Текст книги "Крепость сомнения"

апрель 1999

– Ты мне друг? – строго спросила Аля.

– Сложно дружить с красивыми женщинами, – уклончиво сказал Тимофей. – Сразу хочется…

– Я знаю, чего тебе хочется, – перебила она его.

– Ну друг, друг, – примиряюще заверил он.

– Тогда, друг, есть к тебе просьба.

Тимофей встретился с Алей в кинотеатре «Ролан». Их обволакивал тот особый, слегка возбужденный, слегка приглушенный гул большого битком набитого ресторанного зала. Трещали или тихо вызванивали мобильные телефоны, позвякивало стекло, ложечки постукивали о стенки чашек. Аля выложила на столик карту Краснодарского края.

– Ты ведь был, я слышала, ну, в общем, в тех краях, – сказала она.

– Был, – ответил он несколько удивленный. – Я там везде почти был.

– А не сложно тебе будет съездить туда еще раз?

– И что я должен там сделать?

– Надо отыскать там одного человека.

– И что я должен ему сказать?

– Надо передать ему вот это, – с этими словами Аля вытащила из сумочки и положила на стол перед собой конверт из плотной желтой почтовой бумаги. – А говорить ничего не обязательно. Хотя нет. Надо сказать ему – пусть возвращается, он больше никому не нужен, – она смутилась, – я хотела сказать, можно вернуться, потому что его больше не ищут.

– Почему? – спросил Тимофей. – С ними, наверное, что-то случилось.

– Да, случилось, – нервно сказала Аля.

– Наверное, без его согласия ребенка не выпускают за границу, – предположил Тимофей и усмехнулся.

– Это не его ребенок, – без малейшего аффекта сообщила Аля.

– А-а, вот что, – протянул он, наконец догадавшись. – Как это все, однако, у вас интересно… Интересно живете, хочу сказать, – уже громче отчеканил он.

– Очень надо поехать, – повторяла она, – очень, очень надо. Ты просто передашь ему вот это – и тут же уедешь. Ведь это не сложно? – просительно заглядывая ему в лицо, проговорила она.

Тимофей, сгорбившись, тяжело облокотившись локтями о край стола, мысленно подсчитывал, какое время потребуется съездить и вернуться. Но поймав себя на этом, он встрепенулся и мотнул головой.

– Чушь, – бросил он то ли Але, то ли себе.

– Я оплачу тебе все: дорогу, все.

– Да не в этом дело, – досадливо отмахнулся он.

Она как будто застыла, держа на весу свою просьбу.

– Что, – проговорил он недоверчиво, – прям такая любовь?

– Такая.

– Не боишься? – спросил он.

– Что? А… Да. Наверное, боюсь.

Но они имели в виду разные страхи. Уголок конверта промакал разлитый кофе, лежавший на столешнице выпуклым озерцом, но маленькая катастрофа рассеянных пальцев не доставила никому серьезной помехи.

Над столиком, где сидели Аля с Тимофеем, нависли две худенькие фигурки.

– Все порхаете? – сострил Тимофей, узнав своих фестивальных знакомых-разбойниц.

– У нас пока есть время, – ответила темненькая и бросила на Алю такой взгляд, который лучше всяких слов говорил: «А вот у вас, женщина, его уже почти нет».

– Смотрите сериал «Артельщик»? – спросила светленькая. – У нас там роли.

– Правда? – дружелюбно сказал Тимофей. – Поздравляю.

– Правда, не главные. Мы играем там двух сестричек-лисичек, которые ищут свое место в жизни.

– Двух? – уточнил Тимофей.

– Двух, двух, – в один голос подтвердили «сестрички». – А как вы? Нашли свою страну?

– А должен был? – удивился Тимофей.

– Ну, ту страну, которую основали беглые академики?

– Да.

– Мы за вас боялись.

– Боялись? Почему? – искренне удивился Тимофей.

– А вдруг это не простые академики, а снежные, вроде Снежной королевы. Они вас околдуют и оставят у себя навсегда!

– Если вы об этом, – усмехнулся Тимофей, – то осколок в моем глазу сидит с детства, как ему и положено, и сердце у меня – как лед. – Он выпятил грудь и постучал по ней кулаком.

Обе они склонили головки, как бы стараясь различить ледяной звон, потом переглянулись и рассмеялись.

