Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Удачный выстрел

«Внимание! Сим общественность извещается о человеке, что зовется Октавиусом Гастером. Его можно опознать по огромному росту, соломенным волосам и глубокому шраму на левой щеке, тянущемуся от уголка глаза до самого рта. Также этого человека может помочь опознать его любовь к ярким цветам – зеленым шейным платкам и тому подобному. В речи его слегка заметен иностранный акцент. Человек сей много раз ускользал от закона и опаснее бешеного пса. Бросайтесь от него прочь, как от чумы. Любая информация о его местонахождении будет с благодарностью принята А. К. А. по адресу Линкольнс-Инн[45]45
  Одна из четырех юридических корпораций (палат) Лондона.


[Закрыть], Лондон».

Это – копия объявления, которое многие читатели соответствующих колонок лондонских газет могли заметить в начале сего года. Полагаю, что оно вызвало немалый интерес в определенных кругах и что немало догадок было высказано относительно личности Октавиуса Гастера и природы выдвинутых против него обвинений. А учитывая, что объявление это было размещено моим старшим братом, Артуром Купером Андервудом, барристером, по моему представлению, справедливо будет утверждать, что именно я способна дать наиболее точное объяснение.

До сего момента кошмарность и неопределенность моих подозрений, равно как и горе от потери моего бедного возлюбленного прямо накануне нашей свадьбы, не позволяли мне поведать о событиях прошедшего августа кому бы то ни было, кроме моего брата.

Однако теперь, оглядываясь назад, я вижу множество маленьких фактов, способных образовать цепочку доказательств, которые, пусть и являясь бесполезными с юридической точки зрения, все же могут повлиять на мнение общества.

Посему я без преувеличений или предвзятости поведаю о произошедшем, начиная с того дня, когда этот человек, Октавиус Гастер, переступил порог Тойнби-холла, чтобы принять участие в большом состязании по стрельбе из винтовки. Я знаю, что многие люди неизменно высмеивают сверхъестественное или то, что наш жалкий разум привык считать сверхъестественным, да и то, что я являюсь женщиной, всяко не придаст доказательствам убедительности. Могу лишь поклясться, что я никогда не была слабоумной или впечатлительной и что у других людей сформировалось об Октавиусе Гастере то же мнение, что и у меня.

Итак, перейдем к рассказу.

Осенние каникулы мы провели у полковника Пиллара в Роборо, что находится в чудесном графстве Девон. Уже несколько месяцев я была помолвлена с его старшим сыном Чарли, и мы надеялись сыграть свадьбу еще до конца Длинных Каникул.

Чарли считался «благонадежным» из-за своей ученой степени и, в любом случае, был достаточно богат, чтобы вести практически независимое существование, да и меня нельзя было назвать бесприданницей.

Перспектива подобного союза радовала и старого полковника, и мою мать, так что наше будущее выглядело совершенно безоблачным.

А потому неудивительно, что весь август мы провели в приподнятом настроении. Даже несчастнейший из людей забыл бы о своих горестях, оказавшись в веселом имении Тойнби-холл.

В имении в те дни гостил лейтенант Дэйсби, именуемый всеми Джеком; он только что вернулся из Японии на корабле Ее Величества «Акула» и состоял с Фанни Пиллар, сестрой Чарли, в отношениях того же рода, что и те, в которых Чарли состоял со мной, в результате чего мы могли оказывать друг другу определенную моральную поддержку.

Еще компанию нам составляли Гарри, младший брат Чарли, и Тревор, его закадычный друг из Кембриджа.

Была там и моя мать, милейшая пожилая леди, сияющими глазами смотревшая на нас сквозь очки в золотой оправе, изо всех сил старавшаяся сгладить любые сложности, какие только могли возникнуть у двух молодых пар, и никогда не устававшая во всех подробностях делиться своими собственными сомнениями и страхами, которые испытывала в те дни, когда развеселый юноша по имени мистер Николас Андервуд прибыл свататься в провинцию, отказавшись от союза с Крокфордами и Таттерсоллами ради дочери приходского священника.

И я ни в коем случае не могу обойти вниманием нашего хозяина, этого галантного старого воина, с его бородатыми шутками, подагрой и безобидной показной свирепостью.

