Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Он стоял вполоборота, и на лице его было выражение, какого я никогда не видела на нем раньше, – выражение, которое можно описать лишь как дикий восторг.

Придя в себя, я уже собиралась шагнуть вперед и постучать, когда он, внезапно в последний раз дернувшись в пароксизме веселья, бросил обрывок бумаги на стол и поспешил к другой двери своей комнаты, ведшей через бильярдную в холл.

Услышав его удалявшиеся шаги, я еще раз заглянула в комнату.

Что за шутка могла вызвать у этого мрачного человека подобную веселость? Она должна быть истинным шедевром юмора.

Существовала ли когда-нибудь в этом мире женщина, чьи принципы способны пересилить ее любопытство?

Осторожно оглядевшись, чтобы убедиться в том, что в комнате никого нет, я скользнула внутрь и взяла вырезку, которую читал Гастер.

Вырезка оказалась заметкой из английской газеты. Ее явно долго носили и часто перечитывали, поскольку в некоторых местах текст почти стерся. Однако в том, что я смогла разобрать, веселого обнаружилось мало. Содержание заметки было примерно следующим:

«Внезапная смерть в доках. – Капитан парового барка “Ольга”, прибывшего из Тромсберга, в среду утром был найден мертвым в своей каюте. Судя по всему, погибший отличался агрессивностью и часто ссорился с судовым врачом. В тот день ссора зашла дальше обычного: капитан объявил врача некромантом и слугой дьявола. Тот отправился на палубу – подальше от преследований шкипера. Вскоре после этого стюард, войдя в каюту, обнаружил бездыханное тело последнего. В качестве предварительной причины смерти называют болезнь сердца, усугубленную сильным эмоциональным переживанием. Дознание назначено на сегодня».

И сей абзац этот странный человек счел вершиной юмора!

В ошеломлении, к которому примешивалось чувство отвращения, я поспешила вниз. И все же мое отношение к этому человеку по-прежнему было в достаточной мере непредвзятым, и никаких мрачных догадок в моей голове в тот момент не возникло. Я все так же считала его любопытной – пусть и несколько отталкивающей – загадкой, не более.

К моменту, когда я вновь увидела его во время пикника, Гастер, похоже, уже успел позабыть о моем неудачном высказывании. Он был таким же дружелюбным, как и всегда, а его салат оказался настоящим кулинарным шедевром. Его причудливые шведские песенки и рассказы о дальних краях то веселили нас, то приводили в состояние полного восторга. После трапезы, однако, беседа свернула в сторону, которая, похоже, особенно очаровывала этого склонного мыслить смело человека.

Не помню, кто завел разговор о сверхъестественном. Думаю, это был Тревор, рассказавший историю о розыгрыше, учиненном им в Кембридже. Его рассказ произвел странный эффект на Октавиуса Гастера, который, обличительно жестикулируя, высмеивал тех, кто имел смелость сомневаться в существовании сокрытого от человеческих взоров.

– Скажите, – говорил он, вскочив от возбуждения на ноги, – известен ли кому-нибудь из вас случай, когда то, что принято называть инстинктом, оказалось бы ошибочным? Дикая птица инстинктивно находит путь к одинокой скале в бескрайнем море, на которой она могла бы снести яйца. Ошибается ли птица когда-нибудь? Ласточка при приближении зимы сворачивает на юг. Подвел ли ее когда-нибудь ее инстинкт? Так может ли ошибаться инстинкт, говорящий нам о существовании неведомых духов вокруг нас, инстинкт, присутствующий столь повсеместно у маленьких детей и представителей диких племен? Ни за что!

– Да ладно вам, Гастер! – воскликнул Чарли.

– Вы явно взяли не тот галс, – согласился моряк.

– Отнюдь, – возразил швед, игнорируя наши насмешки. – Как мы можем видеть, материя способна существовать отдельно от разума; так почему разум не может существовать отдельно от материи?

– Полноте вам, – сказал Дэйсби.

