Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

История смуглой руки

Как все знают, сэр Доминик Холден, знаменитый индийский хирург, сделал меня своим наследником, а его смерть в одночасье превратила меня из медика, еле сводящего концы с концами, несмотря на упорный труд, в богатого землевладельца. Многим также известно, что передо мной в очереди на наследование стояло как минимум пять человек и что выбор сэра Доминика производит впечатление чистой воды причуды. Однако я могу заверить их, что подобное мнение весьма ошибочно и что, хоть я и знал сэра Доминика лишь в последние годы его жизни, у него были крайне веские причины благоволить мне. Верьте или нет, но в действительности ни один человек, когда-либо живший на свете, не сделал для другого больше, чем я сделал для своего индийского дядюшки. Я ни в коей мере не жду, что моей истории поверят, однако она столь исключительна, что я нарушил бы свой долг, не изложив ее на бумаге. Так что вот она, а уж верить ей или нет – дело ваше.

Сэр Доминик Холден, кавалер ордена Бани, рыцарь-командор ордена Звезды Индии и носитель еще множества титулов, был самым выдающимся индийским хирургом своей эпохи. Начав свою карьеру в армии, он затем открыл частную практику в Бомбее и в качестве частного консультанта объездил всю Индию. Но в первую очередь его имя связано с Восточным госпиталем, который он основал и поддерживал. Однако настало время, когда его железное здоровье начало сдавать после жизни, полной напряженного труда, и его собратья-врачи (вполне возможно, руководствуясь в том числе и соображениями личной выгоды) в один голос стали советовать ему вернуться в Англию. Сэр Доминик сопротивлялся так долго, как только мог, однако после того, как у него появились нервные симптомы вполне определенного характера, он, сломленный, вернулся в свое родное графство Уилтшир, где приобрел обширные земли со старинным имением на краю Солсберийской равнины и решил посвятить свою старость изучению сравнительной патологии, бывшей его увлечением на протяжении всей жизни, – в ней он считался непререкаемым авторитетом.

Можете себе представить, в какой восторг привела нашу семью весть о возвращении в Англию богатого бездетного дядюшки, который, со своей стороны, пусть и ни в коей мере не будучи человеком широкого гостеприимства, испытывал некое чувство родственного долга и по очереди пригласил каждого из нас в гости. По словам моих кузенов и кузин, их визиты были весьма унылыми, так что я испытывал смешанные чувства, получив наконец приглашение в Роденхерст. Моя жена была столь определенно исключена из этого приглашения, что моей первой мыслью было отвергнуть его, однако нам следовало подумать о детях, так что, с ее согласия, в один из октябрьских дней я отправился в Уилтшир, не имея ни малейшего представления о том, к чему приведет этот визит.

Владения моего дяди располагались там, где пахотные равнинные земли начинают переходить в пологие меловые холмы, столь типичные для тех мест. По пути от станции в Динтоне[33]33
  Деревня на юге Уилтшира.


[Закрыть] я был впечатлен странностью пейзажа в осенних сумерках. Несколько разбросанных крестьянских домов выглядели столь крошечными на фоне свидетельств доисторической эпохи, что настоящее казалось сном, а прошлое – бесцеремонной и властной реальностью. Дорога вилась через долины, образованные грядами поросших травой холмов, каждый из которых был увенчан сложными фортификационными сооружениями; некоторые из них были круглыми, некоторые – квадратными, однако все они бросали вызов многим векам ветров и дождей. Некоторые считают их римскими, некоторые – британскими, однако их истинное происхождение, равно как и причина наличия оных в этой местности в подобном количестве, так и остается неизвестным. То тут, то там на длинных пологих, оливкового цвета склонах виднелись круглые невысокие могильные холмики. Под ними лежит пепел представителей народа, который глубоко вгрызался в холмы, не оставив, однако, в своих могилах ничего, что могло бы сказать нам о нем больше, чем урна с прахом может сказать о человеке, что когда-то трудился под солнцем.

