Текст книги "Крепость сомнения"

декабрь 1998

Выйдя из кафе «Булгарин», Галкин дождался, пока служитель подгонит ко входу его машину, втиснул в салон свое крупное тело и поехал в сторону Трубной площади. Настроение у него было испорчено. Женщин он не знал и не понимал, а поэтому боялся. Но в то же время не делал никаких усилий, чтобы просто познакомиться или хотя бы заговорить с кем-нибудь из тех, кто обратил на себя его внимание. Стоило ему просто подумать об этом, как он покрывался испариной ужаса и готов был бежать куда глаза глядят. Ему казалось, что он не может понравиться, считал себя абсолютно несовременным человеком. Навязчивость официантов его раздражала, он стеснялся своих вкусов, стеснялся того, что ничего не понимает ни в винах, ни в этих фуа-гра, что нравятся ему борщ да щи да пшенная каша, и еще шоколад «Аленка» и конфеты «Коровка». Он с какой-то даже завистью наблюдал за Феликсом, за его умением казаться человеком с рекламной обложки. И Галкин понимал, что буде изберет он такой подход к своей пока единственной жизни, ему придется совершать массу ненужных и никчемных действий, которые никакого удовольствия ему доставить не могли, а способны были только утомить и раздражить.

Как-то, читая историю Соловьева, Галкин наткнулся на место, где говорилось о женитьбе царя Федора Алексеевича. «Рассказывают, – писал Соловьев, – что идя однажды в крестном ходу, Федор увидал девушку, которая ему очень понравилась; он поручил Языкову справиться о ней, и тот донес, что это Агафья Семеновна Грушецкая, живет у родной тетки, жены думного дьяка Заборовского, и дьяку дано знать, чтобы не выдавал племянницы впредь до указа». Эта история любви, столь кратко, но отнюдь не скупо выраженная пером историка, умилила Галкина. Так это было просто, ясно, без затей и в то же время полно, что в такой женитьбе Галкин видел свой идеал и искренне недоумевал, для чего люди привыкли окружать эти отношения сонмами с его точки зрения ненужных условностей. Но Галкин не был царем Федором, а был самим собой, то есть Галкиным, и никаких указов никому давать не смел.

Когда впереди восстала серая громада «Рамстора», он немного пришел в себя. Налево перпендикулярно улице уходили три высоких дома, и вот уже он повернул и мелькнуло окно его кухни, где во всю стену висела огромная географическая карта, откуда исходил, крупно процеженный плотной желтой шторой, умиротворяющий свет лампы, стоящей на тумбе чуть отвернувшись к стене и потому накрывающий Австралию круглым густым пятном.

«Нет, надо подемократичней места выбирать для наших посиделок», – решил он, подруливая к стоянке. – «Вам понравились наши гребешки в ванили?» – мысленно повторил он и плюнул в досаде. – Ну какое ему дело, понравились они мне или нет? И что они будут делать, если не понравились? Повара расстреляют, что ли?»

В будке сторожа горел свет, и из черного зева собачьей конуры торчал мокрый нос овчарки Герды. Он поставил машину и завернул на голоса.

Как часто с ним случалось, когда он возвращался домой вечером, возникала надежда, что дома караулит его какая-то нечаянная радость. Но бесчисленное количество раз он открывал свою дверь, замирая от предчувствия, и ничего не случалось. И всякий раз его охватывала какая-то светлая грусть, природу которой он затруднился бы определить наверное. Вот и на этот раз, глянув на свои окна, Галкин доверился этому чувству и не торопил встречи с разочарованием.

В боксе дяди Славика горел свет и стукались голоса об изнанку листового железа. Поставив машину, Галкин помедлил, еще раз взглянул на окна, подошел к боксу дяди Славика и потянул на себя металлическую створку ворот. «Из Конотопа…» – вместе со светом наплыли на него чьи-то слова. По обе стороны капота белых «Жигулей» шестой модели стояли дядя Славик и какой-то парень немосковской внешности. Услышав скрип петель, они замолчали и обернулись на Галкина.

