Текст книги "Крепость сомнения"

июнь 1999

И все-таки Тимофей не сразу поверил в то, что рассказал ему Феликс. Просто он ощутил, что исчезли, испарились все тревоги и воспоминания, словно кончилось что-то, чему он не способен пока был дать название, однако что именно кончилось, что должно было начаться, он не знал и не смог бы сформулировать это в определенных выражениях.

Из прочитанного письма, довольно скупого, Тимофей ничего толком не узнал, но опять ощутил то же чувство, что и в ту минуту, когда впервые узнал обо всем этом от Ильи. Слово «дорого», мелькнувшее там, особенно не вязалось с представлениями о Вадиме. «Началось», – опять подумал он.

«Это похоже на автомобильную катастрофу, – писал, в частности, Вадим, – машина потеряла управление, ее крутит, тащит, переворачивает, мнет бока, и ты ничего не можешь сделать – только быть внутри нее, но когда она остановится, все станет уже по-другому…»

«О, блин!» – проговорил Тимофей, прочитав написанное, потер лицо ладонью и тут же перечитал еще раз. «А зачем все это, я скажу тебе, хоть и боюсь, что ты будешь смеяться, – писал Вадим». «Что же здесь смешного?» – не успел подумать Тимофей, как тут же забился в приступе смеха. Если бы Вадим отправился в археологическую экспедицию в Монголию, полез бы на Эверест, уехал бы в Лхасу или в Гоа или стал бы инструктором по серфингу на Коста-Рике, Тимофей поразился бы не то чтобы меньше, но как-то иначе. То, что написал ему Вадим и что он только что прочитал, было так просто, так обыкновенно, что казалось верхом настоящего абсурда, самим смыслом жизни и, может быть, поэтому неправдоподобным.

Восторг и изумление овладели им. И даже ревность к тому, что не он первый проделал что-то похожее, не могла затмить чувство благодарности к Вадиму. Но истеричный и глупый смех налетал на него припадками, как будто в рот ему попала не смешинка, а целый выводок смешинок.

Чтобы его унять, Тимофей натянул на голову противогаз. Поначалу все казалось обычным: вялая отвисшая резина липла к скулам и кисло била в нос, как бы противореча всем обворожительным запахам мира, потом лоб его вдруг покрылся испариной, еще через несколько минут кислый запах сделался неощутимым, и запахло маем или январем, мелким колючим снегом, изолентой клюшки, брошенной на лед хоккейной коробки, как обрывок гипотенузы, соленой кровью из разбитого носа…

И тут же словно бы воочию он увидел, как вянет золотое солнце над Азовским морем и тысячи розовых птиц, клубящихся в своем клокочущем гомоне.

«Работает!» – забилась ликующая мысль. Сам себя он уподобил человеку, который так привык к головной боли, что когда она прошла, не сразу осознал, что боли больше нет. Он мог бы смотреть и еще, но дальнейшее уже могло сойти за банальное подглядывание.

Давно забытое и все нарастающее чувство свободы было такой силы, что умерить его сделалось необходимостью. Как был, в противогазе, Тимофей вышел из квартиры, захлопнул за собой дверь и отправился на улицу.

Только сейчас он обратил внимание, что теперь противогаз был ему по размеру и не болтался, как в детстве, на голове, а плотно ее облегал. Некоторые прохожие испуганно шарахались, были и такие, которые загодя переходили на другую сторону улицы. Но больше все-таки было таких, которые взирали на него абсолютно бесстрастно, как будто противогаз был не противогаз, а всего лишь буденновка от кутюр. Теперь скопление белых пластмассовых стульев под ярко-броскими тентами, напоминающими бродячий цирк, называлось «Четвертый Рим». Дойдя до кафе, он свалился на пластмассовый стул, освободил голову от противогаза и выжидательно посмотрел на официантку в лавре кудрей.

– Это не вы у нас день пограничника отмечали?

– Это недоразумение, – отчетливо проговорил Тимофей, но услышал, как за его спиной юноша, ответственный за краны с «Сибирской короной» и «Туборгом», прошептал официантке: «Да он это, он». Тимофей пил пиво, разглядывал посетителей и невольно думал, что если существует связь между «архаическим» довольством посетителей кафе и его названием, то не стоит ломать голову над национальной идеей.

