Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Капитан «Полярной звезды»

11 сентября. 81 градус 40 минут северной широты, 2 градуса восточной долготы. Все еще стоим среди бескрайних ледяных пустошей. Та из них, что тянется от нас к северу, на которой мы бросили свой ледовый якорь, по площади не меньше английского графства. По правому и левому борту ледяная гладь тянется до самого горизонта. Утром первый помощник доложил о признаках скопления дрейфующих льдин к югу от нас. Если они скопятся в достаточном количестве, чтобы отрезать нам обратный путь, наше положение станет опасным, ведь провианта, как я слышал, осталось маловато. Сезон подходит к концу, и ночи уже возвращаются.

Утром я заметил звезду, мерцавшую прямо над фока-реем, – первую с начала мая. Среди команды растет недовольство; многие хотят вернуться домой к началу сезона ловли сельди, ведь в него матросам всегда хорошо платят по всему шотландскому побережью. И все же недовольство их выражается лишь в угрюмости на лицах и мрачных взглядах; впрочем, сегодня днем я слышал от второго помощника, что они подумывают послать к капитану парламентеров, дабы те объяснили их настрой. Не уверен, что из этого выйдет, ведь он – человек нрава весьма свирепого и весьма чувствительного касательно малейших поползновений в отношении собственной власти. После обеда я попытаюсь поговорить с ним об этом, ведь мне он позволяет то, чего не потерпит больше ни от одного члена команды. По правому борту виднеется расположенный у северо-западной оконечности Шпицбергена остров Амстердам – неровная линия вулканических скал, перемежающаяся белыми швами ледников. Любопытно думать, что в данный момент вокруг нас, вероятно, нет ни одного живого человека ближе, чем в датском поселении на юге Гренландии, до которого добрых девятьсот миль напрямик. Рискуя судном в подобных обстоятельствах, капитан берет на себя огромную ответственность. Ни один китобой еще не задерживался в этих широтах так надолго.

9 часов вечера. Я поговорил с капитаном Крейги, и хотя результат этой беседы сложно назвать удовлетворительным, я должен признать, что он выслушал меня очень спокойно, даже почтительно. Когда я закончил, его лицо приобрело выражение железной решимости, которое я столь часто на нем замечал. Несколько минут капитан мерил шагами узкую каюту. Поначалу я боялся, что серьезно его оскорбил, однако он быстро развеял мои опасения на сей счет, вновь усевшись и почти ласково положив руку мне на предплечье.

– Послушайте, доктор, – сказал он, – мне жаль, что я вообще вас в это втянул. Правда. Я бы в эту самую минуту отдал пятьдесят фунтов за то, чтобы увидеть вас стоящим в безопасности на пристани в Данди. Для меня ставка на этот раз – все или ничего. К северу от нас есть рыба. Как смеете вы качать головой, сэр, когда я говорю вам, что сам видел их фонтаны с мачты? – внезапно взорвался он, хотя мне казалось, что я никак не выразил своих сомнений. – Двадцать две рыбины в стольких минутах, сколько я прожил на этом свете, и ни одна из них не глубже, чем в десяти футах[63]63
  Китобои измеряют кита не по длине его тела, но по длине его китового уса.


[Закрыть]. Неужели вы, доктор, думаете, что я могу уйти, когда от моего состояния меня отделяет всего одна дьявольская полоска льда? Если завтра подует с севера, мы сможем загрузить корабль и отплыть еще до морозов. Если подует с юга – что ж, полагаю, людям платят за то, что они рискуют своими жизнями. Для меня самого жизнь мало что значит – с тем светом меня связывает гораздо больше, чем с этим. Однако, признаюсь, вас мне жаль. Хотел бы я, чтобы на вашем месте оказался старый Ангус Тейт, бывший со мной в последнем плавании, ведь о нем никогда никто не пожалел бы. А вот вы… Вы как-то сказали, что помолвлены?

– Да, – ответил я, открывая медальон, висевший у меня на цепочке карманных часов, и показывая ему маленькую фотографию Флоры.

