Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Часть II

Ответ из Лестера, где проживал полковник, пришел через два дня. Пока я пишу эти строки, письмо Джойса лежит передо мной, так что я процитирую его дословно.

«Дорогой Боб, – говорилось в нем, – я хорошо помню этого человека. Я служил с ним сначала в Калькутте, а затем в Хайдарабаде. Он был любопытным смертным. Одиночкой. Впрочем, также он был довольно храбрым солдатом, отличившимся у Собраона[57]57
  Битва у Собраона – решающее сражение Первой англо-сикхской войны, состоявшееся у деревни Собраон, Пенджаб, 10 февраля 1846 года и завершившееся победой англичан.


[Закрыть], где, насколько я помню, получил ранение. Бойцы его не слишком любили: они говорили, что он был безжалостным, хладнокровным, неспособным ни на малейшее проявление доброты. Также ходили слухи, что он был дьяволопоклонником или кем-то в этом духе и что у него был дурной глаз. Все это, разумеется, вздор – впрочем, мне вспоминается, что он выдвигал странные теории о силе человеческой воли и влиянии разума на материю.

Как твоя учеба в медицинском колледже? Всегда помни, мой мальчик, что сын твоего отца может просить меня о чем угодно и я всегда буду рад оказать тебе любую услугу.

Неизменно твой,

Эдвард Джойс.

P. S. Кстати, Норткотт пал не в бою. Он погиб уже после заключения мира в безумной попытке добыть частицу вечного огня из храма солнцепоклонников. Его смерть была окутана тайной».

Я прочел это послание несколько раз, сперва – с чувством удовлетворения, затем – с пришедшим ему на смену разочарованием. Я получил любопытную информацию, и все же она едва ли была тем, в чем я нуждался. Капитан был эксцентричным человеком, дьяволопоклонником, по слухам, обладавшим дурным глазом. Я мог поверить, что глаза юной леди, когда в них появлялся тот холодный серый блеск, который я замечал пару раз, были способны на любой сглаз, какой когда-либо насылал человеческий взгляд; и все же это было не более чем предубеждение. Несла ли следующая фраза в себе больше смысла? «Он выдвигал теории о силе человеческой воли и влиянии разума на материю». Помню, мне однажды довелось прочесть причудливый трактат, который я тогда счел простым шарлатанством, касательно силы некоторых человеческих разумов и эффектов, производимых ими на расстоянии.

Обладала ли мисс Норткотт некой исключительной силой подобного рода?

Уже очень скоро я получил доказательство, убедившее меня в верности такого предположения.

Случилось так, что в тот самый момент, когда я был погружен в размышления на эту тему, мне на глаза попалось газетное объявление, в котором говорилось, что к нам в город должен приехать доктор Мессинджер, известный медиум и гипнотизер. Мессинджер был человеком, подлинную природу способностей которого вновь и вновь подтверждали компетентные судьи. Он стоял несравнимо выше любых трюков и имел репутацию самого авторитетного среди живущих в вопросах странных псевдонаук животного магнетизма и электробиологии. Потому я, намереваясь увидеть, на что способна человеческая воля, решил закрыть глаза на те препятствия, которые в данном вопросе создавал формат публичного театрального представления, взял билет на первое же выступление доктора и отправился на него вместе с несколькими друзьями-студентами.

Мы зарезервировали одну из боковых лож и пришли к самому началу выступления. Едва усевшись, я увидел своего друга Баррингтона Коулза с его невестой и старой миссис Мертон, сидевших то ли в третьем, то ли в четвертом ряду партера. Они заметили меня почти в тот же самый момент, и мы обменялись кивками. Первая часть лекции была довольно обычной: лектор показывал чистейшей воды фокусы, не считая гипнотических воздействий, которые, впрочем, были продемонстрированы на субъекте, приведенном им с собой. Ясновидение он демонстрировал тоже, вводя субъекта в транс, а затем в подробностях расспрашивая его о перемещениях отсутствовавших друзей и местоположении спрятанных предметов; ответы всякий раз оказывались верными. Однако все это мне уже доводилось лицезреть ранее. Я хотел увидеть воздействие воли лектора на случайного человека из числа зрителей.

К этому доктор подошел ближе к концу представления.

