Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

– Прошу меня простить, – произнес студент. – Несмотря на серьезность, проявленную им в начале эксперимента, он – парень бесшабашный. Он все еще ощущает на себе последствия гипноза и едва ли осознает, что говорит. Что касается самого эксперимента, то я бы не назвал его провальным. Вполне возможно, что наши души общались там, где они витали на протяжении этого часа; однако, к сожалению, наша грубая телесная память отличается от душ, и мы не можем вспомнить, что с нами происходило. Теперь я направлю свои усилия на поиск способа, который позволил бы душам вспоминать произошедшее в свободном состоянии, и, полагаю, когда мне удастся это сделать, я смогу рассчитывать на то, чтобы вновь увидеть вас в этом зале и продемонстрировать вам результаты.

Подобная речь из уст столь юного студента ошеломила собравшихся. Некоторые склонялись к тому, что подобная важность с его стороны была оскорбительной. Большинство, однако, сочло его весьма многообещающим молодым человеком; покидая зал, они сравнивали его достойное поведение с легкомыслием профессора, который, пока тот произносил вышеупомянутую речь, от души смеялся в углу, нисколько не смутившись из-за провала эксперимента.

Но пусть все эти ученые мужи и покидали аудиторию под впечатлением, что они не увидели ничего, заслуживавшего внимания, в действительности перед их глазами случилась одна из самых чудесных вещей в истории. Предположение профессора фон Баумгартена относительно того, что его дух и дух его ученика временно покидали свои тела, оказалось верным. Однако случилось странное и непредвиденное осложнение. Возвращаясь, дух Фрица фон Гартмана вошел в тело Алексиса фон Баумгартена, в то время как дух Алексиса фон Баумгартена вселился в земную обитель Фрица фон Гартмана. Это и стало причиной грубых и простецких речей, прозвучавших из уст уважаемого профессора, – с одной стороны, и веских, серьезных заявлений, произнесенных легкомысленным студентом, – с другой. Событие было беспрецедентное, однако о нем узнали лишь те, кого оно касалось напрямую.

Тело профессора, внезапно осознав, что в горле у него пересохло, отправилось на улицу, все еще посмеиваясь про себя по поводу результатов эксперимента, ведь душа Фрица была охвачена чувством беспечности при мысли о невесте, которую ему удалось завоевать с такой легкостью. Его первой мыслью было отправиться к профессору домой, чтобы увидеться с ней, однако затем он решил, что лучше будет держаться оттуда подальше, пока мадам Баумгартен не сообщит об их соглашении ее собственный муж. Так что он отправился в «Гранер Манн», одно из любимых мест встреч самых необузданных студентов; добравшись туда, он, дико размахивая тростью, ввалился в небольшой зал, где сидели Шпигель, Мюллер и еще полдюжины гуляк.

– Ха-ха, парни! – воскликнул он. – Так и знал, что найду вас здесь. Пейте и заказывайте все, что хотите, ведь я сегодня угощаю.

Если бы зеленый человек, изображенный на вывеске этого знаменитого трактира, внезапно спрыгнул оттуда, вошел в зал и заказал бутылку вина, студенты и то не были бы поражены так, как неожиданным визитом их почтенного профессора. Их ошеломление было столь сильным, что пару минут они таращились на него в полнейшем замешательстве, не в силах произнести ни слова в ответ на его сердечное предложение.

– Donner und Blitzen![19]19
  Гром и молния! (нем.)


[Закрыть] – вскричал профессор сердито. – Что, к дьяволу, с вами такое? Что вы всё таращитесь на меня, как свиньи на бойне? Что не так?

– Это неожиданная честь, – заикаясь, произнес сидевший в кресле Шпигель.

– Честь? Вздор! – отрезал профессор запальчиво. – Вы что, считаете, коль мне довелось демонстрировать гипноз сборищу старых ископаемых, я должен был слишком возгордиться для того, чтобы общаться со старыми друзьями вроде вас? Вставай из кресла, Шпигель, парень, поскольку теперь председательствовать буду я. Пиво, вино, шнапс – заказывайте все, что хотите, ребята, ведь плачу я.

