Текст книги "Гостиница тринадцати повешенных"

Глава IV
Как Фирмен Лапрад, решив дела чужие, пытался урегулировать и свои

Герцогиня де Шеврез оказалась права: уже на следующий день (то был понедельник) после того, как король выразил намерение в скором времени покинуть столицу, кардинал де Ришелье объявил, что в те же самые сроки, когда его величество отправится в Фонтенбло, сам он поедет в свой замок Флери д'Аргуж.

Во вторник уже весь двор знал, что днем отъезд короля – а следовательно, и его преосвященства – назначен на ближайшую субботу.

В четверг, явившись в особняк Шале в десять часов утра, Фирмен Лапрад обнаружил, что граф, вопреки обыкновению, уже встал.

Дело в том, что накануне герцогиня сказала своему любовнику:

– Все батареи на позициях… фитили зажжены, осталось лишь пальнуть.

И чем меньше времени оставалось до того момента, когда следовало «пальнуть», тем более, нет, не боязливым – страх никогда не был ему присущ, – но беспокойным чувствовал себя Шале.

Именно этим беспокойством – а кто из нас не испытывал подобного? – которое является одним из самых эффективных будильников, и объяснялось отступление графа от обычая оставаться в кровати почти до полудня.

Хотя Фирмен и сам был крайне возбужден – и не без причины, – но лицо графа, к которому его провели, выглядело таким изможденным, каким Лапрад его никогда прежде не видел.

– Плохо спали, монсеньор? – спросил он.

– Да… не очень хорошо.

Взглянув на секретаря, на чьей физиономии тоже выступили красные прожилки, граф заметил:

– Да вы и сами, мой дорогой Лапрад, сегодня на себя не похожи. Неважно себя чувствуете?

– Немного приболел, монсеньор.

– В таком случае вам следовало остаться дома. К тому же, полагаю, сегодня мне все равно будет не до работы… Как, впрочем, и завтра… и послезавтра… Ох! Особенно послезавтра. Кстати, Лапрад: вам известно, что в конце недели двор на месяц переезжает в Фонтенбло?

– Такие слухи до меня доходили, монсеньор.

– А кардинал, со своей стороны, отправляется в свое имение, которое находится неподалеку от королевской резиденции. Ах! Париж на какое-то время станет таким однообразным без короля-то и первого министра. И поездка эта… для одного из них… будет иметь гораздо более серьезные последствия, чем он полагает.

– Более серьезные последствия! А для которого из них, господин граф, не скажете?

– Ах да, Лапрад… вы же не любите Ришелье… пожалуй, вам сказать можно… вы будете держать язык за зубами.

– Все, монсеньор, – с чувством произнес Фирмен, – все, что способно вызвать хотя бы слезинку на глазах кардинала… так как – даже не сомневайтесь в этом – я бы не то что с места не сдвинулся, чтобы осушить эту слезинку, но был бы рад поспособствовать тому, чтобы она стала столь жгучей… что ее след никогда бы не стерся.

«Уж не пробил ли час признаний? – сказал себе Лапрад. – Уж не стоим ли мы на пороге предательства… которое наконец избавит меня от столь тягостной роли шпиона?»

Похвальное желание испытывал адвокат, не так ли, вполне заслуживающее того, чтобы оказаться удовлетворенным?

Однако же Шале молчал. Граф уже готов был, вопреки данной клятве, рассказать секретарю о заговоре, но, смерив долгим взглядом этого молодого человека с мертвенно-бледным лицом, на котором отражались самые гнусные чувства, припомнил вдруг слова о нем своей матери: «Этот человек зол, фальшив и коварен!»

– Я расскажу вам об этом как-нибудь в другой раз, мой дорогой Лапрад, – промолвил он.

И, напустив на себя игривый вид, добавил:

– Вообще-то, это была шутка. Все бы хотели избавиться от кардинала, не правда ли? Потому и выдаем наши желания за планы. Но ничего не поделаешь: положение его преосвященства столь прочное, что нужно быть семи пядей во лбу, чтобы его ниспровергнуть. Прощайте. И раз уж вы не понадобитесь мне несколько дней, воспользуйтесь этим временем для того, чтобы привести себя в порядок, а то у вас совсем уж какой-то жалкий вид. Прощайте.