– Разве мы не располагаем доказательствами этого? – продолжил Гастер с возбужденным блеском в серых глазах. – Как человек, читавший посвященную духам книгу Штейнберга или ту, что была написана знаменитой американкой, мадам Кроу, может в этом сомневаться? Не встретил ли Густав фон Шпее на улицах Страсбурга своего брата Леопольда, того самого, что утонул в Тихом океане за три месяца до этого? Не воспарил ли спиритуалист Хьюм[51]51
  Дэниел Данглас Хьюм (1833—1886) – шотландский медиум-спиритуалист, прославившийся способностями к ясновидению, левитации и телекинезу.


[Закрыть] при свете дня над крышами Парижа? Кому не доводилось слышать голоса мертвых вокруг? Я сам…

– «Вы сам» что? – спросило полдюжины голосов в один голос.

– А, не важно, – отозвался доктор, проводя рукой по лбу и явно с трудом восстанавливая контроль над собой. – Поистине наша беседа стала слишком мрачной для подобного случая.

Несмотря на все наши усилия, нам так и не удалось вытянуть из Гастера какой бы то ни было рассказ о его собственном сверхъестественном опыте.

День был веселым. Мысль о скором расставании, казалось, заставляла каждого изо всех сил стараться сделать пикник как можно более радостным. Было решено, что после соревнования по стрельбе из винтовки Джек вернется на свой корабль, а Тревор – к себе в университет. Мы же с Чарли должны были остепениться, став уважаемой четой.

Соревнование стало главной темой разговоров. Стрельба всегда была увлечением Чарли, занимавшего в Роборо должность капитана местной роты девонширских добровольцев, славившейся своими стрелками на все графство. Их соперниками должны были стать солдаты регулярной армии из Плимута, и, поскольку те также умели обращаться с винтовками, исход соревнования предсказать было сложно. Чарли явно думал только о победе и разливался соловьем о своих шансах.

– Стрельбище находится всего в миле от Тойнби-холла, – говорил мой жених. – Мы все туда поедем, и ты тоже не должна пропустить веселье. Ты принесешь мне удачу, Лотти, – добавлял он шепотом. – Знаю, что принесешь.

О мой бедный утраченный любимый, только подумать, какую удачу я тебе принесла!

Лишь одно темное облако омрачало тот счастливый солнечный день.

Я больше не могла отрицать то, что подозрения моей матери были верны: Октавиус Гастер действительно в меня влюбился.

На протяжении всего пикника его внимание ко мне было неизменным. Казалось, он вообще не отрывал от меня свой взгляд, а манера его речи говорила гораздо больше, чем произносимые им слова.

Зная вспыльчивый характер Чарли, я все время боялась, что он это заметит; однако мысль о подобном вероломстве просто не могла прийти в голову моему честному возлюбленному.

Один раз он взглянул на шведа с легким удивлением, когда тот предложил помочь донести собранный мной папоротник; впрочем, выражение на его лице тут же сменилось улыбкой, поскольку он счел это лишь очередным проявлением сердечных манер Гастера. Моим собственным чувством была жалость к несчастному иностранцу и печаль по поводу того, что именно я являюсь причиной его страданий.

Я думала о том, какая, должно быть, это пытка для человека его пылкого, необузданного нрава – сгорать от страсти, которую честь и гордость не позволяют ему облечь в слова. Увы! Я и представить себе не могла, до каких пределов доходят его отчаяние и беспринципность; впрочем, вскоре моим иллюзиям предстояло быть развеянными.

В глубине сада Тойнби-холла стояла увитая жимолостью и плющом беседка, давно ставшая нашим с Чарли любимым местом уединения. Особенно дорогой ее делал для нас тот факт, что именно в ней во время моего предыдущего визита впервые были произнесены слова нашей любви.

На следующий день после пикника я, поужинав, привычно отправилась туда дожидаться Чарли, который приходил в этот маленький павильон, выкурив сигару с другими джентльменами.

Однако в тот вечер его не было дольше, чем обычно. Я с нетерпением ждала его прихода, то и дело приближаясь к двери, чтобы увидеть, не идет ли он.

Я как раз вновь села после очередного такого безрезультатного похода, когда услышала на гравиевой дорожке мужские шаги и увидела вышедшую из кустов фигуру.

