Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Тайна серебряного зеркала

3 января. Похоже, дело Уайта и Уозерспуна – задача циклопических масштабов. Мне предстоит изучить и проверить два десятка толстенных гроссбухов. Быть младшим партнером – участь незавидная. Впрочем, это первое большое дело, вверенное лично мне, и я должен оправдать оказанное доверие. Однако результат следует получить до начала судебного процесса, чтобы адвокаты могли использовать его во время слушаний. Сегодня утром Джонсон сказал, что последняя цифра нужна к двадцатому числу этого месяца. Господи Боже! Но делать нечего, так что, если человеческие мозг и нервы способны выдержать подобное напряжение, победа будет за мной. Это означает безвылазную работу в конторе с десяти до пяти, а потом еще с восьми до часу ночи. Настоящая бухгалтерская драма. Сидя в ночной тишине и выискивая в одном столбце за другим недостающие цифры, способные превратить уважаемого муниципального советника в преступника, я понимаю, что моя профессия – не такая уж прозаическая.

В понедельник я обнаружил первые признаки растраты. Ни один охотник на крупную дичь не испытывал такого возбуждения, впервые напав на след добычи. Однако, глядя на двадцать гроссбухов, я понимаю, сквозь какие джунгли мне предстоит продраться, прежде чем я эту добычу поймаю. Тяжелый труд – но и дичь в своем роде редкостная! Я видел толстяка однажды, на официальном городском ужине. Его красное лицо пылало над белой салфеткой, пока он глядел на бледного маленького человека в конце стола. Впрочем, узнай советник, что за дело мне поручат, он и сам побледнел бы не меньше.

6 января. Какой же это вздор – прописывать покой, когда о нем не может идти и речи! Ну что за ослы эти врачи! Это все равно, что крикнуть человеку, за которым по пятам гонится стая волков, что ему нужен полный покой. Я должен представить цифры ко вполне определенному времени; если мне не удастся это сделать, я упущу лучший шанс в своей жизни. Как, спрашивается, я могу отдыхать в подобных обстоятельствах? Отдохну недельку после суда.

Возможно, сам поход к врачу был глупостью. Однако, работая по вечерам в одиночестве, я становлюсь нервным и чрезвычайно напряженным. Болью это назвать нельзя – лишь странной тяжестью в голове и туманом перед глазами. Я думал, что мне может помочь бромид, хлорал или что-то в этом духе. Но прекратить работу? Абсурдно просить о таком. Это подобно забегу на длинную дистанцию. Сперва у вас кружится голова, стучит сердце и горят легкие, однако стоит вам собрать свою волю в кулак, и у вас откроется второе дыхание. А потому я буду продолжать работу в ожидании этого самого второго дыхания. Два гроссбуха уже проверены, да и до конца третьего осталось уже не так много. Подлец хорошо замел свой след, но я все равно его отыщу.

9 января. Я не собирался вновь идти к врачу. И все же мне пришлось это сделать. «Нервное напряжение, риск полного срыва, угроза душевному здоровью». Хорошенький вердикт, нечего сказать. Что ж, я выдержу напряжение и рискну; пока я могу сидеть в кресле и водить пером, я буду распутывать козни старого греховодника.

Кстати сказать, почему бы не изложить здесь странное происшествие, из-за которого я отправился к врачу второй раз? Я опишу симптомы и ощущения в точности, поскольку они интересны сами по себе – «любопытный предмет для изучения с точки зрения психофизиологии», как сказал доктор, – равно как и по причине своей уверенности в том, что, после того как пройдут, они покажутся мне смутными и нереальными, подобными причудливому сну перед самым пробуждением. Так что, пока они свежи, я изложу их, хотя бы просто для того, чтобы отвлечься от бесконечных цифр.

В комнате моей висит старое зеркало в серебряной раме. Его подарил мне увлекающийся антикварными вещами друг, который приобрел это зеркало на аукционе; происхождение зеркала, насколько я знаю, ему неизвестно. Оно большое, три фута в ширину и два в длину. Зеркало стоит на приставном столике слева от моего письменного стола. Рама у него плоская, дюйма три в ширину, и очень старая – слишком старая для того, чтобы определить ее возраст по клеймам или используя другие подобные методы. Само зеркало выступает из нее, имея скошенные грани, и обладает прекрасной отражающей способностью, которая, как мне кажется, присуща лишь очень старым зеркалам. При взгляде в него у вас возникает чувство перспективы, которое неспособно дать ни одно современное зеркало.