В «Гранер Манне» никогда еще не случалось ничего подобного. По рукам весело ходили кувшины пенящегося лагера и бутылки с зеленым горлышком, полные рислинга. Постепенно студенты преодолели стеснительность, вызванную присутствием профессора, который орал, пел, грубо хохотал, ставил трубку себе на нос и предлагал любому из компании посоревноваться с ним в беге на сотню ярдов. Стоя за дверью, ошеломленные слуги перешептывались, глядя на подобное поведение императорского профессора древнего Кайнплацского университета. Впрочем, еще больше им предстояло удивиться впоследствии, ведь ученый муж сначала отпустил слуге щелбан, а затем поцеловал служанку за кухонной дверью.

– Теперь, господа, – произнес профессор, нетвердо вставая со старомодным винным бокалом в костлявой руке, – я должен объяснить, в чем причина сего торжества.

– Слушайте! Слушайте! – взревели студенты, застучав пивными бокалами по столу. – Тихо! Тихо! Тихо, сейчас будет речь!

– Факт в том, друзья мои, – продолжил профессор, сверкая глазами из-за своих очков, – что очень скоро я надеюсь жениться.

– Жениться! – воскликнул студент, бывший посмелее остальных. – Неужто мадам померла?

– Какая мадам?

– Ну, мадам фон Баумгартен, разумеется.

– Ха-ха! – рассмеялся профессор. – Вижу, вам известно все о моих прежних сложностях. Нет, она не померла, но у меня есть причины полагать, что она не будет возражать против моей женитьбы.

– Очень мило с ее стороны, – заметил кто-то из компании.

– На самом деле, – сказал профессор, – я надеюсь, что теперь ей придется помочь мне с женитьбой. Мы с ней никогда особо не ладили; но теперь, надеюсь, всему этому придет конец, и, когда я женюсь, она изменит обо мне свое мнение.

– Ну что за счастливая семья! – крикнул какой-то остряк.

– Воистину; я также надеюсь, что все вы придете на мое венчание. Не стану называть имен, но выпьем же за мою невестушку! – произнес профессор, размахивая бокалом.

– За его невестушку! – взревели гуляки, хохоча. – Ее здоровье! Sie soll leben! Hoch![20]20
  Многая лета! Поднимем бокалы! (нем.)


[Закрыть]

Веселье стало еще более шумным; следуя примеру профессора, молодые люди поднимали тосты и пили за девушку его сердца.

Пока торжество в «Гранер Манне» шло полным ходом, в другом месте разыгралась совсем иная сцена. Молодой Фриц фон Гартман с серьезным и сдержанным выражением на лице проверял и настраивал математический инструментарий после эксперимента; затем, властным тоном отдав несколько распоряжений сторожам, он вышел на улицу и медленно зашагал в направлении дома профессора. Увидев шедшего впереди фон Альтгауса, профессора анатомии, он, ускорив шаг, догнал его.

– Послушайте, фон Альтгаус, – воскликнул он, хлопнув того по рукаву, – давеча вы спрашивали меня насчет средних стенок мозговых артерий. Теперь я могу сказать, что…

– Donnerwetter![21]21
  Гром вас разрази! (нем.)


[Закрыть] – воскликнул фон Альтгаус, бывший стариком весьма раздражительным. – Какого дьявола означает эта наглость?! Вы ответите за это перед академическим советом, сударь!

Произнеся сию угрозу, он развернулся на каблуках и поспешил прочь. Фон Гартмана подобная реакция весьма озадачила. «Наверное, это все из-за провала моего эксперимента», – сказал он себе и, насупившись, продолжил свой путь.

Впрочем, это был не последний сюрприз. Вскоре его нагнали двое студентов, которые, вместо того чтобы снять шляпы или еще каким-либо образом продемонстрировать свое почтение, с радостным восклицанием схватили его под руки и поволокли куда-то.

– Gott in Himmel![22]22
  Отец небесный! (нем.)


[Закрыть] – взревел фон Гартман. – Что означает это неслыханное хамство?! Куда вы меня тащите?!

