Но как бы шпион ни был смышлен и усерден, свой глаз все-таки лучше! Бертранда не видела, как вы в окно раскланивались с Паскалем Симеони, прелестная тетушка, а вот я видел. Она не заметила, как вы передавали записку швее, а я это заметил. Ах! Он меня убьет, этот сударь… потому что она этого хочет! Она ненавидит меня до такой степени, что не сегодня-завтра прикажет покончить со мной этому охотнику на негодяев! Охотник на негодяев! Ну что ж, да, я – негодяй… самому-то себе я могу в этом признаться! Впрочем, с таким человеком трудно бороться и при всей храбрости. Убивать – это его ремесло. Он с одинаковой ловкостью управляется как с кинжалом и шпагой, так и с дубиной. К тому же он силен, как Самсон! Я же… умею управляться только с пером, и мускулы у меня совсем детские! О! Но зато у меня ум демона! Да, демона! Она ведь назвала меня демоном, и не ошиблась! Посмотрим же, что придумает демон, чтобы победить Самсона! Ах! Отказаться от нее? Никогда! Никогда! Отказаться и знать, что она будет в объятиях другого! Потому что именно этим все кончится, моя добродетельная тетушка! Вы меня возненавидели с первой минуты, как увидели… и с первой же минуты вы полюбили господина Паскаля Симеони. Но если вы не хотите быть моей, Анаиса, его вы тоже не будете, пока я жив, вы не будете принадлежать никому! А так как я намереваюсь жить долго и мне будет слишком трудно находиться постоянно между вами и господином Симеони… и так как я сам слишком многим рискую в этой игре… стало быть…

Фирмен Лапрад вдруг остановился. Ему пришло некое озарение, и лицо его исказилось чудовищной радостью… от которой он едва не задохнулся.

Но – грустно говорить об этом – злые всегда менее болезненно переживают самые сильные потрясения, нежели добрые. Иначе нам не пришлось бы видеть ежедневно столько ужасных преступлений.

Фирмен Лапрад обвел комнату угрожающим, но в то же время насмешливым взором.

– Я не буду вас больше мучить, моя прелестная тетушка, – сказал он, – нет, я не буду вас мучить! Одно хорошее предостережение стоит двух! Я вовсе не желаю, чтобы меня проткнул шпагой этот охотник на негодяев! Но вы от этого ничего не выиграете, клянусь вам! Ничего не выиграете!

С этими словами он бросился к полуотворенной двери шкафа и исчез через него в коридоре, соединявшемся с другими покоями.

Глава V
О том, как господин де Лафемас хотел заполучить голову Паскаля Симеони

Лафемас был до такой степени поражен непринужденностью и свободным обращением Паскаля Симеони с кардиналом, что даже спустя несколько минут после ухода охотника на негодяев все еще стоял на том же месте, в кабинете кардинала, не в силах понять, как ему быть дальше.

Ришелье сам вызвался ему помочь.

– Не кажется ли вам, господин де Лафемас, – произнес он иронически, – что ваш протеже человек весьма странный?.. Похоже, ему нет никакого дела как до протекции, так и до покровителя.

– О, монсеньор, – пролепетал Лафемас, – уверяю вас, если бы я только мог предположить…

– Что господин Паскаль Симеони такого гордого и независимого характера, то не привели бы его ко мне? А вот и зря, сударь! Нам иногда бывает весьма приятно встретиться с такой честной и мужественной личностью. Мы вас ни в чем не упрекаем, господин де Лафемас, даже напротив. Вот только в будущем, когда вздумаете порекомендовать нам кого-нибудь на службу, прежде уточните его намерения. Ступайте.

Ничто не может быть неприятнее для негодяя как встретить человека честного! А когда к этому неудовольствию примешивается еще и досада оттого, что ты сделался невольно полезен своему смертельному врагу, можете сами себе представить, какая ярость овладевает этим негодяем!

Исаака де Лафемаса переполняли сейчас те же эмоции.

Его физиономия была до такой степени расстроена, что когда он спустился в нижний зал Люксембургского дворца, где ждал его друг, шевалье де Мирабель, то сей последний вскричал в испуге:

– Тысяча чертей! Ну и видок у тебя, однако! Что там, наверху, произошло? Неужто этот Паскаль Симеони…

– Паскаль Симеони мерзавец!