Зеркало расположено так, что, сидя за столом, я могу видеть в нем лишь отражение красных оконных занавесок. Однако прошлой ночью случилось нечто необычное. Несколько часов я, превозмогая себя, работал, несмотря на то что мои глаза, как я говорил ранее, то и дело затуманивало. Вновь и вновь мне приходилось останавливаться и ждать, пока в них не прояснится. И в один из таких моментов я случайно взглянул в зеркало. Увиденная мной картина была чрезвычайно странной. Вместо того чтобы отражать красные занавески, зеркало было заполнено дымом. Нет, поверхность его сверкала подобно стали. Дымными были глубины зеркала. Я видел странную непроницаемую пелену, медленно вращавшуюся перед моим взором тяжелыми завитками. Пелена эта была столь реальной и осязаемой, что я оглянулся, подумав, что мои шторы загорелись. Однако в комнате висела мертвая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Единственным движением в ней было медленное вращение странного туманного облака в сердце старого зеркала.

Затем туман – дым, облако, чем бы оно ни было – начал меняться на моих глазах, срастаясь и становясь плотнее в двух точках, превратившись в два глаза, вид которых, впрочем, вызвал у меня скорее интерес, чем страх. Глаза вгляделись в комнату, и я понял, что вокруг них формируются очертания головы – судя по волосам, женской, однако казавшейся очень туманной. Отчетливо можно было рассмотреть лишь глаза – однако что это были за глаза! Темные, сияющие, наполненные какой-то страстной эмоцией – впрочем, была ли она яростью или же страхом, я сказать не мог. Никогда мне еще не доводилось видеть глаза, столь полные жизни. Словно не замечая меня, они продолжали вглядываться в комнату. Сев прямо, я провел ладонью по лбу и усилием воли заставил себя собраться; призрачная голова вновь исчезла в пелене, которая медленно рассеялась, и я вновь увидел в зеркале красные шторы.

Скептик, несомненно, скажет, что я заснул над цифрами, все случившееся привиделось мне во сне. Вот только никогда в жизни еще мой разум не был столь ясен, как в тот момент. Я даже мог размышлять о том, что видел, говоря себе, что все это было лишь фантомом – химерой, порожденной расстроенными нервами, тревожностью и бессонницей. Но почему именно такой образ? Кто эта женщина? Что за ужасающую эмоцию я прочел в ее чудесных карих глазах? Работая, я продолжал их видеть и впервые за все время не выполнил тот объем работы, который запланировал. Возможно, именно поэтому сегодня ночью у меня не было никаких необычных ощущений. Завтра мне нужно проснуться во что бы то ни стало.

11 января. Все хорошо, а в работе я и вовсе значительно продвинулся. Я продолжаю опутывать грузное тело сетями. И все же, если мои нервы сдадут, последним может посмеяться он. Зеркало является своего рода барометром моего нервного состояния. Я заметил, что каждую ночь оно затуманивается незадолго до окончания моей работы.

Доктор Синклер (который, похоже, еще и немного психолог) так заинтересовался моим рассказом, что в один из вечеров пришел, чтобы осмотреть зеркало. Я заметил, что на обратной стороне рамы что-то нацарапано. Доктор исследовал ее с лупой, однако ничего не добился. Его финальным вердиктом было «Sanc. X. Pal.». Дальше этого мы не продвинулись. Синклер посоветовал мне перенести зеркало в другую комнату; впрочем, что бы я ни видел в нем, является, по словам самого доктора, лишь симптомом, в то время как настоящую опасность представляют его причины. Убрать подальше следовало бы двадцать гроссбухов, а не серебряное зеркало – если бы я только мог это сделать. Как бы то ни было, а я уже дошел до восьмого из них.

13 января. Возможно, убрать зеркало и правда было бы разумнее. Прошлой ночью со мной случилось нечто исключительное. И все же я нахожу происходящее столь интересным, столь завораживающим, что зеркало даже сейчас стоит на своем месте. Что вообще все это значит?

Было, полагаю, около часа ночи. Едва стоя на ногах, я закрывал книги, собираясь ложиться, когда увидел ее. Должно быть, я просто не обратил внимания на то, что зеркало вновь начало затуманиваться, не заметил, как она обретала форму. Она предстала передо мной во всей своей красе, страсти и отчаянии, столь же отчетливая, как если бы состояла из плоти. Фигурка была маленькой, но очень четкой – настолько, что каждая ее черта, каждая деталь одежды отпечатались в моей памяти. Она сидела у самого левого края зеркала. Рядом с ней виднелось подобие еще одной туманной фигуры – я сумел смутно различить, что это был припавший к земле мужчина. Позади них было облако, в котором я увидел другие фигуры, двигавшиеся. Я смотрел не просто на картину: это была сцена из жизни, настоящий эпизод. Сжавшись, она задрожала, а мужчина рядом с ней съежился. Нечеткие фигуры резко двигались и жестикулировали. Интерес мой стал таким, что места для страхов просто не осталось. Увидеть так много – и в то же время так мало… Мысль об этом сводила меня с ума.