– Надо же, – усмехнулась официантка. – Все боятся за свою репутацию – даже те, у кого ее нет. А сегодня что?

– Не знаю, наверное, день химических войск, – оглянувшись на юношу у крана, пожал плечами Тимофей.

– Любишь ты праздники, – заметила она, проходя у него за спиной.

– Да ладно, Танюша, – примирительно бросил он, надел противогаз и подмигнул ей из темной пустой глазницы.

Уже около своего дома он столкнулся с той женщиной.

– Милитарист! Животное! – громко и визгливо сказала она. – Из-за таких, как ты, нас не принимают в мировое сообщество.

Тимофей от удивления остановился и обернул к ней круглые темные отверстия без стекол.

– Мировое сообщество, – вежливо огрызнулся он, – это преступная организация. Все его лидеры предстанут перед судом. Там, знаете, какой трибунал? Тройка. Статей там всего десять, зато все пожизненные. – Пока он все это говорил, он смог лучше ее разглядеть. Ее белое чрезмерно напудренное лицо, как у куклы, было спрятано под черной вуалью, а сама она была среди лета одета в драповое демисезонное пальто и похожа на старуху Шапокляк из мультфильма про Чебурашку, сошедшую с тесного экрана в летний вечер. «Да она сумасшедшая!» – решил он.

Поняв это, он стянул с головы противогаз, развернулся и пошел обратно домой. По дороге толкнул дверь какого-то павильона.

– Халял, – сказал он вместо приветствия черноглазому и смуглому продавцу. Противогаз, намотанный хоботом на запястье, болтался у него в руке. Продавец, возившийся с каким-то часовым механизмом, вынул из глазницы увеличительное стекло, внимательно оглядел Тимофея и пристально посмотрел на противогаз.

– Не уступите? – Он указал головой на противогаз.

– Не могу. Самому нужен. – Тимофей выбрал наивно-дипломатическую форму отказа, усвоенную с детства. – У вас пиво-то есть?

– «Котайк» устроит? – Немного раздосадованный продавец показал ему бутылку.

– Устроит, – согласился Тимофей, оценив этикетку взглядом просвещенного любителя. – Утройте.

Пока он забирал бутылки с прилавка, они обменялись взглядами волшебников, хорошо знающих цену своим безродным чудодейственным сокровищам…

Он долго еще, очень-очень долго сидел на балконе, улыбался, смотрел на фальшивое золото фонаря в шевелюре зеленых листьев, видел рубиновые огни паркующихся машин, слышал острый сигнал домофона, несвязный лепет прохожих и, покачивая головой и цокая языком, словно какой аксакал, негромко повторял: «Ай-яй-яй, ай-яй-яй…» Как будто случилось именно то, чего он давно ждал, но застало его врасплох. Но он знал, что успеет, знал, что догонит, чувствовал, что настигнет и его. Так какого же цвета любовь? Осень. Покровский бульвар. Ветер. Листья под ногами. Ночь. Какого все это цвета? Примерно так.

Звуки поздних автомобилей, скрепляющих Садовое кольцо, сделались отчетливее. Город окончательно затих и фонил невнятно, как радиатор, укутанный стекловатой. Наступил и отпрянул в темноте самый глухой час. Потом по переулкам потянулись поливальные машины и подчеркнули тротуары небрежным пером своих струй, подведя черту еще под одной зыбкой июньской ночью.