– Все равно будем за вас переживать, – добавила светленькая. – Ладно, увидимся, – пообещала темненькая, и обе тотчас растворились в толпе.

– Ну вот что, страновед, – сказала Аля со смешком. – В каждой стране у тебя по прекрасной принцессе.

Тут же в толпе был и Демченко, мелькали его распущенные седые волосы. Пока еще Тимофей не попал в поле его зрения, но это непременно должно было случиться.

– Погоди, – внезапно догадался Тимофей, – так это, случайно, не там, где спасаются эти академики? Ты же сама осенью читала эту новость в эфире.

– Академики? А, да, у академиков.

– А ты откуда знаешь, что он там?

– По телевизору увидела.

В конце вечера, когда прозвенел третий звонок и премьера уже началась, он, исчерпав все аргументы, согласился, удивляясь сам себе, и решил впредь смотреть на все это словно со стороны. Но несмотря на это, он чувствовал необыкновенное возбуждение. Никогда он не придавал значение тому факту, что в самом деле существуют эти академики, но теперь сомнения отпадали. Более того, именно ему предстоит увидеть этих людей, столь мужественно положивших начало новой России.

– Обещаешь? – спросила Аля.

– Обещаю, – выдавил из себя он. – Одного не могу обещать…

– Я поняла, – подхватила она. – Как хочешь, так и сделай. Я все понимаю. Но лучше – не говори. Пока не надо. Да, и еще, – сказала Аля. – Этого, – она взяла конверт и потрясла им, – может оказаться недостаточно. Когда увидишь его, скажи: «Сириус».

– Сириус? Так сказать? Зачем?

– Понимаешь, когда мы были студентами, отдыхали в Сукко, на Утрише. И однажды там разбился корабль, сел на мель у самого берега. И мы пошли его смотреть, этот корабль. И никак не могли издали прочитать его название. Гадали-гадали, а оказалось «Сириус». И никого там кроме нас не было, ну прямо никогошеньки, и мы договорились, ну, условились как бы, что это слово – оно ведь в этом смысле только нам известно, оно как бы только наше, – будет у нас паролем, волшебным, заветным словом…

Только она все это сказала, как сзади кто-то мягко приобнял его за плечи, и его обдало мощным дыханием выпивающего человека. Наобнимавшись с Демченко, Тимофей сообщил ему о своей грядущей поездке. Но Демченко уже не помнил ни о каких академиках. Несколько мгновений он с удивлением слушал то, что говорил ему Тимофей, а потом махнул рукой и стал на чем свет костерить фильм одного своего ученика, получивший в Берлине приз за режиссуру.

После пары кружек пива Тимофей сдал Демченко какой-то новой компании, членов которой он, кстати, совсем уже не знал, и поспешил домой.

Уже поздно вечером, покончив со сборами, он позвонил Варваре.

– Ты, кажется, хотела в горы попасть, – сказал он. – Что брать? Хороший вопрос. А главное, куда складывать.

И он начал обстоятельно, с дотошностью, удивившей Варвару, перечислять все, что потребуется в предстоящем путешествии.

* * *

Предложение Али не приходилось по душе Тимофею только в первые несколько минут. Три дня перед отъездом он пребывал в предвкушении какой-то важной перемены в своей жизни. Мысль о том, что он увидит академиков, наполняла его радостью. «Так дальше жить нельзя», – с удовольствием вспоминал он слова Вадима и уповал на то, что академики скажут ему, как надо жить. Он плохо представлял себе их внешность, но отлично, как ему казалось, понимал образ их мыслей и их побуждения. В его представлении то были честные и мужественные люди, которые не смогли равнодушно смотреть на окружающую ложь и в знак протеста решились на такой выдающийся поступок. И тем значимее был их протест, чем выше была их роль в государстве… Все честные люди объединятся вокруг них и установят там торжество справедливости. И царство их будет прирастать правдой, и оттуда начнется Новая Россия, как когда-то началась она в лесах северо-западной Руси. «А ведь я нашел, что искал, – думал он с ликованием. – А еще говорят, что чудес не бывает». Одно дело, когда царь покидает свой трон, а совсем другое, когда народ уходит от его власти. «Не такие уж мы плохие. Просто слабые. Просто нам нужен знак. И вот он дан».