– А, Палыч! – воскликнул дядя Славик, называвший так Галкина за его солидную бороду, за добродушие и еще за то, что Галкина иногда показывают по телевидению.

Галкин, в свою очередь, питал к Славику не меньшее расположение, но причин этого никогда себе не объяснял.

На капоте лежала газета, на ней стояла бутылка «Привета», лежал раскрошенный хлеб и кусок сала. Парень немосковской внешности глянул на Галкина с приветливым смущением. Галкин нагнулся посмотреть марку водки.

– Сторожа нового взяли, – шепнул ему дядя Славик. – А я, брат, опять в гараже пью. Что-то опять моя Людмила Ивановна забушевала… – Он не договорил, махнул рукой и оглянулся в ту сторону, где должны были находиться окна его квартиры. – Ты как? – Он поднял бутылку.

Галкин отрицательно повел головой, взял кусочек сала, отливавший нежным розовым цветом, и положил его в рот. Дядя Славик аккуратно наполнил рюмки, они с парнем чокнулись и выпили: парень лихо бросил в себя содержимое рюмки, а дядя Славик выпил медленно и плавно, как будто переставил с места на место какую-то тяжелую, но хрупкую вещь.

– Хорошо вам, – заметил Галкин. Дядя Славик замахал руками, замотал головой, словно извиняясь перед непьющим Галкиным.

– Так и что? – обратился дядя Славик к своему парню, предлагая ему продолжить разговор, нарушенный появлением Галкина.

– Актрисой, актрисой хотела стать, – заговорил парень, еще раз взглянув на Галкина с тем же выражением вежливой робости. – Еду как-то – а время уже ближе к ночи, – смотрю, стоит моя актриса на Садовом. И импресарио при ней, и антрепренер, – все как положено. Ну, торможу, в общем. Че, говорю, это и есть твой театр? Театр не театр, говорит, а подмостки судьбы…

– Да-а, – тяжело выдохнул дядя Славик, взялся за бутылку и опять вопросительно посмотрел на Галкина, но Галкин упорно смотрел в газету.

«Как погиб царевич Дмитрий?», «В Город Солнца нагрянули ревизоры…» – сумел прочитать он, а конец выноса закрывала бутылка. Галкин удовлетворенно подумал, что не его газета служит скатертью, но тут же сообразил, что его газеты здесь быть и не может, ибо эти люди просто не читают таких газет. Постояв еще немного, Галкин простился с соседями и пошел домой. В подъезде стояла тишина. Галкин осторожно вложил ключ в замочную скважину и медленно его провернул. Как только дверь, как обычно глухо вздохнув, подалась внутрь, ему стало ясно, что радость еще впереди. Из комнаты матери доносился звук работающего телевизора. Галкин прошел к себе, некоторое время смотрел в окно на летящий вниз мелкий снег, потом сел в кресло под бежевый абажур криво стоящего торшера и стал читать книгу Поля Вена, озаглавленную в русском переводе «Верили ли греки в свои мифы?».

декабрь 1998 – январь 1999

Новый, 1999 год Илья с Алей встречали в Сочи. И Тимофей напросился к ним в попутчики, оставив Веронику в обществе подруг разоблачать его те хорошо известные недостатки, которая любая женщина охотно усматривает в любом мужчине.

На набережной у Морского вокзала пахло пивом, форелью и жареным луком. Оказалось неожиданно тепло, градусов пятнадцать честно караулили холодные ветра. Днем набережная шевелилась людьми, террасы забитых кафе, тянувшихся сплошь, пестрели одеждами. Густо, сиво дымили мангалы, подобные суровым огням древних капищ. А у одного грузинского ресторанчика прямо под доской прейскуранта, поставленной на асфальт, сидел ахалкалакский селезень и, брезгливо переступая своими оранжевыми ластами, поводя ало-розовым гребнем, смотрел на закат в зыбкие промежутки гуляющих.