– Откупорить с нами бутылочку, – ответили студенты в один голос. – Пойдем! Ты никогда еще не отказывался от такого приглашения.

– В жизни не слыхивал о подобной дерзости! – воскликнул фон Гартман. – Отпустите меня! Я за это как пить дать добьюсь для вас временного исключения! Отпустите меня, говорю! – крикнул он вновь, пиная своих похитителей.

– Ох, если у тебя сегодня дурное настроение, можешь идти куда хочешь, – сказали студенты, отпуская его. – И без тебя прекрасно обойдемся.

– Я вас знаю. И рассчитаюсь с вами, – произнес фон Гартман гневно, взбешенный двумя случившимися с ним происшествиями, вновь зашагав в направлении, где, как он думал, находился его дом.

Мадам фон Баумгартен, выглядывавшая в окно и гадавшая, почему ее муж опаздывает на ужин, была весьма ошеломлена видом шедшего по дороге молодого студента. Как мы уже говорили, он ей решительно не нравился, и если он когда-либо и приходил в дом, то она терпела его лишь потому, что фон Гартман оказывался там по воле профессора. Потому еще больше ошеломило ее то, как он, открыв калитку, зашагал по тянувшейся через сад дорожке с видом человека, являющегося хозяином положения.

Едва веря своим глазам и призвав на помощь все свои материнские инстинкты, она поспешила к двери. Из окон верхнего этажа Элиза также наблюдала за столь смелыми действиями своего возлюбленного; ее сердце забилось быстрее от гордости и страха.

– Добрый день, сударь, – сказала мадам Баумгартен незваному гостю, встав во всем своем хмуром величии в дверном проеме.

– Воистину он был добрым, – ответствовал тот. – А теперь прекрати изображать из себя статую Юноны и поспеши собрать чего-нибудь на ужин, а то я вот-вот умру от голода.

– Марта! Ужин! – выдохнула дама, вновь впадая в состояние ошеломления.

– Да, ужин, Марта, ужин! – вскричал фон Гартман с возрастающим раздражением. – Разве в подобной просьбе со стороны человека, которого не было дома целый день, есть что-то удивительное? Я подожду в столовой. Подойдет что угодно. Бекон, колбаса, чернослив – что угодно, что попадется на глаза. Ну что ты на меня таращишься? Ты собираешься двигаться с места, женщина?

Эти последние слова, бывшие самым что ни на есть криком ярости, заставили добрую мадам Баумгартен ринуться на кухню, где она заперлась в буфетной и разразилась дикой истерикой. Тем временем фон Гартман вошел в комнату и рухнул на диван в самом скверном настроении.

– Элиза! – крикнул он. – Вот ведь чертова девчонка! Элиза!

Призванная столь грубым образом, девушка спустилась вниз к своему возлюбленному.

– Милый! – воскликнула она, заключая его в объятия. – Знаю, это все – ради меня! Это уловка, чтобы увидеть меня.

Возмущение фон Гартмана подобным посягательством было столь сильным, что он утратил дар речи и мог лишь сверкать глазами да потрясать кулаками. Когда язык наконец вновь стал его слушаться, он издал рык столь ужасный, что юная особа, отпрянув от него в страхе, сжалась в кресле.

– За всю жизнь у меня еще не было такого дня! – кричал фон Гартман, топая ногами. – Мой эксперимент провалился. Фон Альтгаус оскорбил меня. Двое студентов тащили меня по общественной улице. Моя жена едва не падает в обморок, когда я прошу ее приготовить ужин, а моя дочь бросается на меня, стискивая подобно медведю гризли!

– Ты болен, милый! – воскликнула девушка. – Твой разум витает где-то вдалеке. Ты ни разу меня даже не поцеловал!

– Нет, и не собираюсь, – произнес фон Гартман решительно. – Тебе должно быть стыдно. Почему бы тебе не принести мне тапки и не помочь своей матери с ужином?

– Неужели это за то… – зарыдала девушка, закрывая лицо платком. – Неужели это за то, что я страстно тебя любила десять месяцев? За то, что накликала на себя гнев матери? О, ты разбил мне сердце, разбил!