Пожираемый глухой яростью, Фирмен Лапрад поклонился, благодаря графа за заботу, когда вдруг перед ними возник слуга, объявивший о прибытии маркиза де Пюилорана.

– Пюилоран! – вскричал Шале. – Пусть войдет!

И пока маркиз входил через одну дверь, адвокат, сопровождаемый слугой, вышел через другую.

Не пройдя и нескольких шагов, Лапрад внезапно остановился.

– До чего ж я рассеянный! – воскликнул он. – Забыл просмотреть кое-какие бумаги в кабинете господина графа. Вы идите, мой друг, а мне придется вернуться – это займет не больше двух-трех минут.

В словах Фирмена Лапрада не было ничего необычного – действительно, как секретарь монсеньора он был волен делать в особняке все что пожелает.

Лакей удалился.

Развернувшись, Фирмен быстро прошел в кабинет графа.

Спальня его хозяина располагалась по соседству.

Там, в спальне, Анри де Шале разговаривал в этот момент с маркизом де Пюилораном.

Фирмен Лапрад припал ухом к замочной скважине и, простояв в таком положении с четверть часа, не упустил из этого разговора ни единого слова. Должно быть, уловка молодого человека все же позволила ему узнать то, что скрыл от него граф, так как, когда он покинул свой пост, на лице его играла довольная улыбка.

У ворот дома Шале его ожидал портшез; сев в него, он бросил носильщикам:

– Два пистоля каждому, если через полчаса мы будем на улице Сен-Лондри.

Два пистоля! Золото, которое слишком часто разрушает человеческую душу, иногда придает и сил.

Менее чем за двадцать пять минут Фирмен Лапрад был перенесен из города в предместье, к дому Татьяны Илич.

Через несколько секунд его провели к русской.

Едва лишь взглянув на адвоката, та поняла, что он принес некую важную новость.

Она не ошиблась.

– В субботу король вместе с двором переезжает в Фонтенбло, не так ли, мадам? – напрямую, без перифраз, вопросил Лапрад.

– Именно так.

– И в тот же день кардинал отправляется в свой замок Флери д'Аргуж?

– Да.

– Так вот: на следующий день, в воскресенье, в то время как королева, Месье и герцогиня де Шеврез разбудят его величество в замке и вынудят его снять с должности и отправить в ссылку первого министра, господа де Шале, де Пюилоран, де Люксейль, де Рошфор, де Море и великий приор Вандом проникнут во Флери, к кардиналу, свяжут его преосвященство, заткнут ему рот кляпом и похитят…

– Так, так… Подождите, мне нужно записать все перечисленные вами имена. Все!.. Нет, все, пожалуй не стоит. Одно… два из них мы уже знали… Ах! Они хотят похитить кардинала! Ах! Ах!

Просияв от радости, Татьяна перенесла вышеназванные имена на записную дощечку.

– Но, – продолжала она, сверяясь с составленным списком, – господа де Шале, де Вандом, де Люксейль, де Пюилоран, де Море и де Рошфор ведь, надеюсь, не думают, какими бы отважными они ни были, что им удастся похитить кардинала всего лишь вшестером? Его преосвященство во Флери будет под надежной охраной. Стало быть, заговорщики будут не одни.

– Нет, разумеется. У них есть люди, которые выполнят большую часть работы – вроде устранения охраны и слуг господина де Ришелье.

– И кто эти люди?

– Я этого не знаю, и сами заговорщики тоже. Мадам де Шеврез, которая и предоставила эти орудия смерти, сохранила их личности в секрете.

– Ах! Но известно, по крайней мере, откуда они появятся?

– Нет.

– Их количество?

– Их будет тринадцать.

– Тринадцать! – Татьяна улыбнулась. – Похоже, наши противники – люди не суеверные! Мы научим их, как следует относиться к вещим числам! Но откуда все это узнали вы, господин Лапрад?

Адвокат нетерпеливо взмахнул рукой.

– Так уж ли важен способ, если желаемый результат достигнут?! – произнес он.

– Да-да, простите, – продолжала русская, – я понимаю… раскрытие заговора против кардинала и наказание виновных – для вас вещи малозначительные! Вами движут другие интересы.

– Да, и теперь, когда я сдержал свое обещание… послужив вашей, мадам, ненависти… полагаю, мне можно надеяться на то, что будет удовлетворена и моя?