Именно такой пейзаж окружал меня, когда я приближался к Роденхерсту, имению своего дяди – имению, которое оказалось вполне соответствующим окрестностям. Две потрескавшиеся, несшие на себе следы бесчисленных ненастий колонны с изуродованными гербами на верху стояли по обе стороны от въезда на неухоженную подъездную дорожку. Холодный ветер свистел в ветвях вязов, росших по обе стороны от нее; в воздухе кружилась листва. В конце ее под темными древесными ветвями горел одинокий желтый фонарь. В неверном полумраке приближавшейся ночи я увидел длинное низкое здание с двумя несимметричными крыльями, глубокими свесами покатой мансардной крыши и стенами, перекрещенными деревянными балками в стиле Тюдоров. В широком решетчатом окне слева от крыльца весело мерцал огонек; как оказалось, это было окно дядиного кабинета: именно туда дворецкий проводил меня, чтобы познакомиться с хозяином.

Он сидел, съежившись, у огня, ведь от влажного холода английской осени его бросало в дрожь. Лампа в кабинете не горела, так что лишь отблески угольков позволяли мне видеть его широкое грубоватое лицо с красным индийским загаром и глубокими морщинами от глаз до подбородка, напоминавшими зловещие потоки вулканической лавы. Стоило мне войти, как он тут же вскочил и тепло поприветствовал меня в Роденхерсте с какой-то старомодной учтивостью. В свете внесенной в то же мгновение лампы я увидел чрезвычайно проницательные светло-голубые глаза, смотревшие на меня из-под косматых бровей подобно двум укрывшимся в кустах разведчикам, и тут же осознал, что мой чужеземный дядя видит меня насквозь с легкостью, присущей опытному наблюдателю и человеку, прожившему на этом свете много лет.

Я же не мог оторвать от него взгляд, ведь мне никогда еще не доводилось видеть столь необычного человека. По телосложению он был настоящим гигантом, однако гигантом ужасно исхудавшим: сюртук болтался на его широких костлявых плечах. Руки и ноги его были огромными, но при этом истощенными: я все смотрел и смотрел на его узловатые запястья и длинные шишковатые кисти. Однако именно глаза – эти острые светло-голубые глаза – были его самой поразительной чертой. Дело было не в их цвете и не в зарослях бровей, в которых они прятались; дело было в их выражении. В глазах человека столь властного вида и осанки ожидаешь увидеть соответствующую им надменность, однако вместо этого я прочел в них страх и надломленность; это был полный боязливого ожидания взгляд пса, чей хозяин взял хлыст. Сей проницательный и в то же время умоляющий взгляд позволил мне поставить диагноз их владельцу. Я решил, что он страдает какой-то смертельной болезнью и живет в страхе от осознания того, что его жизнь может оборваться в любой момент. Мое суждение оказалось ложным, однако я упоминаю о нем для того, чтобы помочь вам представить взгляд, которым меня встретил мой дядя.

Его приветствие, как я и сказал, было учтивым, и около часа спустя я уже с комфортом ужинал, сидя между ним и его женой и вкушая любопытные пикантные деликатесы, которыми был уставлен стол, пока плутоватого вида восточный слуга с бегающими глазами стоял у дяди за спиной. Пожилая пара достигла того являющегося грустной пародией на рассвет жизни периода, когда муж и жена, утратив близких или потеряв с ними контакт, вновь оказываются наедине, осознавая, что все дела уже сделаны и конец стремительно приближается. Те, кто, дойдя до этой черты, сохраняют любовь и нежность, кто способен превратить свою зиму в мягкое индийское лето, заканчивают жизненные испытания победителями. Леди Холден была маленькой проворной женщиной с добрыми глазами, чье выражение лица, когда она смотрела на мужа, свидетельствовало и о характере. И все же в их взглядах читалась не только взаимная любовь, но и взаимный ужас; я заметил на лице жены моего дяди отражение того потаенного страха, который увидел на его собственном. Их речи иногда были веселыми, иногда печальными, однако в веселости было что-то наигранное, в то время как естественность их печали говорила мне, что на сердцах обоих моих сотрапезников лежит тяжкий груз.