И она зашлась истерическими всхлипами.

– Я не могу этого больше выносить! – взревел фон Гартман гневно. – О чем девчонка вообще говорит? Что я сделал десять месяцев назад, что заставило тебя воспылать ко мне такими чувствами? Если я тебе действительно так дорог, почему бы тебе не сбегать поискать бекона и хлеба, вместо того чтобы болтать всю эту чушь?

– О милый! – вскричала несчастная девица, бросаясь в объятия того, кого считала своим возлюбленным. – Ты просто шутишь, чтобы напугать свою маленькую Элизу.

Случилось так, что в момент сего неожиданного объятия фон Гартман все еще сидел, откинувшись, на диване, который, как и множество других предметов немецкой мебели, был весьма расшатанным. Другое совпадение заключалось в том, что под диваном с того самого края стоял чан с водой, в котором физиолог проводил некоторые эксперименты с рыбьей икрой и который он держал в своей гостиной, чтобы обеспечить ровную температуру. Дополнительный вес девицы, помноженный на ту решимость, с которой она на него ринулась, оказался слишком суровым испытанием для ветхого предмета мебели; ножки дивана подкосились, и тело несчастного студента полетело спиной вперед прямо в чан, в результате чего его голова и плечи оказались зажаты там, пока нижние конечности беспомощно били по воздуху. Это стало последней каплей. С некоторым усилием выбравшись из столь неловкого положения и издав нечленораздельный крик ярости, фон Гартман ринулся прочь из комнаты, после чего, несмотря на все мольбы Элизы, взял шляпу и, растрепанный, устремился прочь из дома, оставляя за собой мокрый след и думая лишь о том, чтобы оказаться в каком-нибудь трактире, где его ждал бы комфорт, которого он не смог найти дома.

Идя по извилистой дороге, которая вела в их небольшой городок, оказавшийся в теле фон Гартмана дух фон Баумгартена, сквозь роившиеся в его голове мысли о выпавших на его долю многочисленных горестях, заметил, что к нему приближается старик. Старик, похоже, был сильно пьян. Стоя у края дороги, фон Гартман наблюдал за этой ковылявшей по ней личностью, которую бросало то в одну, то в другую сторону и которая сиплым от выпитого алкоголя голосом напевала студенческую песенку. Сперва его интерес вызвал лишь вид человека столь почтенной наружности, пребывавшего в столь недостойной кондиции, однако, когда тот подошел поближе, фон Гартмана охватила убежденность, что человек сей ему знаком, пусть он и не мог вспомнить, где его видел. Ощущение это стало настолько сильным, что когда незнакомец с ним поравнялся, он шагнул ему навстречу, чтобы хорошенько рассмотреть его лицо.

– Ну, сынок, – произнес пьяный, разглядывая качавшегося перед ним фон Гартмана, – и где же я, к дьяволу, тебя видел? Я знаю тебя не хуже, чем себя самого. Кто ты, черт возьми, такой?

– Я – профессор фон Баумгартен, – ответил студент. – Могу ли я спросить, кем являетесь вы? Ваше лицо мне странно знакомо.

– Нехорошо врать, – отозвался его собеседник. – Ты – всяко не профессор, ведь он – мерзкий сердитый старик, а ты – дюжий, широкоплечий молодой парень. Что до меня – Фриц фон Гартман к твоим услугам.

– Вот уж кто-кто – а только не он! – воскликнуло тело фон Гартмана. – Вы ему в отцы годитесь. Но, сударь, вы в курсе, что у вас мои запонки и цепочка для часов?

– Donnerwetter! – икнул незнакомец. – Если это не те брюки, за которые мой портной вот-вот должен прислать мне счет, то никогда мне больше не знать вкуса пива!

Ошеломленный столькими странными происшествиями, приключившимися с ним в тот день, фон Гартман провел рукой по лбу и, опустив глаза, увидел свое отражение в луже на дороге. К собственному полнейшему изумлению, он обнаружил, что на него смотрит юноша, что одет он как молодой студент-модник и что во всех прочих отношениях он является полной противоположностью того серьезного ученого, в чьем теле привык обитать его разум. В мгновение ока в его живом уме промелькнули произошедшие за этот день события, позволив ему сделать вывод, который заставил его пошатнуться, словно от удара.

