Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Для меня это откровение стало шоком, эффект которого я никогда не смогу забыть. Возможно, что в свете того, каким образом я вел повествование, подчеркивая факты, имевшие отношение к ней, и опуская те, что ее не касались, мои читатели уже поняли, какой она была породы. Я же торжественно заявляю, что до последнего момента даже не подозревал правду, понятия не имел, кем являлась женщина, которую я по-дружески держал за руку и чей голос был музыкой для моих ушей. И все же, оглядываясь назад, я считаю, что она действительно хорошо ко мне относилась и не стала бы вредить мне по доброй воле.

Произошло все так. Полагаю, я упоминал, что среди зарослей кустов скрывалась беседка, в которой я привык заниматься в дневное время. Однажды вечером, возвращаясь около десяти в свою комнату, я обнаружил, что забыл в беседке книгу по гинекологии, и, поскольку я намеревался поработать еще пару часов перед сном, отправился туда за ней. Дядюшка Джереми и прислуга уже легли спать, так что по лестнице я спустился очень тихо и бесшумно повернул ключ в замке парадной двери. Очутившись снаружи, я спешно пересек газон и углубился в кусты, намереваясь забрать свою книгу и вернуться в дом как можно скорее.

Едва миновав маленькую деревянную калитку и оказавшись в зарослях, я услышал разговор и сразу понял, что стал случайным свидетелем одной из тех ночных бесед, которые наблюдал из своего окна. Голоса принадлежали секретарю с гувернанткой, и, судя по направлению, откуда они исходили, двое сидели в беседке, даже не подозревая, что их разговор может слышать кто-то третий. Я всегда и в любых обстоятельствах считал подслушивание делом бесчестным, так что, несмотря на свое любопытство, уже собирался, кашлянув, сообщить о своем присутствии, когда услышал слова Копперторна, которые заставили меня замереть в полнейшем ужасе и ошеломлении.

– Они подумают, что он умер от апоплексии, – четко и ясно прозвучали в мирном воздухе слова, произнесенные резким тоном секретаря.

Затаив дыхание, я прислушался. Любая мысль о том, чтобы объявить о своем присутствии, покинула меня. Что за преступление эти столь непохожие друг на друга заговорщики планировали под покровом чудесной летней ночи?

Я услышал глубокий сладкозвучный голос гувернантки, однако она говорила столь быстро, а тон ее был таким подавленным, что разобрать слова я не сумел. Однако по интонации можно было сказать, что она охвачена сильнейшими эмоциями. Подобравшись на цыпочках поближе к беседке, я напряг свой слух, чтобы не упустить ни единого звука. Луна еще не встала, так что в тени деревьев было очень темно и можно было не опасаться, что меня обнаружат.

– Ела его хлеб, да уж! – произнес секретарь насмешливо. – Обычно ты не так щепетильна. В отношении малышки Этель у тебя подобных мыслей не возникало.

– Я обезумела! Обезумела! – произнесла гувернантка надтреснутым голосом. – Я много молилась Будде и Бхавани[74]74
  Аватар индуистской богини Парвати.


[Закрыть], и мне показалось, что будет замечательно, если в этом краю неверных я, одинокая женщина, стану следовать учению своего великого отца. Немногим женщинам позволено знать тайны нашей веры, и я удостоилась этой чести лишь по воле случая. И все же, когда путь был мне указан, я последовала по нему неуклонно и бесстрашно, и великий гуру Рамдин Сингх сказал, что еще на четырнадцатом году моей жизни я была достойна сидеть на великом покрывале Тупони вместе с другими бхуттоти. Но клянусь священным топориком, что это ввергло меня в глубокую скорбь, ведь бедное дитя не заслуживало того, чтобы его принесли в жертву!

– Полагаю, то, что я тебя поймал, в большей мере связано с твоим раскаянием, чем с моральным аспектом произошедшего, – отозвался Копперторн с презрением. – У меня и раньше могли быть опасения на твой счет, однако лишь увидев, как ты встаешь с платком в руке, я убедился, что нас почтила своим присутствием принцесса тхагов. Английская виселица была бы прозаичным концом для столь романтичного создания.