Слуги покинули комнату, и мы как раз сидели за нашим первым бокалом вина, когда беседа приняла оборот, оказавший весьма примечательный эффект на хозяина и хозяйку. Не могу вспомнить, из-за чего разговор зашел о сверхъестественном, однако я дал им понять, что аномальные аспекты психики вызывают у меня, как и у многих других неврологов, большой интерес. Развивая тему, я поведал им о том, как, являясь членом Парапсихологического общества, взял с собой двух товарищей и провел вместе с ними ночь в доме с привидениями. В этом приключении не было ничего захватывающего или убедительного, и все же мой рассказ вызвал у моих слушателей заметный интерес. Они жадно внимали ему, ни разу меня не перебив, и обменивались понимающими взглядами, значение которых было для меня загадкой. Когда я закончил свою историю, леди Холден немедленно встала и покинула комнату.

Сэр Доминик подвинул ко мне портсигар, и какое-то время мы курили в молчании. Когда он поднес свою огромную костлявую руку, державшую сигару, к губам, она дрожала, и я почувствовал, что его нервы натянуты до предела. Интуиция подсказала мне, что он собирается поведать мне о чем-то сокровенном, так что я не смел произнести ни слова, боясь, что это может изменить его настрой. Наконец, дядя обернулся ко мне с судорожным жестом человека, отринувшего последние сомнения.

– Из того немногого, что мне удалось о вас понять, доктор Хардэйкер, – сказал он, – мне кажется, что вы – тот самый человек, которого мне хотелось повстречать.

– Очень рад это слышать, сэр.

– Вы производите впечатление человека холодного рассудка и крепких нервов. Не воспринимайте это как пустую лесть – обстоятельства слишком серьезны для того, чтобы быть неискренним. У вас есть специальные знания по таким вопросам, и вы явно смотрите на них с той философской позиции, которая исключает вызываемые ими низменные страхи. Полагаю, вид призрака вас чрезмерно не встревожит?

– Думаю, нет, сэр.

– Возможно, он бы вас даже заинтересовал?

– Сильнейшим образом.

– Будучи парапсихологом, вы изучили бы его беспристрастно, как астроном изучает блуждающую комету?

– Именно.

Он тяжело вздохнул.

– Поверьте, доктор Хардэйкер, было время, когда я мог говорить так же, как вы говорите сейчас. Крепость моих нервов стала в Индии притчей во языцех. Даже Мятеж[34]34
  Речь о восстании сипаев 1857—1859 гг.


[Закрыть] не заставил меня дрогнуть ни на мгновение. И все же вы видите, кем я стал – боязливейшим из людей, быть может, во всем графстве Уилтшир. Не говорите об этом со слишком большой смелостью, иначе на вашу долю может выпасть то же испытание, что и на мою, – испытание, способное привести лишь в сумасшедший дом либо в могилу.

Я терпеливо ждал, когда он решится продолжить свой рассказ. Стоит ли говорить, что его вступительное слово наполнило меня интересом и ожиданиями?

– Уже несколько лет, доктор Хардэйкер, – вновь нарушил тишину сэр Доминик, – моя жизнь и жизнь моей жены просто ужасна по причине столь абсурдной, что она граничит с нелепостью. Однако привычность ни в коей мере не сделала наше положение менее невыносимым – наоборот, по прошествии времени мои нервы стали слабее из-за постоянного напряжения. Если у вас нет страхов физической природы, доктор Хардэйкер, для меня было бы чрезвычайно важно услышать ваше мнение касательно феномена, доставляющего нам столько тревог.

– С радостью поделюсь с вами своим скромным мнением. Могу ли я узнать природу феномена?