Он уже много лет и весьма неплохо знал те места, где предстояло искать академиков, но никогда ничего о них не слышал, и это немного смущало его. Кое-как зная телевидение, он подозревал, что все эти академики не более чем обыкновенный прикол съемочной группы, которая приехала туда за одним, но, не найдя этого, решила заткнуть дыру фальсифицированным сюжетом. Тем же вечером он позвонил в Краснодар своему другу – страннику краевого масштаба, но и от него ничего не добился. Ни о каких академиках тот и слыхом не слыхивал. «В семидесятые годы туда монахи уходили, пустыньки у них там были, – ну, это ты и сам знаешь, а академиков ищи в Академии наук».

Оставалось еще одно: понять, кто же такой Сутягин. И пожалуй, тут мог помочь только Вадим.

Вадима Тимофей нашел в клубе «Yo», где проводилась ежегодная вечеринка «Сто самых красивых людей России». Средства на проведение форума красоты не скупясь выделяли глянцевые журналы, поэтому фуршетные столы готовы были соперничать с изысканными угощениями Каннского фестиваля. Ни Москва, ни сама Россия и не подозревали, что столь ревнивое жюри оценивает привлекательность ее жителей, а потому и пребывали в суете обыкновенных своих занятий.

Глядя на эти лица, удобренные лучами соляриев, Тимофей думал, что, пожалуй, стоит выйти за эти стены, стилизованные под тропический рай, и люди найдутся, мягко сказать, покрасивее, и куда в больших количествах.

По творческому капризу устроителей самые красивые люди усилили свое обаяние карнавальными костюмами. Тимофей уже начал жалеть, что пришел сюда, но другого времени для встречи с Вадимом не было.

Вадима он узнал не сразу: тот был гримирован под флибустьера, и один глаз его закрывала классическая черная повязка. Охранники при входе недоверчиво оглядели Тимофея, но вмешательство флибустьера открыло Тимофею доступ в общество красавцев Российской Федерации. Теперь Тимофей имел возможность лучше разглядеть самых красивых людей, за одного из которых, если бы не джинсы и фуфайка с надписью «I am going for an Eartha Kitt», он и сам вполне мог сойти.

Некоторое время он был предоставлен самому себе и, вяло отвечая на дежурные улыбки незнакомых людей, разглядывал эту ярмарку, которой переводчик Теккерея дал в свое время прекрасное определение. Он сам был среди них, мало чем от них отличался, и все же они были ему неприятны. И наблюдая издали за Вадимом, он в который раз задался вопросом, какие цели преследует здесь этот по-настоящему красивый, образованный и умный человек.

Не особенно удивившись, он встретил здесь и Феликса, одетого комиссаром времен Гражданской войны: в кожаной тужурке, затянутой ремнем, перетянутой портупеей. В руке он держал фуражку со звездой на околыше. Феликс как главный пропагандист глянцевой культуры признавался самым красивым человеком России вот уже третий раз, и дело шло к тому, что это звание оставят за ним пожизненно.

– Всюду глянец, – кисло улыбнулся он Тимофею, скосив глаза на горящий бликами света рукав своей куртки.

– А тебе идет, – покивал Тимофей. – Мог бы в кино сниматься. Вот только кино не снимается.

К ним подошел Вадим, расправил плечи и правой рукой похлопал по эфесу шпаги.

– Но пасаран! – пообещал он.

– Кто? – уточнил Феликс и оглянулся.

– Маленькие зеленые человечки, которые угрожают нашей цивилизации.

В этот момент какая-то «дама полусвета», как фурия, подлетела к Тимофею и крепко ухватила его за оба запястья.

– Что же вы так плохо обошлись с моей подругой? – зашипела она ему прямо в лицо, и Тимофей узнал Светлану – ту девушку, с которой познакомился в кафе «Ваниль» и с которой вместе внимали теории «грейдеров».

– Она так считает? – искренне изумился Тимофей.

Наконец они с Вадимом уединились в каком-то углу, где человек в форме федеральных войск самозабвенно целовал то ли Дюймовочку, то ли Барби.

– Ну, Сутягин, – неопределенно произнес Вадим, снимая свою шляпу с плюмажем. – С Сутягиным мы вместе начинали. Да если ты его найдешь, многие захотят тебе памятник поставить, а кое-кто – выплатить премию. Так сказать, с занесением в грудную клетку. Так что смотри.