– Himmel![23]23
  О небеса! (нем.)


[Закрыть] – вскричал он. – Теперь мне все ясно! Наши души – в чужих телах. Я – это ты, а ты – это я. Моя теория доказана – но какой ценой! Как самому ученому уму Европы существовать в столь фривольном обличье? Погибло, погибло дело всей жизни!

В отчаянии он ударил себя в грудь.

– Я скажу, – заметил пребывавший в теле профессора настоящий фон Гартман, – что понимаю суть сказанного вами, однако не колотите мое тело подобным образом. Вы получили его в отличном состоянии, однако, как вижу, намочили, ушибли и насыпали табака на мою рубашку с оборками.

– Не важно, – отозвался его собеседник угрюмо. – Теперь мы останемся такими, какие есть. Моя теория с триумфом доказана, однако цена этого ужасна.

– Пожалуй, это было бы действительно ужасно, – произнес дух студента. – Что бы я делал с этими закостенелыми старыми конечностями? Как бы ухаживал за Элизой? Как бы убедил ее, что я – не ее отец? Нет, пусть пиво и помутило мой разум так, как никогда бы не помутило его, будь я в своем настоящем теле, я, слава небесам, вижу выход.

– Какой? – выдохнул профессор.

– Повторить эксперимент, какой же еще? Если мы освободим наши души вновь, будут все шансы, что они вернутся в свои соответствующие тела.

Ни один утопающий не уцепился бы за соломинку столь отчаянно, как дух фон Баумгартена за это предположение. В безумной спешке он оттащил свое собственное тело к краю дороги и ввел его в гипнотический транс; затем, достав из кармана хрустальный шар, он сумел ввести в то же самое состояние и себя.

Студенты и крестьяне, которым довелось проходить по дороге в последующий час, были ошеломлены видом достойного профессора физиологии и его любимого ученика, сидевших на чрезвычайно грязной обочине в совершеннейшем забытьи. За этот час вокруг них успела собраться толпа, обсуждавшая, стоит ли послать за санитарной каретой, дабы отправить их в больницу; внезапно почтенный ученый открыл глаза и обвел окружавших его людей рассеянным взглядом. Какое-то мгновение он, казалось, не мог вспомнить, как здесь очутился; однако в следующую же секунду профессор ошеломил собравшихся еще больше, вскинув свои худые руки над головой и в экстазе воскликнув:

– Gott sei gedanket![24]24
  Слава Богу! (нем.)


[Закрыть] Я снова стал самим собой! Я это чувствую!

Ошеломление толпы стало лишь сильнее, когда студент, вскочив на ноги, разразился такими же криками и пустился вместе с профессором в радостный пляс прямо посреди дороги.

После этого люди некоторое время сомневались в умственном здоровье обоих участников сего странного эпизода. Когда профессор, как и обещал, опубликовал отчет в медицинском еженедельнике, даже коллеги стали намекать, что ему лучше бы провериться у психиатра и что еще одна подобная публикация однозначно послужит для него билетом в дурдом. Студент тоже имел возможность убедиться, что на этот счет лучше всего держать язык за зубами.

Когда достойный лектор вернулся в ту ночь домой, он не встретил того сердечного приема, на который мог рассчитывать после своих странных приключений. Наоборот, обе родственницы набросились на него из-за того, что от него пахло алкоголем и табаком, и за его отсутствие в момент, когда юный проходимец ворвался в дом, оскорбляя его обитательниц. Нескоро еще жизнь в доме лектора вошла в свою нормальную колею, а веселый фон Гартман вновь стал появляться там и того позже. Упорство, однако, способно преодолеть любые препятствия, и студенту в конце концов удалось умиротворить разъяренных дам, восстановив с ними прежние отношения.

От враждебности, которую к нему испытывала мадам, не осталось и следа, ведь теперь он стал капитаном фон Гартманом Уланского Его Императорского Величества полка, а его любящая жена Элиза уже подарила ему двух маленьких уланов в качестве знака и символа своих чувств.