* * *

Даже в пропыленном воздухе центра была слышна фуга распускающихся растений, и едва еще слышно повели свою партию зацветающие липы. Илья и сам не знал, зачем он стоял у десятого подъезда Думы в Георгиевском переулке и, бессмысленно глядя на красные башенки Малого манежа, слушал оправдания и обещания Лиденса. Как обычно, тот говорил быстро, ловко сочленяя слова, правильно их ударяя, как-то причмокивая и присвистывая, что придавало речи убедительности, но с другой стороны, в целом от его речи исходило дыхание легального, ненаказуемого и уверенного в себе мошенничества. Мы теряем деньги, деньги теряют нас, но это, как правило, ненадолго. Лиденс не советовал огорчаться навсегда. То и дело его мобильный телефон подавал сигналы, и Лиденс то отвечал, то нет, то просто сбрасывал вызовы, как соринки, попавшие к нему на пиджак, то, услышав какую-нибудь особенную мелодию, смотрел на Илью извиняющимися глазами и отходил на несколько шагов и несколько минут. Внезапно мужским дикторским возвышенным голосом, словно объявляя начало воздушной тревоги, телефон бросил на всю улицу: «Внимание», – Илья вздрогнул, пара прохожих завертели головами, пытаясь открыть источник этого необычного звука, – Лиденс же молниеносным движением нажал кнопку приема и изменившимся голосом, в котором робкая покорность и нарочитая бодрость оспаривали друг у друга право на нежность, быстро сказал: «Да, зайчик!»

Теперь уж никаких извиняющихся взглядов Лиденс Илье не бросал. Беседа с требовательным «зайчиком» затянулась, и в ожидании собеседника Илья смотрел, как на противоположной стороне улицы маленький коричневый таджик, утопая в оранжево-синем комбинезоне, возится с мусорным баком.

– Вот, почитай. – Лиденс сунул ему в руку номер «Коммерсанта» и исчез в чреве здания, где в правовом поле бился нерв законодательной власти.

Илья тут же не сходя с места прочел статью, указанную Лиденсом, но очень смутно понял связи тех перипетий, которые как будто объясняли печальную участь его трудового чемодана, а потом уже машинально прочел еще какую-то заметку о том, что власти вот уже несколько дней скрывают какое-то несчастье в центре столицы. Люди ходили в противогазах. Автор статьи вежливо требовал от властей признаться, какую именно катастрофу или утечку скрывают они от общественности в ущерб населению города. Но Илья уже был как бы вне этого города и к его населению себя не причислял. Чувство свободы. Ему еще слышался то ли цокот копыт, то ли перестук колес железнодорожного вагона из того весеннего вечера, когда «рокотаху» земля на его столе. На все он смотрел несколько отрешенно и вдобавок так, как будто видел впервые.

Он постоял еще, поглядел на снующих туда-сюда ухоженных мужчин в недешевых костюмах – по наружности и сам он был одним из них, – выкурил сигарету, в тысячный раз отметив, что тень от табачного дыма на асфальте всегда какая-то бурая, цветная, а не серая, как от его тела, и не спеша пошел к своей машине. Маленький прокопченный дворник-таджик, жизнерадостно блестя черными глазами, тащил прямо на него тележку, на которой вихлялась пластмассовая бочка с мусором. Он скомкал газету, и, поравнявшись с бочкой, положил ее сверху.

* * *

Илья ехал по Москве. Он уже знал, что сделает через пару часов, но эти часы еще не прошли. Он вел машину с небрежной элегантностью, на грани уверенного в себе мастерства, переходящего в рискованную вежливость.

В его движении не было какой-то определенной цели. Он ехал неторопливо, так, как прогуливаются люди, мало заботясь, на какую тропинку парка им свернуть. Над Москвой сияли чистые сумерки, голубизна неба густела и погружалась в темноту равномерно, без пестрых помех облаков. И все остальные, возможно, ехали тоже не куда-то, а просто так, без всякой цели, но вместе она у них появлялась, и они преследовали ее, даже не понимая, движением света, крутящимися в смазке подшипниками, улыбками, нажатием ног на педали, поворотами рулей и ручек настройки автоприемников. И город входил в ночь, как самолет проходит разные слои атмосферы.

У ярко освещенных магазинов останавливались машины. Он помнил эти подъезды, знал лифты и их особенности, помнил коды замков, помнил даже запахи, в одном из них было написано жирным маркером: «Воланд, приходи!», еще в одном на зеленой стенке красовался след детской пятерни. Но никуда не хотелось идти, нигде не хотелось тормозить. У него было еще время побыть своим в этом городе, и он, проезжая улицы, казался еще составной и неотъемлемой частицей этого большого, хорошо освещенного, самодостаточного механизма.