– Будьте вы прокляты! – крикнул капитан, вскочив со стула; даже борода его ощетинилась от бушевавших в его душе страстей. – Какое мне дело до вашего счастья? Какое мне дело до нее, чтобы вы махали ее фотографией у меня перед глазами?

Я почти ждал, что капитан в бешенстве ударит меня, однако он, изрыгнув еще одно проклятие, распахнул дверь каюты и выскочил на палубу, оставив меня в немалом ошеломлении из-за его исключительной вспышки агрессии. Это был первый раз, когда он продемонстрировал в отношении меня что-либо, кроме вежливости и доброты. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, сверху доносится звук его беспокойной поступи.

Следовало бы описать характер этого человека, однако мне кажется самонадеянным пытаться изложить на бумаге мнение, которое у меня еще толком даже не сложилось в голове. Несколько раз мне казалось, что я вот-вот смогу понять его, однако капитан всякий раз представал в новом свете, пуская все мои выводы прахом. Быть может, ни одному человеку, кроме меня самого, не суждено прочесть эти строки, и все же, руководствуясь исследовательским интересом психолога, я попытаюсь дать капитану Николасу Крейги характеристику.

Обычно телесная оболочка позволяет в общих чертах понять, что за душа скрывается внутри. Капитан – высокий, хорошо сложенный человек с красивым смуглым лицом; руки его порой любопытно дергаются, причиной чего может быть как нервозность, так и просто чрезмерная энергия. И форма челюсти, и черты лица капитана в целом решительны, однако наиболее примечательной особенностью этого лица являются глаза. Они чрезвычайно темные, яркие и живые; в них читается исключительная смесь бесшабашности с чем-то таким, что иногда производит впечатление скорее страха, чем любой другой эмоции. Бесшабашность обычно берет верх, однако иной раз, особенно в минуты задумчивости, выражение страха в этих глазах становится глубже, придавая всему лицу капитана совершенно иной характер. Именно в такие моменты он наиболее подвержен бурным вспышкам гнева, и, видимо, капитан осознает это, поскольку я становился свидетелем того, как он запирался в своей каюте, никому не позволяя приближаться к себе до тех пор, пока лихой час не миновал. Спит он плохо, и по ночам мне доводилось слышать его крики; впрочем, каюта капитана расположена достаточно далеко от моей, так что мне никогда не удавалось различить слова.

Это – лишь один аспект характера капитана, и тот терпеть его не может. Лишь наше близкое знакомство и мое постоянное пребывание рядом с ним позволили мне разглядеть этот аспект. В остальном он – приятный в общении, начитанный и интересный человек, а еще – самый бесстрашный моряк из всех, что когда-либо ступали по палубе. Никогда не забуду, как он управлял кораблем, когда мы в апреле попали в шторм среди дрейфующих льдин. До той ночи мне еще не доводилось видеть капитана столь веселым и жизнерадостным; он мерил шагами мостик среди вспышек молний и завывания ветра. В беседах со мной он несколько раз упоминал, что мысль о смерти ему приятна. Печальные слова для молодого человека: капитан не может быть намного старше тридцати, пусть в его волосах и усах уже и начала проглядывать седина. Должно быть, с ним случилось какое-то большое горе, омрачившее всю его жизнь. Возможно, я сам стал бы таким, потеряй я мою Флору, – одному Богу известно! Полагаю, если бы не мысли о ней, меня мало волновало бы, с севера или с юга завтра подует ветер.

Вот, пройдя по трапу, капитан заперся в своей каюте – признак того, что настроение у него по-прежнему скверное. А посему – в постель, как сказал бы старый Пипс, ведь свеча догорела (нам приходится их использовать, ибо ночи вновь начали спускаться), а новую достать негде, поскольку стюард уже отправился на боковую.

