Текст книги "Крепость сомнения"

Предметы казались одушевленными и смешными в одно и то же время. Она, конечно, знала, что хороша, и знала, что именно добавляет ей обаяния, и эта прелесть, которую она расточала все больше и больше, как-то пропадала втуне, и самой ей становилось удивительно – ради чего все это?

В этот вечер многие пытались проводить ее, как-либо услужить, вызвать или поймать такси. Наумкин чаще, чем этого допускали их отношения, всплывал то по правому, то по левому борту, но из «Космика» она вышла одна и долго, подворачивая каблуки сапог, шла по не чищенному от снега тротуару улицы Льва Толстого, и в улицу ленивыми крупными хлопьями падал ненавязчивый снег, уставший от самого себя, от этих бесконечных гулянок благополучной молодежи, от своего нынешнего состояния.

Домой она вернулась поздно и долго не могла заснуть. Уже лежа в кровати, перебирала в памяти впечатления последних трех дней, и все ей вспоминался разноцветный вечер ее приезда, иссиня-черное небо, нахохлившиеся дома, их желтые и красные глаза… Как все, особенно брат, онемели от ее появления, как кричали, обнимались, как ее тискали те, кто хорошо ее знал, а кто не знал, смотрели на все происходящее немного растерянно, с отстраненным выражением лиц. Как чуть погодя зашел этот Галкин, как внимательно посмотрел на нее, но ничего не сказал, и когда его ей представили, тоже ничего не сказал. И ей тоже захотелось, чтобы он ничего не говорил о том, что случилось на улице. «А что там случилось? – спрашивала она себя. – Да ничего. Ничего не случилось». И словно бы между ними образовалась маленькая тайна, и сознание этого тоже было ей приятно. Она встала с кровати, подошла к окну и отвернула занавеску. Перед ней был большой белый дом, погруженный в холодную дрему. А дальше искрились и дрожали россыпи огней. Где он среди них? Что он сейчас делает? О чем думает? Где-то в этом огромном городе. Где-то. И настенные часы своим ходом, отчетливо слышным в тишине, как будто хотели сказать: «Терпение, ты же видишь, мы идем. Всему свое время», – и неутомимо выбрасывали на деления свои негнущиеся в коленях стрелки. Маша понимающе взглянула на часы, легла под одеяло, и в то же мгновение сон мягко повлек ее в свою обитель. О чем-то она еще успела подумать. «Да, – сказала она с вызовом мысленно то ли кому-то, то ли самой себе, – я настоящая. Разве это не видно? Разве можно в этом сомневаться? Настоящая».

март 1999

В начале марта Илья и Аля уехали на Домбай кататься на горных лыжах, но без Марианны: все испортил какой-то очень важный и денежный клиент, которого буквально вытащили из петли, куда он залез после измены своей любовницы с солистом мужского стриптиза. И ее снова поглотили любовные битвы. Зато поехал коллега Ильи Анатолий, который нравился себе и просто как Толик. Илья уже катался несколько раз в Шамони, Толик был упертым фанатом Домбая, а Аля была новичком.

Через четыре часа после самолета микроавтобус высадил их в долинке, со всех сторон окруженной величественными ледниками Аманауса и Алибека. Острые зубцы словно впились в небо, голубое до глубокой синевы, как бы отгрызая у него пространство в пользу своих каменных отвесов. Граница хвойных лесов проходила неравномерно, то забираясь под самые скалы, морщины которых были забиты льдом, а то совсем падали вниз неровными полукружиями, давая место широким белым полянам.

Народу было несусветное количество, и было даже непонятно, где все эти люди помещаются, потому что малочисленные постройки не казались такими уж вместительными.

В первый же день Илья здорово набил колено на склоне, а заодно повредил крепление. Все говорили: надо ехать в Теберду, к Фатиме. «Она, понимаешь, друг золотой, – говорили ему, – только дунет – и все пройдет. А возьмет – не заметишь… Ну, дашь там чего…»

Но к Фатиме Илья не поехал. Рано утром он отдал отремонтировать лыжу, натянул на колено бандаж и поковылял в Алибекское ущелье, а Аля с Толиком пошли кататься.