– А ты с тех пор использовал свое знание для того, чтобы полностью разрушить мою жизнь, – сказала гувернантка с горечью. – Ты сделал для меня бременем мое собственное существование.

– Бременем! – повторил секретарь изменившимся голосом. – Ты знаешь, каковы мои чувства к тебе. Если я порой управлял тобой посредством страха разоблачения, то лишь из-за понимания, что более мягкая сила, сила любви, на тебя не действует.

– Любви! – воскликнула она все так же горько. – Как я могу любить человека, грозившего мне позорной смертью? Однако перейдем к делу. Ты обещаешь мне безусловную свободу, когда я совершу это для тебя?

– Да, – ответил Копперторн. – Когда все будет сделано, ты сможешь отправиться туда, куда пожелаешь. Я забуду то, что видел в зарослях.

– Клянешься?

– Клянусь.

– Я сделала бы что угодно ради свободы, – сказала гувернантка.

– У нас никогда больше не будет такого шанса! – воскликнул Копперторн. – Молодой Терстон уехал, а этот его приятель спит крепко и слишком глуп, чтобы что-то заподозрить. Завещание составлено в мою пользу, и если старик умрет, то это великолепное имение станет моим до последнего камня.

– Почему тогда ты сам это не сделаешь? – спросила она.

– Это не в моем духе, – ответил секретарь. – К тому же у меня нет необходимых навыков. Этот румал, или как там ты его называешь, не оставляет следов. Большое преимущество.

– Убить своего благодетеля значит навлечь на себя проклятие.

– Однако это же – величайшее подношение Бхавани, богине убийства. Я в достаточной мере знаком с твоей религией, чтобы знать это. Разве твой отец не поступил бы подобным образом, окажись он здесь?

– Мой отец был величайшим боркой Джублепора, – произнесла гувернантка гордо. – Он совершил больше убийств, чем в году дней.

– Я бы не стал с ним встречаться и за тысячу фунтов, – заметил Копперторн со смехом. – Однако что сказал бы Ахмет Чингисхан сейчас, увидев свою дочь колеблющейся перед таким шансом послужить богам? До сих пор ты справлялась отлично. Вполне возможно, что он улыбался, когда юная душа малышки Этель отлетала к этому вашему богу… или упырю. Быть может, это не первая принесенная тобой жертва. Что насчет дочери того доброго немецкого торговца? А, я вижу по твоему лицу, что вновь попал в точку! После такого незачем колебаться тогда, когда опасности нет и все будет просто. Вдобавок деяние это избавит тебя от твоего существования здесь, которое не может быть слишком приятным из-за, так сказать, веревки на шее. Потому, если действовать, то действовать немедленно. Он может переписать свое завещание в любой момент, ведь он любит парня и изменчив как флюгер.

В воздухе повисла долгая пауза; тишина была настолько глубокой, что я, казалось, слышал биение собственного сердца.

– Когда это должно случиться? – спросила она наконец.

– Почему бы не следующей ночью?

– Как я доберусь до него?

– Я оставлю дверь открытой, – сказал Копперторн. – Он спит крепко, а ночник я оставлю зажженным, чтобы ты смогла найти дорогу.

– А потом?

– Потом ты вернешься в свою комнату. Утром станет известно, что наш бедный наниматель умер во сне. Также станет известно, что он оставил все свое земное добро своему верному секретарю в качестве мизерной компенсации за его преданные труды. После этого услуги мисс Уоррендер, гувернантки, больше не понадобятся, и она сможет вернуться на свою любимую родину или отправиться куда угодно еще. Она сможет сбежать с мистером Хью Лоуренсом, студентом-медиком, если ей того захочется.

– Ты оскорбляешь меня, – произнесла она злобно, после чего, помолчав, добавила: – Следующей ночью, прежде чем я сделаю это, мы должны будем встретиться.

– Зачем? – спросил он.

– Потому что мне могут понадобиться последние указания.

– Хорошо; здесь, в двенадцать, – произнес секретарь.

– Нет, не здесь. Слишком близко к дому. Встретимся под огромным дубом в начале аллеи.