И все было привычно, как бывало всегда. Короткие взгляды из соседних машин на светофорах. Кудрявые выхлопы. Ожидание.

Машинально он отмечал места, где должны были стоять его щиты, и теперь он со страхом думал о том, что бы сейчас было с ним, если б они действительно здесь стояли. Там стояли другие щиты, и прилипшие к ним рекламные билборды призывали жить беспечно, беззаботно, легко, выгодно, удобно. Его неумолимо клонило в сон, и то и дело он потирал лицо ладонью, словно сдирая какую-то невидную прочим маску.

* * *

Он с трудом припарковал машину на смотровой площадке, на том ее краю, который ближе к трамплину. Несколько секунд он не мог сообразить, отчего так много людей, молодых людей, отчего так много света, шума, гама. Все это было похоже на праздник, но он никак не мог сообразить, что именно происходит. Илья слышал, как у церкви обиженно ревели моторы байкеровских мотоциклов, потревоженных вторжением в свою вотчину такого количества бесцеремонных гостей. «Сегодня же двадцать пятое, – вспомнил он наконец, – выпускной вечер…»

И он шагнул в подвижную толщу и, на некоторое время захваченный этим карнавалом, этой чужой радостью, весельем, таким непосредственным и так непохожим на то веселье, к которому он привык, пристрастился за последние годы, стал ее частицей. Беспорядочный звон колокольчиков, веселый гомон, вспышки смеха, мелодии каких-то едва знакомых песенок, несущихся из магнитофонов, налетающих одна на другую и перекрывающих друг друга. Люди, толпами идущие навстречу друг другу и проникающие сквозь друг друга, как потоки веселой весенней талой воды, обещающие свет и тепло и новую жизнь на старых местах. Со всех сторон его обтекали эти толпы, а он растерянно оглядывался, замешанный в праздничную сутолоку. Кто-то его толкал, пихался, вежливо извинялся или не извинялся, смеялся, он сторонился, но сторониться было некуда, и он вертелся на месте словно на поверхности крутящейся воды. На какую-то секунду он напрочь забыл, кто он и что с ним происходит. Наконец удалось протиснуться к балюстраде площадки, и он облокотился о ее пористый камень.

Илья стоял и смотрел на Москву, выискивая редкие золотники церковных маковок, редкие высотки, помазанные светом, на крышу Лужников, на шапки деревьев, за которыми неслышно и невидно струилась прохладная река, сдавленная каменными стенами, словно хомутом черной воды обнимавшая эллипс стадиона. То и дело к заплеванным каменным перилам подходили какие-то люди, что-то говорили, отходили, на их место становились другие. Выпускной вечер. Сколько лет назад? Шестнадцать? Нет, пятнадцать. Пятнадцать лет назад.

* * *

Оглянувшись на свою машину, Илья зашел за перила и стал медленно спускаться по склону, осторожно нащупывая тропинку ногами в своих изящных, тонких туфлях, и все-таки поскользнулся на глинистой проплешине, но, выставив руку, устоял и не запачкал брюки. Он вытер ладонь о траву и пошел дальше. Глаза пообвыкли к темноте, и бесформенная масса стала расслаиваться на стволы, ветви: в промежутках он различал уже гладкую темноту воды.

Ему все еще казалось, что он ждет самолета и просто неохота приезжать в аэропорт раньше времени. Своротил с дорожки – обламывай ножки, чертовщина какая-то, обламывай ножки, обламывай рожки, отращивай рожки… Он барабанил пальцами правой руки по запястью левой и несколько минут просто жил в этом нехитром ритме. Справа на склоне чернела какая-то толстая вертикаль. Сначала он решил, что это древесный ствол, но приблизившись, увидел, что кроны нет, а ствол этот бетонный, укутанный цементной шубой. Некоторое время он гадал, что бы это могло быть, потом догадался, что так увековечена память мыслителей, поклявшихся некогда на этом месте положить жизнь за свободу соотечественников.