«Не знаю, что с папашей творится в последнее время, – любил повторять Чарли. – С момента твоего приезда, Лотти, он ни разу не обругал либеральную администрацию; уверен, если ему не удастся выпустить пар, ирландский вопрос его доконает».

Впрочем, быть может, в уединении своих апартаментов ветеран наверстывал упущенное по причине дневного самоотречения.

Ко мне он, похоже, привязался в особенности, демонстрируя это сотней маленьких жестов внимания.

– Вы – хорошая девонька, – сказал он однажды вечером шепотом, в котором чувствовались весьма заметные нотки портвейна. – Везучая же Чарли псина, черт возьми! И куда как более разборчивая, чем я думал. Попомните мои слова, мисс Андервуд, вы увидите, что он – не такой дурень, каким кажется!

Произнеся сей двусмысленный комплимент, полковник торжественно прикрыл свое лицо носовым платком и отправился в страну снов.

А уж как отпечатался в моей памяти день, когда начались несчастья!

Мы как раз закончили ужинать и сидели в гостиной, распахнутые окна которой впускали благоухающий южный ветерок.

Моя мать вышивала в углу и периодически изрекала какой-нибудь трюизм, который ей, доброй душе, казался чем-то совершенно оригинальным и основывавшимся исключительно на ее личном опыте.

Фанни и молодой лейтенант ворковали на диване, а Чарли беспокойно мерил шагами комнату.

Я сидела у окна, мечтательно глядя на дартмурскую[46]46
  Дартмур – холмистая болотистая местность в графстве Девон.


[Закрыть] глушь, простиравшуюся до самого горизонта, залитого красным сиянием заходящего солнца.

То тут, то там на алом фоне вырисовывались скалистые холмы.

– Говорю, – заметил Чарли, присоединяясь ко мне у окна, – тратить впустую такой вечер просто жаль.

– К чертям вечер! – отозвался Джек Дэйсби. – Вечно ты переживаешь по поводу погоды. Мы с Фан с этого дивана не встанем – правда, Фан?

Юная леди продемонстрировала свое намерение, устроившись поуютнее среди диванных подушек и с вызовом взглянув на брата.

– Милование деморализует – не правда ли, Лотти? – со смехом обратился Чарли ко мне.

– Самым шокирующим образом, – отозвалась я.

– А я ведь помню время, когда Дэйсби был столь же активным парнем, как и любой другой в Девоне; и только посмотри на него теперь! Фанни, Фанни, тебе нужно за многое ответить!

– Не обращайте на него внимания, моя дорогая, – подала моя мать голос из своего угла. – Как бы там ни было, а умеренность, по моему опыту, – вещь для молодых людей неизменно замечательная. Мой бедный Николас тоже всегда так думал. Он никогда не ложился в постель, не перепрыгнув через лежавший перед камином ковер. Я часто говорила ему, что это опасно, однако он все равно делал это, пока в один прекрасный вечер не упал на каминную решетку и не порвал мышцу на ноге, что сделало его хромым на всю жизнь, поскольку доктор Пирсон ошибочно посчитал, что он сломал ногу, и наложил шину, из-за которой колено Николаса утратило подвижность. Говорили, доктор тогда был вне себя от страха оттого, что его младшая дочка проглотила полпенни, и это заставило его сделать ошибку.

Моей матери была присуща манера любопытным образом перескакивать в разговоре с одной темы на другую, которая иногда могла иметь к изначальной лишь косвенное отношение. В тот раз, однако, Чарли нашел сказанному ей немедленное применение.

– Замечательную вещь говорите, миссис Андервуд, – произнес он. – А мы сегодня на улицу еще не выходили. Смотри, Лотти, до заката еще целый час. Пойдем, попробуем подцепить какую-нибудь рыбешку, если твоя мама не возражает.

– Укутайте чем-нибудь шею, дорогуша, чтобы не подцепить еще и простуду, – произнесла моя мать, чувствуя, что ее перехитрили.

– Хорошо, дорогой, – сказала я. – Я только сбегаю за шляпкой.

– Мы вернемся еще до того, как стемнеет, – произнес Чарли мне вслед.

Когда я спустилась, мой возлюбленный уже с нетерпением дожидался меня в холле со своей корзиной для рыбы.