12 сентября. Спокойный, ясный день. Все еще не двигаемся с места. Ветер дует с юго-востока, однако он очень слабый. У капитана сегодня настроение лучше. Он извинился передо мной за свою грубость. В его манерах по-прежнему читается некоторая рассеянность, а во взгляде – то дикое выражение, которое у горцев принято называть «обреченным»: во всяком случае, так сказал наш главный механик, заработавший среди кельтской части команды репутацию человека, способного видеть и толковать предзнаменования.

Странно, сколь суеверен этот здравомыслящий, практичный народ. Я бы никогда не поверил, до какой степени доходит их суеверность, не стань я сам тому свидетелем. В этом плавании она разрослась до масштабов эпидемии, которая не прекращалась, пока я не решил давать людям успокоительные и тоники для нервов вместе с субботней порцией грога. Первые ее симптомы проявились вскоре после того, как мы отошли от Шетланда: рулевые твердили, что слышат жалобные крики и вопли, доносящиеся откуда-то сзади, так, словно что-то плыло в кильватере корабля, не в силах догнать его. Блажь эта не прекращалась на протяжении всего плавания, и в темные ночи начала сезона охоты на тюленей людей удавалось отправить на палубу лишь с большим трудом. То, что они слышали, вне всяких сомнений, было скрипом рулевых цепей или криком какой-нибудь пролетавшей морской птицы. Меня несколько раз будили посреди ночи, чтобы я послушал их. Вряд ли стоит упоминать, что мне ни разу не удалось различить ничего неестественного.

Однако среди членов команды на сей счет царила столь абсурдная убежденность, что спорить с ними было бесполезно. Я однажды упомянул об этом в разговоре с капитаном, но тот, к моему удивлению, воспринял все очень серьезно; мои слова его, похоже, весьма встревожили. А я-то надеялся, что хотя бы он будет выше вульгарных бредней.

Раз уж речь зашла о суевериях, то я не могу не упомянуть и о том, что мистер Мэнсон, наш второй помощник, прошлой ночью увидел призрака – во всяком случае, он так говорит, между чем, разумеется, нет никакой разницы. Впрочем, поговорить впервые за столько месяцев о чем-то, кроме медведей и китов, тоже неплохо. Мэнсон клянется, что призраки живут на самом корабле и что он не провел бы на нем и дня, если бы ему было куда идти. Этот малый перепуган не на шутку, так что мне пришлось сегодня утром дать ему хлорала и бромида калия, чтобы успокоить его. Когда я предположил, что предыдущим вечером он выпил лишнего, Мэнсон, похоже, пришел в крайнее возмущение, так что, желая умиротворить его, я был вынужден слушать его рассказ с максимально серьезным лицом; рассказ этот, впрочем, звучал весьма внятно и стройно.

«Я стоял на мостике, – говорил он. – Было около четырех склянок средней вахты – тогда как раз самая темень. Луна на небе появлялась, но ее то и дело скрывали облака, так что разглядеть что-нибудь можно было только у самого борта. Джон Маклеод, гарпунер, прибежал с носа на корму, чтобы доложить о странном шуме по правому борту.

Я пошел на нос, и мы оба его услышали; это было похоже то на плач младенца, то на душераздирающий девичий вопль. Я плаваю здесь уже семнадцать лет и никогда не слышал, чтобы тюлень, хоть старый, хоть молодой, издавал такие звуки. Мы как раз стояли на носу, когда луна вышла из-за облака, и мы оба увидели нечто вроде белой фигуры, шедшей по льду как раз в том направлении, откуда доносились крики. На какое-то время она скрылась из виду, однако затем вновь возникла по левому борту; теперь она казалась лишь тенью на льду. Я послал матроса на корму за винтовками, и мы с Маклеодом спустились на лед, думая, что это может быть медведь. Когда мы оказались внизу, я потерял Маклеода из виду, однако продолжил двигаться в направлении, откуда по-прежнему доносились крики, пройдя милю, а то и больше, после чего, оббежав торос, наткнулся на это; оно просто стояло там, как будто дожидаясь меня. Уж не знаю, что это было, но точно не медведь. Высокое и белое, оно стояло прямо, и если оно не было мужчиной или женщиной, то, клянусь, чем-то похуже. Я со всех ног бросился к кораблю и был просто вне себя от счастья, когда оказался на борту. Я подписался исполнять свой долг на корабле, и на нем я и останусь; на льду вы меня после заката больше не увидите».