Он чиркнул зажигалкой, но никакой памятной доски не было, зато в изобилии нашлись надписи нового времени, нанесенные пляшущими буквами. «Таня! Ждем в «Ролане»!» – прочитал он одну из них.

Постояв у «дерева свободы», он стал спускаться ниже, к самой воде, которая жирно уже чернела в просветах грузных ветвей. Последний истинный храм остался за косогором. Илья вспоминал его неискушенных жрецов, особенно одного аспиранта, которому давным-давно сдавал какой-то факультатив. «Вы сказали – «желтый дьявол»?» – резко обернувшись и прицелившись в Илью указательным пальцем, переспросил аспирант. – И это справедливо!» – воскликнул он и снова заходил как маятник, а скорее как лев по своему бестиарию перед тем, как разорвать на арене нескольких адептов рыночной экономики. Илья впоследствии видел этого аспиранта – он торговал книгами на «сачке».

Тишина внезапно расплескалась русалочьим плеском. Что-то темное, округлое поднялось над водой и превратилось сначала в человека, потом в женщину. Свет непонятного источника мягко обрисовывал ее фигуру. Мокрая девушка выбралась на парапет…

– Уф-ф, – сказала она и стала стягивать платье.

– Топилась? – поинтересовался он задумчиво.

– Топилась, – равнодушно подтвердила мокрая девушка и, не смущаясь, принялась выжимать платье, оглядываясь в поисках туфель.

– По-нашему – это шок, – сказал Илья, вспомнив недавно виденную рекламу. – Вот они, – показал он, увидав туфли. – Как тебя зовут?

– Аня, – ответила она, поколебавшись.

– Хорошее у тебя имя, – заметил Илья. – Коротко и ясно.

– Что ясно? – спросила девушка.

– Он еще пожалеет.

– А вы… Почему пожалеет?

Это «вы» поразило Илью.

– Потому что ты самая замечательная девушка на свете.

– Откуда вы знаете?..

– Знаю.

– Вы меня изнасилуете?

– А как же, – отозвался Илья, все еще думая о «вы».

Она, съежившись, молча сидела рядом.

– Домой, что ли, тебя отвезти? Ты где живешь?

– Здесь рядом, – сообщила Аня. – В розовых домах. Только я не хочу домой… А что я скажу? – Вероятно, она вспомнила о родителях и провела руками по мокрому платью.

– Скажешь, что поливалка облила.

Мокрая девушка сунула ноги в туфли.

– Вы, вообще-то, кто? – спросила она деловито и добавила с ужимкой: – Если не секрет.

И опять это «вы» резануло его.

– Кто? – Он пожал плечами. – Сам не знаю. «В самом деле, кто?» – мелькнуло в голове. – Не помню, – добавил он. – Так будет вернее. Жил-был на свете один мальчик, – сказал Илья. – И пошел он однажды в лес. Хорошо ему было под сенью этого леса, в его солнечной тени. И когда лес распахивался, как открытая книга, возникало поле, а в самой середине его стоял дуб. Бо-ольшущий такой дуб, лет триста ему уже было, или еще больше. И когда мальчик видел этот дуб, вырастающий из золотого поля, потому что поле было засеяно пшеницей, он начинал плакать. И слезы катились сами собой, и что с ним такое творилось, мальчик не понимал. А это было счастье. И обещание счастья. А потом он шел дальше, и снова деревья смыкали над ним свои ветви… И все реже мелькали полянки в этом лесу. А он все шел и шел… куда глаза глядят. И не стало вовсе ни полей, ни полянок… Только сумрак окружал со всех сторон. И солнце спряталось, и луна не вышла. Понимаешь?

Говоря это, он внимательно смотрел на бакены, на баржу, которая осторожно пихала свой длинный грузовой нос по темной глади. И казалось, что река замыкается с той, обратной и невидимой стороны стадиона, и баржа ходит по кругу, как лошадь на проездке, и вскоре появится вновь.

– Земным путем дойдя до середины, – сказал Илья совсем уже другим голосом, – я заблудился в сумрачном лесу.