Вместе мы пересекли газон и, проходя под окном, увидели, что оттуда на нас смотрят три плутоватых лица.

– Милование деморализует, – сказал Джек, задумчиво глядя на облака.

– Самым шокирующим образом, – согласилась Фан.

Все трое расхохотались и хохотали до тех пор, пока не разбудили спавшего полковника; удаляясь, мы слышали, как они пытаются объяснить смысл шутки обиженному ветерану, который упорно отказывался ее оценить.

Пройдя по петлявшей дорожке, мы вышли за небольшую деревянную калитку, ведущую на тавистокскую[47]47
  Тависток – старинный шахтерский и торговый городок на западе графства Девон, расположенный на берегу реки Тави, от которой и получил свое название.


[Закрыть] дорогу.

На мгновение Чарли замер; казалось, он сомневался, в какую сторону нам свернуть.

Знали бы мы, что от этого обыденного решения зависела наша судьба!

– Пойдем к реке, дорогая? – спросил он. – Или сходим к одному из ручьев на вересковых пустошах?

– А ты куда хочешь пойти? – отозвалась я.

– Ну, я бы прошелся по пустошам, – ответил Чарли. – Так обратный путь будет длиннее, – добавил он, с нежностью глядя на кутавшуюся в белую шаль изящную фигурку рядом с собой.

Упомянутый ручей бежал в самой глуши. От Тойнби-холла до него было несколько миль, однако мы оба были молоды и активны; мы мчались по пустошам, не обращая внимания на камни и заросли колючего дрока.

По дороге нам не встретилось ни одной живой души, не считая нескольких тощих девонширских овец; с тоской глядя на нас, они следовали за нами на протяжении некоторого времени, словно им было любопытно, чем могло быть вызвано подобное вторжение в их владение.

К моменту, когда мы добрались до ручейка, уже почти стемнело. Бурля, он тек в узкой каменистой лощине, после чего, делая изгиб, вливался в плимутский «канал».

Над нами высились два напоминавших столбы утеса, у подножия которых вода образовывала глубокий спокойный пруд. Пруд этот всегда был любимым местом Чарли и в дневное время выглядел весьма приветливо; однако сейчас, когда луна отражалась в его глади, а нависавшие над ним утесы отбрасывали темные тени, пруд выглядел решительно неуютно.

– Думаю, дорогая, я все же не буду рыбачить, – произнес Чарли, когда мы уселись на мшистом берегу. – Мрачное местечко, не правда ли?

– Очень, – ответила я, содрогаясь.

– Мы чуть-чуть отдохнем и сразу пойдем обратно по тропинке. Ты дрожишь. Ты ведь не замерзла?

– Нет, – сказала я, стараясь сохранить присутствие духа. – Я не замерзла, но мне страшно, пусть это и очень глупо.

– Во имя Юпитера! – сказал мой возлюбленный. – Ничего удивительного: у меня и у самого на душе кошки скребут. Вода клокочет как в горле у умирающего.

– Не надо, Чарли; ты меня пугаешь!

– Ну же, милая; мы не должны впадать в уныние, – произнес он со смехом, стараясь меня ободрить. – Давай, побежали из этого склепа. Мы… Гляди! Смотри! Господь милосердный! Это еще что такое?

Отшатнувшись, Чарли поднял побледневшее лицо кверху.

Проследив за направлением его взгляда, я едва сумела сдержать крик.

Как я уже упомянула, пруд, на берегу которого мы находились, располагался у подножия суровых скал. На вершине одной из них, футах в шестидесяти над нашими головами, стояла высокая темная фигура, глядевшая вниз – явно туда, где были мы.

Луна только что встала над лежавшим за нашими спинами кряжем, и сухопарая угловатая фигура незнакомца резко вырисовывалась в серебристом сиянии.

Было что-то жуткое во внезапном и беззвучном появлении одинокого путника, особенно в таком странном месте.

Не в силах от страха произнести ни слова, я прижалась к своему возлюбленному, глядя на темную фигуру вверху.

– Приветствую, сэр! – воскликнул Чарли, чей страх, как это обычно бывает с англичанами, сменился гневом. – Кто вы такой и какого дьявола здесь делаете?