– Конечно. С этой минуты вы вольны поступать так, как вам заблагорассудится, господин Лапрад.

– Так я и сделаю. Удачи вашим планам, сударыня.

– И удачи вашим, сударь.

– И прощайте…

– Прощайте…

Фирмен Лапрад направился было к выходу, но, спохватившись, промолвил:

– Я вот о чем подумал… Мне в эти дни понадобятся деньги… больше, чем у меня имеется. Вы… вы не могли бы дать их мне, сударыня?

– Сколько вам будет угодно, сударь, – ни секунды не колеблясь, отвечала Татьяна. Широко улыбнувшись, она поставила перед адвокатом полный золотых монет ларчик и добавила: – И несколько советов… если они могут вам пригодиться.

Фирмен Лапрад стопками разложил экю на столе.

– Шесть тысяч ливров… не много ли? – сказал он.

– Я же сказала: «Сколько вам будет угодно», – пренебрежительно бросила в ответ русская.

– Хорошо! Глубоко признателен вам за вашу щедрость, сударыня. Что же до советов, которые вы мне предлагаете…

– Они будут излишни?

– Абсолютно.

– Что ж… В таком случае забирайте деньги и оставьте советы. У меня один лишь вопрос: надеюсь, в ваши планы входит смерть Паскаля Симеони?

– Ах, да… Вы же, сударыня, не больше моего любите этого охотника на негодяев… вы и господин де Лафемас… и то, что для него… окажется пагубным… вовсе не будет таковым ни для вас, ни для меня. Можете не беспокоиться: если вы еще только надеетесь развернуть против графа де Шале и его сообщников их собственную ловушку, я уже позаботился о том, чтобы Паскаль Симеони вышел из игры в самом ближайшем будущем. Этими деньгами, которые я у вас занял, будет оплачена его смерть. И, черт возьми, за шесть тысяч ливров, возможно, найдется немало желающих расправиться с господином Симеони, каким бы отважным и сильным он ни был. Как думаете?

– По пятьсот ливров на брата… Двенадцать против двоих, так как его слуга, как я слышала, не менее крепкий орешек. Да… возможно, ваш план и удастся… И все равно, господин Лапрад, двадцать предосторожностей лучше, чем двенадцать, – возьмите не шесть тысяч ливров, а десять, пока вы уж здесь. Как видите, довериться друзьям – не так уж и плохо.

Адвокат без лишних церемоний добавил к шести горсткам экю еще четыре.

Ссыпав все золото в кошель, который дала ему русская, Фирмен Лапрад поместил кошелек в карман камзола и, в очередной раз поклонившись и вновь произнеся: «Спасибо!», направился к двери, но был остановлен внезапным возгласом русской.

– Но как же она?.. Вы полагаете, ей тоже следует умереть?

Фирмен Лапрад вздрогнул. В глазах его блеснул огонь.

– Вот оно что! – промолвил он сдавленным голосом. – Так вам не терпится узнать финал моей грустной любви, сударыня? Что ж, я удовлетворю ваше любопытство. Она тоже умрет, так как вчера она сама подписала себе смертный приговор, поцеловав своего возлюбленного. Она умрет вместе с ним в одно и то же время… в один и тот же час… Ха-ха!.. Она будет звать его на помощь… возможно, он даже услышит ее призыв… но прийти уже не сможет! Более того: перед тем как она умрет, я хочу, чтобы она узнала, увидела, что он тоже умер! Можете на меня положиться! Они насладились своим счастьем… я наслажусь моей местью! Местью, о которой будет говорить весь Париж! Я напишу ее кровью на городских мостовых!

* * *

Выйдя от Татьяны Илич, Фирмен Лапрад приказал носильщикам нести его на набережную Межисри.

В одном из домов этой набережной он жил, будучи студентом, и, согласившись на отдельные покои в доме дядюшки, пожелал сохранить за собой и прежнее жилище.

Волк всегда помнит, что одного логова ему может оказаться мало.

Впрочем, на набережную Межисри Фирмен Лапрад направился отнюдь не для того, чтобы поместить золото Татьяны в надежное место, – туда его вела иная забота.