– Полноте!

– Ему вздумалось насмехаться надо мной!

– Неужели? И над господином де Ришелье, получается, тоже? Так его вот уже как четверть часа везут в Шатле? Что ж, я не расстроюсь! Уж слишком ловко он управляется со шпагой, этот сударь, а мне это не нравится.

– Через четверть часа он будет уже дома, в постели.

– Гм… Но тогда…

– Но тогда… если этот Паскаль Симеони не нравится тебе, то мне-то и подавно! О! Он ловко управляется не только со шпагой, но и с языком! Он так складно говорит, что даже его преосвященство впечатлились! У этого фанфарона, видишь ли, есть обязанности на земле!.. Он сделался «охотником на негодяев»!.. Ха-ха!.. «Трудную обязанность взяли вы на себя», – соизволил сказать ему на это кардинал. Но я не куплюсь на подобную чушь! Я разузнаю, что это за человек и зачем он явился в Париж… все разузнаю!

– А я предлагаю тебе свои услуги в этом деле, Лафемас!

– Благодарю. Я над этим подумаю. До свидания, увидимся завтра.

Конец этого разговора происходил на улице Дофина, у дома Лафемаса, куда тот вошел мрачный и задумчивый.

Каким был результат размышлений командира ловкачей, а уснул он только под утром, – мы точно не знаем… Думаем только, что намерения Лафемаса клонились если не к действительному и продолжительному примирению, то, по крайней мере, к видимости мира, так как на следующий день, около двух часов пополудни, этот славный господин де Лафемас – в компании шевалье де Мирабеля, своего fidus Achates[20]20
  Верный Ахат (лат.), то есть верный друг, наперсник – по имени спутника Энея, героя «Энеиды» Вергилия.


[Закрыть], стоял уже у двери фанфарона.

Паскаль только что вернулся из особняка Ферье и, как и всякий влюбленный, все еще находился под впечатлением самых сладостных воспоминаний… Услышав стук в дверь, он нахмурился.

– Прикажете отворить? – спросил Жан Фише, который перекладывал из огромного чемодана в кофр белье и одежду господина.

– Ну да, отвори! – сказал Паскаль, а про себя подумал: «Должно быть, Ла Пивардьер».

Однако то был не Ла Пивардьер. При появлении двух посетителей Паскаль, как солдат, который, задремав на посту, распрямляется и хватается за ружье при первом же выстреле, напустил на себя самый непринужденный вид.

– Тысячу извинений, мой дорогой господин Симеони, – промолвил Лафемас, снимая шляпу и вежливо кланяясь, – тысячу извинений, что побеспокоили вас.

– Нисколько, любезный господин де Лафемас, нисколько!

– Вы очень добры! Вчера вечером вы так поспешно ушли после аудиенции в Люксембурге… примите по этому поводу мои искренние поздравления, дорогой сударь! Кардинал-министр от вас в восторге!

– А я в восторге от кардинала-министра!

– А! Тем лучше! Тем лучше! Это правда, что вас он принял так, как редко кого принимает. Но его преосвященство вчера вечером пребывали в веселом расположении духа. И к тому же ваша откровенность, оригинальность ваших принципов… это особенное умение польстить. Короче, я повторюсь: монсеньор остался более чем доволен вами… и даже поручил мне при случае заверить вас в этом… а так как этот случай представился сегодня же, то я и спешу им воспользоваться.

– Вы слишком добры, дорогой господин де Лафемас!

– Нисколько! Хе-хе! Тут есть немножко эгоизма с моей стороны, сознаюсь вам в том, не стыдясь. Мне очень хочется остаться в хороших отношениях с человеком, столь замечательным как по благородству своего характера, так и по своей храбрости и ловкости.

– Вы меня смущаете, дорогой господин де Лафемас!

– Полноте! Я припоминаю только, что вчера вечером вы оказались во всех отношениях моим учителем.

– Ах! Так уж и во всех отношениях!

– Конечно! Во первых, вы помогли мне выйти из затруднительного положения перед его преосвященством, в которое меня вовлекла моя поспешность и легкомыслие… и наконец, здесь, в этом доме, вы преподали хороший урок моему тщеславию. Но что вы хотите? До встречи с вами я считал себя одним из лучших фехтовальщиков во Франции! Вы же доказали мне, что я должен еще пройти школу!