– Ох! Так я и подумал! Так я и подумал! – отозвался смотревший на нас мужчина и исчез с вершины утеса.

Мы услышали, как он спускается по осыпавшимся каменистым склонам; в следующее мгновение он уже появился на берегу ручья, встав лицом к нам.

Каким бы странным ни было его появление, вблизи он выглядел еще более причудливо.

В лунном свете мы увидели длинное лицо, чью мертвенную бледность лишь сильнее подчеркивал резко контрастировавший с ней ярко-зеленый шейный платок.

На щеке мужчины виднелся плохо заживший шрам, образовывавший возле уголка рта уродливую складку, из-за чего все его лицо выглядело искаженным, особенно когда он улыбался.

Рюкзак за спиной и толстый посох в руке выдавали в нем туриста, а та непринужденная галантность, с которой он приподнял шляпу, завидев даму, говорила, что светские манеры также не были ему чужды.

В его угловатой фигуре и бескровном лице было что-то такое, что, в сочетании с его развевавшимся черным плащом, невольно напомнило мне о кровососущей летучей мыши, привезенной Джеком Дэйсби из его предыдущей поездки в Японию, которой до смерти боялись все слуги в Тойнби-холле.

– Прошу меня простить за вторжение, – произнес он с легким присвистом, выдававшим в нем иностранца и наделявшим его голос особенной красотой. – Если бы мне не посчастливилось встретить вас, пришлось бы ночевать на пустошах.

– Черт возьми, приятель! – отозвался Чарли. – Почему нельзя было крикнуть или еще как-нибудь известить о своем присутствии? Появившись подобным образом, вы жутко перепугали мисс Андервуд.

Незнакомец вновь приподнял шляпу, извиняясь передо мной за причиненный испуг.

– Я – шведский джентльмен, – продолжил он со своей особой интонацией, – приехавший взглянуть на ваш чудесный край. Позвольте представиться: я – доктор Октавиус Гастер. Не могли бы вы сказать мне, где я могу переночевать и как мне выбраться из этой воистину бескрайней глуши?

– Вам очень повезло наткнуться на нас, – сказал Чарли. – Найти дорогу на пустошах – дело не из легких.

– Могу поверить, – согласился наш новый знакомый.

– На них уже находили мертвых путников, – продолжил Чарли. – Заблудившись, они ходили кругами, пока не падали от усталости.

– Ха-ха! – рассмеялся швед. – Это точно не мой случай; я, дрейфовавший в открытой лодке от Белого мыса[48]48
  Кап-Блан, Кабо-Бланко, Рас-Нуадибу – мыс в Западной Африке, на границе Марокко и Мавритании.


[Закрыть] до Канар, на английских пустошах наверняка не умер бы. Но куда мне свернуть, чтобы найти трактир?

– Смотрите, – произнес Чарли, которого явно заинтересовали слова незнакомца и который всегда был человеком широкой души, – трактира вы не найдете на много миль вокруг, да и, осмелюсь предположить, за день вы и так достаточно находились. Идемте с нами; мой отец-полковник будет рад с вами познакомиться и предложить вам свободную кровать.

– Как я могу отплатить вам за такую доброту? – воскликнул путешественник. – Воистину, вернувшись в Швецию, я буду рассказывать престранные истории об английском гостеприимстве!

– Вздор! – ответил Чарли. – Идемте же – мисс Андервуд замерзла. Хорошенько укутай шею шалью, Лотти, и не успеешь заметить, как мы будем дома.

Мы брели в тишине, стараясь держаться неровной тропинки настолько, насколько это было возможно; впрочем, когда луна скрывалась за какой-нибудь тучей, мы все равно то и дело переставали ее различать.

Чужестранец, казалось, шагал, погруженный в свои мысли, однако пару раз мне показалось, что он пристально глядел на меня в темноте.

– Значит, – нарушил Чарли наконец тишину, – вам довелось дрейфовать в открытой лодке, да?

– Ах да, – ответил чужестранец. – Я повидал много необычного и прошел через многие опасности, однако ничего хуже этого со мной не случалось. Впрочем, это слишком мрачная история для ушей дамы. Она и так уже сегодня пережила испуг.

– О, не стоит бояться вновь меня напугать, – отозвалась я, прижимаясь к Чарли.