Под той же крышей, которая давала ему кров на протяжении семи с лишним лет, обитал и другой студент, некто Баскари, к которому у Лапрада имелся разговор.

Этот Баскари был тот еще тип!

Родившись в Перпиньяне, где семья его пользовалась всеобщим уважением, семнадцатилетним юношей Баскари приехал в Париж для изучения права… Но наш руссильонец был парнем не только умным, но и крайне ленивым. К тому же то был смутьян, всегда находивший повод с кем-нибудь повздорить, чревоугодник и любитель выпить, донельзя любивший удовольствия… и особенно игру. Стоит ли говорить, что, обладая таким количеством недостатков, если не сказать пороков, Баскари отнюдь не преуспел в учебе. Таверны и кабачки наш руссильонец посещал гораздо чаще, нежели свое, расположенное на улице Сен-Жан-де-Бове, училище, вследствие чего даже после десяти лет пребывания в столице все еще не имел ученой степени и, после того как терпение его родителей окончательно иссякло, перебивался самыми жалкими и постыдными заработками.

Один из таковых – упомянем лишь об одном, опустив остальные, – так вот, один из таковых заработков Баскари заключался в том, что он с радостью обнажал шпагу ради того, кто был готов за это заплатить. Подобная профессия пришла к нам из Италии, где существовали сотни наемных убийц, браво, которые, становясь заложниками данного слова, брались за самые рискованные предприятия, лишь бы угодить тому, кто их оплачивал. «В конце пятнадцатого века, – говорит Пьер-Анжело Фиорентино, – вооруженным до зубов – аркебуза в руке, тесак в кармане – браво, которые носили густые бороды, длинные усы и испанскую сетку на голове – оставалось лишь распустить косы, и узнать этих негодяев уже не представлялось возможным».

Что до Баскари, то он подобные меры предосторожности находил излишними. Будучи человеком невежественным, он даже не предполагал, что в выбранной им прекрасной профессии есть мастера, на которых он мог бы равняться. Всего за пистоль он, нисколько не скрывая лица, набрасывался на указанного ему человека и, благодаря решительности, ловкости и храбрости, обычно выходил из битвы победителем.

Получив ранение, он требовал второй пистоль.

Что и говорить, цена весьма умеренная!

Правда, у нашего руссильонца имелось множество конкурентов в Париже, пусть и из другого социального класса, класса гнусного и низкого – класса воров.

Но люди экономные всегда готовы запачкаться чуть больше, чтобы потратить чуть меньше.

* * *

Поместив часть своих экю в надежный тайник, оборудованный в углу его студенческой комнаты, Фирмен Лапрад поднялся двумя этажами выше и постучал в дверь Баскари. Он был уверен, что застанет того дома, – как и большинство ненасытных хищников, парижский браво покидал свое логово лишь ночью.

– Войдите! – прозвучало в ответ. – Не заперто!

Адвокат вошел.

Лежа на убогом ложе, Баскари играл с огромным рыжим котом, – как и Ришелье, Баскари обожал этих домашних животных.

– Ну и дела! – воскликнул он. – Малыш Фирмен! Какими ветрами?

И, любезно улыбнувшись, бретёр продолжал, водя рукой по спинке своего питомца:

– Я как раз пытался убедить Искорку в справедливости поговорки: «Кто спит, тот обедает». Но ведь не соглашается, негодник! Знай себе упорно мяукает, мол: «Голодное брюхо к учению глухо».

– Что ж, покажи ему вот это – может, тогда успокоится, – рассмеялся Фирмен Лапрад и бросил на кровать экю[25]25
  В 1626 году золотое экю равнялось четырем ливрам шести су.


[Закрыть].

– Каково! – вскричал Баскари. – Золото! На меня пролился денежный дождь!.. Ну, Искорка, похоже, нас ждет пирушка! Не плачь же, дружок! Получишь на обед отбивную или палку кровяной колбасы – выбор за тобой!

Фирмен Лапрад тем временем присел на непрочную табуретку.

– Хватит, Баскари, довольно! – промолвил он. – Поговоришь со своим котом в другой раз. А пока же сделай одолжение – оденься. Ты мне нужен.

– Сию минуту, мой друг.

В два счета, в два движения наемный убица вскочил на ноги. Надевая штаны, он спросил:

– Серьезное дело?