Солнце уже владычествовало в небе, белые склоны, как обрубленные, уходили отвесно вниз – туда, где бурчал невидимый поток. Кое-где на скатах снег уже потаял. Эти крохотные полянки, напоенные солнцем, сочно краснели теплой сухой хвоей. Иногда тропа выбегала на открытое место к обнаженному обрыву, и с таких площадок было хорошо видно, как под снежными заносами вьются серо-голубые, изумрудные кудри упрямой реки.

Утоптанная тропа плавно поднималась вверх. Воздух был надраен до золотисто-голубого блеска. Янтарные лозины со ската купами вываливались на тропу. Небо исходило такой синевой, что тени от елей имели грязно-серый оттенок, а между ними, развалясь, нежились громоздкие ломти солнца. Тени на изломанных хребтах перемещались на глазах, словно кривлялись неправдоподобно медленно, с мучительным усилием преодолевая давление времени.

Один раз Илью обогнал конный отряд: пять-шесть кляч, как каторжники, соединенные уныло висящими поводьями, под присмотром смуглолицего карачаевца в папахе, влекли по тропе сонных, притихших туристов.

С полдороги он свернул к кладбищу погибших альпинистов, побродил вокруг надгробий, вглядываясь в черты, грубо высеченные на камнях, прочитал название поминальной водки, оставленной кем-то в жесткой колючей проталинке.

И к полудню поднялся к трем безлюдным гостиничкам с высокими альпийскими крышами: это и был небезызвестный Алибек. Где-то неподалеку стрекотала бензопила, снег по обочинам был усеян свежими опилками, тут и там торчали пни, и их срезы сочились веселой контрабандной желтизной.

Еще одна тропинка вывела Илью за постройки. По пологому склону одиноко тянулся трос бугельного подъемника. Дальше не было уже ни тропы, ни следов, ни признаков. Только снег лежал плотным покровом, согнув березки и побеги кустов внизу в пойме. Островерхая безлесная стена сплошь замыкала долину. И высоко, в седловинках, между снегов, берилловые водопады намертво застыли, как драгоценные камни, вделанные в оправу одним мановением мороза.

Он уже было собрался поворачивать обратно, как вдруг из низких березок вышел мужчина, махнул ему рукой то ли приветственно, то ли прося обождать, и не спеша направился в его сторону. На спине он нес небольшой рюкзачок, и вообще Илья разглядел, что экипирован он был исключительно современно, – ни дать ни взять сам Илья.

Они поздоровались. На вид ему было тридцать пять – сорок. Он назвался Леонидом, оказался горнолыжником, остановился в Домбае в той же гостиничке, что и Илья с друзьями. Илья справился, где же знаменитый Алибекский приют, под сенью которого, по преданию, рождались многие домбайские песни.

– Вон там, – указал он куда-то себе за спину.

Но Илья ничего не видел, кроме тугого снежного рельефа.

– Да вот же, – направил он Илью, – где черные камни выходят, видите? А теперь чуть выше смотрите. Видите?

Тут Илья в самом деле увидел острый треугольник красно-бурого цвета. Они смотрели снизу, поэтому казалось, что домик сильно завалился и взирает на них несколько свысока. Так, оно, впрочем, и было.

– Вы оттуда или туда? – поинтересовался Илья.

Он немного подумал.

– Все равно. Гуляю.

Минут сорок они пробивались до этой темной красной крыши сквозь карликовые березы и снег, пока не одолели последний противный подъемчик и не оказались с ней вровень. Покров лежал приличный, метра четыре, так что в первый этаж хода не было.

Они вошли с чердачной двери. Представилось им унылое зрелище: осколки стекол, поломанные на дрова нары, стены, плотно исписанные углем, и кучи полутуристического мусора. Леонид похлопал ладонью по грязной притолоке.

– Вот это и есть знаменитый Алибекский приют. Визбор здесь песни свои сочинял. – Он сделал несколько шагов, остановился, обвел глазами всю эту разруху.

– Так и проходит мирская слава, – заметил Илья.