– Слушай, – недовольно сказал Тимофей, – это уже детектив какой-то получается. Что это вы там с ним начинали?

– Да никакого детектива, – разочаровал его Вадим. – Была у нас с ним когда-то одна англоязычная газетка. «The Moscow Marketplace». А потом я ее продал. – Он ткнул рукой в толпу. – Кому-то из них. Наверное. – И он нетрезво засмеялся.

Даже в этом сонмище знаменитостей Вадим притягивал к себе общество. Скоро возле них образовался небольшой кружок разного пола и возраста.

– На юге России собрались лучшие патриотические элементы. Сейчас они накапливают силы, но очень скоро объявят поход на Москву, чтобы освободить ее от скверны капитала, от греха стяжательства, от ее бессмысленного существования.

С этими словами Вадим положил руку на плечо Тимофея и легонько развернул его лицом к обществу.

– Друзья, позвольте представить вам нашего бесстрашного разведчика. Завтра он отправляется для установления контакта с академической цивилизацией. И пусть будут эти маленькие зеленые человечки, эти космические интервенты. Черт с ними. Потерпим их немного на своей землице. Потому что, – выкрикнул он, выхватил шпагу и закрутил ею над головой, – дальше так жить нельзя!

– Нельзя, нельзя! – подхватили окружающие. Девушки визжали и били в ладоши.

Тимофей и впрямь почувствовал себя связным из красной Москвы, пробирающимся на юг, в штаб Добровольческой армии.

– Только тяжело с ним, – заметил Вадим уже Тимофею как-то устало. – Он настоящий.

– А мы? – спросил Тимофей?

– А мы – полуфабрикаты, – сморщил лицо Вадим, поводил пальцами над блюдом с суши, выбрал один кусочек и отправил себе в рот.

Когда в конце концов Тимофей оказался на улице, еще работало метро. Он сел напротив парня с девушкой; они о чем-то тихо переговаривались, время от времени улыбки вспыхивали на их лицах, и вокруг них, как дымка, витала нежность. На коленях у нее лежал тоненький букет нарциссов с нежными хрупкими стеблями. Тимофей старался не смотреть на них слишком откровенно и отвернул голову туда, где мужчина в тяжелой кожаной куртке дремал над початой бутылкой пива.

Ему захотелось увидеть Веронику. Не лечь с ней в постель, а именно увидеть: пройтись, посидеть в кафе, повозмущаться ее двусмысленным шуткам, послушать сплетни, без которых она жить не могла, полюбоваться на ее улыбку, услышать ее голос… Выйдя из станции, он попробовал ей дозвониться, но дома трубку не снимали, а мобильный абонент был «временно недоступен». Он хорошо знал, что с ее телефоном такое случается только в одном случае, и тяжело вздохнул. Оставалась, правда, еще одна надежда, что она тоже едет сейчас в метро, но метро она почти не пользовалась. И найти ее сейчас в этом счастливо засыпающем городе он был бессилен.

* * *

Форс-мажор, на который втайне уповал Илья, улавливая его признаки в выпусках новостей, из его не вполне осознанной мечты стал плачевной явью. Но эта мечта оказалась из тех, чье исполнение, пожалуй, в чем-то и пострашнее того, от чего должна избавить балующегося ей человека. И Илье стало страшно в обломках своей мечты.

По внешности все оставалось по-старому: сотрудники находились на своих местах, трещали телефоны, в начале десятого курьер доставлял пухлый пакет свежих газет и журналов, и в кабинете Ильи далеко глядящий премьер таил многозначительную улыбку: «знаю, все знаю», – всесильный оберег от всех напастей жизни.

А между тем крушение банка было чревато для компании Ильи и для него лично самыми неприятными последствиями. К концу второго дня стало уже ясно, что внесенные деньги выручить невозможно. Константинов принял новость спокойно. «Все понятно, накрыли они «помойку» эту, – пояснил он. – За горло брать не буду, сам понимаешь, – сказал еще он, – но выкручивайся сам». Илья просиживал допоздна под портретом премьера и мучительно соображал, как можно все поправить. Теперь единственным способом было получить щиты вперед, отработать их и расплатиться задним числом, хотя бы уже через месяца полтора. Самвел выслушал Илью с ужасом, но через три часа перезвонил. «Мне нужно хоть какое-то обоснование. Если б ты достал договор, я бы здесь как-нибудь…»