– По правде говоря, рассказывать особенно не о чем, – произнес наш новый знакомый. – И все же дело было весьма мрачным. Мы с моим другом Карлом Осгудом из Уппсалы основали торговую компанию, – начал он свой рассказ. – Немногие белые люди отваживались жить среди кочевых мавров Белого мыса, и все же мы отправились туда. Несколько месяцев все шло хорошо. Мы продавали то да се, скопили немало слоновой кости и золота. Это странный край, – продолжил швед. – Там нет ни древесины, ни камня, так что местные строят свои хижины из морских водорослей. И в тот самый момент, когда мы решили, что скопили достаточно, мавры, сговорившись убить нас, напали под покровом ночи. Они едва не застали нас врасплох, – заговорил швед вновь, – однако мы ринулись на берег, спустили на воду каноэ и, бросив все, вышли в море. Мавры погнались за нами, но в темноте потеряли наш след; к рассвету земля осталась уже далеко позади. Надежды разжиться пропитанием ближе, чем на Канарах, не было, – пояснил наш новый знакомый, – так что туда мы и отправились. Мне удалось добраться туда живым, хотя я очень ослабел и почти сошел с ума; а вот бедный Карл умер за день до того, как на горизонте появились острова. А ведь я его предупреждал! – воскликнул швед. – Так что винить мне себя не за что. «Карл, – говорил я ему, – съев их, ты восстановишь куда больше сил, чем лишишься от потери крови!» Он лишь рассмеялся в ответ на предложение взять мой нож, чтобы отрезать их, а затем съесть. И умер.

– Съесть что? – спросил Чарли.

– Свои уши! – ответил путник.

Мы в ужасе уставились на него, однако на его мертвенно-бледном лице не было ни намека на улыбку.

– Он был из тех, кого принято называть твердолобыми, – продолжил он, – однако ему следовало поступить умнее. Пусти он в ход свою волю, и он был бы сейчас жив, как и я.

– Думаете, воля способна позволить человеку не чувствовать голод? – спросил Чарли.

– А есть ли вообще что-то, на что она не способна? – парировал Октавиус Гастер и вновь погрузился в молчание, которое больше не нарушал до тех пор, пока мы не добрались до Тойнби-холла.

Наше затянувшееся отсутствие вызвало в имении немалый переполох, и Джек Дэйсби с Тревором, другом Чарли, уже собирались отправляться искать нас. Так что они были очень рады нашему появлению и немало ошеломлены видом нашего спутника.

– Где вы, черт возьми, откопали этот потасканный труп? – спросил Джек, увлекая Чарли в курилку.

– Заткнись, приятель, он тебя слышит, – рыкнул Чарли. – Он – путешествующий по Англии шведский доктор и чертовски славный малый. Он переплыл в открытой лодке из… Как там его? В общем, переплыл в другое место. Я предложил ему переночевать у нас.

– Что ж, скажу лишь, что таким лицом он себе друзей не завоюет, – заметил Джек.

– Ха-ха! Очень хорошо! Очень хорошо! – рассмеялся объект шутки, спокойно войдя в комнату, к вящему смущению моряка. – Нет, как вы правильно заметили, в этой стране я с ним себе друзей не завоюю.

Он ухмыльнулся так, что тянувшийся к углу его рта шрам сделал его лицо похожим на отражение в разбитом зеркале.

– Идемте наверх; там вы сможете помыться, а я одолжу вам шлепанцы, – сказал Чарли и спешно повел гостя прочь из комнаты, чтобы положить конец несколько неловкой ситуации.

Полковник Пиллар был само гостеприимство; он принял доктора Гастера столь сердечно, словно тот был старинным другом семьи.

– Чувствуйте себя как дома, сэр, черт меня побери! – произнес он. – Имение полностью в вашем распоряжении. Наш омут тихий, так что гость для нас – большая радость.

Моя мать вела себя несколько более отстраненно.

– Очень образованный молодой человек, – заметила она в разговоре со мной, – однако мне хотелось бы, чтобы он чаще моргал. Не люблю людей, которые никогда не моргают. И все же, моя дорогая, жизнь преподала мне один большой урок: внешность значит очень мало в сравнении с поступками.