– Скорее, – поправил Леонид, – так она приходит. Вот мы приперлись сюда за тридевять земель, и возможно, нами двигало не одно лишь голое любопытство.

Он тем временем приблизился к испещренной надписями стене и прочитал вслух:

– «Красноярск, восемьдесят пятый год, октябрь…» Надо же.

– Что? – спросил Илья через плечо.

– В это самое время я тоже был в горах.

– Здесь где-нибудь?

– Да нет, подальше. – Он пнул носком ботинка пластиковую бутылку, и они вышли наружу. Ущелье отсюда просматривалось насквозь до самого Северного приюта. Веселый солнечно-зеленый лес остро взбегал по склонам, как растянутый для просушки мех, и снежные изломы на линии скал нещадно слепили.

– Видите, – заметил Леонид, – с умом домик поставлен. Прямо на восход. И весь день у них здесь солнышко.

– Часто вы здесь катаетесь? – спросил Илья.

– Нет. Не очень. Четвертый раз приезжаю. Раньше ездил в Гудаури. Теперь заграница… – Он усмехнулся. – То есть поехать можно было бы…

Они отправились вместе по тропе, болтая о том о сем, останавливаясь, чтобы посмотреть в его бинокль, как на сияющей под солнцем глыбе Мусы-Ачиттары невесомыми зигзагами снуют точки, которые сложно даже черными назвать.

– Один или с компанией? – спросил Илья.

Он махнул рукой.

– В общем, с компанией, но все равно что один. Знаете, – сказал он, – так странно случается: стоит о чем-то подумать, тут тебе и оно.

– О чем же вы подумали? – спросил Илья рассеянно, поводя биноклем, чтобы продлить паутинную линию канатки.

Спутник его дождался, пока Илья отнимет от глаз бинокль, и сказал небрежно:

– Все мы «разрозненные тома одной поэмы»… Однако что-то там все затянуло, ничего не видать. Вот, взгляните.

– А вагон-то висит, – заметил Илья. – Ни вверх, ни вниз. Завис.

У «Солнечной долины» они распрощались: он отправился в какое-то кафе пообедать, а Илья поспешил к своим, которые вот-вот должны были спуститься в лыжехранилище.

* * *

Уже по первым взглядам на площадку перед ним Илья догадался, что что-то случилось. Счастливчики, которым удалось спуститься последними, сбивчиво рассказывали о том, что творилось наверху, в снежной каше, все ниже и ниже сползавшей вниз, к строениям.

Канатная дорога остановилась незадолго до полудня. В долине Теберды снесло вышку, пропал свет. Красный вагон завис прямо над поселком. Снизу было видно, как окна его мутнеют, покрываясь изнутри паром, а на крыше прибывает и полнеет снежный нарост.

Аля висела на двухкресельном подъемнике строго между двумя опорами. Достала зеркальце, посмотрелась, убрала его в нагрудный карман комбинезона и принялась ждать. Легкая снежинка – сперва сухая, потом мокрая – коснулась ее щеки. Ну вот, думала она, в первый день – и сразу приключения. Тишина не звенела, а стояла. Стояла широко, прочно, глухо, не шелохнувшись. Сначала Аля и не думала беспокоиться, а думала, что остановка – это даже лучше, можно все как следует разглядеть, спокойно. И ей в самом деле все было хорошо видно: прямо перед ней ущелье Алибек лежало как на ладони, а внизу четыре бежевые черточки Пихтового поселка и большой бурый кубик горнолыжной гостиницы, где по вечерам, говорили, бывает так весело. Вагон тоже был виден – слева, высоко. И вид вагона, полного людьми, придавал ей бодрости.

Аля, придерживая лыжи, повернулась, но сзади на спарке никого не было, а впереди – внизу – ей и так было видно, что никого. Справа и слева вздымались гигантские ели. Одна из них застыла рыжей, засохшей кроной, выставив к канатке, как язву, длинный оранжево-сухой скол.

Тут только, в неподвижном кресле, Аля заметила, насколько все вокруг помрачнело. Вагон угадывался как-то смутно, и борта его утеряли спортивную красноту, и сам он стал каким-то сгустком в вязкой рябой вышине. Изредка какая-нибудь снежинка выбивалась из общего падения и летела куда-то вбок, и Аля следила за ней, пока не теряла ее в общем размеренном движении масс.