– Серьезней не бывает. Один человек, которого я ненавижу…

– Понятно. Мы ему объясним, этому господину, что бывает с теми, кто не нравится нашим друзья. Я с ним знаком?

– Нет. И должен тебя предупредить, что знакомство с ним может дорого тебе обойтись.

– Полноте! Так этот малый хитер?

– Настолько хитер, что с твоей стороны было бы крайне неблагоразумно нападать на него одному. Чтобы покончить с ним раз и навсегда, тебе не мешало бы обзавестись полутора десятками помощников… да покрепче.

Приводивший перед выщербленным зеркалом в порядок свою прическу Баскари повернулся к адвокату и, ухмыльнувшись, воскликнул:

– Полутора десятками помощников! Почему не целой армией? Мне что, предстоит сразиться с самим Гераклом?

– Если и не с Гераклом, то, по меньшей мере, с одним из его потомков. Я видел их со слугой в деле… и могу уверить тебя, что совладать с ними – задача не из легких.

– Так с этим типом будет еще и слуга? Гм!.. Это дело меня смущает вовсе не потому, что оно опасное. Напротив! Я обожаю опасность. Но…

– Но?

– То, что ты мне предлагаешь, Фирмен, несколько выходит за пределы моей компетенции. Какого черта!.. Шестнадцать против двоих… это уже не дуэль… это, говоря напрямик, обычное убийство, а убийства, по правде сказать, мне совсем не по вкусу. Ты ошибся дверью, мой дорогой. Тебе нужно было идти не ко мне, а в таверну «Спящий кот», что у моста Маршан. Забирай свой экю и отправляйся в «Спящий кот». В этом притоне ты найдешь сколько угодно бандитов, готовых за деньги удовлетворить любое твое желание, я же отказываюсь.

– Отказываешься, даже если я заплачу… в сто раз больше того, чем тебе обычно платят? Здесь тысяча ливров, которую ты сможешь сохранить при любых обстоятельствах, – плачу заранее, так как знаю, что тебе доверять можно… Ну, что скажешь на это?

Фирмен Лапрад вытащил из карманов пригоршни монет и высыпал на кровать. Словно догадавшись о невероятном количестве отбивных и палок кровяной колбасы, содержащихся в этой куче металла, Искорка, рыжий кот, резко выпрямился и, напрягшись, потер мордочку.

Баскари же при виде такого сокровища на несколько секунд утратил дар речи.

– И это все мне?! – воскликнул он наконец.

– Тебе. И каждый из тех, кого ты привлечешь для этой работы – а ты можешь нанять человек двадцать, так как, повторюсь, враг очень опасен, – получит еще по триста ливров… Четверть этой суммы – авансом.

– Триста ливров каждому! Тьфу, пропасть! Да ты, малыш, платишь по-королевски!

– Лишь потому, что хочу, чтобы и обслужили меня так же… Ну, так как? Все еще отказываешься?

Баскари по-прежнему колебался; последнее чувство чести боролось в нем со столь выгодной наживкой… с перспективой всевозможных удовольствий, которую обещало ему обладание разложенным на его кровати богатством.

Исход этой борьбы был ясен заранее. Там, где, возможно не устоял бы и лучший, мог ли устоять худший?

– Нет, уже не отказываюсь! – вскричал он, погрузив свои костистые руки в потоки золотых экю. – Я согласен. Тем хуже!

– Отлично, – проговорил Фирмен Лапрад. – А теперь присядь и выслушай мои указания.

Глава V
В которой граф Шале совершает нечто худшее, чем просто глупость, и совершенно напрасно

Накануне того дня, когда король должен был уезжать в Фонтенбло, а его преосвященство – во Флери д'Аргуж, ранним утром, не имея – в силу занятости на службе – возможности лично отправиться в «Форсиль» для того, чтобы известить, как им и было обещано, мэтра Гонена о предстоящем проезде кардинала через Ферроль, Жуан де Сагрера направил к бывшему фокуснику нарочного.