Море стелилось умиротворенно-торжественно и только в самом далеке уступало небу на высоту плоского как лента облака, размывавшего горизонт сизым примиряющим мазком. А над ним в желтоватой голубизне прохладным лимонным сиянием выпукло проявилась ранняя звезда, названия которой никто не мог припомнить.

Днем они наслаждались нежной лазурью моря, любовались бликами солнца на розовых стволах, бродили по угловатой тропе в зелени лиан, захвативших деревья и склоны. Когда стемнело, посидели немного в гостинице и отправились снова на берег отыскать какое-нибудь местечко по вкусу и поближе к воде.

Дважды пробежали опустевшую, едва освещенную набережную – под всеми крышами царило воодушевление. Принаряженные служащие деловито сдвигали столы, покрывая их воистину «братскими» скатертями, уставляя «Абрау», россыпями поздних абхазских мандаринов, величественно-прозрачными столбиками водочных бутылок, и на все отчаянные вопросы отвечали рассеянно, весело: «Закрыто» или «Банкет».

С великим трудом отыскали наконец какой-то пластиковый шалманчик, внутри которого теплился будничный свет и бдили сторонние посетители – две девушки и двое парней, все в колпаках из цветной бумаги, точно маги Востока, сидели сосредоточенно вкруг ровно горевшей свечи. Изнутри все оказалось еще скромнее: помещалось в зальце всего четыре столика; еще один – побольше других – был сервирован. И здесь, очевидно, поджидали кого-то своих, – а еще один специально для Ильи притащили с кухни.

В половине одиннадцатого на машинах с новороссийскими номерами подкатили ожидаемые гости: несколько мужчин и женщин средних лет с целым ворохом детей и даже с двумя собаками – грудастым пинчером и вертлявой таксой, гладкой, как крыса.

Ближе к полуночи все повыскакивали наружу, так что им остался бубнеж занимавшего полстойки телевизора, да полосы помехи, шедшие по экрану бесконечной радостной чередой.

Они тоже поднялись из-за стола и, захватив бокалы, вышли к морю. Дальше прямоугольных обрубков молов, облитых тускло блестящей чернотой, оно отсутствовало никак не проницаемой бездной и всей своей страшенной чернотой высасывало хилый свет нечастых фонарей. Между стенками серо-бурых молов, возникая из ниоткуда, косо ходили волны. Они приливали и тут же подавались обратно, опережая свой начальный порыв, и их вспененная кромка переламывалась пушистыми зигзагами.

В море беспорядочно отдыхали суда: тут и там разбросались островки причудливого сияния. Тросы полыхали гирляндами, борта празднично золотились светом. Опрокинутые огни иллюминаций, бесконечно скользя к суше и иссякая на мелководье, обозначали поверхность моря прерывистыми дорожками, не в силах набросить свои отблески на продольные бугры сухих пляжей.

По правую руку дробно искрился мыс Адлер, когда-то давно поглотивший прах Марлинского и других, безвестных, слева на гальке догорал брошенный кем-то костер. Ветер трепал его оранжевые космы – приглаженные, они то стелились, как будто силились дотронуться до самого мрака, а то взвивались увядающей лилией и стройно, согласно сосали черные остовы обглоданного топляка.

Чуть в стороне, у самой воды, две девушки, зябко съежившись под накинутыми на плечи куртками, со сложенными на груди руками стояли неподвижно и смотрели прямо перед собой – в тревожную тьму моря. У ног их Илья разглядел бутылку шампанского, белые стеклянные блики бокалов и черный овал маленькой магнитолы, смутно лепетавшей в посвисты бриза модной, привязчивой мелодией.