– Где пожелаешь, – ответил Копперторн мрачно. – Но имей в виду, что присутствовать при этом я не буду.

– Я о таком бы и не попросила, – произнесла гувернантка с презрением. – Думаю, этой ночью мы обсудили все, что нужно.

Я услышал, как один из них встал; они продолжали говорить, однако я больше не стал задерживаться; тихо выскользнув из своего укрытия, я, промчавшись по темному газону, вбежал в дом и закрыл за собой дверь. Лишь вновь оказавшись в своей комнате и упав в кресло, я смог прийти в себя и обдумать подслушанный мной кошмарный разговор. Еще долго я сидел в неподвижности, взвешивая каждое услышанное слово и стараясь измыслить хоть какой-то план действий.

VI

Тхаги! Я слышал об этих диких фанатиках, живущих в центральной части Индии, чья извращенная религия возводит убийство в ранг величайшего и чистейшего из подношений, какие смертный только может преподнести Создателю. Помню отчет о них, который встретился мне среди трудов полковника Медоуза Тейлора[75]75
  Филип Медоуз Тейлор (1808– 876) – английский военнослужащий, администратор в Британской Индии и писатель, автор трудов о Южной Индии; энциклопедист, в разное время бывший военным, судьей, инженером, художником, литератором, геологом и археологом.


[Закрыть] и в котором говорилось об их скрытности, организованности, безжалостности и ужасной силе их одержимости убийством, подавлявшей любые другие инстинкты и устремления. Мне даже вспомнилось, что румал – слово, которое я не раз слышал из ее уст, – был священным платком, который они обычно использовали в своих дьявольских целях. Она покинула их уже женщиной и, по ее собственным словам, являлась дочерью их главного вожака, поэтому неудивительно, что налет цивилизованности не смог искоренить в ней влияние, которому она подверглась в раннем возрасте и которое приводило к внезапным вспышкам фанатизма. Во время одной из них она, судя по всему, лишила жизни бедняжку Этель, тщательно подготовив алиби, чтобы скрыть свое преступление, в то время как случайно узнавший об этом убийстве Копперторн получил над своей странной сообщницей власть. Из всех казней повешение считалось среди этих племен самой нечестивой и унизительной, и осознание того, что по британским законам она будет предана именно такой смерти, явно было причиной, заставлявшей ее вести себя подчиненно и смирять свою властную натуру в присутствии секретаря.

Что до Копперторна, то при мысли о том, что он совершил и намеревался совершить, всю мою душу наполнили ужас и отвращение. Вот, значит, как он намеревался отплатить бедному старику за его доброту? Он уже обманом вынудил того переписать имущество на свое имя, а теперь, опасаясь, что какой-нибудь укол совести заставит его изменить завещание, решил навсегда лишить своего нанимателя возможности это сделать. Хуже того, Копперторн, будучи, судя по всему, слишком трусливым, чтобы осуществить задуманное лично, вознамерился использовать кошмарные представления этой несчастной женщины о религии, дабы отправить дядюшку Джереми на тот свет способом, который исключит возможность того, что подозрения падут на истинного виновника. Я решил любой ценой не дать секретарю избежать заслуженной кары за свои злодейства.

Но что я мог сделать? Знай я адрес своего приятеля, я утром отправил бы ему телеграмму, и он вернулся бы в Дункельтвейт еще до наступления ночи. Однако Джон, к несчастью, корреспондентом был совершенно безобразным: с момента его отбытия прошло уже несколько дней, а он так и не написал ни слова о своем местонахождении. В доме было три служанки, а вот единственным мужчиной среди всей обслуги являлся старый Элайджа; знакомых, на которых можно положиться, у меня в округе тоже не было. Впрочем, большой проблемы это не представляло, ведь в том, что касалось физической силы, я справился бы с секретарем без труда, и был достаточно уверен в себе, чтобы не сомневаться в своей способности в одиночку помешать сговору достичь своей цели.