В письме пажа говорилось следующее:

«Мой дорогой Гонен,

Завтра, в субботу, его преосвященство отправляется во Флери. Полагаю, вы еще успеете все подготовить для того, чтобы во время недолгого пребывания кардинала в вашем доме взору его было явлено восхитительное представление. Я бы и сам хотел поехать с его светлостью, хотя бы для того, чтобы поприветствовать мимоходом вас и обнять мою дорогую Бибиану, но кое-какие срочные дела вынуждают меня остаться в Париже до вечера воскресенья, вследствие чего я смогу присоединиться к его преосвященству в его замке лишь в понедельник и, как вы понимаете, не премину заскочить к вам, чтобы узнать, как все прошло, так что до скорого. Надеюсь, наша Бибиана чувствует себя уже лучше. Скажите ей – возможно, это скорее ее излечит, – что я очень ее люблю.

Жуан, маркиз де Монгла».

Ох уж эти странности человеческой души! Выписывая эти строки, Жуан радовался тому, что он может быть полезен мэтру Гонену…

Он уже запечатывал конверт, когда вдруг ощутил безотчетное сожаление оттого, что вообще написал это письмо, и прежде чем передать его курьеру, какое-то время колебался…

Дело все в том, что он вспомнил о разговоре, состоявшемся у него с Паскалем Симеони по выходе из гостиницы «Форсиль», и при воспоминании о подозрениях друга на сердце у него вдруг стало тревожно.

Но эти подозрения были безосновательными… да, безосновательными! Гонен не был, не мог быть сообщником презренных убийц!

Письмо ушло.

И не желая не то что лгать, но просто скрывать от друга сам факт отправки этого послания, Жуан, который обещал Паскалю сходить вместе с ним куда-нибудь пообедать, остался дома.

Случается, что не только самым извращенным умам, но и самой чистой совести приходится искать способы, кои могли бы помочь ей избежать нежелательных упреков.

Паскаль же, в свою очередь, если и расстроился от отсутствия молодого человека, то не очень сильно. Давно уже всецело поглощенный любовью, не слышавший ничего из тех тревожащих разговоров, что ходили касательно графа Шале, мог ли он объяснить это нарушение данного пажем слова на счет иначе, нежели обычной забывчивостью?

Как и бдительность, преданность тоже иногда засыпает на пороге опасности.

* * *

Между тем чем ближе подходил час исполнения заговора, тем большую растерянность ощущал Анри де Шале.

Пока он находился в обществе герцогини де Шеврез или кого-то из заговорщиков, все было в порядке: он не испытывал ни малейших колебаний. Но стоило ему остаться одному, как, вновь и вновь взвешивая шансы на успех, он говорил себе: «А что, если наша затея провалится?»

Здесь следует повторить, чтобы читатель держал это в памяти, что Шале беспокоился отнюдь не о себе, а о своих друзьях, особенно о своей любовнице!

Себя он полагал слишком значительной персоной, чтобы опасаться гнева кардинала-министра!

В пятницу, около двух часов дня, граф держал путь в Лувр, где у него была назначена аудиенция у его преосвященства, когда вдруг встретил командора де Валансе.

Командор де Валансе был уже довольно пожилой человек. Любезный, умный и даже более чем умный: наделенный здравомыслием и нравственной честностью, которые завоевали ему уважение самых легкомысленных, самых глупых придворных; любой из них – где бы, в какое бы время ему ни повстречался командор де Валансе – почитал за удовольствие пожать ему руку.

Что и поспешил сделать Шале.

– Добрый день, добрый день, дорогой граф, – промолвил командор.

И, задержав руку молодого человека в своих, продолжал:

– Но что это с вами? Да вы весь горите!.. Я не доктор, но готов биться об заклад, что у вас лихорадка! Уж не любовная ли печаль тому виной? Какая-нибудь ссора, размолвка с дамой ваших мыслей!.. Ну же, расскажите мне все. Плохого совета, вы знаете, я дать не могу, и пусть мои волосы уже начинают седеть, я все еще способен – оказывая другу услугу, – соединить то, что разошлось… восстановить то, что разбилось.

Господин де Валансе произнес это с улыбкой, в самом деле отнеся лихорадочное состояние Анри де Шале на счет чего-то незначительного.

Но первые же слова командора заставили графа вздрогнуть – натуры слабые, нерешительные часто верят в участие провидения во всех мало-мальски значительных событиях их жизни. Вот и неожиданная встреча с господином де Валансе стала для графа чем-то ниспосланным свыше. Последняя же фраза командора: «Плохого совета я дать не могу, я все еще способен соединить то, что разошлось… восстановить то, что разбилось» – и вовсе стала для него определяющей.