– Ну, вот и все, – сказал Илья, не отрывая глаз от циферблата своих часов, – двенадцать. – И не успел сказать, как воздух вздрогнул от разрывов хлопушек и петард. И в ту же секунду загудели нестройно гудки на кораблях, и долгий этот звук протяжно и низко расходился на все стороны. И весь берег, докуда хватало взгляда, озарился долгожданной, рукодельной феерией.

Повысыпали еще какие-то люди, видно, из тех, «банкетных» заведеньиц, следили за расчетливыми фантазиями фейерверков и несмело, словно стесняясь друг друга, выкрикивали: «Ура!»

Они зашли за парапет и по крошащимся ступеням спустились на россыпь светлой гальки. Какой-то мальчишка, присев на корточки, возился с самодельной ракетой.

– Дай-ка, – попросил Илья. Мальчик послушно протянул ракету и стал рядом, не отрывая от манипуляций Ильи доверчивых и нетерпеливых глаз.

– Держи.

Мальчик принял ракету обеими руками, торопливо дернул кольцо, и ракета вспорола синюю темноту, фыркая и таща за собой зеленый след и словно тяжелея от высоты. Все они молча наблюдали натужный полет ракеты – поблекший ее, изогнувшийся след был, как согбенная спина, – и ее безнадежное падение.

– Я все понял, – заявил вдруг Тимофей. – Все так просто. Потому что очень просто, – он даже глянул куда-то себе под ноги, как бы изумившись поразившей его мысли, словно не доверяя ее простоте, – ведь все были детьми. – Он оглянулся в поисках детей, бывших и настоящих. – Все были детьми. Потому что, видишь ли, все люди любят своих детей, вот представь, все желают им всяческого добра, пеленочки там всякие вышивают, чепчики, жилеточки, варежки вяжут, мечтают, что там из них получится… А значит, и чужим тоже. А родители умирают раньше своих детей, а те на гусеницы намотаны, глубоко на юге. – Он усмехнулся. – Или в переходах стоят с протянутыми руками. А родителей уже нет, и никто не может помочь их детям, как бы они смогли. И если бы все подумали об этом одновременно… Что все эти – чьи-то дети, что все когда-то были маленькими детьми.

Илья почему-то подумал о брате, которого помнил уже не очень отчетливо. В такую же новогоднюю ночь, полную для кого-то сказочных предчувствий, он упрямо твердил в побитую тангенту: «Нарвик, Нарвик, я – Ямской. Борта давайте, много раненых». А в большом эфире накатывал, сметая помехи, как мусор, поставленный приподнятый голос диктора: «…на остальной территории страны погода устойчивая, без осадков».

Все побережье на много километров в обе стороны по-прежнему было озарено всполохами, а с кораблей посылали время от времени произвольные, короткие, как будто уже нетрезвые гудки.

И Илья тоже подумал о том, что, вероятно, творилось сейчас в них, вокруг них: за спиной, в горах, теплятся редкие огоньки – утлые лампады сопричастности. А еще дальше, по ту сторону хребта, в поселках и городах, в жилищах, начисто выметенных от палых надежд, люди сидят за столами и стараются не думать о плохом, и дети их уже спят за прикрытыми дверями, и снятся им светлые таинственные сновидения, и они знают еще в своем нетерпении, что жизнь – это сказка, лучше сказки, и под елками на вате, посыпанной свежей хвоей, игрушки и сласти дожидаются серого света.

– Стоят в переходах, – повторил Тимофей, засунув руки в карманы джинсов. – Странно это.

– Не надо, – простонала Аля. – Не порть праздник. Ты мне мужа моего напоминаешь. Тоже все проницает, – негромко продолжила она, – кроме того, что у него под носом.

Но Тимофей уже вошел в состояние негромкой злобы.

– А ты что думаешь, Новый год – это праздник? В самом деле так думаешь? Это в голове у тебя праздник. Подумаешь, одна секунда другую сменила – плясать прикажете? А вон в горах этих – тоже праздник? Медведи там спят на перевале Анчхо – вот какой там праздник.

– Ладно, пошли в ракушку.