Поделившись со мной столь оригинальным наблюдением, мать поцеловала меня и оставила наедине с моими мыслями.

Впрочем, какой бы ни была внешность доктора Октавиуса Гастера, он быстро сумел стать душой компании.

К следующему дню доктор уже настолько вписался в круг обитателей поместья, что полковник и слышать не хотел о его отъезде.

Чужестранец поразил всех глубиной и разнообразием своих познаний. Он мог рассказать ветерану о Крыме гораздо больше, чем тот знал сам; просветить моряка касательно японского побережья; он даже долго беседовал с моим атлетом-возлюбленным о гребле, обсуждая рычажные усилия и точки опоры, пока недовольный студент Кембриджа не сменил тему.

Однако манеры его при всем при этом были столь скромными и даже почтительными, что никто не чувствовал себя оскорбленным или побитым на своем поле. Спокойная сила, ощущавшаяся во всем, что он говорил и делал, просто поражала.

Мне вспоминается один случай, всех нас тогда ошеломивший.

У Тревора был исключительно свирепый бульдог; он обожал своего хозяина, однако не терпел каких бы то ни было вольностей с чьей-либо еще стороны. Как вы можете догадаться, эту зверюгу никто не любил, однако студент так им гордился, что мы договорились не изгонять ее полностью, а запереть в свободной части конюшни.

Поначалу казалось, что бульдог решительно невзлюбил нашего гостя и скалился всякий раз, когда тот к нему приближался.

На следующий день пребывания доктора Гастера в поместье мы как раз все вместе проходили мимо конюшни, когда рычание твари привлекло его внимание.

– Ха! – сказал он. – Это ведь ваш пес. Не так ли, мистер Тревор?

– Да, – подтвердил Тревор. – Его зовут Здоровяк.

– Бульдог, полагаю? Из тех, которых на континенте называют национальным животным Англии?

– Чистокровный, – отозвался студент с гордостью.

– Они – уродливые звери, очень уродливые! Не могли бы вы зайти в конюшню и снять его с цепи, чтобы я как следует его рассмотрел? Жаль держать столь сильного и полного жизни зверя в неволе.

– Он довольно кусачий, – сказал Тревор с лукавством в глазах. – Но вы, полагаю, собак не боитесь?

– Боюсь? Нет. С чего бы мне бояться?

Выражение лица Тревора стало еще более лукавым. Он открыл двери конюшни. Чарли пробормотал ему что-то насчет шутки, зашедшей слишком далеко, однако ответ Тревора потонул в донесшемся изнутри глухом рычании.

Все отошли на почтительное расстояние – все, кроме Октавиуса Гастера. Стоя в дверном проеме, он смотрел внутрь с выражением легкого любопытства на бледном лице.

– Эти светящиеся красные глаза в темноте – его глаза? – спросил путешественник.

– Его, – ответил студент.

Наклонившись, он отстегнул поводок.

– Ко мне! – сказал Октавиус Гастер.

Рычание пса внезапно перешло в протяжный скулеж, и, вместо того чтобы с яростью ринуться вперед, как мы все того ожидали, он, зашуршав соломой, попытался забиться в угол.

– Какого черта с ним творится? – воскликнул озадаченный владелец.

– Ко мне! – повторил Гастер; в голосе чужестранца зазвенел металл, придавший ему какую-то невыразимую властность. – Ко мне!

К нашему ошеломлению, пес, трусцой выбежав из конюшни, встал рядом с ним; он был настолько не похож на обычно злобного Здоровяка, насколько это вообще возможно. Его уши повисли, хвост был опущен, да и в целом бульдог видом своим напоминал скорее побитую дворнягу.

– Очень славный пес, но исключительно тихий, – заметил швед, погладив Здоровяка. – А теперь, сэр, – место!

Развернувшись, зверюга побрела в свой угол. До нас донесся звон пристегиваемой к поводку цепи, и в следующее мгновение в дверях конюшни появился Тревор. С его пальца капала кровь.

– Чертова тварь! – произнес он. – Не знаю, что на него нашло. Я его держу уже три года, и он ни разу еще меня не кусал.

Шрам на лице нашего гостя спазматически дернулся. Не могу утверждать с уверенностью, однако мне показалось, что причиной тому был сдерживаемый смех.