Прошло еще с полчаса. Склоны ущелья, минуту назад весело-зеленые от елей, седели, превращаясь в грязное руно. Прямо под ее креслом на снегу лежала кем-то оброненная розовая перчатка, и снег заносил ее на глазах. Когда от перчатки на поверхности остался один палец, торчащий вверх, – Аля не могла уже разобрать, указательный или безымянный, – ей сделалось страшно.

Она подумала, что, может быть, получится спрыгнуть, но смотрела вниз и прыгать было страшно. Одну за одной она бросила лыжные палки: они вошли в снег легко и глубоко, но высота Алю все равно пугала, и она только смотрела вниз, на то место, где лежала розовая перчатка.

Там, где должен был быть Алибек, ничего больше не было, только клубилась какая-то каша, возникая из ниоткуда и хмуро пеленая долину. Несколько раз в прорывах тумана мимолетно блеснул голубой обрез хребта, но так же молниеносно затягивался упрямо ползущей вниз серой патокой. Огни нигде не зажигались, и потемневшие пятна построек растворялись в ней, как тонущие лодки, и скоро пропали из виду. Порции сумерек как будто впрыскивались в дневной воздух и распределялись однотонно, равномерно и равнодушно. Последнее казалось Але самым удивительным. Она любила то, что называют природой, любила солнечные полянки, любила, когда луч или весело блещет в зелени, или, как нежная ласка, приникает к стволам. А вот это – то, что происходило сейчас, – она понять не могла и была напугана.

Снег теперь падал не прямо, а валил косо, резко. Даже тросы стали неразличимы в этой ряби, и Аля теперь как будто висела между небом и землей в полуслепом мутном пространстве. Снег застил и верхушки елей, на уровне которых остановилась ее спарка, и разве что справа еще мутно желтел скол засохшего ствола. Теперь уже Але казалось, что снег летит не вниз, а вверх, а иногда на несколько секунд он словно бы пропадал и просто висел в воздухе неподвижно.

Первое время она сбрасывала снег с плеч, с рукавов, мотала головой, чтобы он слетал с капюшона. Аля начала двигаться, ерзать в кресле, но так оказалось еще холодней. Несколько раз ей чудились человеческие голоса, она вертела головой, но откуда они исходили, невозможно было определить. Сама она пробовала кричать, но ей никто не отвечал и ничего, кроме снега, не происходило. Голос, распущенный на тысячи таких же тонких и беззвучных нитей, как сонмы снежинок, беспомощно в них увязал, проглатывая собственное эхо.

С наступлением полной темноты страх исчез, остался один холод. Когда это случилось, в какой момент, Аля не знала, на часы она уже не смотрела. Отвернуть рукав комбинезона стало безумной, преступной мыслью.

А потом и холод неуловимо прошел. Сидеть Але стало удобно и тепло, и ощущение этого тепла нарастало, словно внутри нее заработал мощный и мягкий обогреватель. Как-то исподволь не стало мутной каши снегопада, этих неразличимых гор; уже не снежинки слетали плоскими хлопьями, а летний ветерок лениво шевелил деревья, терпеливо перебирая каждый листок. Аля чувствовала, как на ее спине, на плечах множится и приятно тяжелеет что-то теплое и живое. Аля стояла у павильона в парке, солнце светило неярко, сквозь старые мушкетерские вязы падало на брусчатку крупными бронзовыми пятнами, а он стоял рядом, и как только взял у продавщицы бутылочку с водой, на спину ему уселся голубь. Он стоял и боялся смеяться и повернуть голову, чтобы не спугнуть голубя, а дети той страны столпились и, вытягивая пальчики и выгибая их, как скорпионы свои хвосты, смотрели на голубя, и даже не зная языка, было понятно, что они там лепетали: смотрите, говорили они, дяде на спину сел голубь. Что это за дядя такой? И он сказал: вот тебе и Европа, утром не успели с поезда сойти – ведро помоев из окна вылили, что я вам авианесущий крейсер, или кто там говорит на каком языке. И Аля не могла понять только, как называется этот старинный город, обнявший плоскую спокойную реку. Как называется этот город, где пустые соборы, узкие, как пеналы, лазурные изнутри, вделанные в набережную, светили им в солнечный полдень блестками золотистых звезд с рукотворного аквамаринового неба. Откуда однажды давным-давно множество людей отправились на Восток на поиски своей правды, и никто из них не вернулся назад, под сень ив, оттеняющих берега спокойной плоской реки. То есть она знала, в каком городе она находится, но название его – красного теплого города – никак не складывалось в звуки.