Вопрос заключался в том, какие шаги в подобных обстоятельствах было бы лучше всего сделать. Моим первым импульсом было дождаться утра, а затем тихо отправиться в ближайший полицейский участок или послать туда кого-нибудь за парой констеблей. После этого я смог бы передать Копперторна и его сообщницу в руки правосудия и пересказать подслушанный мной разговор. Однако, поразмыслив, я понял, что этот план был совершенно невыполнимым. Какими доказательствами я располагал, кроме моих собственных слов, которые людям, не знавшим меня, показались бы совершенно дикими и невозможными? Я хорошо представлял себе, как убедительно и невозмутимо будет выглядеть Копперторн, отрицая обвинения и соловьем разливаясь о моей ревности к их с гувернанткой взаимным чувствам. Как легко ему будет заставить постороннего поверить, что я все выдумал в надежде навредить сопернику, и как трудно будет мне доказать, что этот канцелярского вида джентльмен и эта стильно одетая юная леди – два лесных зверя, охотящихся в паре! Я чувствовал, что не стоит раскрывать свои карты до того, как я буду уверен в исходе игры.

Альтернативой было ничего не говорить, позволяя всему идти своим чередом, пребывая в постоянной готовности вступить в игру в тот момент, когда доказательства против заговорщиков станут неоспоримыми. Подобный путь соответствовал моему по-молодецки авантюрному настрою и вдобавок обещал наиболее гарантированный результат. Когда с первыми лучами рассвета я наконец лег в постель, я уже твердо решил сохранить свое знание в тайне и единолично помешать планировавшемуся убийству, о котором мне стало известно.

Наутро после завтрака дядюшка Джереми, пребывавший в прекрасном расположении духа, настоял на том, чтобы вслух прочесть сцену из «Ченчи» Шелли, произведения, которым он глубоко восхищался[76]76
  Речь о драме «Ченчи» Перси Биши Шелли, мужа Мэри Шелли.


[Закрыть]. Копперторн сидел рядом с ним с непроницаемым видом и нарушал молчание лишь для того, чтобы дать совет или восторженно воскликнуть. Мисс Уоррендер, казалось, была полностью погружена в свои мысли, и мне не раз почудилось, что я видел в ее темных глазах слезы. Странно было смотреть на них троих и осознавать истинную природу их отношений. Мое сердце наполнило тепло в отношении маленького краснолицего хозяина, с его причудливым головным убором и старомодными манерами, и я поклялся, что сделаю все от меня зависящее, чтобы не позволить им причинить ему вред.

День тянулся медленно и однообразно. Работать было невозможно, так что я беспокойно бродил по коридорам старомодного здания и раскинувшемуся рядом с ним саду. Копперторн был с дядюшкой Джереми наверху, так что я его почти не видел. Прогуливаясь снаружи, я дважды замечал, как гувернантка с детьми шла в моем направлении, однако оба раза избегал ее, ускоряя шаг. Я чувствовал, что не смогу говорить с ней, не показывая, сколь сильный ужас она у меня вызывает, и тем самым не давая ей понять, что мне обо всем известно. Она почувствовала, что я ее избегаю, поскольку, когда за обедом наши глаза на мгновение встретились, ее взгляд был полон удивления и обиды. Я на него, однако, никак не отреагировал.

После обеда почтальон доставил письмо от Джона, в котором тот говорил, что остановился в гостинице «Лэнхэм». Я понимал, что теперь он уже никак не сможет разделить со мной ответственность в том, что вот-вот должно было произойти, чем бы оно ни было; и все же я посчитал своим долгом отправить другу телеграмму, в которой дал ему понять, что его присутствие было желательным. Для этого нужно было совершить долгую прогулку до станции, однако она помогла мне убить время, а стук телеграфных игл, означавший, что моя весть уже в пути, снял груз у меня с плеч.

На обратном пути из Инглтона я, добравшись до ведших на аллею ворот, обнаружил нашего старого слугу Элайджу, стоявшего там в самом гневном расположении духа.

– Говорят, куды одна крыса, туды и все остальные, – сказал он мне, касаясь своей шляпы. – Кажись, с этими темнокожими то же самое.

Элайджа всегда недолюбливал гувернантку за ее, как он выражался, «спесивость».

– В чем дело? – спросил я.