Паразит

I

24 марта. Весна уже вошла в свои права. Огромный каштан, растущий за окнами моей лаборатории, покрылся большими липкими набухшими почками; некоторые из них уже начали распускаться, напоминая своим видом воланы. Гуляя по аллеям, вы осознаете все разнообразие молчаливых сил природы вокруг вас. Вас овевает аромат соков плодородной земли. Повсюду пробиваются зеленые побеги. Веточки полны живицы. И влаги. Тяжелый английский воздух слегка отдает смолой. Почки на живых изгородях, пасущиеся у них ягнята – новая жизнь окружает вас со всех сторон!

Впрочем, я могу видеть ее, и не глядя на все это, могу чувствовать ее изнутри. Для нас тоже наступает весна, когда крошечные артериолы расширяются, когда лимфа течет быстрее, когда железы начинают работать интенсивнее, подобно крыльям птицы, ускоряющей свой полет. Прямо сейчас моя кровь играет, и я пустился бы в пляс в неярком свете солнца, льющемся в окно, если бы это не заставило Чарльза Сэдлера ринуться наверх, дабы узнать, в чем дело. К тому же я должен помнить, что я – профессор Гилрой. Старый профессор мог бы позволить себе непринужденность, однако, когда фортуна сделала одним из первых людей в университете того, кому всего тридцать четыре, он не должен допускать подобных вольностей.

Что за человек этот Уилсон! Если бы только физиология вызывала у меня такой же энтузиазм, какой у него вызывает психология, я бы стал по меньшей мере вторым Клодом Бернаром[25]25
  Клод Бернар (1813—1878) – французский медик, исследователь процессов внутренней секреции, основоположник эндокринологии. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Вся его жизнь, душа и энергия посвящены одному и тому же. Он засыпает, сопоставляя результаты, полученные им за прошедший день, и просыпается, планируя исследования, которые нужно будет провести в течение дня наступившего. И все же за пределами узкого круга интересующихся о нем известно мало. Физиология – наука признанная. Стоит мне добавить в ее здание всего один кирпичик, как все тут же это видят и рукоплещут мне. Уилсон же пытается заложить основы науки будущего. Его труды незаметны, скрыты от взглядов подобно фундаменту. Однако он не жалуется, поддерживая корреспонденцию с сотней полуманиакальных личностей в надежде найти хотя бы одного заслуживающего доверия свидетеля, продираясь сквозь чащу лжи в надежде увидеть хоть один проблеск истины, сличая старые книги, поглощая новые, экспериментируя, читая лекции, пытаясь вселить в других тот пламенный интерес, что владеет им самим. Когда я думаю о нем, меня переполняют изумление и восхищение, и все же, когда он просит меня присоединиться к его исследованиям, я вынужден отвечать, что в их нынешнем состоянии они малопривлекательны для человека, посвятившего себя одной из точных наук. Продемонстрируй он мне что-нибудь позитивное и объективное, я почувствовал бы соблазн взглянуть на этот вопрос с физиологической стороны. Однако, пока от одной половины его подопытных веет шарлатанством, а от второй – истерией, мы, физиологи, вынуждены удовлетворяться телом, оставляя разум нашим потомкам.

Я, несомненно, материалист. По словам Агаты, совершенно невыносимый. Я отвечаю ей, что это отличный повод для того, чтобы наша помолвка поскорее переросла в брак, ведь я так нуждаюсь в ее духовности. И все же меня можно назвать примером того интересного эффекта, который образование оказывает на темперамент, ведь по природе своей я, положа руку на сердце, человек с развитым психическим восприятием. Я был нервным, чувствительным мальчиком, мечтателем и сомнамбулой, полным впечатлений и следовавшим интуиции. Мои черные волосы, темные глаза, тонкое, оливкового цвета лицо, сужающиеся к кончикам пальцы – все это указывает на мой темперамент и вызывает живой интерес ко мне со стороны экспертов вроде Уилсона. Однако мозг мой насквозь пропитан точными науками. Я приучил себя иметь дело только с фактами и доказательствами. Догадкам и фантазиям в моем образе мышления места нет. Покажите мне что-то, что я могу рассмотреть в свой микроскоп, разрезать своим скальпелем, взвесить на своих весах – и я посвящу исследованию этого всю жизнь. Однако, если вы попросите меня взяться за изучение чувств, впечатлений, предположений, ваша просьба покажется мне неприятной и даже сбивающей с толку. Отход от чистой логики влияет на меня так же, как дурной запах или музыкальный диссонанс.