Я вскочила на ноги с радостной улыбкой, которая, впрочем, тут же сменилась выражением замешательства и даже страха при виде худого бледного лица смотревшего на меня Октавиуса Гастера.

В движениях его было что-то, что вызвало бы недоверие у любой в моем положении. Вместо приветствия он обвел сад взглядом, явно желая убедиться, что мы одни, после чего крадущимся шагом вошел в беседку и сел на стул, стоявший между мной и дверью.

– Не бойтесь, – сказал он, заметив мой испуг. – Причин для страха нет. Я пришел лишь для того, чтобы поговорить с вами.

– Вы видели мистера Пиллара? – спросила я, стараясь казаться расслабленной.

– Ха! Видел ли я Чарли? – произнес он, сделав особое презрительное ударение на последнем слове. – Вам так не терпится, чтобы он пришел? С вами что, не может говорить никто, кроме малыша Чарли?

– Мистер Гастер, – ответила я, – вы забываетесь.

– Чарли, Чарли! Вечно Чарли! – продолжил швед, игнорируя мои слова. – Да, я видел Чарли. Я сказал ему, что вы ждете его на берегу реки, и он помчался туда на крыльях любви.

– Зачем вы солгали ему? – спросила я, стараясь сохранить контроль над собой.

– Чтобы увидеть вас. Поговорить с вами. Вы правда настолько его любите? Способна ли мысль о славе, богатстве и власти, выходящих за любые пределы вообразимого, оказаться для вас соблазнительнее этого вашего первого девичьего увлечения? Умчимся вместе, Шарлотта, и все это, и даже больше, будет вашим! Умчимся же!

И он протянул свои длинные руки в страстной мольбе.

Даже в тот момент у меня в голове мелькнула мысль, насколько эти руки похожи на жвала какого-то ядовитого насекомого.

– Вы оскорбляете меня, сэр! – воскликнула я, вскакивая на ноги. – Вы дорого заплатите за подобное отношение к беззащитной девушке!

– Ах, вы произносите эти слова, однако на самом деле вы так не думаете! – крикнул он в ответ. – Ваше сердце столь нежно, что в нем есть место для жалости даже к ничтожнейшему из людей. Нет, вы не пройдете мимо меня – не пройдете, предварительно не выслушав!

– Пропустите меня, сэр!

– Нет; вы не пройдете, пока не скажете мне, есть ли способ, которым я могу завоевать вашу любовь.

– Да как вы смеете говорить со мной подобным образом? – почти закричала я, чувствуя, что на смену страху приходит возмущение. – Вы, гость моего будущего мужа! Позвольте мне сказать вам раз и навсегда, что у меня никогда не было к вам никаких чувств, кроме отвращения и презрения, которые вы теперь превратили в откровенную ненависть!

– Да? – выдохнул он, отшатываясь к двери и хватаясь за горло так, словно с трудом мог говорить. – Все, что я смог завоевать своей любовью, это ненависть? Ха! – Гастер подошел ко мне так близко, что его лицо оказалось в футе от моего. – Теперь я знаю. Это он – он! – И швед ударил кулаком по своему ужасному шраму. – Дева неспособна полюбить лицо вроде этого! У меня нет мягких кудрявых каштановых волос, как у этого Чарли – у этого безмозглого школьника, у этой скотины, которую волнует лишь ее спорт и ее…

– Пропустите меня! – крикнула я, рванувшись к двери.

– Нет, вы не уйдете – не уйдете! – прошипел он, толкая меня назад.

Я яростно боролась, стараясь вырваться. Его длинные руки казались стальными. Почувствовав, что слабею, я сделала последнее отчаянное движение, когда какая-то непреодолимая сила рванула моего мучителя назад, швырнув его на гравиевую дорожку.

Подняв взгляд, я увидела широкоплечую фигуру Чарли, возвышавшуюся в дверном проеме.

– Моя бедная любимая! – сказал он, обнимая меня. – Сиди здесь, в углу. Тебе больше ничего не угрожает. Я вернусь через минуту.

– Не надо, Чарли, не надо! – прошептала я, видя, что он разворачивается.