– Что ж, так и быть, – воскликнул он и, подхватив пожилого дворянина под руку, отвел того в сторону, – я расскажу вам все, Валансе, все! Тем более что я знаю: пусть вы и не одобрите мои действия… наши действия… мои и моих друзей… но вы и не злоупотребите секретом… который не принадлежит лишь мне одному… и я могу вам доверять… как уже доверился своему отцу… чтобы спросить затем: «Правильно ли то, что мы собираемся сделать?»

По мере того как командор слушал Анри де Шале, лицо его принимало все более изумленное выражение.

– Черт! – проговорил он. – Похоже, все гораздо более серьезно, чем я предполагал!

– Столь серьезно, что я уже три ночи уснуть не могу! Ох! Вы не ошиблись, друг мой! Меня действительно пожирает горячка! Так страшно идти… с завязанными глазами… по дороге, которая неизвестно куда тебя выведет… а возможно, и вовсе приведет к погибели! Ладно бы речь шла только обо мне! Но на этой дороге со мной все то, что я люблю, слышите, Валансе? Все!

– Будет вам, будет, дорогой граф, возьмите же себя в руки! Если есть еще время вытащить вас… вас и ваших друзей… из тех неприятностей, в которые вы загнали себя, вероятно, по неосторожности… можете на меня всецело рассчитывать! Но в чем же дело? Говорите! Может так статься, что каждая минута на счету. Говорите!

* * *

Анри де Шале заговорил: сначала с трудом, недоговаривая то о том, то об этом, – в конце концов, в данный момент он совершал предательство; как он ни прикрывал свои беспокойства и страхи, он нарушал данную клятву. Но того, кто покатился по наклонной, уже, как известно, не остановишь. Одной лишь фразой: «Мы готовим заговор против господина де Ришелье» он сказал слишком много для того, чтобы не рассказать обо всем прочем.

Как бы то ни было – скорее по мотивам политическим, нежели в силу личной симпатии, – командор де Валансе являлся ярым сторонником кардинала. Едва лишь услышав о задуманном заговорщиками государственном перевороте, он пришел в ужас и живо объяснил графу, какая это гнусность со стороны высшего должностного лица королевства – состоять в заговоре против первого министра короля! Пылкие внушения господина де Валансе произвели на Шале глубокое впечатление, и дабы усилить эффект своих слов, командор, тоном еще более убежденным, добавил, что их преступная акция обречена на неизбежный провал, так как кардинал всегда пребывает начеку, и не считаться с сим фактом могут лишь безумцы, и что вскоре над головами виновных засверкает меч правосудия, меч, со взмахом которого не только люди лишаются своей жизни, но и их семьи – чести. «Думали ли вы об эшафоте, граф Анри, – воскликнул Валансе, заканчивая свою речь, – когда планировали столь рискованное предприятие?!»

Шале не нашелся, что ответить на этот ужасный вопрос; вся решимость его оставила: перед глазами у него уже стоял палач, и слышалось ему, как на долгие века вперед с постыдным звуком падает топор.

– Кончено, мой друг! – вскричал он. – Вы сорвали повязку любви с моих глаз! О! Как я теперь ненавижу этот ужасный заговор!

– Но этого еще недостаточно, граф, чтобы спасти жизнь вам… и вашим друзьям. Что если о заговоре уже известно его преосвященству… подумайте, как ужасно вы себя скомпрометируете! В таком случае надежду на спасение вам даст лишь полное и чистосердечное признание.

– Что это вы вздумали, Валансе! Уж не хотите ли вы, чтобы я сделался доносчиком?

– Доносчик большей частью клевещет, вы же лишь откроете истину! К тому же, стоит ли вам так бояться этого признания? Какая опасность может угрожать королеве или принцам крови? Король, возможно, немного рассердится, сделает выговор, тем дело и кончится. Имена же других заговорщиков вы можете скрыть. Пойдемте же немедленно к его преосвященству; боюсь, завтра рассчитывать на помилование вам будет уже поздно…

Сказав это, командор де Валансе повлек графа де Шале в малый Люксембургский дворец[26]26
  Эту чисто историческую сцену, как и несколько других, мы заимствовали у Тушара Лафосса, автора летописи «Слуховое окно», который, в свою очередь, взял ее из надежных источников. – Примеч. автора.