– Прошу вас, господин де Лафемас, забудьте об этой первой встрече… теперь, когда мы так дружески с вами сошлись…

– А не хотите ли вы, чтобы я забыл также, что должен вам двадцать пять пистолей? Надеюсь, дорогой господин Симеони, вы так ни минуты не думали! Вот мой долг… долг чести!.. Теперь же, когда я расплатился с вами, позвольте обратиться к вам с одной просьбой…

– Говорите, дорогой господин де Лафемас! Заранее соглашаюсь на все.

– В самом деле? Стало быть, вы согласны отужинать сегодня вечером со мной и несколькими моими друзьями у Рибопьера, в кабаке «Крылатое сердце»?

– Согласен ли я? Да я буду только рад иметь случай познакомиться с вашими друзьями, господин де Лафемас!

– А они, в свою очередь, сочтут это за честь. О! Я отброшу в сторону всякое самолюбие: расскажу им все, лишь только начнем играть в мяч, потому что я все-таки буду играть в мяч, что бы вы там ни говорили об этой игре…

– Но то была всего лишь шутка!

– Так я и думал. Ах! Я расскажу моим друзьям, какой героический поборник добродетели поселился вчера вечером в нашей столице. Итак, вы принимаете мое приглашение?

– Принимаю! Но с одним условием…

– О!

– Условием, в котором нет ничего ужасного! Я лишь хочу, чтобы мне было дозволено превратить мои двадцать пять пистолей во столько же бутылок испанского вина, которым мы будем орошать наше веселое пиршество.

Лафемас прикусил губу. Ему открылось еще одно прекрасное качество в том, кого он так ненавидел, – великодушие.

Но он тотчас же заставил себя просиять.

– Договорились, дорогой господин Симеони! – вскричал он. – Будем пить – и я постараюсь, чтобы вино не казалось мне слишком горьким, – будем пить до последней капли за мое поражение.

– Нет, господин де Лафемас, мы будем пить за вашу будущую победу.

– Но не над вами, а?

– Э, мой бог, кто знает! И у самых сильных бывают минуты слабости.

– Вы не верите ни единому слову из того, что говорите.

– Между нами, вы правы! Но если бы мы были вынуждены говорить только то, что думаем…

– То в основном бы молчали, не так ли? Xe-xe!.. Что ж, увидимся вечером, в «Крылатом сердце», дорогой господин Симеони. До свидания!

– До свидания, дорогой господин де Лафемас!

Два дворянина ушли.

– Гм! – пробурчал Жан Фише, запирая за ними дверь. – Вот ужин, который не обещает ничего хорошего на десерт!

И толстяк-слуга добавил, повернувшись к хозяину:

– Вы что, действительно собираетесь туда пойти?

– А почему бы мне туда и не сходить? – возразил, смеясь, искатель приключений.

– Черт возьми! Почему… Почему? Клянусь рогами дьявола, вам ничего не стоит повалить быка, но справиться с дюжиной, пусть и мелких, скотин… вроде тех, что только что прожужжали нам все уши… иногда это бывает даже труднее! Во всяком случае, надеюсь, господин позволит мне сопровождать себя?

– Отнюдь! Я отправлюсь на этот ужин один. То есть нет, не один; я возьму с собой господина де Ла Пивардьера. Я выиграл эти двадцать пять пистолей в его доме, следовательно, он имеет право пропить свою долю.

Жан Фише пожал плечами.

– Господин де Ла Пивардьер, – сказал он, – веселый малый! Да и не трус вовсе… нет! Только вот не очень крепко стоит на ногах! Такого одним щелчком опрокинут.

Паскаль подошел к слуге и дружески потрепал его за ухо:

– Ты что, дурень, серьезно думаешь, что они решили убить меня сегодня вечером? Заблуждаешься! Господин де Лафемас вчера попробовал прощупать меня шпагой, но ему не удалось увидеть и капли моей крови; этим же вечером, за стаканом вина, он, вероятно, попытается влезть мне в голову. Но голова у меня крепка; я не доверяю своих мыслей даже стакану, и господин де Лафемас лично в этом убедится… А между тем я присмотрюсь к некоторым из этих хвастунов, которых мне, возможно, придется и убить при случае, если они сделаются не моими врагами – мне это все равно, – но врагами… кое-кого другого! Так что не волнуйся, Жан Фише, и если это тебя успокоит, знай, что независимо от той энергии, что вселили в меня вчера слова и взгляд гения, сегодня утром другие слова, другой взгляд, не менее могущественные, придали мне еще больше силы и храбрости!