Что ж, по крайней мере, я могу описать женщину в малейших подробностях. Она красива и весьма молода – я бы сказал, не старше двадцати пяти. Волосы у нее роскошного каштанового цвета, чей теплый оттенок ближе к кончикам становится золотым. На голове ее небольшая, сдвинутая вперед кружевная шляпка, шитая жемчугом по краям. Лоб у женщины высокий – возможно, слишком высокий для того, чтобы ее красоту можно было назвать идеальной; впрочем, иначе бы и быть не могло, ведь лоб этот придает оттенок силы и властности в остальном мягкому и женственному лицу. Брови ее самым изящным образом изогнуты над тяжелыми веками чудесных глаз – таких больших, таких темных, столь полных всепоглощающей эмоции, ярости или страха, которая соперничает с гордостью и контролем над собой, не дающими их владелице впасть в полное безумие! Щеки ее бледны, губы побелели в агонии, а плавные линии подбородка и шеи чрезвычайно изысканны. Она сидит в кресле, наклонившись вперед и застыв в напряженной неподвижности, не в силах пошевелиться от ужаса. Платье женщины сшито из черного бархата. На груди ее пылает драгоценность, а в тени лона поблескивает золотой крест. Такова особа, чей образ все еще живет в старом серебряном зеркале. Какое ужасное деяние могло оставить там отпечаток, если усталый человек способен осознать его присутствие даже сейчас, в другую эпоху?

И еще одна деталь: с левой стороны юбки черного платья было то, что я сперва принял за спутанную белую ленту. Однако затем, присмотревшись повнимательнее (хотя, возможно, дело было в том, что туман стал менее густым), я понял, что в действительности это была рука мужчины, в агонии сжавшая складку платья. В остальном его согнутая фигура представляла собой лишь расплывшийся силуэт, однако напряженная рука сияла на темном фоне, и в ее отчаянной хватке читался зловещий намек на разыгравшуюся трагедию. Мужчина был испуган – ужасно испуган. Я мог это понять совершенно ясно. Но что так его напугало? Почему он схватился за платье женщины? Ответом были фигуры, двигавшиеся на заднем плане. Они представляли опасность для них обоих. Мой интерес стал всепоглощающим. Мне уже было совершенно все равно, как это скажется на моих нервах. Я смотрел и смотрел, словно зритель в театре. Однако спектакль подошел к концу. Туман начал рассеиваться. Какое-то мгновение фигуры еще можно было разглядеть, однако уже в следующий миг зеркало вновь стало ясным.

Доктор говорит, что мне следует сделать в своей работе перерыв на день, и я могу его себе позволить, поскольку вчера весьма продвинулся. Совершенно очевидно, что видения полностью зависят от моего нервного состояния, ведь сегодня я просидел перед зеркалом целый час совершенно безрезультатно. День отдыха изгнал их. Удастся ли мне когда-либо понять их значение? Этим вечером я осмотрел зеркало при хорошем освещении и, помимо загадочной надписи «Sanc. X. Pal.», обнаружил какие-то знаки – возможно, геральдического характера – едва заметные на серебряной раме. Должно быть, они очень старые, ведь время почти стерло их. Насколько я смог различить, это три наконечника копий, два вверху и один внизу. Завтра я покажу их доктору во время его визита.

14 января. Вновь чувствую себя прекрасно и больше ничему не позволю остановить себя до окончания работы. Показал доктору знаки на зеркале, и тот согласился, что они геральдические. Его глубоко заинтересовал мой рассказ, и он долго расспрашивал меня относительно деталей. Забавно наблюдать за тем, как в нем борются два противоположных желания: одно – желание, чтобы его пациент избавился от симптомов, другое – чтобы медиум (или кем он меня считает) разгадал тайну из прошлого. Он посоветовал мне продолжить отдыхать, однако не возражал слишком сильно, когда я заявил ему, что об этом не может быть и речи, пока я не проверю оставшиеся десять томов.