Однако Чарли был глух к моим мольбам. Он вышел из беседки. Я не могла видеть ни его, ни его соперника из того места, где он меня посадил, однако слышала каждое их слово.

– Вы, негодяй! – произнес голос, в котором я едва могла узнать голос моего возлюбленного. – Вот, значит, зачем вы пустили меня по ложному следу?

– Да, – ответил иностранец с небрежным безразличием в голосе.

– Вот, значит, как вы платите за гостеприимство, вы, дьявольский мерзавец?!

– Да; мы весело проводили время в вашем прелестном летнем домике.

– Мы! Вы все еще находитесь на моей земле в качестве гостя, и мне очень не хочется вас избивать; но, клянусь небесами…

Голос Чарли стал очень низким, а речь отрывистой.

– К чему все эти клятвы? – ответил ему ленивый голос Октавиуса Гастера. – В чем дело?

– Если вы посмеете приплетать к этому делу имя мисс Андервуд, позволяя себе инсинуации, что она…

– Инсинуации? Я не позволяю себе никаких инсинуаций. Я говорю совершенно прямо. Говорю, что эта столь непорочная дева сама попросила…

Я услышала звук мощного удара и тяжелого падения на гравий.

Я была слишком слаба, чтобы сдвинуться с места; все, что я могла сделать, – это сжать руки и едва слышно вскрикнуть.

– Ты, псина! – произнес Чарли. – Скажи что-то подобное еще раз, и я заткну твой рот навечно!

На мгновение воцарилась тишина, а затем я услышала Гастера, говорившего странным хриплым голосом:

– Ты ударил меня! Пролил мою кровь!

– Да; и ударю опять, если вновь увижу твое проклятое лицо на этой земле. Не смотри на меня так! Ты ведь не думаешь, что меня способны напугать твои дешевые фокусы?

Слушая слова моего возлюбленного, я поняла, что меня охватывает какой-то безотчетный страх. С трудом встав, я, опершись на дверной косяк, взглянула на них.

Чарли стоял прямо, с молодецким вызовом вздернув подбородок, гордый, что ему представилась возможность сразиться за правое дело.

Октавиус Гастер стоял напротив него; он сжал губы, а взгляд его жестоких глаз был убийственным. Из глубокого рассечения на губе шведа струилась кровь, заливая зеленый шейный платок и белый жилет. Меня он заметил, стоило мне только показаться в дверях беседки.

– Ха-ха! – демонически расхохотался он. – Вот она! Невеста! Вот она! Дорогу невесте! О, счастливая пара, счастливая пара!

Вновь разразившись дьявольским смехом, Гастер развернулся и исчез, перемахнув через осыпавшуюся садовую ограду с такой скоростью, что скрылся из виду еще до того, как мы поняли, что он собирается сделать.

– О Чарли! – сказала я, когда мой возлюбленный подошел ко мне. – Ты ранил его!

– Ранил его! Уж надеюсь! Идем, дорогая, ты испугалась и устала. Он ведь не причинил тебе вреда?

– Нет, но меня мутит и тошнит.

– Давай, пошли домой. Вот так, потихоньку. Негодяй! А как хитро он все спланировал! Сказал мне, что увидел тебя у реки; я как раз шел туда, когда повстречал молодого Стоукса, сына трактирщика, возвращавшегося с рыбалки и сказавшего мне, что там никого нет. Когда я услышал это, в моей голове пронеслась сразу тысяча догадок, моментально заставивших меня настолько увериться в подлости Гастера, что я со всех ног бросился к беседке.

– Чарли, – сказала я, сжимая руку своего возлюбленного, – я боюсь, что он как-то тебе навредит. Ты видел выражение его глаз перед тем, как он перемахнул через стену?

– Пф! – фыркнул Чарли. – Эти иностранцы вечно хмурят брови и сверкают глазами, когда злятся, но дальше этого дело никогда не заходит.

– И все же я боюсь его, – произнесла я скорбно, когда мы поднимались по ступеням, – и жалею, что ты его ударил.

– Как и я, – ответил Чарли. – Он был гостем, несмотря на всю его гнусность. Впрочем, теперь с этим уже ничего не поделаешь, как говорит повар в «Посмертных записках Пиквикского клуба»; к тому же он действительно перешел все границы.