– Один из этих иноземцев схоронился тут да рыщет повсюду, – ответил старик. – Видал его среди кустов и прогнал, сказав ему, чего о нем думаю. Всяко к курам приглядывается или, может, хочет подпалить дом и перебить нас всех в постелях. Я схожу в деревню, мастер Лоуренс, и взгляну, чего ему надо.

Охваченный стариковским негодованием, слуга поспешил прочь.

Это небольшое происшествие в немалой мере меня встревожило, и по длинной аллее я шел, серьезно задумавшись. Было ясно, что индийский бродяга все еще околачивается в окрестностях, представляя собой фактор, который я забыл учесть. Если его соотечественница решила использовать его в качестве соучастника в своем темном деле, то может оказаться, что с ними тремя я не справлюсь. И все же я считал такое развитие событий маловероятным, иначе зачем ей было прилагать такие усилия к тому, чтобы скрыть его присутствие от Копперторна?

У меня возникла мысль поделиться с Элайджей своим знанием, однако затем я решил, что человек его возраста в качестве союзника будет более чем бесполезен.

Около семи часов я, поднимаясь к себе в комнату, повстречал секретаря, спросившего меня, знаю ли я, где мисс Уоррендер. Я ответил, что не видел ее.

– Странно, – сказал Копперторн. – Никто не видел ее с ужина. Дети не знают, где она. А мне как раз очень нужно с ней переговорить.

Он поспешил прочь с возбужденно-встревоженным выражением на лице.

Как по мне, так в отсутствии мисс Уоррендер не было ничего удивительного. Она, несомненно, пребывала где-то среди зарослей, собираясь с духом для ужасной работы, за которую взялась. Закрыв за собой дверь, я сел читать книгу, однако разум мой был слишком взбудоражен, чтобы воспринимать ее содержание. В моей голове уже сформировался план. Я собирался держать место их встречи в поле зрения, дабы проследовать за ними и вмешаться в тот момент, когда оное вмешательство окажется наиболее эффективным. Имея при себе столь дорогую студенческому сердцу толстую узловатую палку, я чувствовал, что являюсь хозяином положения, ведь в том, что у Копперторна нет огнестрельного оружия, я уже удостоверился.

Не припомню, когда еще в моей жизни время тянулось так медленно, как в тот вечер в моей комнате. Каждый час вдалеке раздавался веселый бой дункельтвейтских часов. Восемь, девять и – после бесконечной паузы – десять. Затем время, казалось, остановилось вовсе; я мерил шагами свою маленькую келью, боясь и вместе с тем желая того, что должно было случиться, как это часто бывает с людьми, стоящими на пороге великого испытания. Однако все рано или поздно заканчивается: в недвижном ночном воздухе четко раздался первый удар часов, начавших бить одиннадцать. Я встал, надел мягкие тапки, взял палку и, беззвучно выскользнув из комнаты, тихо спустился по старомодной скрипучей лестнице. С верхнего этажа доносился тяжелый храп дядюшки Джереми. В темноте я сумел добраться до двери и, открыв ее, вышел навстречу прекрасной звездной ночи.

Двигаться приходилось очень осторожно, поскольку луна сияла так ярко, что было практически так же светло, как днем. Скользя в тени дома, я достиг живой изгороди сада и, юркнув под сень его крон, оказался в тех самых зарослях, в которых подслушал давешний разговор. Я крался сквозь них чрезвычайно осторожно, так, чтобы ни одна веточка не треснула у меня под ногами, пока не оказался у края насаждений, откуда открывался прекрасный вид на огромный дуб, росший в начале аллеи.

В тени его кто-то стоял. Поначалу этого человека едва можно было рассмотреть, однако затем он начал двигаться и, встав в полосе серебряного света луны, лившегося между двумя ветвями, нетерпеливо огляделся по сторонам. Я увидел, что это был Копперторн, в одиночестве ждавший гувернантку, которая все никак не приходила.