17 января. Три дня без вечерних видений: день отдыха принес свои плоды. Мне осталась лишь одна четверть от общего объема работы, однако мне предстоит ускориться, ведь адвокаты ропщут, требуя материал. Впрочем, я предоставлю им его в избытке. Он попался на сотне счетов. Когда они поймут, что это за скользкий и изворотливый негодяй, этот случай сделает мне имя. Подложные торговые записи, поддельные балансы, дивиденды, высчитанные из капиталов, убытки, записанные в качестве прибылей, занижение рабочих расходов, банальные манипуляции с наличностью – неплохой послужной список, ничего не скажешь!

18 января. Головные боли, нервные тики, туман в глазах, тяжесть в висках – все это были вестники беды, которая не замедлила случиться. И все же я не столько печалюсь из-за того, что видение пришло, сколько из-за того, что оно ушло прежде, чем я успел увидеть все.

Однако сегодня вечером я увидел больше. Припавшего к земле мужчину теперь можно было рассмотреть столь же отчетливо, как и даму, за платье которой он держался. Это невысокий смуглый человек с острой черной бородкой. Он одет в свободное одеяние из дамаста с меховой оторочкой, преобладающим цветом которого является красный. Ну и перепуган же он! Съежившись, он трясется, глядя через плечо. В другой руке мужчина держит небольшой нож, впрочем, от страха рука эта так дрожит, что от оружия все равно нет никакого толку. Фигуры на заднем плане постепенно становятся отчетливее. Яростные лица, бородатые и темные, вырисовываются в тумане. Среди них есть поистине ужасное существо, человек-скелет со впалыми щеками и ввалившимися глазами. В руке он тоже держит нож. Справа от женщины стоит высокий мужчина, очень молодой, с соломенными волосами. Лицо его насуплено и мрачно. Прекрасная женщина умоляюще смотрит на него – так же, как и мужчина, припавший к земле рядом с ней. Похоже, что именно в руках юноши находится их судьба. Сидящий на земле придвигается к ней ближе, словно пытаясь спрятаться в ее юбках. Высокий юноша наклоняется, стараясь оттащить ее от него. Это все, что мне удалось увидеть прежде, чем в зеркале прояснилось. Неужели я так никогда и не узнаю, чем все закончилось и где это происходило? Дело не просто в игре воображения – в этом я уверен. Где-то, когда-то событие сие действительно случилось, и зеркало его отразило. Но когда? И где?

20 января. Работа моя подходит к концу, и обстоятельство это как нельзя кстати. Я чувствую напряжение в мозгу, невыносимое напряжение, предупреждающее меня о том, что долго я так не выдержу. Я дошел до предела. Но сегодняшний вечер должен стать последним. Сделав последнее величайшее усилие, я должен закончить оставшийся гроссбух, нанести последний штрих прежде, чем встану из-за стола. И я его нанесу.

7 февраля. Я сделал это. Боже, это было просто невероятно! Не уверен, восстановил ли я силы в достаточной мере, чтобы изложить все на бумаге.

Прежде всего, позвольте мне объяснить, что я пишу эти строки в частной лечебнице доктора Синклера спустя три недели с момента последней записи в моем дневнике. Вечером двадцатого января моя нервная система в конце концов не выдержала, и больше я не могу вспомнить ничего, что происходило до тех пор, пока три дня назад я не пришел в себя в этом доме отдыха. А отдыхать я могу с чистой совестью. Моя работа была закончена до того, как меня подкосило. Цифры мои теперь в руках у поверенного. Охота завершена.

Теперь же я должен описать тот последний вечер. Я поклялся закончить свою работу и, хотя голова моя раскалывалась, трудился с таким усердием, что не поднимал глаз до того, как не был проверен последний столбец. Немалое усилие воли, учитывая, что на протяжении всего этого времени я осознавал, что в зеркале творятся невероятные вещи. Об этом мне говорил каждый мой нерв. Подними я взгляд – и моей работе настал бы конец. А потому я не делал этого, пока не справился с работой. Наконец, чувствуя стук в висках, я отбросил перо и, подняв глаза, увидел нечто совершенно невообразимое!

Серебряное зеркало было подобно прекрасно освещенной сцене, на которой развивалось действие драмы. От тумана не осталось и следа: на смену ему пришла ясность – следствие моего нервного истощения. Каждая черта, каждое движение были такими же отчетливыми, как и в жизни. Только подумать, что я, усталый бухгалтер, самая прозаичная личность на земле, перед которым лежали гроссбухи обанкротившегося прохвоста, был – из всей человеческой расы – избран стать свидетелем такой сцены!