Аня намека не поняла, но спросила так:

– И что с ним дальше было, с этим мальчиком?

– Он и сейчас в этом лесу, – сказал Илья.

– Но лес же когда-нибудь кончится? – спросила Аня. – Должен же он когда-нибудь кончиться?

Она поднялась и потопталась, проверяя, как туфли сидят на ноге.

– А я вот никогда…

– Что никогда? – спросил он.

– Никогда не плакала. Ну, так, как вы. Когда вы на дуб смотрели.

– Это от счастья. Когда испытаешь счастье, то и ты заплачешь.

– А я испытаю? – недоверчиво спросила она.

– Обязательно, – заверил Илья и тоже поднялся. – Каждый человек хоть раз в жизни его испытывает.

* * *

На смотровой площадке было по-прежнему светло и людно. Машин, правда, поубавилось. Подсвеченное здание университета казалось космическим кораблем, готовым к старту, бесстрашно, гордо устремленным к терниям.

– Какая у вас машина, – восхищенно заметила Аня.

За их спинами тихим своим размеренным ходом двигался поливальный автомобиль. Коротко обернувшись, она вскочила в струю и взвизгнула.

– Не люблю обманывать, – пояснила Аня, выбираясь обратно на тротуар и убирая со лба налипшие волосы. – Я вам сиденье намочу.

– Намочи, – сказал Илья и открыл ей дверцу.

Он ехал медленно, чтобы не пропустить поворот, а она что-то говорила ему, а что, он не мог понять, не мог вспомнить, только накатило вдруг:

– …два танца с ней протанцевал. Целых два. Мы такие жестокие, когда кого-то любим… Правда?

Машина вползла в пустой двор. Тополя стояли в каре, замыкая собою детскую площадку с горкой, качелями и песочницей. На лавке у песочницы сидел какой-то парень.

– Здесь, – показала девушка. – Ой, – добавила она, заметив парня.

– Иди, иди, – подбодрил Илья. – Ступай. Что я тебе говорил?

Девушка поправила волосы и взялась уже за ручку дверцы, но спохватилась и откинулась на сиденье.

– А что он подумает? – по-детски надув губы, сказала она.

– Ничего не подумает, – ответил Илья. – Крепче любить будет.

Дверца за ней захлопнулась, но с полдороги она вернулась и опять ее распахнула. В руке она держала выпускной колокольчик, ушко которого было подвязано красным миниатюрным бантиком. Она положила его на влажное сиденье.

– Вам на память, – сказала она и быстро прибавила: – Ничего, у меня еще есть. – И рассмеялась, как могла в его представлении засмеяться русалка.

Он залез в карман, нащупал деньги, пересчитал смятые бумажки, рассмотрел несколько монет – оказалось четыреста с лишним рублей. «Бак залью», – подумал он и посмотрел в темный двор. Никого там уже не было. Два окна еще горели через этаж. Так на шахматной доске ходит конь. Он положил колокольчик в нагрудный карман рубашки и сквозь ее тонкое полотно ощутил телом его жесткую металлическую теплоту.

* * *

Свет фонарей резал глаза. Небо побледнело, поубавилось звезд. Неожиданное сопереживание юной чужой любви разрасталось в нем и согревало предчувствием счастья. Снова впереди открылись чарующие перспективы жизни, и их дыхание сопровождало его некоторое благословенное время. Но сначала домой. Домой. Жизнь показала ему себя и показалась ему простой и понятной. Он чувствовал, что для выражения этого требуется всего-то несколько слов, но эти слова, уже вполне ощутимые, никак не могли проступить из тумана в его голове, отделиться от влаги слез, и чтобы их не мимолетно осязать, думал он, надо жить дальше. Я могу, следовательно, я должен. Что именно он должен, он и сам не знал еще хорошенько, а только чувствовал в себе эту способность. Все поправимо. Стоп, возразил он себе. Что должно быть поправимо? Все уже поправлено. Всего-то и надо, что перестать сомневаться. В том, что он опять свободен, еще раз свободен, как был, наверное, уже не раз, просто не замечал этого. Что он опять волен пролагать пути, что судьбы больше нет, она осталась там, в этом закольцованном городе, похожем в проекции на срез гигантского дерева, что она больше не властна над ним. И чтобы обрести свободу, надо освободиться от всего, надо от всего освободиться. Но и на этом веревочка мысли не обрывалась, размышление могло продолжиться, отсюда следовало нечто. Что же? Его бросили, но он не чувствовал себя брошенным, его обманули, а он не чувствовал себя обманутым: словно все это были последствия скрупулезно спланированной операции, и на какое-то время – возможно, до самой смерти, – ему удалось улизнуть от судьбы. Ни одна живая душа не знала, в какой точке пространства он находится, но никому и не было до него дела. И что-то еще. И он вспомнил сочельник на даче у Николая, и как там один парень рассказывал про опыты с крысами. И он почувствовал сейчас, что смог оторваться от этой педали, от педали удовольствия, правда, было пока непонятно, кого он этим избавил от страданий, возможно, в его случае тут не существовало прямой связи, а может быть, она существовала, но была для него невидимой. Не важно.