– Я продемонстрировал вам, – сказал он, – что загипнотизированный субъект полностью покорен воле гипнотизера. Собственной воли он лишается полностью; сами его мысли ему внушает разум, управляющий им. Того же самого можно добиться и без предварительной подготовки. Сильная воля способна благодаря одной лишь своей мощи овладеть более слабой даже на расстоянии, контролируя импульсы и действия ее обладателя. Если в мире появится человек, чья воля будет значительно более развита, чем у других, ничто не сможет помешать ему править ими всеми, превратив своих собратьев в живые механизмы. К счастью, разум наш настолько слаб, что подобная катастрофа маловероятна; и все же, даже на том уровне, который этому разуму доступен, он способен к весьма неожиданным воздействиям. Сейчас я выберу из числа собравшихся одного человека и заставлю его «одной лишь силой воли» подняться на сцену, где он будет делать и говорить то, что я пожелаю. Позвольте мне заверить вас в отсутствии какого-либо сговора, равно как и в том, что субъект, которого я выберу, свободен в полной мере сопротивляться любому внушаемому мной импульсу.

С этими словами лектор шагнул к краю сцены, обведя взглядом первые несколько рядов партера. Вне всяких сомнений, смуглая кожа и яркие глаза Коулза выдали в нем человека очень нервного, поскольку взгляд гипнотизера сразу остановился на нем. Я увидел, как мой друг вздрогнул, но затем уселся в кресле поудобнее, словно желая показать свою решимость не поддаваться гипнотическому воздействию. Форма головы Мессинджера не выдавала в нем человека выдающейся силы разума, однако взгляд его был исключительно пристальным и проницательным. Под влиянием этого взгляда руки Коулза пару раз спазматически дернулись, так, словно он хотел схватиться за кресло; он приподнялся, однако затем сел в кресло вновь, пусть и с видимым усилием. Я наблюдал за этой сценой с большим интересом, однако затем случайно заметил лицо мисс Норткотт. Она сидела, вперив глаза в гипнотизера, а выражение ее было выражением силы столь сконцентрированной, что я никогда не видел ничего подобного ни у одного человека. Ее челюсти были стиснуты, губы – сжаты, а лицо выглядело так, словно принадлежало прекрасной скульптуре из белейшего мрамора. Брови мисс Норткотт были нахмурены, а ее серые глаза, казалось, искрились и лучились холодным светом.

Я вновь перевел взгляд на Коулза, в любой момент ожидая, что он встанет, покорный воле гипнотизера, когда со сцены донесся короткий сдавленный вскрик человека, полностью изможденного долгой борьбой. Мессинджер стоял, прислонившись к столу и положив руку на лоб; по его лицу градом струился пот.

– Я не могу продолжать! – воскликнул он, обращаясь к зрителям. – Против меня действует более сильная воля. Прошу на сегодня меня простить.

Ему явно было слишком плохо для того, чтобы он мог возобновить представление; занавес опустился, и зрители стали расходиться, оживленно обсуждая недомогание лектора.

Я решил подождать своего друга и дам снаружи. Коулза произошедшее очень развеселило.

– Со мной у него не получилось, Боб! – воскликнул он триумфально, тряся меня за руку. – Полагаю, в этот раз коса нашла на камень.

– Да, – согласилась мисс Норткотт. – Думаю, Джек должен очень гордиться силой своего разума. А вы как считаете, мистер Эрмитедж?

– Но у меня ушла на это вся воля, – сказал мой друг очень серьезно. – Ты и представить себе не можешь, что за странное чувство овладевало мной пару раз. Казалось, силы полностью покидали меня – особенно перед тем, как он сам сдался.

Мы с Коулзом проводили дам домой. Он шел впереди с миссис Мертон, так что я оказался с юной леди. С минуту я прошагал рядом с ней, не говоря ни слова, однако затем выпалил в манере, которая, должно быть, показалась ей несколько грубой:

– Это сделали вы, мисс Норткотт.

– Сделала что? – спросила она резко.

– Ну, загипнотизировали гипнотизера – полагаю, это будет наилучшим определением.

– Что за странная мысль! – сказала она со смехом. – Значит, вы считаете, что у меня сильная воля?

– Да, – ответил я. – Опасно сильная.

– Почему опасно? – спросила она с удивлением в голосе.

– Я считаю, – отозвался я, – что любая воля, способная на такое, опасна, ведь всегда есть шанс, что она пустит свои силы во зло.

– Вас послушать – так я просто ужасная особа, мистер Эрмитедж, – сказала она, а затем, внезапно взглянув мне в лицо, добавила: – Я никогда вам не нравилась. Вы относитесь ко мне с подозрением и недоверием, несмотря на то, что я никогда не давала вам причин для этого.