Декорации и герои были теми же, а вот акт драмы – уже следующим. Высокий юноша удерживал женщину, которая вырывалась, глядя на него с выражением ненависти на лице. Державшегося за ее платье мужчину оттащили прочь. Его окружила дюжина свирепых бородачей, которые, словно в унисон, кромсали его ножами. Вновь и вновь их руки поднимались и опускались. Кровь его не текла – она просто хлестала, заливая его красные одежды. Посиневший как перезрелая слива, он метался из стороны в сторону. А они все кромсали его, и его кровь все хлестала. Это было ужасно – ужасно! Затем они потащили его, пиная, к двери. Широко раскрыв рот, женщина смотрела на него через плечо. Я ничего не слышал, но знал, что она кричит. А затем – уж не знаю, было ли дело в этом душераздирающем зрелище или же в осознании того, что после всех запредельных усилий последних недель моя работа наконец завершена и я могу позволить себе слабость, – комната заплясала перед моими глазами, пол ушел из-под ног, и больше я ничего не помню. Рано утром моя домовладелица нашла меня лежавшим без чувств перед серебряным зеркалом – впрочем, сам я ничего не помню до того момента, как три дня назад пришел в себя в тишине частной лечебницы доктора.

9 февраля. Лишь сегодня доктор Синклер полностью услышал мой рассказ. До этого он не позволял мне говорить о таких вещах.

– Это не вызывает у вас ассоциаций ни с каким известным историческим событием? – задал он вопрос.

В его глазах читалось подозрение.

Я заверил доктора, что совершенно не разбираюсь в истории.

– А есть у вас какие-нибудь идеи относительно того, где это зеркало находилось раньше и кому оно принадлежало? – спросил Синклер вновь.

– А у вас? – ответил я вопросом на вопрос, ведь его слова были произнесены с особым ударением.

– Это невероятно, – отозвался доктор. – Впрочем, какое еще сему может быть объяснение? Описания увиденного вами прежде сами по себе наталкивали на подобную мысль, однако теперь о простом совпадении не может быть и речи. Вечером я принесу вам кое-какие записи.

Позднее. Он только что ушел. Позвольте мне изложить его слова настолько точно, насколько мне удастся их вспомнить. Начал доктор с того, что положил несколько древних томов мне на кровать.

– Вы можете полистать их при желании, – произнес он. – Я сделал в них несколько примечаний, которые вы можете сверить с тем, что видели. А видели вы, вне всяких сомнений, убийство Риччо[42]42
  Давид Риччо (1533—1566) – пьемонтский дворянин, личный секретарь и фаворит Марии Стюарт, зверски убитый заговорщиками-протестантами.


[Закрыть] шотландскими дворянами на глазах у Марии, случившееся в марте 1566 года. Судя по вашему описанию, увиденная вами женщина как две капли воды похожа на нее. Вряд ли сыскались бы две женщины, в которых высокий лоб и тяжелые веки сочетались бы с замечательной красотой. Высокий молодой человек – это Дарнли, ее муж. Риччо, согласно хронике, «был одет в свободный халат из отделанного мехом дамаста и чулки из красновато-коричневого бархата». Одной рукой он держался за платье Марии, а в другой сжимал кинжал. Вашим разъяренным мужчиной со впалыми глазами был Рутвен[43]43
  Патрик Рутвен, 3-й лорд Рутвен (ок. 1520 – 1566) – шотландский дворянин, возглавлявший убивших Риччо заговорщиков и бежавший затем в Англию.


[Закрыть], только что вставший на ноги после тяжелой болезни. Все детали совпадают в точности.

– Но почему я? – спросил я в замешательстве. – Из всей человеческой расы?

– Потому что ваше ментальное состояние позволило вам это увидеть. Потому что случилось так, что зеркало, сохранившее этот отпечаток, оказалось в вашей собственности.

– Зеркало! Значит, вы думаете, что зеркало принадлежало Марии – что оно стояло в той комнате, где все и произошло?

– Я убежден, что зеркало принадлежало ей. Она была королевой Франции. На ее личном имуществе должен быть королевский герб. То, что вы приняли за наконечники копий, на самом деле является тремя французскими лилиями.

– А надпись?

– «Sanc. X. Pal.». Расшифровывается как «Sanctae Crucis Palatium». Кто-то сделал на зеркале надпись о том, откуда оно. Из Дворца Святого Креста.

– Холирудский дворец![44]44
  Официальная резиденция британских монархов в Эдинбурге; название происходит от искаженного англо-шотландского Haly Ruid – «Святой Крест».


[Закрыть] – вскричал я.

– Он самый. Ваше зеркало изначально находилось в Холируде. Вы пережили нечто исключительное и уцелели. Уверен, вы никогда не захотите вновь пройти через подобное.