– Полагаю, ваш опыт будет иметь большую доказательную ценность, если я не стану заранее говорить, чего вам следует ждать. Вам прекрасно известно, на какие трюки способны бессознательная мозговая деятельность и субъективные впечатления, ссылаясь на которые научный скептик может поставить под сомнение ваши слова. Лучше заранее обезопасить себя от подобного.

– Что, в таком случае, от меня требуется?

– Я объясню. Не согласитесь ли проследовать за мной?

Мы вышли из столовой, и он провел меня по длинному коридору до находившейся в его конце двери. За дверью оказалось большое помещение, обставленное как лаборатория, со множеством научных инструментов и флаконов. Вдоль одной из ее стен тянулась полка, на которой стоял длинный ряд стеклянных банок с патологическими и анатомическими образцами.

– Как видите, я по-прежнему балуюсь кое-какими из своих прежних исследований, – сказал сэр Доминик. – Эти банки – все, что осталось от некогда великолепной коллекции, большую часть которой я, увы, утратил, когда мой дом сгорел в Бомбее в девяносто втором. Сие оказалось для меня большим несчастьем сразу по нескольким причинам. У меня имелись экземпляры многих редких состояний, а моя коллекция селезенок была, вероятно, уникальной. Перед вами – то, что пережило пожар.

Взглянув на образцы, я увидел, что они действительно обладают огромной ценностью с патологической точки зрения: раздувшиеся органы, зияющие кисты, деформированные кости, мерзостные паразиты – исключительная экспозиция даров Индии.

– Здесь, как видите, есть небольшой диван, – произнес хозяин. – В наших намерениях и близко не было располагать гостя в столь стесненных условиях, однако, поскольку дела приняли подобный оборот, с вашей стороны было бы чрезвычайно любезно согласиться провести ночь в этой комнате. Прошу вас без колебаний сообщить мне, если вы находите мысль об этом отталкивающей.

– Наоборот, – ответил я, – это весьма приемлемо.

– Моя собственная комната – вторая налево, так что, если вы почувствуете, что вам нужна компания, вы всегда можете позвать меня.

– Уверен, мне не придется вас беспокоить.

– Маловероятно, что я усну. Я сплю мало. Зовите меня без колебаний.

На том и порешив, мы присоединились к леди Холден в гостиной, заведя беседу о менее мрачных вещах.

Мой энтузиазм касательно предстоящего мне ночного приключения не был деланым. Я не пытаюсь выставить себя особым храбрецом, однако мое знакомство с данным вопросом лишает его в моих глазах того неопределенного и безымянного ужаса, что наиболее кошмарен для человека с развитым воображением. Человеческий мозг способен в один и тот же момент испытывать лишь одну сильную эмоцию, и, раз его будут переполнять любопытство и научный энтузиазм, страху в нем просто не останется места. Разумеется, дядя заверил меня, что он и сам изначально стоял на той же позиции, однако я полагал, что сорок проведенных в Индии лет могли расшатать его нервную систему в той же мере, что и любые паранормальные феномены, с которыми ему довелось столкнуться. Мои же нервы и мозг были здоровыми, так что я закрыл за собой дверь лаборатории и, особо не раздеваясь, лег на укрытый пледом диван с тем чувством приятного предвкушения, с которым спортсмен занимает привычную позицию во время игры.

Лабораторию нельзя было назвать идеальным местом для сна. Тяжелый воздух был насыщен множеством химических запахов, в основном запахом метилового спирта. Интерьер также не располагал к спокойствию. Прямо перед моими глазами тянулся отвратительный ряд стеклянных банок со свидетельствами болезней и страданий. Штор на решетчатом окне не было, и белый свет полной на три четверти луны лился прямо в комнату, рисуя филигранный серебряный узор на противоположной стене, который, стоило мне погасить свечу, остался единственным светлым пятном во мраке, приобретя тревожный и даже жутковатый вид. Мертвая, ничем не нарушаемая тишина, царившая в старом доме, была столь абсолютной, что тихий мягкий свист ветра в ветвях деревьев, росших в саду за окном, слышался отчетливо и ясно. Возможно, все дело было в усыпляющем действии этого подобного нежной колыбельной шепота, а возможно, всему виной была накопившаяся за день усталость, но после множества провалов в дремоту и попыток взбодриться я наконец погрузился в глубокий сон без сновидений.