Таков его рассказ, переданный мной настолько дословно, насколько это возможно. Полагаю, что, несмотря на отрицание этого вторым помощником, увиденное им могло быть молодым медведем, вставшим на задние лапы, как они часто делают, когда пугаются. В неверном свете медведь мог показаться человеческой фигурой, особенно тому, чьи нервы и без того уже несколько натянуты. Как бы то ни было, а происшествие это весьма досадно, поскольку на команду оно произвело крайне неприятный эффект. Взгляды ее членов стали еще угрюмее, а недовольство – еще более открытым. Люди раздосадованы вдвойне – из-за того, что им не дают вернуться в Шотландию до начала сезона ловли сельди, и из-за пребывания на корабле, где, как они считают, поселились призраки – и это может заставить их начать действовать опрометчиво. Взволнованы даже гарпунеры, самые старые и надежные из них.

Не считая этой абсурдной вспышки суеверий, дела, похоже, идут на лад. Скопление дрейфующих льдин, начавшее формироваться к югу от нас, частично рассеялось, а вода очень теплая, и это позволяет предполагать, что мы оказались в одном из течений Гольфстрима, бегущих между Гренландией и Шпицбергеном. Корабль окружает множество медуз, целые косяки лосося и просто невообразимое количество креветок, так что появление «рыбины» весьма вероятно. Примерно в обед одна из них даже дала фонтан, однако в таком месте, проследовать в которое на вельботах было невозможно.

13 сентября. На мостике имел интересный разговор с первым помощником, мистером Милном. Похоже, наш капитан для моряков и даже для владельцев судна – такая же загадка, как и для меня. Мистер Милн говорит, что после возвращения из плавания и получения командой оплаты капитан Крейги исчезает и не появляется до приближения следующего сезона, когда, тихо войдя в контору компании, спрашивает, нужны ли его услуги. Друзей у него в Данди нет, как нет и человека, который мог бы утверждать, что знает о его прошлом. Своего положения он достиг лишь благодаря навыкам мореплавателя, а имя себе сделал благодаря бесстрашию и хладнокровию, которые проявил в бытность помощником, получив за это собственный корабль. Все сходятся на том, что он не шотландец, а имя его является псевдонимом. Мистер Милн считает, что капитан подался в китобои просто потому, что это было самым опасным занятием из всех, которые тот мог выбрать, и что он ищет смерти всеми возможными способами. Первый помощник упомянул несколько примеров этого, один из которых, если он является правдой, довольно любопытен. Судя по всему, однажды он в конторе не появился, в результате чего ему пришлось искать замену. Это было во время последней Русско-турецкой войны. Когда капитан вернулся следующей весной, у него на шее сбоку был неровный шрам, который он старался прикрывать шейным платком. Не могу сказать, насколько правдиво предположение помощника, что он участвовал в войне, однако совпадение, несомненно, странное.

Ветер начинает менять свое направление на восточное, однако он все еще очень слабый. Лед, как мне кажется, стал ближе, чем был вчера. Во всех направлениях, насколько хватает глаз, простирается белая гладь, лишь иногда нарушаемая случайной трещиной или темной тенью тороса. К югу тянется узкая полоса голубой воды, наш единственный путь обратно, которая с каждым днем становится все уже. Капитан берет на себя огромную ответственность. Я слышал, что бочка с картофелем уже опустела и что даже галет начинает не хватать. Однако лицо капитана все так же бесстрастно; он еще больше времени проводит в вороньем гнезде, всматриваясь в горизонт через свою подзорную трубу. Его настроение очень переменчиво, и он, похоже, избегает моего общества, однако проявлений агрессии с его стороны больше не было.