* * *

Там видно будет. Что-нибудь придумаем. И пока он ехал по городу, эти обещания звучали не слишком уверенно, но чем дальше оставался город и тот поворот, где нужно было свернуть, чем глубже врезался автомобиль в плотный сумрак ночи, тем слова словно бы наполнялись смыслом, как ветром спущенные паруса. Надо только ехать и ехать, давить шинами покрытие дороги, вырваться в поля, выхватывать фарами эти названия, которые мало кому что говорят. Названия у обочин. Нехитрая это премудрость. Илья почему-то знал это очень хорошо. Он приоткрыл окно, чтобы слышать свистящий вибрирующий шум ветра. Упругий свист приносил клубки звуков, и, распутывая их, Илья как будто понемногу начинал вспоминать давным-давно забытый язык. Вот уже отдельные слова четко связались с суженными им понятиями, вот из них сложились фразы, вот получилось составить предложения, пока короткие, так ведь и жизнь коротка. Вчера был апрель, а сегодня уже июнь.

На нагретом за день асфальте дороги сидели совы и через каждые сорок – пятьдесят метров, поднятые светом фар, лениво взмахивали саженными крыльями и косо отваливали набок, почти перекатываясь по лобовому стеклу.

Не важно. Там видно будет. Там, где соседствуют Его превосходительство инкогнито и загорелые вертолетчики. Вот, Вася, ты пока погоди, говорят вертолетчики превосходительству. Не гони, говорят, Вася, лошадей. А превосходительство растерянно отвечает наманикюренным голосом: однако позвольте… Нет, Васька, не твоя правда: не хотели вы нас на вольку пущать, не хотели землишку давать. Ничем, брат, не поступились. Но, que c`est qui se passe?[10]10
  Что случилось? (фр.)