Разбудил меня какой-то раздававшийся в комнате звук. Приподнявшись на локте, я понял, что прошло несколько часов, ведь квадратное пятно лунного света, скользнув вниз и в сторону, теперь косо лежало на стене в ногах моего дивана. Остальная комната была окутана глубокими тенями, так что сперва я не мог разглядеть ровным счетом ничего. Однако затем, когда мои глаза привыкли к практически полной темноте, я ощутил неприятный холодок, который в полной мере не могла предотвратить даже вся моя научная заинтересованность, и увидел, что вдоль стены что-то медленно движется. До моих ушей донеслось тихое шарканье, подобное тому, что издают мягкие тапки, и я смутно различил человеческую фигуру, украдкой двигавшуюся от двери. Когда фигура оказалась в лунном свете, я сумел очень четко рассмотреть, кем она была и что делала. Это был мужчина, низкорослый и приземистый, одетый в некое подобие темно-серого халата, который, свисая с плеч, доходил до самого пола. Свет луны падал ему прямо на повернутое ко мне в профиль лицо, и я увидел, что кожа мужчины была шоколадно-коричневой, а его черные волосы – собранными на затылке в узел подобно тому, как их укладывают женщины. Он двигался медленно, устремив свой взгляд на сосуды, содержавшие жуткие останки человеческих существ. Казалось, он внимательно всматривался в каждую из банок, после чего переводил свой взор на следующую. Дойдя до конца ряда, находившегося прямо напротив моего дивана, мужчина остановился и, обернувшись ко мне, вскинул руки в жесте отчаяния, после чего скрылся из виду.

Я говорю «вскинул руки», однако правильнее было бы сказать «запястья», поскольку, пока он демонстрировал свое отчаяние, я заметил в его внешности одну особенность: у мужчины была всего одна рука! Когда рукава скользнули вниз, я увидел, что правая кисть у него на месте, в то время как левое запястье оканчивалось безобразной узловатой культей. Во всем остальном его внешность была столь естественной, а я сам видел и слышал его столь отчетливо, что мог бы с легкостью принять его за индийского слугу сэра Доминика, зашедшего за чем-то ко мне в комнату. Лишь внезапное исчезновение мужчины указывало на его более зловещую природу. Вскочив с дивана, я зажег свечу и внимательно осмотрел все помещение. От моего визитера не осталось и следа, так что я был вынужден признать, что в его появлении было что-то, нарушавшее нормальные законы Природы. В ту ночь я уже не уснул, хотя больше меня ничего не тревожило.

Обычно я встаю рано, однако дядя мой, как оказалось, просыпался еще раньше – я обнаружил его мерившим шагами газон у дома. Едва завидев меня выходящим из парадной двери, он немедленно устремился ко мне.

– Эгей! – вскричал он. – Вы видели его?

– Однорукого индуса?

– Именно.

– Да, видел, – сказал я и поведал ему о произошедшем.

Когда я закончил свой рассказ, дядя повел меня к себе в кабинет.

– У нас осталось немного времени до завтрака, – произнес он. – Его хватит для того, чтобы объяснить вам этот исключительный случай – насколько вообще можно объяснить то, что, по сути своей, является необъяснимым. Прежде всего, я должен сказать вам, что не провел ни одной ночи – ни в Бомбее, ни на корабле, ни здесь, в Англии, – без того, чтобы этот малый не прервал мой сон, дабы вы поняли, почему я превратился в сие жалкое подобие себя прежнего. Его программа вечно одна и та же: он появляется у моей кровати, грубо трясет меня за плечо, идет из моей комнаты в лабораторию, медленно движется вдоль полки с моими сосудами, а затем исчезает. Он повторил это уже больше тысячи раз.

