Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

Ветер становится свежее и дует все время с севера. Ночи теперь столь же темны, как в Англии. Надеюсь, завтрашний день освободит нас из ледяного плена.

17 сентября. Опять привидение. Слава небесам, что у меня крепкие нервы! Суеверность этих бедняг, равно как и обстоятельность, серьезность и убежденность, с которыми они описывают то, что им почудилось, привели бы в ужас человека, непривычного к их поведению. Версий произошедшего много, однако все сводится к тому, что ночью вокруг корабля летало что-то жуткое и что Сэнди Макдональд из Питерхеда и «долговязый» Питер Уильямсон из Шетланда его видели, как видел и стоявший на мостике мистер Милн. Три свидетеля – это уже более убедительно, чем один-единственный второй помощник. После завтрака я побеседовал с Милном и сказал ему, что он должен быть выше подобного вздора и, являясь офицером, подавать людям пример. Он зловеще покачал своей обветренной головой, однако слова его были осторожными, что типично для него. «Может, оно и так, доктор, – сказал первый помощник, – а может статься, что и нет. Я его привидением не называл. Не скажу, что прямо-таки верую в морских призраков и тому подобное, но многие говорят, что видели и их, и еще чего погаже. Меня напугать непросто, но, может, и ваша кровушка-то чуток похолодела бы, мил-человек, коль, вместо того, чтобы выспрашивать у меня об этом при свете дня, вы бы оказались вместе со мной прошлой ночью и узрели бы ту мерзопакостную фигуру, белую и страшную, появлявшуюся то тут, то там и стенавшую да вопившую аки ягненочек, что потерял мамку. Думаю, вы бы тогда не стали с такой готовностью объявлять все это старушечьей трепотней». Поняв, что спорить с ним бесполезно, я попросил его в качестве личного одолжения позвать меня на палубу при следующем появлении призрака; он согласился, на разные лады твердя о том, как надеется, что подобной возможности не представится.

Мои же собственные надежды оправдались: белую пустыню у нас за кормой расчертило множество полос воды, протянувшихся во всех направлениях. Теперь мы стоим на 80 градусах 52 минутах северной широты, что показывает, насколько сильно скопление льдин дрейфует к югу. Если ветер продолжит дуть оттуда, откуда нужно, скопление рассеется так же быстро, как сформировалось. В данный момент мы можем лишь курить, ждать и надеяться на лучшее. Я быстро становлюсь фаталистом. Впрочем, кем еще быть человеку, имеющему дело с такими непредсказуемыми факторами, как ветер и лед. Быть может, именно ветер и песок аравийских пустынь сделали первых магометан склонными покоряться судьбе.

Эта суматоха из-за призраков очень плохо влияет на капитана. В страхе, что эта абсурдная история может взволновать его восприимчивый разум, я попытался скрыть ее от него, но, к несчастью, капитан услышал, как двое матросов вскользь упомянули ее в разговоре, и настоял, чтобы его обо всем проинформировали. Как я и ожидал, услышанное заставило его дремавшее безумие вырваться наружу во всей красе. С трудом могу поверить, что это – тот же самый человек, который вчера вечером рассуждал на философские вопросы с проницательностью и хладнокровием научного критика. Сейчас он мечется по квартердеку, как тигр в клетке, то и дело останавливаясь, чтобы вскинуть руки в тоскливом жесте и вглядеться в ледяную даль. Капитан постоянно что-то бормочет себе под нос, а один раз он воскликнул: «Еще совсем чуть-чуть, любимая, еще совсем чуть-чуть!» Бедняга. Печально видеть бесстрашного моряка и образованного джентльмена дошедшим до такого и думать, что игра воображения и откровенный бред способны сломить волю того, кто всю жизнь с радостью шел навстречу реальной опасности. Доводилось ли когда-нибудь человеку оказаться в моем положении, между обезумевшим капитаном и видящим призраков первым помощником? Иногда мне кажется, что я единственный на всем судне сохранил умственное здравие – исключая, возможно, второго механика, задумчивого малого, которому было бы плевать и на всех дьяволов Красного моря, если бы они не лезли к нему и не трогали его инструменты.

Скопление льдин продолжает рассеиваться, и есть все шансы, что мы сможем отплыть завтра утром. Когда мы вернемся домой, все решат, что я выдумываю, если я расскажу им обо всех тех странных вещах, что выпали на мою долю.