7:30 вечера. Если хотите знать мое мнение, то нами командует безумец. Ничем иным неслыханных причуд капитана Крейги не объяснить. Хорошо, что в этом плавании я веду дневник, ведь он поможет нам оправдаться, если нам, в той или иной форме, придется ограничить его в действиях; впрочем, к такому я готов прибегнуть лишь как к последнему средству. Любопытно, что капитан сам предложил сумасшествие, а не простую эксцентричность, в качестве объяснения своего странного поведения. Около часа назад он стоял на мостике, вглядываясь, как обычно, в свою подзорную трубу, пока я прогуливался по квартердеку. Большинство людей пили чай внизу: вахты в последнее время стали не слишком регулярными. Устав от ходьбы, я, опершись о фальшборт, стал любоваться веселым сиянием, которым бескрайний ледяной простор искрился в лучах заходящего солнца. От грез меня пробудил раздавшийся у меня над ухом хриплый голос; повернув голову, я увидел, что капитан спустился с мостика и стоит рядом со мной. Он смотрел в ледяную даль, и во взгляде его читалось выражение, в котором соперничали ужас, удивление и некое подобие радости. Несмотря на холод, по лбу капитана катились крупные капли пота; он явно был невероятно возбужден.

Руки и ноги капитана дергались, как у человека, находящегося на грани эпилептического припадка, а рот его был крайне напряжен.

– Смотрите! – выдохнул он, хватая меня за запястье, но при этом не отрывая взгляда от ледяной дали и водя головой из стороны в сторону так, словно следил за каким-то движущимся объектом. – Смотрите! Вон там! Человек, вон там! Между торосами! Теперь выходит из-за дальнего! Вы видите ее – должны видеть! По-прежнему там! А теперь бежит прочь от меня, во имя Господа! Она бежит прочь от меня! Все, исчезла!

Последние два слова были произнесены шепотом, полным столь бесконечной агонии, что мне никогда этого не забыть. Схватившись за лини, он попытался взобраться на фальшборт, словно желая в последний раз увидеть удалявшийся объект. Однако сил капитан не рассчитал и, пошатнувшись, врезался спиной в крышу кают-компании; опершись о нее, он стоял, тяжело дыша, в совершенном изнеможении. Лицо его настолько посинело, что я, опасаясь обморока, решил не терять времени и, проведя в кают-компанию, уложил капитана на один из диванов. Затем я налил ему бренди и держал стакан у его губ, пока капитан пил. Алкоголь произвел поистине чудесный эффект: белое как мел лицо капитана вновь обрело цвет, а его несчастные руки и ноги перестали трястись. Опершись на локоть, он обвел кают-компанию взглядом, желая убедиться, что мы одни, после чего сделал мне знак, чтобы я сел рядом.

– Вы ведь это видели, правда? – спросил он, говоря все тем же столь нетипичным для него подавленно-благоговейным тоном.

– Нет, я ничего не видел.

Капитан опустил голову на диванные подушки.

– Нет, без подзорной трубы он бы ее и не увидел, – прошептал он. – Не смог бы. Ее показали мне подзорная труба и глаза любви – глаза любви. – Затем капитан вновь обратился ко мне: – Не впускайте стюарда, док! Он подумает, что я безумен. Просто заприте дверь, заприте же!

Я сделал, как он приказал.

Какое-то время капитан лежал тихо, явно пребывая в задумчивости, а затем, вновь приподнявшись на локте, попросил еще бренди.

– Вы ведь не думаете, что я безумен, док? – спросил он, когда я ставил бутылку обратно в рундук. – Скажите мне как мужчина мужчине: вы считаете меня безумцем?

– Я считаю, что у вас что-то на уме, – ответил я. – Что-то такое, что будоражит вас, принося вам немало вреда.

– Именно, юноша! – воскликнул он; его глаза блестели от бренди. – У меня столько всего на уме – столько всего! Но я все еще способен рассчитать широту и долготу, да и управляться с секстантом и логарифмической линейкой по-прежнему могу. Вам не удастся признать меня безумным в суде, не правда ли?