* * *

Тех, кого снимали, приводили на вторую линию, в кафе «У Зули». На низких столах в обкромсанных жестяных банках плавились свечные огарки, из помещения кухни в зал падали красные отблески и бесформенно, грубо намалеванными астрами пластались по жирно-лаковым деревянным стенам. Стреноженные лыжи понуро подпирали стены и нехотя, лениво сбрасывали крупные капли оттаявшего снега. Черные мокрые веревки клубами лежали под длинной холодной батареей и слабо парили. Заур в полутьме разливал коньяк; все: и спасатели, и спасенные – принимали его с воодушевлением. Сквозь гомон тяжело и гулко стучали в фанерные полы горнолыжные ботинки. Шустрая женщина в черном – это и была Зуля, именем которой было названо кафе, – подносила огнедышащие хычины. Они тускло золотились маслом как знаки достоинства древних времен. И только девушка в белом комбинезоне нервно смеялась и пыталась прикрыть свою рюмку узенькой ладошкой.

– Хватит мне, не лей больше. Точно, я себе мужа здесь найду, точно, – смеялась она, и все возбужденно поддакивали и соглашались со всем, что бы кто ни сказал.

Снаружи стояли уже настоящие сумерки, снег серо и густо валил с почерневшего неба. Время от времени Али, шестнадцатилетний сын Зули, вносил с улицы пучки шашлыков, которые наскоро сжигал под навесом.

Ближе к шести Заур, по пояс проваливаясь в снег, спустился на вторую линию и, выдохнув на пороге горячий пар, сказал всем, кого увидел: «Там еще один висит». Али бросил шашлык, и они с Зауром поползли вверх по горе, вглядываясь в застывшие, замерзшие над ними кресла. Снег падал им на лица и смешивался с потом и, преображенный, тихо струился за воротники. Поднявшись метров на семьдесят, они увидели наконец уплотнение в белесой темени.

Али вскарабкался по мачте и соскользнул к спарке. Сначала он не мог понять, мужчина это или женщина, но когда стал обвязывать подмышки, нащупал полную, прохладную снаружи теплоту. Ему только казалось, что человек, которому принадлежит лицо, тихо улыбается, отчего лицо даже в темноте светится, как бывает только на картинах, и чем-то пугает, оскалом наскального рисунка. Али, крикнув Зауру, которого не было видно, сбросил лыжи, осторожно вытолкнул тело из сиденья и стравил вниз.

– Эй, – сказал Заур и потряс ее за плечо. Посыпался снег.

– Тулуза, – нежно, ласково произнесла Аля, улыбаясь и не открывая глаз. Губы ее едва разомкнулись. Али уже был внизу и стоял рядом, сматывая веревку.

– А ну не улыбайся! – закричал вдруг Заур страшным голосом и сильно ударил ее кулаком по щеке. – Не улыбайся! – Али схватил его за руку и повис на ней. Оба они закачались в высоком снегу, упали, но снег не дал им упасть до конца. Заур вырвал руку и ударил Алю еще раз, а потом еще и еще. И тут же – неизвестно, после какого по счету удара, потому что она не считала, и Али не считал, и Заур тем более, – к ней вернулся страшный холод, как будто кто повернул выключатель и голубь слетел со спины. Кто-то опять бормотал ей в самое лицо на чужом языке, непонятно что, и не было желания понимать, и не было больше солнца и вязов. Заур и Али стояли над ней, тяжело дыша. Али светил фонариком, но не в лицо, а осторожно – в плечо.

– Что она сказала? – спросил Али.