Желая не только видеть, но и слышать, я подкрался к дубу поближе, прячась в тенях стволов других деревьев. Остановился я самое большее в пятнадцати шагах от высокой худощавой фигуры секретаря, мрачно и жутковато маячившей в ночи. Копперторн взволнованно прохаживался, то исчезая в тени, то вновь возникая в серебряных полосах лунного света там, где ему удавалось пробиться сквозь крону. По движениям секретаря было очевидно, что он озадачен и смущен отсутствием своей сообщницы. Наконец он встал под огромной веткой, полностью скрывавшей его фигуру и в то же время позволявшей просматривать гравиевую подъездную дорожку до самого дома; секретарь явно ждал, что мисс Уоррендер появится на ней.

Я все еще лежал в засаде, поздравляя себя с тем, что выбрал точку, из которой мог слышать каждое слово без риска быть обнаруженным, когда внезапно заметил нечто, заставившее мое сердце подпрыгнуть, из-за чего я едва не выдал себя вскриком.

Как я сказал, Копперторн стоял прямо под одной из гигантских ветвей дуба. Крона дерева была погружена в глубочайшую тень, однако верхняя часть самой ветки серебрилась в лунном свете. Приглядевшись, я понял, что по ней что-то ползет – мерцавшее бесформенное нечто, практически неразличимое на самой ветви и все же медленно и неуклонно двигавшееся вниз. Мои глаза начали привыкать к свету, и неопределенное нечто обрело форму. Это было человеческое существо – мужчина, тот самый индус, которого я видел в деревне. Обвив огромный сук руками и ногами, он скользил по нему вниз столь же тихо и почти так же быстро, как одна из тех змей, которые водятся в его родном краю.

Прежде чем я успел догадаться, зачем он здесь, индус оказался прямо над тем местом, где стоял секретарь; очертания его бронзового тела были чрезвычайно четкими на фоне диска луны. Я увидел, как он достал что-то из-за пояса и, мгновение поколебавшись, так, словно оценивал высоту, спрыгнул вниз прямо сквозь листву. Послышался глухой удар двух рухнувших на землю тел, а затем в ночном воздухе раздалось бульканье, за которым последовал протяжный хрип. Воспоминание об этом хрипе будет преследовать меня до самой смерти.

Жуткая трагедия разыгралась перед моими глазами настолько неожиданно, что я не мог даже пошевелиться. Лишь те, кому доводилось бывать в подобном положении, способны представить тот абсолютный паралич тела и разума, который овладевает человеком, в нем оказавшимся, не давая тому сделать тысячу и одну вещь, которые могут показаться уместными впоследствии. Однако, когда эти предсмертные нотки достигли моего слуха, я вырвался из оцепенения и с громким криком выбежал из своего укрытия. При звуке этого крика молодой тхаг вскочил со своей жертвы с рыком дикого зверя, которого отогнали от трупа, и ринулся по аллее с такой скоростью, что я сразу понял: догнать его будет невозможно. Подбежав к секретарю, я поднял его голову. Его лицо было фиолетовым и ужасно искаженным. Расстегнув воротник его рубашки, я предпринял все возможное, чтобы вернуть его к жизни, однако все было напрасно. Румал сделал свое дело. Он был мертв.

Я мало что могу добавить к своему странному рассказу. Если он получился слегка затянутым, то, полагаю, я должен попросить за это прощения, поскольку я просто излагал без прикрас цепь событий, без любого из которых повествование было бы неполным. Позже выяснилось, что мисс Уоррендер села на отбывший в 7:20 поезд до Лондона и растворилась в огромном городе прежде, чем кто бы то ни было смог начать ее разыскивать. Что до вестника смерти, которого она прислала вместо себя на назначенную возле дуба встречу с Копперторном, то его тоже никто никогда больше не видел и не слышал. В округе поднялся большой переполох, однако поиски успехом не увенчались. Нет сомнений, что в дневное время беглец прятался в укрытиях, а по ночам быстро перемещался, питаясь объедками, способными позволить выжить лишь уроженцу Востока, пока не оказался вне опасности.

Джон Терстон вернулся на следующий день, и я излил на него, ошеломленного, все факты. Он согласился, что, возможно, лучше будет не распространяться о том, что мне было известно о планах Копперторна и причинах, заставивших его отправиться на столь позднюю прогулку той летней ночью. Так что даже полиция графства не узнала всех обстоятельств этой странной трагедии, и никогда не узнает – разве что кому-нибудь из ее сотрудников попадется на глаза этот рассказ. Бедный дядюшка Джереми месяцами оплакивал своего секретаря, написав немало стихов в форме эпитафий и панегириков. Когда он сам отправился к праотцам, бóльшая часть его имущества отошла к законному наследнику, его племяннику, чему я очень рад.