События нескольких последующих дней мне придется изложить сжато. Они были периодом абсолютного счастья – во всяком случае, для меня. С уходом Гастера темное облако, окутавшее мою душу, казалось, рассеялось, а от депрессивной атмосферы, царившей во всем имении, не осталось и следа.

Я вновь стала той беззаботной девушкой, которой была до прибытия этого иностранца. Его отсутствие не огорчало даже полковника, ведь тот был полностью поглощен мыслями о состязании, в котором собирался принять участие его сын.

Состязание стало главной темой наших разговоров; джентльмены в открытую предлагали ставки на успех команды Роборо; впрочем, все были достаточно принципиальны для того, чтобы не поддерживать соперников, принимая эти ставки.

Джек Дэйсби съездил в Плимут, где все же сделал ставки вместе с некими офицерами морской пехоты, причем столь необычным образом, что в случае победы Роборо потерял бы семнадцать шиллингов, в то время как при обратном исходе оказался бы в безнадежных долгах.

Мы с Чарли безмолвно условились не упоминать ни имени Гастера, ни произошедшего.

Наутро после сцены в саду Чарли отправил слугу в комнату шведа, распорядившись, чтобы тот упаковал все пожитки, которые найдет там, и отнес их в ближайший трактир.

Однако слуга не обнаружил там ни одной принадлежавшей Гастеру вещи, хотя кто забрал их оттуда, было и для него самого, и для всей остальной прислуги загадкой.

Мне доводилось видеть мало мест, столь же чудесных, как стрельбище в Роборо. Лощина, в которой оно расположено, в длину составляет около полумили; земля там совершенно ровная, благодаря чему расстояние до цели может варьироваться от двух до семи сотен ярдов; самые дальние цели кажутся просто белыми точками на фоне зеленых холмов вдали.

Сама лощина находится посреди обширных пустошей; взору человека, поднявшегося по ее склонам, открывается тянущийся до горизонта суровый ландшафт. Лощина настолько симметрична, что тем, кто обладает развитым воображением, может подуматься, что давным-давно какой-то великан вырыл ее одним движением гигантского черпака, сразу поняв, сколь бесплодна эта земля.

Можно даже представить, что в досаде этот великан высыпал землю у входа в вырытую им лощину, поскольку там располагается возвышенность, с которой стрелки и ведут огонь; именно туда мы и отправились в тот судьбоносный день.

Наши соперники прибыли на стрельбище раньше нас, прихватив с собой немало морских и армейских офицеров, в то время как вереница всевозможных повозок говорила о том, что многие добрые жители Плимута не преминули воспользоваться возможностью прокатить своих жен и детей по пустошам.

Временная трибуна для дам и важных гостей была возведена на вершине холма, который, благодаря шатру и палаткам с напитками и закусками, выглядел весьма ярко.

Деревенских жителей собралась целая толпа, ставили по полкроны на местных чемпионов; почитатели военнослужащих принимали их ставки с большой охотой.

Чарли, Джек и Тревор без происшествий провели нас через все это столпотворение на трибуну, с которой открывался прекрасный вид.

Вид этот был настолько чудесным, что мы вскоре совершенно позабыли о криках делавших ставки людей, о шутках, которые отпускали болельщики соперничавших команд в адрес друг друга, и о царившей повсюду толчее.

В южной дали виднелась голубая лента Плимута, а гораздо дальше в летнем мареве простиралось до горизонта море, темное и бескрайнее; лишь изредка какая-нибудь непокорная волна вздымалась, поднимая пену и словно бунтуя против величественного спокойствия природы.

Длинная полоса неровного девонширского побережья лежала перед нами подобно карте, протянувшись от Эдистонского маяка до Старта[52]52
  Старт-Пойнт – мыс в районе Саут-Хэмс в Девоншире.


[Закрыть].

Завороженная, я все еще созерцала этот пейзаж, когда у меня над ухом раздался голос Чарли.

– Что такое, Лотти? – спросил он с легким укором. – Тебе будто совершенно неинтересно!