Обвинение было столь неожиданным и столь справедливым, что мне нечего было на него ответить. Мгновение помолчав, она произнесла холодно:

– Не позволяйте, однако, своему предубеждению заставить себя встать у меня на пути или сказать вашему другу мистеру Коулзу что-то, что могло бы испортить наши отношения. Это было бы чрезвычайно неразумно.

В ее тоне было что-то такое, что придало этим словам оттенок угрозы.

– У меня нет сил вмешиваться в ваши планы на будущее, – сказал я. – Однако в свете увиденного и услышанного мной я не могу не опасаться за своего друга.

– Опасаться! – повторила она презрительно. – И что же вы видели и слышали? Возможно, дело в словах мистера Ривза… Полагаю, он тоже ваш друг?

– Вашего имени он никогда не упоминал, – ответил я довольно честно. – Вам будет жаль услышать, что он умирает.

Когда я говорил это, мы как раз проходили под окном, в котором горел свет, и я бросил на нее взгляд, желая понять, какой эффект на нее произвели мои слова. Она смеялась – в этом не было сомнений; тихо смеялась себе под нос. Веселье сквозило в каждой черте ее лица. Мои опасения и недоверие в отношении этой женщины стали еще сильнее, чем раньше.

Больше в тот вечер мы почти не говорили. Когда мы расставались, она бросила на меня короткий взгляд, полный предупреждения, словно желая мне напомнить об опасности вмешательства. Ее угрозы были мне безразличны – вот только я не знал, с помощью каких слов смог бы достучаться до Баррингтона Коулза. Что я мог сказать? Что с ее бывшими ухажерами случались несчастья. Что она, по моему мнению, была жестокосердной женщиной. Что она обладала удивительными, почти сверхъестественными силами. Вот только какое впечатление все эти обвинения произвели бы на пылкого влюбленного – тем более на такого увлекающегося человека, как мой друг? Я не видел никакой пользы в том, чтобы выдвигать их, и потому молчал.

Моя история приближается к своему финалу. До сего момента в ней было много предположений, умозрительных выводов и слухов. Однако теперь мой нелегкий долг – максимально бесстрастно и точно поведать о том, свидетелем чего я стал сам, описать события, предшествовавшие смерти моего друга.

Ближе к концу зимы Коулз сообщил мне, что намеревается жениться на мисс Норткотт как можно скорее – вероятно, весной. Как я уже говорил, он был довольно зажиточен, да и юная леди имела кое-какие сбережения, так что финансовых причин для затягивания помолвки не было. «Мы приобретем небольшой дом в Корсторфине[58]58
  Деревня к западу от Эдинбурга.


[Закрыть], – сказал он, – и надеемся, что ты, Боб, часто будешь приезжать к нам в гости».

Я поблагодарил его, попытавшись отмахнуться от собственных опасений и убедить себя, что все будет хорошо.

Однажды вечером, недели за три до назначенной даты свадьбы, Коулз сказал мне, что, скорее всего, вернется поздно.

– Кейт прислала записку, – пояснил он, – в которой попросила прийти к ней сегодня в одиннадцать вечера; поздновато для визитов, однако, возможно, она хочет о чем-то спокойно поговорить после того, как старая миссис Мертон уйдет спать.

Лишь когда мой друг ушел, я внезапно вспомнил о таинственной беседе, которая, как мне сказали, имела место прямо перед самоубийством молодого Прескотта. Подумал о бреде бедного Ривза, который выглядел еще трагичнее в свете того, что я услышал о нем в день его смерти. Что все это значило? Есть ли у этой женщины некая мрачная тайна, о которой она сообщает перед свадьбой? Это ли причина, не дающая ей выйти замуж? Или же она не позволяет мужчинам жениться на ней? Я чувствовал такую тревогу, что последовал бы за Коулзом и, даже рискуя оскорбить его, отговорил бы его идти на назначенную встречу, если бы, взглянув на часы, не понял, что уже слишком поздно.