От одного из своих знакомых Илья уже знал, как это можно устроить. Нужно было заключить договор на размещение социальной рекламы, которая оплачивалась из бюджетных денег, а с бюджетными деньгами, как с Богом, у всех были свои отношения. А еще от одного знакомого Илья знал, кто именно был ему нужен: помочь в этом мог Лиденс, депутат от «Единства», с которым Илья учился на одном курсе. Знакомый уверял, что «по дружбе» и, как следствие, за небольшое вознаграждение у Ильи есть все шансы получить заказ на эту социальную рекламу. Но именно это-то обстоятельство делало план невыполнимым. «Ну какая такая дружба?» – задавал он себе вопрос, и сразу в памяти вставала ремонтная тракторная станция под Можайском и суд над свободной мыслью, в котором Лиденс принимал не последнее участие. Но чем больше Илья рассуждал об этом сам с собой, тем больше он находил оправданий Лиденсу и тем меньше понимал свою нелепую щепетильность. Цель этих размышлений, может быть, и состояла в том, чтобы как-то уломать свою совесть и сделать обращение к нему возможным. Другого выхода у Ильи не было. «Ну и что, что депутат? – думал Илья. – Кому-то, в конце концов, надо же быть депутатом». То, что он слышал о нем плохого и чему раньше охотно верил, теперь стало казаться ему ни на чем не обоснованными домыслами и сплетнями, а тому, что наверное знал сам, без труда подобрал извинения. И в итоге пришел к выводу, что в Лиденсе ему прежде всего неприятна его внешность, а презирать человека за внешность недостойно.

Но все же он медлил и слушал каждый выпуск новостей, словно надеясь, что банкротство банка обернется первоапрельской шуткой, хотя на календаре с утра значилась цифра 14, что вмешается, наконец, государство, хотя Константинов ясно объяснил, что государство уже вмешалось.

В том, что Алин голос донес до него весть о несчастье, Илья видел недобрую усмешку судьбы.

Они уже не встречались, но еще перезванивались, вяло и как бы нехотя, по обязанности прошлого перечисляя друг другу даже самые незначительные новости.

Последний раз он заехал к ней за некоторыми из своих вещей еще в один из последних дней апреля. Сами по себе вещи эти не представляли никакой ценности, и можно было ими пренебречь, оставив там, где они лежали, а то и вовсе выбросить, но по негласному соглашению дело это ими обоими было признано нешуточным, вещи – чрезвычайно важными и нужными.

Илья медленно въехал в знакомый двор. Колеса, словно им передалась хрупкость момента, поворачивались очень аккуратно, точно опасались раздавить что-то маленькое и живое, беззащитное перед их тяжестью. Место, куда он обычно ставил машину, оказалось занято черным тяжелым мини-вэном, похожим на погребальный катафалк. Аннушка была у бабушки. В коридоре они не разминулись, он сделал попытку ее обнять, она отстранилась, но не слишком решительно, и он взял ее почти насильно, но свободно, быстро и легко.

– Теперь мне ясно, – попробовал пошутить он, – что секс – не главное в жизни женщины. Да и в жизни мужчины, – добавил он.

Она кисло улыбнулась в ответ и предложила бутерброд с какой-то исключительной рыбой. Он ел бутерброд, медленно прожевывая каждый кусочек, а она сидела рядом и молча смотрела за тем, как он ест. На коже ее лица медленно потухали красные пятна страсти и смущения.

* * *

Стояли в городе несколько дней, когда сходил последний черный снег, и обнаженные еще деревья были не в силах противиться сухой и крупной пыли, которую нес веселый, сорвавшийся с поводка ветер весны.

В лавке «Халял», служившей с недавнего времени Галкину столь ярким ориентиром, можно было видеть или далекий форпост «Торговых рядов у переезда», или рассматривать ее в качестве отставшей от главного обоза маркитантской кибитки.

Лавка – само это старомодное слово и ее название – представлялась Галкину средоточием древностей, вызывала в воображении образы фонарей старых дней, заставляла думать о медных лампах, в которых сокрыта волшебная сила эфира, и может быть, о чем-то таком, что на всех языках зовется одинаково. Вызывающий неугасимый свет ее вывески побуждал к дальнейшим размышлениям. Непонятное слово «халял» ему нравилось, прицепилось к нему, и когда ему удавалась его работа, он взял привычку удовлетворенно приговаривать: «Халял, халял…» В нем он улавливал дуновение блага и смутно чувствовал ключ к разгадке того вопроса, которым измучился. И в конце концов ему стало ощутимо, что он преследует некую недостижимую цель, которую каждое предыдущее поколение передает следующему – эту обязанность быть человеком.