– Быстрей теперь надо, – сказал Заур.

Али больше не спорил, а только слушал. Они подхватили ее и кубарем поплыли вниз, ни на что не обращая внимания.

Наконец сквозь снежное крошево уже близко внизу размыто завиднелся крохотный огонек Зулиного окошка.

– Что она сказала? – еще раз спросил Али у Заура. Заур ничего не отвечал, нащупывая место, куда лучше было поставить ногу. Тогда Али перехватил фонарь и осторожно заглянул в лицо Але.

– Что ты сказала? – спросил Али по-русски. Но Аля молча и испуганно смотрела на него. Она ничего не могла сказать.

Ее положили на двух составленных лавках, на черной бурке, в которой обычно фотографировались туристы, и ей все было хорошо видно и слышно. Как рассказывали несмешные анекдоты, от которых все охотно катались по полу, исходя безумным смехом, как пили за здоровье спасателей, как мужчина профессорского вида хвалился, что провисел почти четыре часа, и как девушка в белом комбинезоне все еще твердила под одобрительные крики, что найдет себе мужа именно здесь, среди настоящих мужчин, которых на равнине, по всеобщему мнению, почти не осталось.

Али прошел в угол и, утерев лицо рукавом свитера, уселся там на корточки. Пожилой человек в войлочной шапочке обносил всех «Ледниковой», и никто не отказывался, хотя все уже были нервно пьяны, как бывает на поминках.

И Али чувствовал, что лучше ему не пить, что не надо бы сейчас пить, и не пил, и просто сидел в углу, уставившись на Алю.

Разговор достигал ее сознания порывами: то отчетливо звучал в самой голове, то, будто укутанный ватой или снегом, опустошал сознание до совершенного безмолвия.

– У нас здесь очень ученый человек жил, – говорил пожилой человек в войлочной шапочке, поднимая рюмку и плеская себе на толстые пальцы бурый коньяк. – Очень ученый человек. Очень много разных вариантов у него в голове…

А нестерпимо хотелось его перебить и сказать: «Представляете, голубь-то на спину сел – такой был сутулый. А я его любила». Но она только смотрела, слушала глазами и ничего не говорила. И ей казалось, что все всё прекрасно понимают: что это значит – голубь сел на спину. И как она его любила, такого сутулого. А где это было? Когда? Где? Есть такое место на свете? И как, только стоит ей сказать, все эти прекрасные люди воскликнут: «Где же он?» – и раздобудут его, и поставят пред ней, как в сказке, как лист перед травой. И жизнь пойдет сначала. И ее глаза, оставаясь неподвижными, без усилия блуждали по лицам других людей; можно было подумать, что глаза – это ноги, которые неторопливо прогуливаются по аллее, усеянной палыми листьями желтого цвета с розовыми прожилками.

– Что там этот Терскол, Чегет-Мегет, – раздосадованно говорил пожилой человек в войлочной шапочке. – Делать там нечего. Смотрите, какие горы у нас тут. – Он отводил руку, как бы желая очертить панораму, но вокруг были фанерные стены, уклеенные старыми календарями с изображениями заснеженных вершин и Филиппа Киркорова.

– Да горы-то те же самые, – засмеялся кто-то и стукнул в пол тяжелым ботинком.

– Те же самые?! – смешно возмутился человек. – У нас дешевле все, слушай.

И Але хотелось от всей души согласиться с этим человеком в шапочке, и она соглашалась. Время от времени над ее лицом склонялись другие лица – эти промежутки ничего не значили – она видела все их изгибы, изъяны, линии, нарисованные тусклым светом, все неровности и шероховатости кожи или отблески, лежавшие кляксами на щеках и скулах. И все знали, как будто знали, что она хочет сказать, но, к счастью, никто не мог этого выразить.

Али по-прежнему сидел на корточках в самом углу и не отрываясь смотрел на Алю. За все то время, когда ее принесли, он ни разу не пошевелился. Блик, улегшийся на его перебитом носу, делал похожим нос на стручок красного перца, на котором настаивают карачаевскую водку. «Странно, – думал он, – сильно Заур бил, а следов нет». Теперь он понимал, зачем Заур это делал.