Именно по этой причине мне не слишком-то хочется идти к профессору Уилсону этим вечером. Впрочем, полагаю, я не смог бы отказаться от его приглашения без откровенной грубости – тем более что миссис Марден и Агата его приняли. И все же я предпочел бы встретиться с ними где-нибудь еще. Я знаю, что Уилсон вовлек бы меня в свою туманную полунауку, будь у него такая возможность. В своем энтузиазме он положительно невосприимчив к намекам и глух к увещеваниям. То отторжение, которое у меня вызывают его занятия, до него можно донести лишь путем откровенной ссоры. Не сомневаюсь, он припас какого-нибудь нового гипнотизера, ясновидящего, медиума или шарлатана, которого намеревается продемонстрировать нам, ведь даже развлечения у него неразрывно связаны с его хобби. Ну что ж, для Агаты это будет чистой воды наслаждением. Как и большинство женщин, ее интересует все туманное, мистическое и неопределенное.

10.50 вечера. Полагаю, причиной того, что я веду дневник, является тот самый научный склад ума, о котором я писал сегодня утром. Мне нравится записывать впечатления, пока они еще свежие. По меньшей мере раз в день я определяю свое собственное душевное состояние. Это полезно для самоанализа и, как мне кажется, успокаивает нервы, которые в моем случае, честно признаюсь, нужно держать в узде. Я боюсь, что мой невротический темперамент никуда не делся и что я далек от той холодной спокойной тщательности, которая характеризует Мердока или Пратт-Холдейна. Иначе с чего бы дурачество, свидетелем которого я стал этим вечером, привело меня в такое нервное возбуждение, что я до сих пор его ощущаю? Единственное утешение заключается в том, что ни Уилсон, ни мисс Пенклоза, ни даже Агата не могут догадываться о моей слабости.

И что же меня так взбудоражило? Ровным счетом ничего или нечто настолько незначительное, что писать об этом просто нелепо.

Мардены добрались до Уилсона раньше, чем я. По правде говоря, я пришел к нему одним из последних, так что в комнате уже собралась толпа. У меня едва было время перекинуться парой слов с миссис Марден и Агатой, выглядевшей очаровательно в бело-розовом платье и с блестящими заколками в форме пшеничных колосьев в волосах, прежде чем Уилсон стал дергать меня за рукав.

– Вам нужно что-то позитивное, Гилрой, – произнес он, увлекая меня в угол. – Мой дорогой, у меня для вас есть феномен – феномен!

Не доведись мне уже слышать такое раньше, я, возможно, был бы впечатлен. Однако присущая ему жизнерадостность склонна делать из мухи слона.

– Сомнений относительно честности в этот раз быть не может, – добавил Уилсон, вероятно заметив слегка ироничный блеск в моих глазах. – Моя жена знает ее много лет. Они, видите ли, обе из Тринидада. Мисс Пенклоза в Англии всего пару месяцев и не знает никого за пределами университетского круга, однако заверяю вас, что одного лишь рассказанного ею достаточно, чтобы научно обосновать существование ясновидения. Подобных ей нет ни среди аматоров, ни среди профессионалов. Идемте, я вас познакомлю.

Уж до чего я не люблю всех этих любителей напускать тумана, однако аматоры – худшие среди всех. Платного фокусника можно разоблачить в тот самый момент, как вы разгадали его трюк. Его работа – одурачить вас, а ваша – его раскусить. Но что делать с подругой жены человека, пригласившего вас в гости? Внезапно зажечь свет и показать всем, как она тайком проворачивает свои фокусы? Или выплеснуть красную краску на ее вечернее платье, пока она скользит по комнате со своим фосфоресцирующим флаконом, неся привычный сверхъестественный вздор? Выйдет скандал, а вас сочтут хамом. Потому приходится выбирать, кем быть – им или простаком. Так что в результате я следовал за Уилсоном не в самом лучшем настроении.