– О, интересно, милый, – ответила я. – Но пейзаж просто чудесен, а море всегда было моей слабостью. Садись, расскажи мне о матче и о том, как нам понять, выигрываете вы или проигрываете.

– Я только что это объяснял, – ответил Чарли. – Но объясню снова.

– Объясни, милый, прошу, – сказала я, приготовившись запоминать, внимать и понимать.

– В общем, – начал Чарли, – с обеих сторон стоит по десять человек. Мы стреляем по очереди: сперва – один из наших парней, затем – один из них, и так далее. Понимаешь?

– Да, понимаю.

– Сначала мы стреляем на расстояние в двести ярдов – в самые ближние мишени, по пять выстрелов в каждую. Затем идут мишени на пятистах ярдах; это – средняя дистанция; заканчиваем мы, стреляя на семьсот ярдов – видишь вон ту мишень на склоне холма? Те, кто набирает больше очков, выигрывает. Смекаешь?

– О да, все очень просто, – сказала я.

– А что такое «яблочко», знаешь? – спросил мой возлюбленный.

– Леденец такой, да? – предположила я.

Похоже, Чарли был поражен степенью моего невежества.

– Вон оно, «яблочко», – сказал он. – Темная точка в центре мишени. Попади в него – и получишь пять очков. За ним есть еще один круг, который отсюда не видно, он называется «центром»; если попадешь в него – получишь четыре очка. Круг возле этого круга называется внешним и дает всего три очка. Маркёр вешает на место попадания цветной диск, так что ты сразу можешь понять, куда попала твоя пуля.

– О, теперь я все понимаю, – произнесла я с энтузиазмом. – Вот что я сделаю, Чарли: я буду отмечать очки за каждый выстрел на листке бумаги, чтобы всегда знать, как дела у Роборо!

– Превосходная идея, – рассмеялся он и отправился собирать своих людей, поскольку звон колокола возвестил, что состязание скоро начнется.

Люди еще долго кричали и махали флагами, прежде чем стрельбище очистилось. Когда это наконец произошло, мы увидели небольшую группку «красных мундиров», лежавших на траве; слева от них расположилась такая же группка стрелков, одетых в серое.

Бах! – раздался винтовочный выстрел, и над травой взвился синий дымок.

Фанни завизжала, а я вскрикнула от удовольствия, увидев белый диск, означавший попадание в «яблочко», ведь стрелял один из членов команды Роборо. Впрочем, восторга у меня немедленно поубавилось, ведь ответный выстрел со стороны солдат тоже выбил пять очков. Еще одно «яблочко» – и еще одно такое же в ответ. К концу состязания на короткой дистанции обе стороны выбили сорок пять очков из пятидесяти возможных, так что преимущества не было ни у кого.

– Становится интересно, – произнес Чарли, неспешно поднимаясь на трибуну. – Мы начнем стрелять на пятистах ярдах через несколько минут.

– О Чарли! – воскликнула Фанни в полнейшем возбуждении. – Не промахнись, только не промахнись!

– Не промахнусь, если это будет зависеть от меня, – ответил Чарли весело.

– Но ты ведь сейчас попадал в это самое «яблочко» каждый раз, – сказала я.

– Да, но стрелять с поправкой на дистанцию не так-то просто. Однако мы сделаем все, что будет в наших силах, – все, от нас зависящее. Среди них есть очень хорошие стрелки на большое расстояние. Подойди-ка сюда, Лотти, на секунду.

– Что такое, Чарли? – спросила я, когда он отвел меня в сторону.

По выражению его лица я видела, что его что-то беспокоит.

– Этот тип, – прорычал мой возлюбленный. – Какого черта он сюда пришел? Я надеялся, что мы его больше не увидим!

– Какой тип? – выдохнула я, ощутив смутную тревогу.

– Этот дьявольский швед, Гастер, какой же еще?

Я проследила за направлением взгляда Чарли – и действительно, на небольшом холмике неподалеку от позиции стрелков виднелась высокая угловатая фигура иностранца.

Он, похоже, совершенно не обращал внимания на то, какие чувства его необычное появление и отвратительная физиономия вызвали у дюжих фермеров вокруг, и лишь вытягивал шею так, словно искал кого-то в толпе.