Пребывая в решимости дождаться его, я бросил угля в огонь и взял с полки роман. Впрочем, мысли мои были интереснее книги, так что я вскоре отложил ее. Мной владело чувство смутного беспокойства и подавленности. Двенадцать ночи, половина первого. Моего друга все не было. Был уже почти час, когда с улицы донеслись шаги. В дверь постучали. Я удивился, ведь мой друг всегда брал с собой ключ, однако, поспешив вниз, отпер замок. Распахнув дверь, я в то же мгновение понял, что мои худшие опасения подтвердились. Прислонившись к перилам, Баррингтон Коулз стоял, опустив голову; вся его поза выражала глубочайшее уныние. Шагнув к двери, он пошатнулся и непременно упал бы, не подхвати я его левой рукой. Поддерживая своего друга ею, а в правой держа лампу, я медленно провел его вверх по лестнице в нашу гостиную. Коулз упал на диван, не говоря ни слова. Теперь, когда у меня появилась возможность как следует его рассмотреть, я пришел в ужас от того, как он изменился. Его лицо было мертвенно-бледным, а губы казались бескровными. На щеках и лбу моего друга выступил холодный пот. Глаза его остекленели. Само выражение лица Коулза изменилось. Он выглядел как человек, прошедший ужасное испытание и полностью обессиленный.

– В чем дело, дружище? – нарушил я тишину. – Надеюсь, все в порядке? Тебе плохо?

– Бренди! – выдохнул он. – Налей мне бренди!

Взяв графин, я уже собирался выполнить его просьбу, когда Коулз выхватил его у меня трясущейся рукой и налил себе почти полстакана, после чего осушил его одним глотком, даже не разбавив выпивку водой, невзирая на обычную для себя крайнюю воздержанность.

Это, судя по всему, помогло, поскольку лицо моего друга вновь начало обретать цвет.

– Моей помолвке конец, Боб, – произнес он, опершись на локоть и стараясь говорить спокойно, хотя его голос явно дрожал. – Все кончено.

– Выше нос! – ответил я в попытке его ободрить. – Не падай духом. Как это произошло? Из-за чего?

– Из-за чего? – простонал он, закрывая лицо руками. – Если я скажу тебе, Боб, ты мне не поверишь. Это слишком ужасно – слишком кошмарно! Невыразимо отвратительно и просто немыслимо! Ох, Кейт, Кейт! – От горя он раскачивался взад-вперед. – Я считал тебя ангелом, а узнал, что ты…

– Кто? – спросил я, поскольку он замолчал.

Коулз посмотрел на меня отсутствующим взглядом, однако затем внезапно взмахнул руками и взорвался.

– Бесовка! – воскликнул он. – Гнусная кровопийца! Вампирская душа, скрывающаяся за милым личиком! Господи, прости! – продолжил он уже тише, отворачиваясь к стене. – Я уже сказал больше, чем должен. Я любил ее слишком сильно, чтобы говорить о том, что она представляет собой на самом деле. До сих пор люблю.

Какое-то время он лежал на диване совершенно неподвижно, и я уже начал надеяться, что бренди усыпил его, когда Коулз повернул ко мне голову.

– Ты когда-нибудь читал о вервольфах? – спросил он.

Я ответил, что читал.

– В одной из книг Марриета[59]59
  Фредерик Марриет (1792—1848) – английский мореплаватель и писатель, автор приключенческих романов.


[Закрыть] есть история о прекрасной женщине, – произнес он задумчиво, – которая ночью, приняв форму волчицы, пожрала собственных детей. Интересно, как подобная идея пришла Марриету в голову?

Поразмышляв несколько минут, Коулз потребовал еще бренди. На столе стоял небольшой флакон лауданума[60]60
  Спиртовая настойка опиума.


[Закрыть], и я, убедив его позволить мне помочь, смешал около полудрахмы[61]61
  Древнегреческая единица измерения массы, в различных полисах составлявшая от 4 до 7 г.


[Закрыть] настойки с алкоголем. Выпив смесь, Коулз вновь опустил голову на подушку.

– Что угодно лучше, чем это, – стонал он. – Смерть лучше, чем это. Преступление и жестокость; жестокость и преступление. Что угодно лучше, чем это.

Мой друг вновь и вновь повторял эти и им подобные слова, пока наконец его речь не стала бессвязной. Его усталые веки опустились, и он погрузился в глубокий сон. Я отнес его, не будя, к нему в комнату и, сделав себе импровизированный диван из стульев, не отходил от него всю ночь.

Наутро у Баррингтона Коулза поднялся сильный жар. Несколько недель он находился на грани жизни и смерти. Я обратился к лучшему врачу в Эдинбурге, да и его собственное крепкое здоровье постепенно справилось с недугом. Я ухаживал за ним все это время; однако даже в минуты дичайшего бреда мой друг не произнес ни слова, способного пролить свет на тайну, связанную с мисс Норткотт. Иногда он говорил о ней в самых нежных выражениях и полным любви голосом. В другие моменты Коулз кричал, что она бесовка, вытягивая руки так, словно хотел удержать ее на расстоянии. Несколько раз он восклицал, что не продаст душу за красивое личико, после чего стонал: «Но я люблю ее – люблю, несмотря ни на что; никогда не перестану любить».