– Что ему нужно?

– Ему нужна его рука.

– Его рука?

– Да. Вот как все произошло. Лет десять назад меня вызвали в Пешавар для консультации; во время моего пребывания там меня попросили взглянуть на руку одного из местных, проходившего через город с афганским караваном. Этот малый был из какого-то горного племени, жившего в глуши на другой стороне Кафиристана[35]35
  Историческое название современной афганской провинции Нуристан и окрестных районов (в т. ч. на территории современного Пакистана), которая до 1896 года была независимой.


[Закрыть]. Он говорил на ломаном пуштунском, так что я едва его понимал. У него была саркоматозная опухоль на одном из пястных суставов, и я дал ему понять, что надежда спасти его жизнь появится, только если пожертвовать рукой. После долгих уговоров он согласился на операцию, и после того, как я провел ее, спросил, сколько он мне должен. Бедняга был почти что нищим, так что сама мысль о плате была абсурдной, и я в шутку ответил, что платой будет его рука, которую я собирался добавить в свою коллекцию.

К моему удивлению, – продолжил сэр Доминик, – это предложение вызвало у него большой протест; он пояснил, что, согласно его религии, вопросом первостепенной важности является воссоединение тела после смерти, дабы оно стало идеальной обителью для духа. Это верование, разумеется, древнее: мумии египтян возникли по причине аналогичного предрассудка. Я ответил, что его руку уже увезли, и спросил, как он намеревался ее сохранить. Он сказал, что засолил бы ее и носил бы с собой. Я предположил, что смогу сберечь ее лучше, чем он, поскольку у меня есть более надежные способы хранения, чем соль. Когда он осознал, что я действительно намереваюсь бережно хранить ее, все его возражения мигом исчезли. «Но помни, сахиб, – сказал он, – она вновь понадобится мне, когда я умру». Я рассмеялся, и на том все закончилось. Я вернулся к своей практике, а он, несомненно, по прошествии некоторого времени, смог продолжить свой путь в Афганистан. Ну а затем, – продолжал старый джентльмен, – в моем бомбейском доме случился пожар. Половина его выгорела дотла; среди прочего уничтоженной оказалась бóльшая часть моей патологической коллекции. То, что вы видите, – лишь ее жалкие остатки. Рука горца также была в числе утраченного – впрочем, в то время я об этом особенно не задумывался. Это случилось шесть лет назад.

А как-то ночью четыре года назад – через два года после пожара, – я проснулся от того, что кто-то яростно дергал меня за рукав. Я сел в постели, уверенный, что меня пытается разбудить мой любимый мастиф. Однако вместо этого я увидел своего давнего индийского пациента, одетого в длинный серый халат, типичный для его народа. Держась за свою культю, он с укором смотрел на меня. Затем он шагнул к моим сосудам, которые я в то время держал у себя в комнате, и внимательно их осмотрел, после чего с гневным жестом исчез. Я понял, что он только что умер и пришел ко мне, чтобы я, как и было обещано, вернул ему конечность.

В общем, вот такая вот история, доктор Хардэйкер, – произнес сэр Доминик в завершение. – Уже четыре года каждую ночь в один и тот же час сие представление повторяется. Само по себе оно выглядит тривиальным, однако вода камень точит. Со временем у меня началась жестокая бессонница, ведь я не могу спать в ожидании его прихода. Это отравило старость и мне, и моей жене, разделившей со мной беду. Однако уже звонят к завтраку, и она с нетерпением будет ждать вашего рассказа о том, как вы провели прошлую ночь. Мы оба перед вами в большом долгу за вашу храбрость, ведь ноша нашего несчастья будет легче теперь, когда мы ее разделили с другом, пусть даже на одну-единственную ночь, не говоря уже о том, что это убедило нас в нашем собственном умственном здоровье, в котором мы иногда сомневаемся.