Любопытно было наблюдать за человеком, лежащим на диване и хладнокровно рассуждающим о собственном душевном здоровье.

– Полагаю, нет, – сказал я. – И все же я думаю, что разумнее всего вам было бы поскорее вернуться домой и какое-то время пожить спокойной жизнью.

– Вернуться домой, да? – пробормотал он с презрительным выражением на лице. – Вы печетесь больше о себе, чем обо мне, юноша. Хотите остепениться и зажить вместе с Флорой – с хорошенькой малышкой Флорой. Кошмары – это признак безумия?

– Иногда, – ответил я.

– А что еще? Какие первые симптомы?

– Головные боли, шум в ушах, вспышки перед глазами, галлюцинации…

– Вот! Что насчет них? – прервал капитан меня. – Что бы вы назвали галлюцинацией?

– Видеть то, чего на самом деле нет, – это галлюцинация.

– Но она была там! – простонал он так, словно обращался сам к себе. – Была!

Встав, капитан отпер дверь и медленной нетвердой походкой отправился в свою собственную каюту, откуда, не сомневаюсь, он не выйдет до завтрашнего утра. Его нервная система, похоже, перенесла ужасный удар, чем бы ни было то, что ему пригрезилось. С каждым днем капитан становится все большей загадкой, хотя я боюсь, что предложенное им самим объяснение является верным и что он теряет способность мыслить здраво. Не думаю, что причина его поведения кроется в угрызениях совести. Большинство офицеров и, полагаю, матросов склоняется к этому, однако я не видел ничего, что могло бы натолкнуть на подобную мысль. Он похож не на человека, терзаемого чувством вины, а на того, с кем фортуна сыграла крайне жестокую шутку, на мученика, а не на преступника.

Вечером ветер подул с юга. Помоги нам Бог, если он перекроет льдом ту узкую полоску воды, которая остается нашим единственным путем к безопасности! Когда вы стоите у границы арктического ледяного щита или, как его называют китобои, «барьера», любой ветер, дующий с севера, имеет свойство разгонять лед вокруг вас, позволяя вам уплыть, в то время как южный ветер сгоняет отдельные льдины в скопление за вашей кормой, окружая вас с двух сторон. Воистину, помоги нам Бог!

14 сентября. Воскресенье, день отдыха. Мои опасения оправдались: полоса воды на юге исчезла. Нас окружает лишь бескрайняя недвижная ледяная гладь с причудливыми торосами и фантастическими скалами. Царящая над ней мертвая тишина внушает ужас. Ни плеска волн, ни крика чаек, ни хлопанья парусов – одна глубокая бесконечная тишина, нарушаемая лишь шепотом моряков да скрипом их сапог на белой искрящейся палубе, кажущимися совершенно неуместными. Нашим единственным посетителем был песец, зверь, довольно часто встречающийся на суше, однако на лед забредающий редко. Однако к кораблю он приближаться не стал – лишь смотрел на нас какое-то время издалека, после чего скрылся из виду. Странное поведение, ведь с людьми они обычно не сталкиваются и, будучи по своей природе любопытными, без страха к ним приближаются, что позволяет легко их ловить. Невероятно, но даже это маленькое происшествие плохо сказалось на команде. «Ента бедна зверушка разумеет-то и видит поболе нашего!» – изрек один из главных гарпунеров, и остальные согласно закивали. Бесполезно пытаться спорить с подобными детскими суевериями. Они решили, что корабль проклят, и ничто никогда не убедит их в обратном.

Затворничество капитана продолжалось весь день, не считая получаса во второй его половине, когда он вышел на квартердек. Я заметил, что он не спускал глаз с той точки, где давеча появилось его видение, и был полностью готов к повторению вчерашнего, однако ничего подобного не случилось. Меня он, похоже, не замечал, хотя я стоял рядом с ним. Службу, как обычно, провел главный механик. Любопытно, что на китобойных судах всегда пользуются англиканским молитвенником, хотя англикан ни среди офицеров, ни среди матросов никогда не бывает. Все наши люди – католики и пресвитерианцы; последние составляют большинство. Проводимый ритуал является чужим и для тех, и для других, так что ни одна из групп не может жаловаться, что предпочтение отдается другой; представители обеих слушают произносимые слова с вниманием и благоговением, так что подход можно назвать разумным.