Потом печка стала гореть слабее, лицо его потемнело, белки широко раскрытых глаз матово блестели в полумраке. Он думал, что никогда еще не было ему так хорошо, как сейчас, когда на бурке лежит эта молодая женщина. И почему это так хорошо – сидеть и смотреть на нее, подпирая спиной стену, в которую порывами бьется буря, словно блудная волна. Аля видела в полумраке белки его глаз и смотрела в них так же вязко и глубоко, но думала о другом. «Милый, если бы ты знал, как я тебя люблю. Какая я дура, Чегет-Мегет. В самом деле. Глупости все это. До чего же мы все счастливые. И голубь на спину сел… Я себе мужа здесь найду, ха-ха-ха. Нет, серьезно. И я найду…» – думала Аля, и самая мысль об этом была теплой и мягкой, как голубь чужого красного города.

Но уже издалека вибрировал, тревожил звук, как будто гул бесконечно далекого поезда: нет, ничего нельзя изменить, ничего уже не будет, как было до того, как ты села в кресло подъемника. Но еще оставались многие километры стального пути, и было еще время до тех пор, пока тупорылая громада тепловоза врежется в сознание и взорвется там коротким словом, от которого не захочется просыпаться. Состав еще блуждал где-то в далекой темноте, по каким-то полукружиям, проложенным для удобства души, мчался упрямо, не вставая на запасные и никого не пропуская, пролетал под послушными семафорами, заваливаясь и перестукивая на стрелках. Но в ту минуту отрезвляющий звук его дизеля едва угадывался, и стояли в кутерьме голосов чьи-то глаза, изо всех сил длившие сладкую неправду, тянувшие горькую правду, потому что любовь не умирает, и это, в общем, не смешно. Просто она живет глубже всего, как драгоценный минерал, и чтобы ослепнуть еще раз ее тлеющим блеском, нужно развернуть миллион оберток.

А снаружи в чистом сером мраке летел к земле белый снег. Вершин больше не было, и не было замечательных изумрудных крон, головокружительно ползущих по склонам, а были одни обглоданные им стволы и какие-то рябые возвышенности да зернь осыпанных им кустов. И не было света, и тьмы тоже не было. Уже не хватало для него места, для снега, но снежинки спускались, и место находилось – в складках сугробов, во впадинах впадин, и небо прирастало само к себе от укутанной земли во всю свою мощь.

Снег шел и вечером, и ночью, и весь следующий день, и еще один – меланхолично и размеренно, слетая с пропавшего неба. И всем, кто это видел, казалось, что так будет всегда.

* * *

Вечером все претерпевшие от лютых ненавистей природы собрались в гостиничном баре. Света по-прежнему не было, и в темноте, как светлячки, мелькали лучи фонариков и трепетные огоньки свечей. Аля пребывала в каком-то сомнамбулическом состоянии, схожем с легким помешательством. После того как девочки из компании Леонида всю ее растерли спиртом, ей дали успокоительное и уложили спать, а сами отправились веселиться в поселок. Толик тоже не прельстился бардами и, оставив Илье ключ от своего номера, ушел в «Горные вершины» догонять девочек.

Бар представлял собой довольно просторный каминный зал, испокон облюбованный любителями авторской песни. Откровениям бардов грустно внимали стеклянными глазами морды горных туров, развешенные на стенах вперемешку с нехитрыми акварелями, как будто хотели, но уже были бессильны опровергнуть извечную лживость людей.

О! Тут, если повезет, можно было услышать об удивительных вещах. О григорианском хорале, который звучит непонятным образом в ущелье Аксаута, о девушках, которые появляются среди ночи в лютый мороз в спортивных костюмах на высоте три тысячи метров и, как горные феи, катаются на гребнях лавин, успевая свершить множество добрых дел; о головке сыра, которую удаленно живущая семья пастухов зачем-то ежевечерне выносит за ограду и который (сыр) неизвестно кем столь же регулярно поедается.