Представить особу, менее соответствовавшую бы моим представлениям о том, какой должна быть уроженка Вест-Индии, было бы сложно. Дама сия была маленьким хрупким созданием хорошо за сорок, с бледным острым лицом и очень светлыми каштановыми волосами. Она не привлекала к себе внимания и держалась скромно. Среди любого десятка женщин я выделил бы ее в последнюю очередь. Глаза этой дамы были самой заметной и, пожалуй, самой неприятной чертой ее внешности. Они были серыми – серыми с зеленоватым оттенком – и откровенно хитрыми. Впрочем, хитрыми ли? Быть может, уместнее было бы сказать «свирепыми»? Хотя, размышляя об этом сейчас, я склоняюсь к тому, что наилучшим эпитетом для этих глаз было бы слово «кошачьи». Прислоненный к стене костыль указывал на то, что стало болезненно ясным, когда женщина поднялась: она была хромой на одну ногу.

Так я и был представлен мисс Пенклозе, и от моего внимания не ускользнуло то обстоятельство, что, услышав мое имя, она бросила взгляд на Агату. Уилсон явно распустил язык. «Теперь она, несомненно, сообщит мне, что оккультными путями ей удалось узнать о помолвке между мной и девушкой с заколками в форме пшеничных колосьев в волосах», – подумал я и стал гадать, сколько еще Уилсон ей обо мне выболтал.

– Профессор Гилрой – ужасный скептик, – сказал он. – Надеюсь, мисс Пенклоза, вы сможете обратить его.

Женщина проницательно на меня взглянула.

– Скептицизм профессора Гилроя вполне оправдан, если он не видел ничего убедительного, – произнесла она. – Я бы предположила, – добавила мисс Пенклоза, – что вы были бы великолепным объектом.

– Могу ли я спросить, для чего? – поинтересовался я.

– Для гипноза, например.

– По моему опыту, гипнотизеры ищут объекты среди людей психически нездоровых, в результате чего чистота экспериментов, как мне кажется, ставится под сомнения фактом проведения оных на аномальных организмах.

– А организм какой из этих дам вы бы назвали нормальным? – спросила она. – Я бы хотела, чтобы вы выбрали ту, которая вам кажется наиболее уравновешенной. Быть может, девушка в бело-розовом? Полагаю, ее зовут мисс Агата Марден.

– Да, ее результаты я счел бы весомыми.

– Я никогда не проверяла, насколько она впечатлительна. Разумеется, некоторые люди реагируют гораздо быстрее, чем другие. Могу ли я спросить, насколько далеко простирается ваш скептицизм? Полагаю, вы признаёте факт существования гипнотического сна и силы внушения.

– Я не признаю ничего, мисс Пенклоза.

– А я-то надеялась, что наука шагнула дальше. Разумеется, мне ничего не известно о научной стороне таких вещей. Я знаю лишь то, что умею делать. Видите, например, девушку в красном, рядом с японским кувшином? Я усилием воли заставлю подойти ее к нам.

Наклонившись вперед, она уронила свой веер на пол. Резко развернувшись, девушка подошла прямо к нам с вопросительным выражением на лице, так, словно кто-то ее позвал.

– Ну и как вам такое, Гилрой? – воскликнул Уилсон в неком подобии экстаза.

Я не рискнул ответить на его вопрос. По мне, это было самым оголтелым, самым бессовестным примером надувательства, какой я только видел в жизни. Предварительная договоренность и условный знак были слишком очевидны.

– Профессор Гилрой не удовлетворен, – произнесла мисс Пенклоза, глядя на меня своими странными маленькими глазками. – Главную роль в этом эксперименте сыграл мой злополучный веер. Что ж, нам нужно попробовать что-нибудь еще. Мисс Марден, не возражаете, если я вас отвлеку?