Берег понемногу пустел. Компании потянулись в тепло, к столам. Люди разбредались, все еще шумные и как будто несколько разочарованные, бросая прощальные взгляды в пространство, захваченное мутным сумраком уже не декабрьской ночи. Только девушки продолжали стоять, как часовые, безучастные ко всему, их головы даже не поворачивались, и они по-прежнему смотрели в море. Призрак Ассоли осенял их, ожидающих невозможного.

Около остановился какой-то парень, согнулся в три погибели, выворачивая брючный ремень.

– На пейджере мне, что ли, жениться?! – воскликнул он досадливо, разобрав сообщение, и всплеснул руками.

– А что, – со смешком бросила шедшая впереди него девчонка, – валяй.

– Думаешь? – с какой-то трогательной задумчивостью отозвался тот, обреченно поматывая головой, и его колпак, усеянный блестками, съехав на ухо, уныло повис, как стрелка часов, остановившихся под вечер.

– Так что там у нас? – весело сказал Илья. – Первое января какого там года?

– Какая разница, – ответил Тимофей.

Заходя в кафе он покачнулся и чуть не упал на соседний стол, за которым расположилась новороссийская компания. Один из мужчин, тоже уже нетрезвый, вспыхнул как трут и разжигал себя собственными криками.

– Ты кого, падла, ударил? – вопил он. Рот его отверзался мятой пластилиновой дырой. – Ты же зампрокурора Новороссийска ударил. Да я тебя закатаю! – Его крепко держали все три женщины. Одна из них кричала:

– Володя, не надо! Володя, не надо! Не надо, Володечка.

– Закатай, – с какой-то злобной решимостью сказал Тимофей. – Закатай, дубина.

Мальчик хмуро исподлобья наблюдал Новый год. Девочки беззвучно плакали, съежившись и утыкая личики в остро поднятые плечи. Пожилой истопник смотрел на все с грустным безучастием.

Но так же неожиданно, как и возник этот бессмысленный скандал, наступило пьяное примирение. Теперь все участники своры взирали друг на друга с приязнью и сокрушались себе, друг зампрокурора под неодобрительные, но смиренные взгляды супруги пытался кокетничать с Алей, а после того как зампрокурора узнал, что Тимофей имеет отношение к миру кино, он подкрепил новогодние надежды тостом, сказав грубовато и прямолинейно, но от всей души:

– Уж лучше мы в ваших камерах, чем вы – в наших!

* * *

Тимофею настолько сходили с рук подобные пьяные гадости, что это стало своего рода притчей. Его считали заговоренным. Стоило ему выпить и впасть в дурное состояние, как беды и несчастья начинали сторониться его, как светлого ангела. Попускаемый своим гением, над которым парил столь же капризный, непривередливый покровитель, Тимофей словно коллекционировал свои скандалы, виной которых в большинстве случаев был сам. В такие минуты грязь как будто капала с его души и пачкала все вокруг. Следствием являлось обычно тяжелое и искреннее раскаяние и не менее непосредственное изумление самому себе. Но сам он чувствовал, что эта непонятная система может когда-нибудь дать один-единственный сбой, который погубит его сразу, без предисловий.

Сошло и на этот раз, и даже легче, чем можно было вообразить. Ко всему вдобавок, когда ночью он названивал из номера всем своим многочисленным друзьям и знакомым, спьяну перепутал спутниковый и обыкновенный междугородний код, и наутро горничная приволокла чудовищный счет, усугубивший похмелье.

Утром в газетах было написано, что представители краснодарского ОМОНа пытали в Красной Поляне представителя городской администрации и соучастную ему хозяйку медной горы, в Мацесте стреляли, но выстрелов не было слышно за канонадой всеобщей радости, и много чего еще случилось в эту исполненную тихого торжества ночь, так что небольшая потасовка на неопределенной почве казалась просто рыбацкой лодчонкой, потершейся о борт прекрасного парусника.