Оглядываясь назад, я думаю, что именно в тот момент начала испытывать к этому человеку неприязнь, окрашенную смутным безотчетным страхом.

Недели шли, и день, на который была назначена моя свадьба, приближался.

Октавиус Гастер по-прежнему гостил в Тойнби-холле, настолько сдружившись с хозяином, что любая мысль о его отъезде вызывала у почтенного солдата лишь смех.

«Вы прибыли сюда, сэр, и здесь останетесь, – говорил тот. – Останетесь, именем Юпитера!»

Октавиус в ответ улыбался, пожимал плечами и бормотал что-то о привлекательности Девона, после чего полковник пребывал в прекрасном расположении духа весь день.

Мы с моим возлюбленным были слишком увлечены друг другом, чтобы обращать внимание на то, чем занимался путешественник. Гуляя по лесу, мы иногда обнаруживали его, читавшего что-то в одиночестве.

При нашем приближении он неизменно убирал книгу в карман. Впрочем, был случай, когда мы наткнулись на него столь внезапно, что увидели томик открытым.

– Ах, Гастер, вечно вы погружены в свои изыскания! – произнес Чарли. – Экий вы старый книжный червь! Что за книга? А, на иностранном; шведский, полагаю?

– Нет, не шведский, – ответил Гастер. – Арабский.

– Вы ведь не хотите сказать, что знаете арабский?

– О, я знаю его очень хорошо! Правда.

– А о чем она? – спросила я, листая страницы старого, покрытого плесенью тома.

– Ни о чем таком, что могло бы заинтересовать юную красавицу вроде вас, – ответил он, глядя на меня с выражением, ставшим для него обычным в последнее время. – В ней речь идет о временах, когда разум был сильнее того, что зовется материей; о временах, когда на земле жили великие духи, способные существовать вне наших грубых тел и изменять что угодно своей могучей волей.

– О, понимаю; что-то вроде историй о призраках, – сказал Чарли. – Что ж, адью; мы не будем отрывать вас от ваших занятий.

Мы оставили доктора в лощине поглощенным чтением мистического трактата. Должно быть, все дело было в игре воображения, однако, когда я внезапно оглянулась полчаса спустя, мне показалось, что за одно из деревьев быстро скользнула знакомая фигура.

Я сразу сказала об этом Чарли, однако он в ответ лишь рассмеялся.

Я упомянула о том, каким особенным взглядом на меня смотрел этот Гастер. Когда он делал это, его глаза теряли обычное стальное выражение, смягчаясь настолько, что их почти можно было назвать ласкающими. И они, похоже, имели на меня какое-то странное влияние, поскольку я всегда могла, не оглядываясь на него, сказать, что он на меня смотрит.

Иногда я задумывалась, не было ли все дело в расшатанных нервах или больном воображении; однако вскоре мать развеяла все мои сомнения на этот счет.

– Знаешь, Лотти, – сказала она, зайдя в мою спальню однажды вечером и тщательно закрыв за собой дверь, – если бы мысль об этом не была столь абсурдной, я бы сказала, что доктор по уши в тебя влюбился.

– Вздор, ма! – ответила я, чуть не уронив от ужаса свечу.

– Я и правда так думаю, – продолжила мать. – Он смотрит на тебя в точности так, как Николас, твой бедный отец, смотрел на меня перед тем, как мы поженились. Во всяком случае, очень похоже.

Пожилая леди бросила тоскливый взгляд на кровать.

– Ложись спать, – произнесла я, – и выбрось из головы подобные нелепицы. Бедный доктор Гастер не хуже твоего знает, что я помолвлена.

– Время покажет, – сказала пожилая леди, выходя из комнаты.

Когда я засыпала, ее слова все еще звенели в моих ушах.

И уж точно странно, что в ту самую ночь по моему телу пробежала ставшая уже привычной дрожь, пробудившая меня от моих снов.

Прокравшись к окну и выглянув между рейками жалюзи, я увидела костлявую, напоминавшую вампира фигуру нашего шведского гостя, стоявшего на гравиевой дорожке и явно смотревшего в сторону моего окна.

Возможно, Гастер заметил движение жалюзи, поскольку в следующую секунду он закурил сигарету и двинулся по аллее.