Лавка открывалась и закрывалась без всяких сроков, исключительно по желанию своего владельца. И когда Галкин не торопясь шагал к дому, когда влажная земля апреля податливо источала свой аромат, он избегал заходить в лавку, опасаясь того, что созерцание ее внутренностей развеет обаяние не до конца понятного слова.

* * *

Офицерская тетрадка продолжала одаривать Галкина неожиданностями. В обложке с задней стороны Галкин нащупал какое-то утолщение. Оказалось, бумага, приклеенная к лендрину с изнанки, была подрезана, и булавкой ему удалось вытащить сложенный вчетверо листок тонкой копирной бумаги.

«Милая Ольга, – Вы позволите мне называть Вас так, ибо иначе отказывается писать рука моя… Вижу по Вашим глазам, что Вы помните меня. Лица забываются тяжело. «Мы – дети страшных лет России», – писал Блок, а мы смеялись. А где довелось мне Вас увидеть, а Вам меня, и при каких обстоятельствах? Помните ли на Сухаревке лавку «Халял», которую содержал азербайджанский татарин? Вот имени его не помню: то ли Рустам, то ли Рахим. Мальчишки окрестили Ибрагим-пашой. Он просиживал в своей лавке дни напролет, по-восточному невозмутимый, я так и вижу его турецкую феску и арнаутскую безрукавку. Должны помнить, ведь не раз встречал я Вас там и видел, как вы разглядывали все эти диковины. Хотя Москва и Азия, а все-таки есть другая, настоящая и далекая Азия. Не раз мне приходило на ум, что стоит только порыться хорошенько в хламе, и наткнешься на какую-нибудь покрытую бирюзовой патиной чашку, а то сама она прыгнет тебе на руки, – коснешься ее невзначай, потрешь рукавом, и дребезжащий голосок какого-нибудь Ибн аль-Муллаваха из Басры молвит со спокойствием небожителя: «Благостен будь, благочестивый юноша, собирающий осколки быстротекущей жизни. Караваны в песках, корабельщики в море… Интересуйся. Халял. Что бы ты хотел узнать прежде всего? Ибо от ума к сердцу проложены пути…»

А еще ходила легенда, будто лавка и впрямь не чужда волшебству: будто бы там можно было получить ответы на все свои вопросы и разрешить все свои сомнения. Нет, может быть, не все, а только самые главные и важные, без которых жизнь не существует для мыслящего человека. Но это, конечно, досужие разговоры. Хотя для меня лично это именно так: ведь там, около лавки «Халял», я впервые увидел Вас, и вот, изволите видеть, не позабыл.

С тех пор Вы часто попадались мне на глаза. Теперь можно признаться, как я следил из окна своей комнаты за тем, как славно Вы катались на коньках. Я досадую на свою робость. Но раз судьба сделала возможной нашу встречу в такое страшное время, это и есть лучшее доказательство существования высших сил. Чего же еще, право? Просто следы полозьев я понимал как начертания некоего сказочного языка, и только расшифровав его, я имел право услышать Ваш голос. Бред, наверное? Пока нет. Я еще не болел, но думаю, что скоро.

Когда бы это поскорей закончилось, и мы снова оказались бы в Москве, и ты бы каталась на пруду в зимнюю стужу, а я бы читал твои следы и ночи напролет гадал, что ты хотела мне сказать. Прости меня за то, что я такой… Да, и совсем только сейчас сообразил, что Вы не знаете моего имени: я прапорщик (военного времени), рядовой Партизанского пехотного генерала Алексеева полка Николай Заботкин…»

Галкин еще раз пробежал глазами по строчкам и задумался, глядя на стену со своей картой: куда-то на Средне-Русскую возвышенность. Потом как бы сообразив что-то, отложил бумагу, поднялся, подошел к окну, отвернул штору и посмотрел на тот дом, где уже не раз видел это слово. Было уже очень поздно и тихо, ни одно окно не горело, и только на первом этаже светилась вывеска, и на ее зеленом поле ярко пылали пять белых букв.