[Закрыть].

* * *

Кардинал находился в это время один в своем кабинете. При докладе о графе де Шале на лице его отразились удивление и гнев.

Но выражение это было мимолетным, и не успел привратник произнести имя второго посетителя, как Ришелье ответил: «Пусть войдут!»

Они вошли. При виде кардинала, сидевшего в широком кресле с закрытыми глазами и сложенными на коленях руками, граф де Шале почувствовал глубокое раскаяние в том, что он уже сделал… и в том, что собирался сделать.

Ему показалось, что он находится пред спящим львом… которого будить не следует.

Но лев вовсе не спал. По своему обыкновению, он предавался размышлениям, давая таким образом время и посетителям собраться с духом пред началом разговора.

Внезапно он открыл глаза и, подняв голову, едва заметно кивнул в ответ на почтительные поклоны.

– Что вам, господа? – спросил он.

– Перед вами, монсеньор, тронутое раскаянием сердце, которое явилось пред ваши очи признать свою вину в надежде, что вы, по своему беспредельному великодушию, простите его…

Столь унизительная просьба командора де Валансе не слишком-то понравилась графу. Анри де Шале покраснел; вся кровь в нем закипела, и он гордо поднял голову.

– Монсеньор, – произнес он звонким голосом, – дружеское расположение ко мне командора де Валансе несколько его увлекает; действительно, я раскаиваюсь, что в минуту заблуждения вступил в заговор против вашего преосвященства… доказательством чему в полной мере служит мой приход сюда… Но если я пожелал чистосердечным признанием исправить свою ошибку, то в том лишь убеждении, что это признание не припишет мне ничего недостойного. Тут дело взаимное. Я, граф де Шале, благородно укажу вам на ту пропасть, которую я вырыл под вашими ногами; вы же, кардинал де Ришелье, благополучно обойдя ее, надеюсь, будете благодарны великодушному врагу, не позволившему вам в нее упасть.

Губы Ришелье скривились в горькой улыбке.

– Вот как! – произнес он. – Так это мне следует благодарить вас, господин де Шале?.. За что же, позвольте узнать? За то, что вы изволите указать мне… пропасть, как вы говорите… которую вы сами вырыли под моими ногами. Но простите!.. Что если еще задолго до вашего прихода я был уже извещен о существовании… этой пропасти… в таком случае, полагаю, мне не за что вас благодарить, не так ли?

Шале вздрогнул.

– Да-да, – продолжал кардинал, – оно, конечно, прекрасно – играть в великодушие… но чтобы выиграть партию, следует играть вовремя! Ха-ха!.. Да вы безумцы… безумцы, вообразившие себе, что от меня можно что-то скрыть… Что ж… Дабы убедить вас, что я нисколько не нуждался в вашей помощи, я назову вам всех ваших сообщников, участвующих в заговоре против меня? Я затвердил их имена наизусть: во-первых, это госпожа королева – как же моему непримиримому врагу не стоять во главе этого списка! Затем монсеньор герцог Анжуйский, госпожа герцогиня де Шеврез, вы, господин граф – видите, я вас классифицирую по порядку, – великий приор де Вандом, граф де Рошфор, маркиз де Пюилоран, граф де Море и барон де Люксейль. Кажется, все, не так ли? Впрочем, нет, не все! Есть еще тринадцать… тринадцать шпаг, задача которых заключается в том, чтобы очистить вам дорогу… господа; избавить ваши белые ручки от неприятной необходимости… проливать кровь моей прислуги, но сознаюсь, что мне не известно, кто эти тринадцать низших чинов. Возможно, вы сегодня уже знаете их имена? Потому что еще вчера вам также они не были известны, и если вы пришли сообщить мне их, то я вас слушаю! Но, говоря откровенно, я сомневаюсь, что вы сможете рассчитывать на большую благодарность с моей стороны за столь жалкий подарок! Несколько негодяев, собранных по кабакам, после стольких вельмож… принцев крови… даже самой королевы!.. Сознайтесь, господин граф: если б вы знали, как мало вам придется сообщить мне, то, наверное, даже не стали бы себя утруждать приходом сюда!