Паскаль подошел к окну, приподняв осторожно занавес, он устремил свой взор на этот дом, где всего час тому назад молодая и прелестная женщина одним словом, одной улыбкой вернула ему полную веру в его счастливую звезду.

Понял ли Жан Фише, что означал этот взгляд? Возможно, что да, вот только виду о том не подал.

Весело насвистывая, он принялся перекладывать в сундук сорочки.

* * *

К шести часам вечера, около двадцати дворян, так называемых ловкачей, собрались, в соответствии с полученным еще утром приглашением, в кабаке «Крылатое сердце». «Дворяне по большей части сомнительного происхождения, – говорит о них один писатель того времени, – допущенные, или скорее терпимые, в Лувре, по причине тайных услуг, которые они оказывали некоторым знатным вельможам. Эти ловкачи всегда были готовы драться как за правое, так и за неправое дело. Подвергая свою жизнь беспрестанным опасностям, они вследствие этого были беспечны и расточительны. Те же, у кого не было ничего за душой, жили плутовством, подлой лестью, ухаживанием за богатыми старухами или похищением молодых девушек знатных фамилий, которых впоследствии вынуждены были выдавать за них с хорошим приданым».

Вот каково было ополчение Исаака де Лафемаса, которого он считался командиром как по праву самого ловкого бойца, так и по умению отыскивать самые выгодные предприятия.

Потому-то все эти господа и считали для себя праздником, когда командир созывал их. Предчувствуя резню и наживу, каждый из них спешил, поглаживая заранее отточенную шпагу, которой предстояло поработать, и свой пустой кошелек, которому вскоре предстояло наполниться золотом.

Впрочем, в этот вечер физиономия Лафемаса, прибывшего на место свидания с шевалье де Мирабелем, была совсем не так радостна и самоуверенна, как обычно бывала перед началом какого-нибудь дела.

Однако же – ловкачи об этом узнали, войдя, от самого Рибопьера – командиром на этот вечер был заказан (и оплачен) изысканный ужин, а он никогда не шел на такие траты, если не предполагал их многократного возмещения.

Отчего же тогда такая хмурая мина?

Лафемас тем временем обвел взглядом ряды своих храбрецов.

– Бальбедор и д’Агильон не явились? – спросил он отрывисто.

– Нет, командир, – ответил за всех господин де Вергриньон, нормандский кадет, могучее сложение которого и румяный цвет лица в высшей степени диссонировали с его крайне жалким костюмом. – Шевалье де Бальбедор и виконт д’Агильон путешествуют. У Бальбедора в нескольких лье от Парижа есть дядя, какой-то богатый скряга, к которому он отправился, чтобы выманить…

– Довольно! – сухо прервал его Лафемас. – Я не люблю, когда отлучаются без моего разрешения; я уже говорил это и повторю господам де Бальбедору и д’Агильону. Как только вы нужны позарез, так именно тогда кого-нибудь из вас и не сыщешь; меня это не устраивает.

– О! – возразил нормандец, улыбаясь. – Если пирог так вкусен, то нас здесь достаточно, чтобы съесть его, и в таком случае скорее им надо посочувствовать, так как они не получат свою долю.

– Вы глупец, господин де Вергриньон, и ваши шутки вам под стать. Чем разыгрывать адвоката, вы бы лучше подыскали себе портного, который заменил бы ваш камзол. Ведь это просто срам – являться в таких лохмотьях в приличное общество.

– Кто в чем может, тот в том и является, дорогой командир. Моей вины в этом нету. Несколько недель тому назад мой камзол был совершенно новым… но что прикажете поделать с моей комплекцией, которая обладает особенной способностью драть мое платье?.. Впрочем, я надеюсь, что, если сегодняшнее дело окажется удачным…

– Дело, которое я имею поручить вам, господа, не обогатит вас ни на один денье.

– О!

Ропот неудовольствия поднялся в зале.

– В чем дело, господа? – вскричал заносчиво Лафемас. – Не довольно ли вам будет и того, что вы отлично отужинаете, да еще и бесплатно? С каких это пор вы взяли за привычку брюзжать, когда мне нужно использовать ваше время по своему усмотрению?