Внезапно его взгляд устремился на нас, и мне показалось, что даже на таком расстоянии я увидела, как его лицо исказилось от ненависти, смешанной с триумфом.

Мной овладело странное дурное предчувствие, и я схватила своего возлюбленного за предплечье обеими руками.

– Ох, Чарли! – воскликнула я. – Не… Не возвращайся на стрельбище! Скажи, что тебе стало плохо, – придумай любую отговорку и уходи!

– Вздор, девочка! – отозвался он, от души рассмеявшись над моим ужасом. – Чего ты так испугалась?

– Его! – ответила я.

– Не будь такой глупышкой, милая. Послушать тебя, так он и вовсе какой-то полубог. Слышишь? Это колокол. Мне нужно идти.

– Ну пообещай хотя бы, что не станешь к нему приближаться! – закричала я, бросившись вслед за возлюбленным.

– Ладно, ладно, – ответил Чарли.

Мне пришлось довольствоваться этой небольшой уступкой.

Состязание на пятистах ярдах было весьма напряженным; соперники шли нос к носу. На какое-то время команда Роборо вырвалась вперед на пару очков, однако затем серия попаданий в «яблочко» со стороны одного особенно меткого стрелка из числа солдат все перевернула.

Под конец оказалось, что добровольцы отстают на три очка, – что было встречено радостными криками со стороны плимутских морских пехотинцев и вытянувшимися лицами и мрачными взглядами со стороны жителей пустошей.

На протяжении всего соревнования Октавиус Гастер стоял совершенно неподвижно, не двигаясь с того холмика, на котором мы его впервые заметили.

Казалось, он слабо отдавал себе отчет в происходящем: швед даже не смотрел на стрелков, устремив взгляд куда-то вдаль.

В какой-то момент я увидела его в профиль, и мне почудилось, что его губы быстро движутся, словно в молитве, – хотя, возможно, все дело было в дрожащем воздухе почти по-индийски жаркого лета. Как бы там ни было, а в тот момент у меня сложилось именно такое впечатление.

Пришло время состязания в стрельбе на длинной дистанции, которое должно было решить исход всей встречи.

Стрелки Роборо спокойно принялись наверстывать свое отставание; солдаты старались не упустить завоеванное преимущество из-за самоуверенности.

Выстрелы раздавались один за другим; возбуждение зрителей достигло таких пределов, что они столпились вокруг стрелявших, с энтузиазмом приветствуя каждое попадание в «яблочко».

Мы и сами настолько попали под влияние этого всеобщего возбуждения, что покинули свою ложу и смиренно сносили толкотню и давку ради шанса взглянуть на соперников поближе.

Счет был семнадцать – шестнадцать в пользу военных, и пришедшие поддержать добровольцев жители окрестных сел пребывали в унынии.

Однако их настрой изменился, когда счет стал ничейным, двадцать четыре – двадцать четыре; еще сильнее они приободрились, когда благодаря уверенной стрельбе местной команды счет стал тридцать два – тридцать в ее пользу.

Впрочем, добровольцам все еще предстояло наверстать три очка, на которые они отстали при стрельбе на средней дистанции.

Счет медленно рос; обе стороны отчаянно старались вырвать победу.

Наконец последний «красный мундир» выстрелил, в то время как последнему добровольцу лишь предстояло это сделать; по толпе пробежала дрожь, ведь солдаты вели на четыре очка.

Даже мы, ни в коей мере не бывшие спортсменками, ощутили всепоглощающее возбуждение от осознания того, что наступил кульминационный момент.

Если последний представитель нашего маленького городка попадет в «яблочко», состязание выиграно.

Серебряный кубок, слава, деньги наших болельщиков – все зависело от этого единственного выстрела.

И, само собой разумеется, моя заинтересованность ни в коей мере не стала меньше, когда, вытянув шею и встав на цыпочки, я увидела, что Чарли заряжает свою винтовку, и поняла, что честь Роборо зависит от его навыков.