Закат был просто невероятен: в лучах заходящего солнца бескрайняя ледяная гладь выглядела подобно кровавому озеру. Я никогда еще не видел более прекрасной и в то же время более причудливой игры света. Ветер опять меняет направление. Если он хотя бы сутки будет дуть с севера, возможно, все еще обойдется.

15 сентября. Сегодня день рождения Флоры. Милая девочка! Хорошо, что она сейчас не видит своего мальчика, как она меня называет, застрявшего среди льдов с безумным капитаном и запасом провианта всего на несколько недель. Не сомневаюсь, она каждое утро проверяет манифесты всех судов, прибывших в Шотландию, чтобы узнать, не встали ли мы на якорь в Шетланде. Я должен быть для людей примером, выглядеть жизнерадостно и спокойно, но, видит Бог, на сердце у меня порой очень тяжело.

Термометр показал сегодня девятнадцать по шкале Фаренгейта[64]64
  – 7,2 °C.


[Закрыть]. Ветер очень слабый, и дует он не с того направления. Капитан пребывает в прекрасном расположении духа; думаю, бедняга возомнил, что ночью на него снизошло еще какое-то видение или предзнаменование, ведь рано утром он зашел ко мне в каюту и, склонившись над моей койкой, прошептал: «Это был не бред, док! Все в порядке!» После завтрака он попросил меня выяснить, сколько осталось провизии, чем мы со вторым помощником и занялись. Осталось ее еще меньше, чем мы ожидали: полбочки галет, три бочки солонины и совсем немного кофейных зерен и сахара. В кормовом трюме и рундуках есть немало деликатесов вроде консервированного лосося, супов, бараньего рагу и тому подобного, однако команду из пятидесяти человек этим не накормишь. В кладовой нашлись две бочки муки и просто бесконечный запас табака. Всего этого людям хватит, чтобы продержаться на половинном пайке дней восемнадцать-двадцать, не больше. Когда мы доложили о положении дел капитану, он приказал свистать всех наверх и обратился к ним с квартердека. Никогда еще он не выглядел столь внушительно. Высокий, хорошо сложенный, с живым смуглым лицом, капитан казался человеком, просто рожденным командовать; он изложил ситуацию по-моряцки хладнокровно, продемонстрировав, что, несмотря на свою любовь к опасности, не упустил из виду ни одного возможного пути отхода.

– Парни, – сказал он, – не сомневаюсь, вы считаете, что я втянул вас в эту передрягу, – если это передряга, – и, возможно, некоторые из вас на меня за это злятся. Но вы должны помнить, что уже много сезонов ни один корабль, бороздящий эти воды, не привозит столько ворвани, как старушка «Полярная звезда», и каждый из вас получает долю от ее продажи. Вы можете оставлять своих жен дома в комфорте, в то время как другие бедолаги, возвращаясь, находят своих девчонок в нищете. Если вы благодарны мне за одно, то должны быть благодарны и за другое, так что можно сказать, что мы в расчете. Мы уже брались за рискованные предприятия до этого и преуспевали, так что причин лить слезы по поводу неудачи нет. Если случится худшее, мы можем устроить лагерь на льду, забить стаю тюленей и продержаться до весны. Впрочем, худшего не случится, ведь не пройдет и трех недель, как вы вновь увидите шотландское побережье. Сейчас каждый должен перейти на половинный паек, деля все поровну, без предпочтений. Не падайте духом, и вы со всем справитесь, как справлялись с множеством опасностей раньше.