На следующее утро за завтраком он всеми силами старался объяснить окружающим, что ночью его мучила бессонница и он решил успокоить нервы короткой прогулкой и сигаретой.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что моя неприязнь к этому человеку имеет под собой весьма скудные основания. Его лицо могло быть странным, литературные вкусы – любопытными, а взгляды на помолвленную даму – оценивающими, однако все это еще не делало его угрозой обществу.

Я говорю об этом, чтобы показать, что даже в тот момент мое отношение к Октавиусу Гастеру не было предвзятым.

– Слушайте, – произнес лейтенант Дэйсби однажды утром, – а не устроить ли нам сегодня пикник?

– Отличная мысль! – воскликнули все в один голос.

– Говорят, старушка «Акула» скоро вновь должна выйти в море, а Тревору нужно будет возвращаться к учебе. Потому предлагаю напоследок славно повеселиться.

– А что такое «никпик»? – спросил доктор Гастер.

– Еще одна английская традиция, о которой вам предстоит узнать, – пояснил Чарли. – Это – наш вариант fête champêtre[49]49
  Посиделки на открытом воздухе (фр.).


[Закрыть].

– О, понимаю! Должно быть очень весело! – согласился швед.

– Есть полдюжины мест, куда мы могли бы отправиться, – продолжил лейтенант. – Обрыв Любовника, Черный холм, аббатство в Бир-Феррис…[50]50
  Деревня в графстве Девон, сегодня носящая название Бир-Феррерс.


[Закрыть]

– Вот, самое то! – сказал Чарли. – Руины – лучшее место для пикника.

– Значит, аббатство. Как далеко до него?

– Шесть миль, – отозвался Тревор.

– Семь по дороге, – заметил полковник с военной точностью. – Мы с миссис Андервуд останемся дома, так что вы все поместитесь в повозку. Приглядывайте там друг за другом.

Стоит ли говорить, что предложение это встретило единодушную поддержку?

– Что ж, – сказал Чарли, – я распоряжусь, чтобы повозка была готова уже через полчаса, так что вам лучше поспешить. Нам нужны лососина, салат, яйца вкрутую, выпивка и все, что вы еще можете захотеть. Я организую выпивку. А ты, Лотти?

– Я займусь посудой, – ответила я.

– Я принесу рыбу, – сказал Дэйсби.

– А я – овощи, – добавила Фан.

– А вы, Гастер? – спросил Чарли.

– И правда, – отозвался швед со своим странным музыкальным акцентом. – Вот только для меня уже почти ничего не осталось. Но я могу поухаживать за дамами и приготовить то, что вы называете салатом.

– Второе у вас точно выйдет лучше, чем первое, – ответила я со смехом.

– Ах, как скажете, – произнес он, резко оборачиваясь ко мне и заливаясь краской до самых своих соломенных волос. – Да. Ха-ха! Очень хорошо!

Неестественно рассмеявшись, он вышел из комнаты.

– Говорю, Лотти, – укорил меня мой возлюбленный, – ты ранила чувства нашего приятеля.

– Я не нарочно, – ответила я. – Если хочешь, я догоню его и прямо так ему и скажу.

– О, оставь его, – произнес Дэйсби. – Человек с такой рожей просто не имеет права быть настолько обидчивым. С ним все будет в порядке.

Я и правда не имела ни малейшего намерения оскорбить Гастера, и все же я чувствовала себя скверно.

Уложив ножи и тарелки в корзину, я обнаружила, что остальные все еще заняты сборами, и сочла момент наилучшим для того, чтобы извиниться за необдуманные слова; выскользнув из кухни, я побежала по коридору к комнате нашего гостя.

Не знаю, было ли дело в моей легкой походке или же в дорогих толстых половиках, коими был устлан Тойнби-холл, однако мистер Гастер явно не услышал моего приближения.

Его дверь была открыта, и когда я, подойдя к ней, взглянула на него, во внешнем виде доктора было что-то настолько неестественное, что я замерла, не в силах шевельнуться от изумления.

В руке у него была небольшая газетная вырезка, чтение которой, казалось, его очень веселило. Однако в веселье этом было что-то жуткое, поскольку, пусть его тело и тряслось от смеха, с губ доктора не срывалось ни звука.