Полагаю, именно из-за этого у меня появились силы протолкнуться через толпу вперед с такой решимостью, что я оказалась чуть ли не в первом ряду и могла наслаждаться прекрасным видом.

По обе стороны от меня стояли здоровенные фермеры, так что в ожидании выстрела я волей-неволей слушала их беседу на ярко выраженном девонском наречии.

– Редкостный урод, – сказал один из них.

– А то, – от всей души согласился другой.

– А зенки-то евойные видел?

– Да ты на евойный рот лучше посмотри, Джок! Того и гляди пену пускать начнет аки псина фермера Ватсона. Ну, щен бульдога, что взбесился и подох от водобоязни.

Я развернулась, желая увидеть объект столь лестных комментариев, и мой взгляд упал на доктора Октавиуса Гастера, о чьем присутствии я совсем позабыла от восторга.

Он стоял лицом ко мне, однако явно меня не замечал: его неподвижный взгляд был устремлен в точку, располагавшуюся, судя по всему, на полпути между дальними мишенями и им самим.

Мне никогда не доводилось видеть ничего подобного неимоверной сосредоточенности этого взгляда: глаза Гастера были невероятно ясными, а вот зрачки их сузились настолько, что их едва можно было различить.

Пот ручьями тек по его длинному мертвенно-бледному лицу, и, как верно заметил один из фермеров, в уголках его рта показалась пена. Челюсти шведа были сжаты, как при волевом усилии, требовавшем всей душевной энергии.

До конца жизни я буду помнить эту отвратительную физиономию, и до конца жизни она будет преследовать меня в кошмарах. Содрогнувшись, я отвернулась, теша себя пустой надеждой, что добрый фермер может быть прав и что причина всех выходок этого необычного человека заключается в душевной болезни.

Толпа разом умолкла при виде Чарли, который, зарядив свою винтовку, весело щелкнул затвором и занял позицию для стрельбы.

– Вот так, мистер Чарльз, вот так! – донесся до меня шепот старика Макинтоша, сержанта добровольцев. – Холодная голова и твердая рука – вот и все, что нужно, сэр!

С улыбкой оглянувшись на седого вояку, мой возлюбленный лег на траву и пригляделся в прицел; тишина была такой, что можно было совершенно отчетливо услышать шелест ветра в траве.

Целился он больше минуты. Взгляды зрителей были устремлены к далекой мишени. Наконец всем показалось, что его палец нажал на спусковой крючок. Однако выстрела не последовало, и Чарли вместо этого поднялся на колени, положив свое оружие на землю.

К всеобщему удивлению, его лицо стало мертвенно-бледным, а на лбу у него выступила испарина.

– Скажите, Макинтош, – произнес он странным задыхающимся голосом, – стоит ли кто-то между мной и целью?

– Между вами и целью, сэр? Нет, ни одной живой души, сэр, – ответил ошеломленный сержант.

– Да вон же, там стоит человек! – неистово воскликнул Чарли, хватая сержанта за руку и указывая в направлении мишени. – Разве вы не видите его, прямо на линии огня?

– Там никого нет! – крикнуло полдюжины голосов.

– Никого? Что ж, должно быть, у меня разыгралось воображение, – сказал Чарли, медленно проводя рукой по лбу. – И все же я мог поклясться… Вот, дайте мне винтовку.

Вновь заняв положение лежа, он медленно поднял винтовку. Впрочем, едва начав целиться, мой возлюбленный опять вскочил на ноги с громким возгласом.

– Вот! – кричал он. – Говорю вам, я все четко вижу! Человек, одетый в форму добровольцев и очень похожий на меня – как две капли воды. Это что, сговор? – спросил Чарли, яростно оборачиваясь к толпе. – Хотите сказать, никто из вас не видит похожего на меня человека, отходящего сейчас от цели меньше чем в двухстах ярдах от меня?

Не знай я, что Чарли терпеть не может женского вмешательства в частности и сцен в целом, я бы бросилась к нему. Но я это знала и могла лишь молча слушать его странные, дикие слова.

– Протестую! – сказал выступивший вперед офицер. – Сей джентльмен либо должен произвести выстрел, либо наши люди уйдут с поля и заявят о своей победе.