– Мы не брюзжим, командир, – возразил один гасконец, чье лицо скорее походило на лисью мордочку. – Мы лишь удивляемся, что человек вашего ума тратит свои деньги и наше время… пусть и весьма приятно, но, вероятно, без пользы как для себя, так и для нас!

– А кто вам сказал, господин де Гребильяк, что исход этого ужина не принесет никому из нас пользы? Неужто вы в самом деле думаете, что я созвал вас только за тем, чтобы посмотреть на вас? Слушайте же: один человек, некто Паскаль Симеони, будет ужинать с нами.

– А! А! – вновь воскликнули ловкачи, к которым с первыми же словами командира вернулась надежда.

– Ну-ну, успокойтесь! – вскричал Лафемас. – И не спешите так радоваться. Это не какой-нибудь богатый провинциал, которого можно обобрать до нитки, и не парижский буржуа, который только что нажил себе состояние торговлей и жаждет спустить свои экю в обществе людей высшего круга… Это просто искатель приключений… но такой, какие нечасто встречаются; который обладает всем, чтобы идти наперекор обстоятельствам: проницательным умом, физической силой, ловкостью и неустрашимостью. Два факта докажут вам, на что он способен: во-первых, он дрался со мной и в два приема меня обезоружил; во-вторых, он полчаса беседовал с кардиналом де Ришелье, и его преосвященство не только слушали его снисходительно, но и соизволили протянуть ему руку для поцелуя и обещали ему свою протекцию.

На сей раз слова Лафемаса были встречены ропотом завистливого восторга.

– Клянусь святым Христофором, – вскричал кадет, – этот парень родился в сорочке! Он обезоружил того, кто обезоруживает других, и понравился первому министру! Такой далеко пойдет!

Хитрая улыбка пробежала по губам Гребильяка, гасконца.

– Прав был командир, ты просто глупец, Вергриньон, – сказал Гребильяк. – Взгляни-ка на господина де Лафемаса. Надо быть слепым, чтобы не прочесть на его челе гороскопа Паскаля Симеони. Вот именно потому, что он обезоружил того, кто обезоруживает других, и понравился министру, этот бедный господин и остановится – уж не знаю как, – на самой середине своего пути.

Лафемас хлопнул Гребильяка по плечу.

– Хоть ты меня понял!

– Стало быть, – произнес один из ловкачей, подкрутив усы, – этот ужин, предложенный господину Симеони, станет для него последним?

Лафемас отрицательно покачал головой.

– Вовсе нет! Я слишком уважаю людей, понравившихся господину кардиналу, чтобы позволять себе хоронить их… без его приказа! Но я думаю, он ошибается в своей симпатии! Паскаль Симеони выдал себя перед его преосвященством за своего рода рыцаря, защитника вдов и сирот, покровителя угнетенных и слабых. И господин де Ришелье казался тронутым до глубины души этой профессией охотника на негодяев. Я говорю «казался», потому что… кардинал так хитер!.. Я готов побиться об заклад, что, в сущности, он не больше моего склонен к… gratia pro Deo[21]21
  Божьей милости (лат.).


[Закрыть]… и, уверен, точно так же, как и я, желал бы узнать, из какого дерева сделан наш паладин!

– А для того, чтобы узнать породу этого дерева, надо его поскоблить, так ведь, командир? – воскликнул Гребильяк. – Немного лести… много вина… и господин Паскаль Симеони выложит нам всю свою подноготную.

– По крайней мере, с вашей помощью, господа, я рассчитываю хоть что-то из него вытащить.

Вергриньон покачал головой.

– Гм! – произнес он. – Человек, который умеет так хорошо драться, должен уметь и пить хорошо! Уверяю вас, тут никакие хитрости не пройдут – не станет он изливать нам душу, ни за что не станет! Хе-хе! Можно было бы, конечно, напасть на него со шпагой в руке… но помимо этого есть и другие средства спровадить его на тот свет! Посмеяться после ужина… подурачиться, и так, знаете ли, невзначай, подражая упражнениям греков и римлян… разминая мускулы… побороться…

И, сопровождая свои слова жестом, нормандский кадет сжал своими мускулистыми руками шею соседа по столу…

– О!.. – захрипел тот. – Да ты меня задушишь!