[Закрыть] – звучит колокольчик: Матffей, – это, конечно, камердинеру. Нет, братан, отвечает брат Тоня. Не хотел ты мне борта давать. А я просил. Не требовал – просил. А все мы одним миром мазаны. Остынь малька. Тормозни децил. Почему-то Илью совсем не удивляло, что его брат ведет такой странный разговор с безымянным превосходительством. В лощинах клубился туман, стекал на дорогу, и в голове у него клубилось. Скоро, уже скоро. Топилась, вспомнил Илья и усмехнулся. Неужели такое еще может быть? Это происшествие почему-то добавляло ему радости и покоя. Он ехал по пустой дороге. Прямо и правее небо уже зеленовато светлело. Наверное, когда-то давным-давно, думал Илья, он втайне пожелал себе всего этого и напрочь забыл. Всего этого: сов, бросающихся из-под колес во мрак, и этой пустой дороги, упрямого двигателя 2.4, а все остальное – вообще все, что случилось до этого, – было лишь игрой. Мысль эта наполнила его злорадным торжеством, и он даже стукнул по рулю тыльной стороной кисти, отчего пустая окрестность вздрогнула от тревожной кляксы клаксона, а колокольчик, подаренный мокрой, милой девушкой, тихонько звякнул в кармане. Там под яблоней зарыта своя правда. Утром черная птичка будет трясти желтым клювом влажную сливу. Там видно будет, твердил он. Жизнь – ведь она такая. Никогда не кончается. Всего-то пятьсот километров – разве не чепуха? Вот уже и багровый ломоть месяца, смазанный сиреневым облаком. Рощи черными заборами подпирают небо. Ветер, свистящий в окно, тянет в салон запах земли, вязкий аромат трав, изнемогших под собственным бременем. Мотыльки бьются о фары, о стекло. Станции, остающиеся в стороне, где рельсы стынут в туманной росе. Там допоздна на корточках на опалубках зданий сидят испитые, истощенные мужчины и внимательно смотрят на пыльные, окунувшиеся в сон поезда. О чем-то они думают. Кассиры дремлют у прикрытых картонками окошек. Билетов нет. И пассажиров нет. Можно подремать. Такая работа. Крошечные домики на переездах, цветы на окнах. И у шлагбаума – покорный трактор с пахучим прицепом. Кто-то там не спит. Не спать. Просто не надо спать. Все ведь очень просто. Не спи, замерзнешь, – сказал какой-то насмешливый и в то же время суровый голос, сказал отчетливо, в самое ухо. Знакомый какой-то голос. Не спи, замерзнешь. Отставить, Теплов. Но он уже спал. И все ему стало видно. Это ты, лейтенант? А это я. Но я ведь маленький. Таких еще в армию не берут. Таких берут в лес, в то единственное и безвозвратное время единения со всеми. И с братом, и с загорелыми вертолетчиками, и даже с Его превосходительством, лес распахивается, и открывается поле, полное спелой ржи. И как это бывает во сне, он действительно видел лишь то, что изначально было ограждено сияющим стоянием стволов. Но солдатская куртка была на нем, и в ней было удобно, как в коже, и в карманах у нее были табачные крошки. И немо звучавшие в этом ласковом сне, самые первые слова на своем языке до предела объединили мир, чтобы потом безжалостно разлететься вместе с ним на мириады осколков.

* * *

Илья не мог бы сказать, сколько времени он провел в том положении, в котором его оставило последнее движение потерявшей управление машины. В подбородок ему давила подушка аэробэга. Дверь заклинило, он перелез на пассажирское место и выбрался с другого боку.

Несколько раз он нагнулся, несколько раз недоверчиво присел, прислушиваясь к работе своего организма, но кроме шока и еще только наступающего страха никаких изъянов в нем он не обнаружил. Сон еще не совсем слетел с него, и все происходящее доходило до сознания с небольшим и спасительным опозданием.

Сумка его тоже совсем не пострадала. Илья все пытался понять, как же все это произошло, и это казалось немного даже смешно, потому что не было даже перекрестка, а была просто куча песка да все стелилась куда-то серая узкая в выбоинах дорога. Но с другой стороны, было смешно и оттого, что не будь этой кучи песка, все это крушение могло принять не столь комичный, но все-таки благополучный оборот.

Илья стоял посреди пустынной дороги – просто стоял и смотрел, как на юго-востоке, открытом в разломе березовых посадок, меняет цвета светлеющее небо и свет сгущается в золотистый, стремящийся в высоту шар, слушал, как нарастает в ветвях гам невидимых птиц, ощущал последнюю прохладу утра через тонкую ткань рубашки.

Откуда-то с проселка на дорогу вырулил, по-утиному перевалившись на разъезженных колеях, трактор «Беларусь». Смешно подрагивая, будто подпрыгивая, он медленно катил на Илью и остановился, поравнявшись с измятой грудой машины. Некоторое время его водитель сидел, дивясь невиданному зрелищу и держа ногу на весу, потом резиновый сапог все-таки коснулся подножки. Тракторист спрыгнул, держась за дверцу левой рукой, и, поглядывая на безучастного Илью, степенно обошел обломки. Это был крепкий мужчина лет пятидесяти в клетчатой байковой рубашке, из грязного воротника которой выглядывала красная шея, а закатанные рукава открывали такие же красные тяжелые руки с плетеньем набухших вен.