Таков был любопытный рассказ сэра Доминика – рассказ, который многим мог бы показаться до абсурдного невозможным, но который, в свете моего ночного опыта и предыдущего знания о подобных вещах, я был готов принять как непреложный факт. Я глубоко задумался над ним, обратившись ко всему тому, что прочел и с чем мне довелось столкнуться самому. После завтрака я удивил хозяина с хозяйкой объявлением о том, что собираюсь вернуться в Лондон следующим же поездом.

– Мой дорогой доктор, – произнес сэр Доминик с огромной горечью, – ваши слова заставляют меня думать, что я проявил себя чрезвычайно негостеприимно, обрушившись на вас с этим злосчастным вопросом. Я должен был сам нести свою ношу.

– Я действительно отправляюсь в Лондон из-за этого, – ответил я, – однако, уверяю, вы ошибаетесь, если считаете, что произошедшее ночью было для меня неприятным. Наоборот, я собираюсь попросить у вас разрешения вернуться вечером и провести в вашей лаборатории еще одну ночь. Мне очень хотелось бы увидеть этого визитера вновь.

Моему дяде не терпелось узнать, что я собираюсь сделать, но, боясь пробудить в нем ложную надежду, я ничего ему не сказал. Вскоре после обеда я уже оказался в своей собственной приемной, где сумел убедиться, что правильно вспомнил пассаж из недавно вышедшей книги по оккультизму, привлекший мое внимание во время чтения. «В случае духов, привязанных к земле, – гласил он, – идеи, владевшей ими в смертный час, достаточно, чтобы удерживать их в материальном мире. Они подобны амфибиям, живущим на грани этой жизни и следующей и способным переходить из одной в другую так, как черепаха передвигается между землей и водой. Причиной, способной привязать душу столь крепко к жизни, оставившей ее тело, может быть любая сильная эмоция. Алчность, жажда мщения, тревога, любовь, жалость – все они способны вызывать подобный эффект. Как правило, их рождает некое неудовлетворенное желание, и, если удовлетворить его, материальная связь ослабнет. Известно много случаев, демонстрирующих исключительную настойчивость подобных визитеров, а также их исчезновение после удовлетворения желаний или достижения разумного компромисса».

Именно над словами о «разумном компромиссе» я и размышлял все утро. Теперь же я удостоверился, что все вспомнил правильно. Исполнить обязательство в той форме, в которой оно было взято, возможным не представлялось. А вот разумный компромисс – совсем другое дело! Вскочив на поезд, я устремился в шедвелльский[36]36
  Шедвелл – район на востоке Лондона.


[Закрыть] Морской госпиталь, где хирургом-интерном был мой друг Джек Хьюитт. Не вдаваясь в объяснения, я дал ему понять, что мне нужно.

– Рука смуглого мужчины! – произнес он пораженно. – Зачем она вообще тебе понадобилась?

– Не думай об этом. Однажды я тебе расскажу. Я знаю, что в твоих палатах полно индусов.

– Вроде того. Но рука…

На мгновение задумавшись, Джек позвонил в колокольчик.

– Трэверс, – спросил он у ассистента, – что случилось с руками индийского матроса, которые мы отняли вчера? Я имею в виду того парня с верфей Ост-Индской компании, что попал в паровую машину.

– Они в прозекторской, сэр.

– Заверни одну из них в пропитанную антисептиком марлю и отдай доктору Хардэйкеру.

В Роденхерст я вернулся еще до ужина, везя с собой причудливый трофей, доставшийся мне после дня, проведенного в городе. Решив ничего пока не говорить сэру Доминику, я лег спать в лаборатории, поместив руку индийского матроса в одну из стеклянных банок, стоявших в ногах моего дивана.