– Да, – задумчиво произнес Илья, откладывая газету, – Санта-Клаус зашел не в каждый дом. Интересно, что мы здесь делаем?

– Торчим, – ответила Аля.

Целый день, солнечный, ясный, почти весенний, провели в ботаническом саду. Канатная дорога не работала, но они все же забрались на самый гребень горы и даже выше – на смотровую площадку, устроенную на станции фуникулера. Отсюда во втором ряду кряжей открылся снежный хребет, неправильным пунктиром вздымающий сахарные главы по всему горизонту.

– Вот это Чугуш, – показывал Тимофей, – а Фишта не видно. – Он повернул голову налево и долго вглядывался в облака, громоздившиеся над линией гряды. – Я вот думаю, сидят там, в горах в этих, академики…

– И что? – дрогнувшим голосом спросила Аля.

Ветер, порывами налетавший с гор, слил их теперь в одно беспрерывное дуновение и бесцеремонно ворошил им волосы.

– И пишут новую конституцию, – сказал он уверенно. – С серьезным влиянием космизма… Нет, а в самом деле, – проговорил он уже серьезно и повернулся к ней, – что они там делают? Что там еще было, в твоих новостях?

– Не знаю, – сказала Аля. – Что было, то я и прочитала… Может, съездим туда? – прыснула она. – Все и узнаешь.

– Как-нибудь, – согласился Тимофей в таком же тоне. Он мотнул головой в ту сторону, куда ушел Илья. – Вот только товарищ станет хотя бы кандидатом. Мне-то уже не светит, я свой выбор сделал, – вздохнул он. – А то приедем – здравствуйте! Там же все академики, а мы кто? Ну а все-таки, – спросил он еще раз, – может, были какие подробности?

– Да говорю же тебе: не знаю. Где это, кстати? – спросила она как бы между прочим.

– Во-он, где-то там. – Его вытянутая рука указала на север. – Это с другой стороны Главного Кавказского хребта… Пошли, что ли, а то дует.

У выхода из сада в будочке кассы Аля купила топографическую карту северо-западного Кавказа.

– Мальбрук в поход собрался? – прищурившись, спросил Тимофей.

– Люблю географию, – сказала она и пристально на него посмотрела. – Люблю разглядывать карты. Люблю представлять. Люблю…

Илья, остановив машину, махал им с дороги.

Вечером гостиницу взяли штурмом полсотни молодых крепких парней в одинаковых спортивных костюмах и с одинаковыми огромными чехлами, которые они еле тягали, несмотря на свою явную, видимую силу. Они смотрелись бронзовотелыми посланцами евгеники, упругими детьми тридцатых, строгими юношами, затерявшимися во времени. И тут же все общественные помещения наполнились скромными листовками, обещавшими приятный досуг в компании с раскованными девушками юга.

Тимофей как бы нехотя выдернул одну такую бумажку, косо засунутую под сверкающий наличник двери.

– Куда ужинать пойдем? – спросил Илья. – Может, в то армянское кафе, в порту которое? Форель там была очень приличная.

– Сегодня я, кажется, ужинаю один, – сообщил Тимофей.

Аля смотрела на него, поджав губы.

– «Что же делать парню молодому, коль пришлась девчонка по душе?» – пискляво пропел Тимофей.

– Только по спутниковому больше не звони, – кисло попросила Аля.

Утром на глади моря дружно завозился рой маленьких яхт, похожих издали на подвижный столбец толкунцов в столпе закатного солнца.

– Просто диву я даюсь, – заметил Илья, бросив на море прощальный взгляд, – ни экономики уже нет, ни политики, ни хоккея, страны-то уже, похоже, нет, а маленькие яхты есть.

В Адлере перед вылетом накупили хризантем. Бледных, душистых. В букетах они очаровывали, испуская запах всегда согласный и сосредоточенный. Но их лепестки не высыхали, а гнили, напитываясь бежевым цветом небытия.