Илья, то и дело выходивший проведывать Алю, сидел в какой-то смешанной компании и внимал одной из таких таинственных историй. Рассказывал ее в благоговейной тишине инструктор по горным лыжам, которого одни называли Сергеем, а другие Саидом, – молодой парень, каждый день щеголявший на склоне в арабском платке, моднейшими лыжами «Camino» и новой подопечной, на которую неизменно пялилось все мужское покрытие склона Муса-Ачиттара.

– Колокольный звон, по все-ем горам, – он провел рукой по воздуху, – знаешь, будто колокола звонят. Это казаки, казаки. Эти, как их… – замешкался он, – которые, туда-сюда, за старую веру…

– Раскольники, – подсказал Илья.

– Вот, они. С Дона, короче, ушли и здесь в горах осели. И целый типа город у них, знаешь, город. И так и живут. Ни-икто найти не может.

– Ты тоже видел? – спросил из-за спин впереди сидящих какой-то слушатель.

– Сам я не видел, – неохотно признался Сергей-Саид. – Ребята, короче, видели.

Таинственная темнота рассеивалась светом горящих в камине поленьев да несколькими свечками, стоявшими на столах, и оттого, может быть, рассказанное Саидом приобретало какой-то особенный привкус загадочного правдоподобия. Илья почувствовал, что кто-то встал за спинкой его кресла. Это был Леонид, полдневный его знакомый.

– В самом деле верите в эти сказки? – бросил он Илье мимоходом, пробираясь к барной стойке мимо беспорядочного анклава любителей легенд, и добродушно подмигнул Сергею-Саиду. Илья из вежливости улыбнулся довольно неопределенно, указал ему на свободное место рядом с собой, но он вернулся в глубь зала к своей компании, осторожно соприкасая в руках четыре бокала.

Там же он увидел и Мадина. Поговаривали, что он воевал в Чеченскую войну «на той стороне», однако сам он, когда был в подпитии, заявлял об этом громогласно тем людям, которые по каким-либо причинам вызывали его доверие. Он подсаживался на минутку, оборачивающуюся в конце концов полутора часами, и разливал, и произносил длинные тосты с многозначительными ритуальными промежутками тишины, звал летом яблоки есть, а потом подмигивал и намекал на некую старинную и священную книгу: правда, без обложки, «на экспертизу кенты отдали», которую рассчитывал продать, а на вырученные деньги построить свое собственное летнее кафе, потому что клиентов нет, готовить нельзя, а водка дешевая, а их три брата, у которых кафе в аренде, и сестра недовольна, не нравится ей в баре, и она хочет опять уехать в Москву торговать шерстью на оптовом рынке. Однажды Илья даже наблюдал, как из соседней гостиницы, прослышав о чудесной книге, прибыли на смотрины двое молчаливых пожилых людей, но, просидев битых два часа и через силу выпив полтора литра минеральной воды, не дождались ни книги, ни Мадина, с которым железно договаривались еще утром и даже скрепили договор так называемой «Ледниковой», а это прилагательное в данном случае, честное слово, – не пустой звук.

Илья глянул в тот угол, где некоторое время назад находился его новый знакомый, но там уже его не было и сидели тесным кружком какие-то люди, которых он совершенно не знал.

Подошел Мадин, подсел, выпил рюмку и жарко, сухо шепнул ему в ухо:

– А то в Абхазию на лошадях, хочешь? Мимо погранцов пройдем, они и не чухнутся – ребята тропы знают.

Но в Абхазию Илья не хотел. Выпив еще кофе, он вышел из бара и пошел посмотреть, как там Аля.

Она спала, лежа на спине. Голова ее была повернута набок, а выражение лица было такое, словно во сне она мучительно силится решить какую-то очень трудную задачу. Он посидел с ней немного. Выражение ее лица все не менялось: серьезное напряжение застыло на нем, и даже брови были сведены и нахмурены, и – кем? кому? – он как будто действительно ждал, что слово слетит с ее уст. Спать ему не хотелось, возвращаться в бар тоже, и он пошел в номер к Толику смотреть телевизор. Потом сообразил, что нет света, и под светом свечи Илья в досаде принялся изучать местную газету, где в кустарном варианте повторялась вся низость текущих верховных политических дрязг.