Результаты моего эксперимента интересовали меня настолько, что о сне не могло быть и речи. Поставив рядом с собой затененную лампу, я сидел, терпеливо дожидаясь своего визитера. На этот раз я ясно рассмотрел его с самого начала. Появившись у двери, он какое-то мгновение был туманным, но затем стал не менее отчетливым, чем живой человек. Из-под серого халата выглядывали красные шлепанцы без каблука – они и издавали тихое шарканье при ходьбе. Как и в предыдущую ночь, он медленно прошел вдоль ряда сосудов, однако затем остановился перед тем, в котором лежала рука. Дрожа от нетерпения, призрак протянул к ней уцелевшую ладонь и, взяв ее с полки, внимательно осмотрел. Его лицо исказилось от ярости и разочарования, и он швырнул руку на пол. Звон разбившегося стекла эхом разнесся по всему дому. Искалеченный индус исчез еще до того, как я успел вновь на него взглянуть. Мгновение спустя дверь распахнулась и в комнату ворвался сэр Доминик.

– Вы в порядке? – воскликнул он.

– В порядке, но глубоко разочарован.

Дядя в ошеломлении взглянул на осколки стекла и лежавшую на полу смуглую руку.

– Господи Боже! – вскричал он. – Что это?

Я рассказал ему о своем замысле и о провале, которым тот обернулся. Сэр Доминик внимательно слушал меня, качая головой.

– Я немало об этом думал, – произнес он, – но, боюсь, так просто положить конец моим страданиям не получится. Но на одной вещи я вынужден настаивать: вы никогда больше не будете занимать эту комнату под каким бы то ни было предлогом. Страх, что с вами могло что-то случиться, который я испытал, услышав тот звон, был одним из самых мучительных чувств за все время. Я не желаю вновь пережить его.

Впрочем, он позволил мне провести там остаток ночи; лежа на диване, я беспокоился из-за вставшей передо мной проблемы и сокрушался над постигшей меня неудачей. Когда первые рассветные лучи озарили лабораторию, рука индийского моряка все еще лежала на полу, являясь немым напоминанием о моем фиаско. Я все глядел на нее и глядел – но внезапно идея, прошившая мою голову подобно пуле, заставила меня прийти в полный восторг. Подняв мрачный сувенир, я убедился в своей правоте: рука была левой.

Первым же поездом я добрался до города, где немедленно устремился в Морской госпиталь. Я помнил, что моряку ампутировали обе руки, однако боялся, что нужный мне драгоценный орган уже могли отправить в крематорий. Впрочем, опасения мои оказались безосновательными. Рука все еще была в прозекторской. Вечером я вернулся в Роденхерст, выполнив свою миссию и привезя материал для нового эксперимента.

Однако сэр Доминик и слышать не хотел о том, чтобы я вновь занял лабораторию, оставшись глухим ко всем моим уговорам. Это оскорбляло его понятие о гостеприимстве, чего он позволить не мог. Так что я оставил правую руку там же, где прошлой ночью оставлял левую, после чего отправился в комфортабельную спальню, расположенную в другом крыле здания, на некотором удалении от места моего давешнего приключения.

Но несмотря на это мне не суждено было проспать до утра. Глубокой ночью в мою комнату ворвался хозяин с лампой в руке. Его огромная, но в то же время истощенная фигура в колыхавшейся ночной рубашке, равно как и его вид в целом показались бы человеку со слабыми нервами более грозными, чем вид давешнего индуса. Однако выражение лица дяди поразило меня куда больше, чем его появление. Он в одночасье стал выглядеть лет на двадцать моложе. Его глаза сияли. Само лицо его, казалось, излучало свет. Он с триумфом махал высоко поднятой над головой свободной рукой. Ошеломленный, я сел в постели, глядя заспанными глазами на необычного визитера. Впрочем, слова его быстро изгнали из них любой сон.

– Мы сделали это! У нас получилось! – воскликнул он. – Мой дорогой Хардэйкер, смогу ли я когда-нибудь вам за это отплатить?

– Вы ведь не хотите сказать, что все в порядке?

– Именно это я хочу сказать. Я не сомневался, что вы будете не против, если я разбужу вас, чтобы сообщить вам столь благословенную новость.