К моменту выздоровления мой друг сильно изменился. Тяжкая болезнь истощила его, однако темные глаза Коулза нисколько не утратили своего блеска. Наоборот, теперь они сияли под нависавшими над ними темными бровями особенно ярко. Манеры его стали эксцентричными: иногда – раздражительными, иногда – бесшабашно веселыми, но никогда естественными. Порой он бросал вокруг себя странный подозрительный взгляд, присущий людям, которые чего-то опасаются, но при этом едва ли осознают, чего именно. Коулз никогда не упоминал имени мисс Норткотт – до того самого рокового вечера, о котором я собираюсь вам поведать.

Желая изгнать из его головы мрачные мысли частой сменой декораций, я путешествовал с ним сначала по шотландскому высокогорью, а затем вдоль восточного побережья. В одну из таких поездок мы посетили остров Мей, расположенный в устье залива Ферт-оф-Форт, место, кроме как в дни туристического сезона, совершенно глухое и пустынное. Не считая смотрителя маяка, там живет всего пара бедных рыбацких семей, поддерживающих свое скудное существование за счет собственных сетей да ловли бакланов и олуш. Это мрачное место настолько очаровало Коулза, что мы сняли в одном из рыбацких домишек комнату, намереваясь провести на острове неделю-другую. Мне подобное времяпрепровождение казалось весьма унылым, а вот моему другу одиночество, похоже, принесло облегчение. Его взгляд перестал быть опасливым, и он в какой-то мере стал напоминать себя прежнего.

Он мог бродить по острову часами, взбираясь на вершины тянувшихся вдоль его побережья высоких утесов и глядя на разбивавшиеся об их каменистые подножия зеленые волны.

Однажды вечером – думаю, это был наш третий или четвертый день на острове – Баррингтон Коулз и я вышли из домика, чтобы прогуляться перед сном и подышать свежим воздухом, поскольку наша комната была маленькой, а грубая масляная лампа источала неприятный запах. Сколь отчетливо я помню тот вечер! Намечалась буря: на северо-западе собирались грозовые тучи, а по небу плыли рваные облака, то и дело скрывая луну и создавая причудливую игру света и тени на неровной земле и беспокойной морской поверхности.

Мы стояли, беседуя, у двери дома; я как раз думал о том, что еще не видел своего друга таким жизнерадостным со времени его болезни, когда он вдруг резко вскрикнул; взглянув на него, я в свете луны увидел на его лице выражение неописуемого ужаса. Его неподвижный взгляд уставился в одну точку так, словно он смотрел на что-то, приближавшееся к нему; подняв дрожащую руку, Коулз указал на что-то своим длинным тонким пальцем.

– Смотри! – воскликнул он. – Это она! Она! Видишь ее? Она вон там, идет по самому краю берега. – Он судорожно сжал мое запястье. – Вон она, идет прямо к нам!

– Кто? – крикнул я в ответ, вглядываясь в темноту.

– Она! Кейт! Кейт Норткотт! – кричал он. – Она пришла за мной! Держи меня, старый друг! Не позволяй мне уйти!

– Держись, старина, – произнес я, хлопнув его по плечу. – Соберись, ты грезишь; бояться нечего.

– Она ушла! – крикнул Коулз, с облегчением выдохнув. – Нет, во имя небес! Она снова здесь, уже ближе. Она приближается. Она говорила, что придет за мной, и сдержала свое слово.

– Идем в дом, – сказал я, беря его за руку, оказавшуюся холодной как лед.

– Ах, я знал это! – кричал мой друг. – Вон она, машет мне руками. Манит меня. Это знак. Я должен идти. Я иду, Кейт; иду!

Я обхватил его обеими руками, однако он с почти нечеловеческим усилием вырвался и скрылся в ночной тьме. Я бросился за ним следом, крича, чтобы он остановился, однако Коулз бежал быстрее. Когда луна выглядывала из-за облаков, я мог разглядеть его темную фигуру, быстро мчавшуюся по прямой так, словно он видел перед собой некую цель. Возможно, все дело было в игре воображения, но мне казалось, что в этом мерцавшем свете я видел что-то перед ним – силуэт, который ускользал от моего друга, ведя его вперед. Что я мог разглядеть совершенно четко, так это его собственные очертания на фоне неба, когда он, взобравшись на небольшой холм, стоял на его краю; затем мой друг исчез, и это был последний раз, когда Баррингтона Коулза видели на этой земле.