Эти простые слова произвели поистине чудесный эффект на команду. Прежняя нелюбовь к капитану была забыта; уже упомянутый суеверный старик-гарпунер крикнул «Ура!», которое с энтузиазмом подхватили и трижды повторили все матросы.

16 сентября. Ночью ветер задул с севера и появились признаки того, что лед откроется. Люди в хорошем настроении, несмотря на урезанные пайки. В машинном отделении постоянно поддерживается пар, чтобы, если такая возможность представится, можно было уплыть без задержки. Капитан полон энергии, хотя в его глазах по-прежнему сохраняется то «обреченное» выражение, о котором я уже упоминал. Эта вспышка жизнерадостности озадачивает меня больше, чем его прежняя мрачность. Я не могу ее понять. Полагаю, я уже говорил о том, что одной из странностей капитана является то, что он никогда никого не пускает к себе в каюту, самостоятельно заправляя свою постель и беря все прочие бытовые хлопоты на себя. К моему удивлению, сегодня он вручил мне ключи от нее и попросил, чтобы я спустился туда и проследил за его хронометром, пока он измеряет высоту солнца в полдень. Каюта его маленькая и голая, в которой всей роскоши – умывальник, несколько книг да картины на стенах. Большинство из этих картин – дешевые олеографии, однако среди них оказался акварельный эскиз портрета юной дамы, привлекший мое внимание. Эскиз этот явно должен был стать полноценной картиной, а изображенная на нем особа уж точно не принадлежала к тому типу женской красоты, который столь популярен среди моряков. Ни один художник не мог нарочно придумать столь любопытное сочетание силы и слабости характера. Томные мечтательные глаза с длинными ресницами и широкий низкий лоб без единой морщинки, свидетельствовавшей бы о задумчивости или тревогах, резко контрастировали с четко очерченным, выступающим подбородком и решительным ртом. В нижнем углу картины была надпись: «M. B., aet. 19»[65]65
  М. Б., возр. 19 (лат.).


[Закрыть]. В тот момент мне показалось невероятным, чтобы кто-то в девятнадцатилетнем возрасте мог обладать такой силой воли, какая читалась на лице изображенной на эскизе дамы. Должно быть, она была невероятной женщиной. Ее образ так зачаровал меня, что, пусть я и видел ее портрет лишь мимоходом, я смог бы воспроизвести его прямо на страницах этого дневника, будь у меня талант рисовальщика. Интересно, какую роль она сыграла в жизни капитана? Он повесил ее портрет прямо над своей кроватью, чтобы иметь возможность все время на нее смотреть. Будь он менее закрытым человеком, я смог бы что-нибудь сказать на этот счет. Остальные его пожитки упоминания не стоят: форменные плащи, складной табурет, маленькое зеркало, табакерка и многочисленные трубки, включая восточный кальян, который, кстати, придает некоторый ореол правдивости рассказу мистера Милна о его участии в войне, пусть подобная связь и выглядит весьма отдаленной.

11:20 вечера. Капитан только что ушел после долгой и интересной беседы на самые разные темы. Когда ему того хочется, он может быть просто восхитительным собеседником благодаря собственной исключительной начитанности и умению выражать свое мнение ярко, но в то же время не безапелляционно – важная черта для человека вроде меня, который терпеть не может, когда ему что-то пытаются навязать. Капитан говорил о природе души, мастерски изложив взгляды Аристотеля и Платона на сей счет. Похоже, он склоняется к метемпсихозу и пифагорейству. Обсуждая их, мы коснулись и современного спиритизма; я отпустил несколько шуток по поводу надувательств Слейда[66]66
  Генри Слейд (1835—1905) – известный медиум-мошенник, практиковавший во второй половине XIX века в Европе и Северной Америке.


[Закрыть], в ответ на что капитан, к моему удивлению, весьма красноречиво призвал меня не стричь всех под одну гребенку, заметив, что, руководствуясь такой логикой, и христианство можно было бы объявить ошибкой, поскольку исповедовавший его Иуда был негодяем. Вскоре после этого он пожелал мне доброй ночи и удалился в свою каюту.