– Именно это я и хотел сказать, – продолжал Вергриньон, повернувшись к Лафемасу. – Что вы об этом думаете, командир? Что если я… если ничего не выйдет… предложу нашему гостю поиграть со мной?.. Может, стоит попробовать?

В это время дверь отворилась и на пороге ее появился Паскаль Симеони в сопровождении Ла Пивардьера.

– Хорошо! – отвечал тихо Лафемас Вергриньону. – Попробуй!

И он бросился навстречу гостям…

Из того, что предшествовало, можно легко представить, какой прием ждал Паскаля в «Крылатом сердце», – все наперебой спешили пожать ему руку. Паскаль же извинялся, что привел с собой друга…

– Что вы, что вы! – вскричал Лафемас. – Этим вы только увеличили наше удовольствие, дорогой сударь!.. Впрочем, вы лишь пользуетесь своим правом! Кто оплачивает банкет… тот, как говорится, и музыку заказывает!

– Какие милые люди! – сказал Ла Пивардьер Паскалю.

– Очень милые! – отвечал искатель приключений.

Рибопьер вошел доложить, что ужин подан в соседнем зале. То была во всех отношениях приятная комната: теплая, хорошо освещенная, с комфортабельной обстановкой, расписанная приятными для глаз эмблемами даровитого художника. Одно было в ней неудобство – несколько низковатый потолок, но ведь столовая и не должна походить на зал для игры в мяч.

Паскаля усадили между Лафемасом и Мирабелем; напротив него, между Вергриньоном и Гребильяком, сидел Ла Пивардьер. Получив разрешение отправить охотника на негодяев к праотцам, Вергриньон пребывал в самом веселом расположении духа. А все потому, что наш нормандец мнил себя – впрочем, его претензиям имелось множество подтверждений – человеком исключительной силы. И ему было отчего возгордиться. Так, однажды, на Новом мосту, он выдернул прямо из сиденья и забросил в тележку одного дерзкого извозчика. В другой раз, на набережной, схватился сразу с тремя матросами и вышел из этого боя победителем, а как-то вечером, безоружный, при помощи одних лишь кулаков уложил с полдюжины грабителей.

– Увидите, увидите! – шептал он своим друзьям, направляясь в столовую. – За десертом будет забава! Командир мне это позволил: хитер будет наш славный господин Паскаль Симеони, если вырвется из моих лап!

В ожидании же, пока настанет время придушить охотника на негодяев, Вергриньон рассыпался в любезностях перед Ла Пивардьером, выбирая ему с блюда самые лучшие куски и беспрестанно наполняя ему стакан. И Антенор де Ла Пивардьер, которому давно не случалось бывать на таком празднике, ел за четверых и пил за восьмерых, повторяя время от времени Паскалю с умилением: «Ах! Какие милые люди!.. Какие любезные люди!..»

Лафемас, со своей стороны, также старался во всем угодить соседу, а тот, в свою очередь, как и Ла Пивардьер, без церемоний, без стеснения позволял за собой ухаживать. Разница была лишь в том, что Ла Пивардьер уже к середине ужина начать бессмысленно поводить глазами и сопеть, как тюлень, тогда как Паскаль и за десертом чувствовал себя так же легко, как и в начале пиршества.

Он опорожнил, однако, около двадцати стаканов, и таких стаканов, в которые входило более двух третей бутылки канарского вина.

– Да уж, – произнес Лафемас с плохо скрывавшей досаду улыбкой, – определенно, вы совершенны во всех отношениях, дорогой господин Симеони.

– А по какому поводу эта внезапная хвала, любезный господин де Лафемас? – поинтересовался искатель приключений.

– Черт возьми!.. Да по такому, что вы не перестаете меня изумлять! Мало того, что вы замечательнейший едок, какого я когда-либо видел, так вы еще и превосходнейший выпивоха! Ах! У меня нет ваших талантов! Если бы я выпил с половину того, что выпили вы, то давно бы уже валялся под столом.

Настала очередь Паскаля улыбнуться.

– Стало быть, любезный хозяин, вы заставляете меня пить лишь для того, чтобы оценить мои вакхические способности?

– Сознаюсь… такие выдающиеся выпивохи меня сильно интересуют… мне любопытно было бы… хе-хе!.. – простите за выражение – узнать их тоннаж.