Еще я хотел бы коснуться лишь одного вопроса. Каким образом странствующий тхаг оказался в Дункельтвейте? Ясного ответа на этот вопрос так никогда найти и не удалось; однако у меня нет ни малейших сомнений, как, уверен, их не будет и у любого, кто взвесит все факты, что его появление не было случайным. В Индии секта тхагов велика и могущественна, и, когда им потребовался новый лидер, они, разумеется, подумали о дочери своего старого вождя, отследить которую сперва до Калькутты, затем до Германии и наконец до Дункельтвейта было бы несложно. Странник, вне всяких сомнений, прибыл с вестью о том, что в Индии о ней не забыли и если она решит присоединиться к своим разрозненным сородичам, ее ждет теплый прием. Подобная идея может показаться притянутой за уши, однако таково мое мнение на сей счет.

Я начал это повествование с цитаты из письма и закончу его так же. Это письмо пришло от моего старого друга, доктора Б. К. Холлера, человека энциклопедических знаний, в особенности осведомленного в области индийских традиций и обычаев. Именно благодаря ему я сумел воспроизвести множество слов из тамошнего языка, которые мне периодически доводилось слышать из уст мисс Уоррендер, но которые я, однако, не смог бы вспомнить, не подскажи он мне их. В этом письме он делится своим мнением по данному вопросу, который я упомянул в беседе с ним ранее:

Мой дорогой Лоуренс!

Я обещал тебе написать насчет тхагов, однако из-за занятости лишь сейчас могу исполнить свое обещание. Меня чрезвычайно заинтересовал твой исключительный опыт, и я очень хотел бы обсудить его с тобой подробнее. Могу сообщить, что посвящение женщины в тайны тхагов является делом совершенно исключительным, причиной которого в данном случае, скорее всего, является тот факт, что она, ненамеренно или по чьему-либо замыслу, вкусила священный гур, жертву, преподносимую их культом после каждого убийства. Любой, сделавший это, должен стать действующим тхагом, независимо от ранга, пола либо положения. Затем, благодаря своему высокому происхождению, она, вероятно, быстро поднялась в званиях, пройдя ранги «тилхаи», или следопыта, «лугхаи», или гробокопателя, «шумшии», или держателя рук жертвы, и наконец «бхуттоти», или душителя. На протяжении всего этого времени ее должен был направлять гуру, или духовный наставник, которым, по ее собственным, процитированным тобой словам был ее собственный отец, являвшийся «боркой», или мастером-тхагом. Учитывая достигнутое ею положение, меня не удивляет тот факт, что ее фанатические инстинкты время от времени прорывались наружу. Упомянутое ею в одном месте «пилхау» является предзнаменованием по левую руку; если оно сопровождалось «тхибау», предзнаменованием по правую, то это означает, что все пройдет удачно. Кстати, ты упоминаешь, что старик-кучер видел индуса, рыскавшего утром в зарослях. Известно ли тебе, что он там делал? Я почти уверен, что он копал могилу для Копперторна, поскольку в соответствии с обычаями тхагов нельзя убить человека, не подготовив предварительно место для его захоронения. Насколько мне известно, в Индии жертвой их братства пал всего один английский офицер – лейтенант Монселл, убитый в 1812 году. С тех пор полковник Слиман[77]77
  Уильям Генри Слиман (1788—1856) – английский офицер и администратор в Британской Индии, в 30-е годы XIX века пресекший деятельность тхагов.


[Закрыть] в значительной степени его искоренил, однако оно, вне всяких сомнений, процветает в гораздо большей мере, чем считают власти. Воистину «темные уголки земли жестокостью полнятся», и лишь Евангелие способно изгнать эту тьму. Буду очень рад, если данные замечания прольют свет на твое повествование и ты решишь их опубликовать.

Искренне твой,

Б. К. Холлер