Мы с рыбаками всю ночь ходили по острову с фонарями, заглядывая под каждый камень, однако следов моего бедного друга так и не обнаружили. В том направлении, в котором он бежал, остров заканчивался неровной чередой скалистых утесов, нависавших над морем. На краю одного из таких утесов земля несколько осыпалась, и на ней были отпечатки, которые могла оставить человеческая нога. Улегшись на этот край, мы свесили с него фонари, вглядываясь в бурные волны в двухстах футах под нами. Внезапно над штормовым морем, заглушив вой ветра, разнесся странный дикий крик, исходивший, казалось, из морской пучины. Рыбаки – народ суеверный, так что я едва смог убедить их продолжать поиски: им в этом звуке почудился смех женщины. По мне, так это мог быть крик какой-нибудь морской птицы, свившей себе гнездо на скалах и потревоженной светом фонаря. Как бы там ни было, а я никогда больше не пожелал бы услышать такой звук.

Я почти исполнил взятый на себя нелегкий долг, изложив обстоятельства смерти мистера Джона Баррингтона Коулза, равно как и череду событий, ей предшествовавших, столь ясно и точно, как только мог. Я понимаю, что другим этот печальный эпизод показался делом вполне обыденным. Несколько дней спустя в «Скотсмене»[62]62
  Ежедневная газета, выходящая в Эдинбурге с 1817 года.


[Закрыть] появилась вполне прозаическая заметка о случившемся:

«Печальное событие на острове Мей. – Остров Мей стал местом трагедии. Мистер Джон Баррингтон Коулз, хорошо известный в университетских кругах джентльмен, ставший в этом году лауреатом премии Нила Арнотта по физике, набирался в этом тихом месте сил после продолжительной болезни. Два дня назад он внезапно покинул своего друга мистера Роберта Эрмитеджа, и с тех пор о нем никто ничего не слышал. Сомнений в том, что он встретил свою смерть, упав с одного из тянущихся вдоль всего побережья острова обрывов, практически нет. У мистера Коулза уже довольно давно были проблемы со здоровьем, возникшие отчасти из-за учебы, отчасти из-за тревог, вызванных семейными обстоятельствами. С его смертью университет лишился одного из своих самых многообещающих студентов».

Больше мне добавить нечего. Я снял груз со своей души. Понимаю, что многие, взвесив изложенное мной, не увидят причин обвинять в чем бы то ни было мисс Норткотт. Они скажут, что дикие слова и поступки человека, по природе своей нервного, пусть он в результате и совершил самоубийство после внезапного и горького разочарования, – не причина выдвигать туманные обвинения против юной леди. Я отвечу, что они имеют право на свое мнение. Сам же я приписываю смерти Уильяма Прескотта, Арчибальда Ривза и Джона Баррингтона Коулза этой женщине с такой же уверенностью, как если бы я видел ее вонзавшей кинжал в их сердца.

Вы, несомненно, спросите меня, какова моя собственная теория, которая объясняла бы все эти странные факты. У меня ее нет, либо она в лучшем случае туманна. Я убежден в том, что мисс Норткотт обладала исключительной властью над разумами – а значит, и над телами – других и что инстинкты толкали ее использовать эту власть в низменных и жестоких целях. Вывод о том, что за этой властью стоял некий еще более ужасный и дьявольский аспект ее сущности – некая жуткая особенность, которую она должна была открыть перед свадьбой, – можно сделать на основании произошедшего с тремя ее возлюбленными; кошмарную природу этой тайны можно предположить, исходя из того, что само упоминание об оной оттолкнуло от нее тех, кто любил ее столь страстно. Последующая их судьба, по моему мнению, стала результатом ее желания отомстить за то, что они от нее отреклись, – мести, о которой она, по словам Ривза и Коулза, предупреждала их ранее. Ничего другого я сказать не могу. Я сделал факты достоянием общественности такими, какими я их вижу. Мисс Норткотт я с тех пор не встречал и встречать не желаю. Если слова мои смогут спасти хотя бы одно человеческое существо от ловушки этих ясных глаз и прекрасного лица, то я откладываю перо с уверенностью, что смерть моего бедного друга не была совсем уж напрасной.