Полночь. Я здорово перепугался, хотя сейчас мне уже получше, благодаря целому стакану бренди. Впрочем, меня вряд ли можно назвать пришедшим в себя, свидетельство чему – мой почерк. Факт тот, что я пережил нечто очень странное, и я начинаю сомневаться, справедливо ли клеймил безумцами всех остальных на борту за то, что они говорили вещи, являвшиеся с моей точки зрения неразумными. Пф! Что я за дурак, если позволяю такому пустяку выбить себя из колеи; и все же, в свете всего того, что пугало людей ранее, случившееся обретает дополнительный смысл, ведь я не могу сомневаться ни в истории мистера Мэнсона, ни в рассказе первого помощника, поскольку теперь сам пережил то, над чем ранее насмехался.

В конце концов, ничего по-настоящему серьезного не произошло – я всего лишь услышал звук, вот и все. Я не могу ожидать, что читатель, – если кто-нибудь когда-нибудь вообще это прочтет, – сможет понять мои чувства или осознать, какой эффект случившееся произвело на меня в тот момент. Поужинав, я пошел на палубу, чтобы спокойно выкурить трубку, прежде чем отправиться на боковую. Вечер был очень темным – настолько, что, стоя под кормовой шлюпкой, я едва мог видеть офицера на мостике. Полагаю, я уже упоминал непередаваемую тишину, царящую над этими замерзшими морями. В других частях света, пусть даже в самых пустынных, вы всегда слышите легкую вибрацию воздуха – слабый шум, исходящий от людских жилищ, от листвы на деревьях, от птичьих крыльев или даже от тихо шелестящей травы, покрывающей землю. Человек может не осознавать, что слышит этот звук, однако, если тот исчезнет, он сразу почувствует, что чего-то не хватает. Лишь в этих арктических морях полнейшее неизмеримое безмолвие обрушивается на вас во всей своей жуткой реальности. Ваша барабанная перепонка напрягается в попытке уловить хоть какой-то шепот, уловить любой случайный звук на корабле. Именно с такими ощущениями я стоял, опершись о фальшборт, когда ледяная гладь почти прямо подо мной извергла крик, резкий и пронзительный в вечерней тишине; мне показалось, что начался он на такой ноте, которую никогда не брала ни одна примадонна, становясь все выше и выше, пока он наконец не достиг крещендо, обернувшись воплем такой агонии, которая могла бы быть последним криком пропащей души. Этот жуткий вопль все еще звенит в моих ушах. Мне в нем послышалось горе, невыразимое горе. Горе – и тоска. И все же еще я различил в нем нотку какой-то дикой радости. Крик раздался совсем рядом со мной, однако, сколько я ни вглядывался в темноту, увидеть мне ничего не удалось. Какое-то время я простоял в ожидании, но звук больше не повторялся, так что я отправился вниз, потрясенный так, как никогда в жизни. В кают-компании мне повстречался мистер Милн, шедший сменить вахту. «Ну так что, доктор, – спросил он, – может, это тоже старушечья трепотня? Слыхали, как оно вопило? Может, это суеверие? Теперича чего думаете?» Мне пришлось извиниться перед честным малым и признать, что я озадачен произошедшим так же, как и он. Быть может, завтра я взгляну на вещи по-другому. Сейчас я вряд ли решусь изложить все свои мысли на бумаге, ведь в будущем, избавившись от всех этих ассоциаций, я стану презирать себя за проявленную слабость.

18 сентября. Спал я беспокойно, все еще преследуемый услышанным мной звуком. Капитан тоже не кажется отдохнувшим: его лицо выглядит измученным, а глаза налиты кровью. Я не говорил ему о своем ночном приключении и говорить не стану. Он и так уже тревожен и возбужден – то встает, то садится, будучи, похоже, не в силах пребывать в неподвижности.

Как я и ожидал, скопление льдин к утру разошлось достаточно, чтобы мы смогли поднять свой ледовый якорь и проплыть на паровом ходу миль двенадцать в западно-юго-западном направлении, после чего мы уперлись в льдину столь же огромную, как и те, что мы оставили позади. Она полностью блокирует наш путь, потому нам остается лишь вновь бросить якорь и ждать, пока она расколется, – что, вероятно, произойдет в течение суток, если ветер сохранит свое направление. Мимо нас проплыли несколько хохлачей; одного мы подстрелили: здоровенная тварь больше одиннадцати футов в длину. Это свирепые, драчливые звери, которые, говорят, способны отбиться от медведя. К счастью, они медленные и неуклюжие, так что охота на них на льду особой опасности не представляет.

Капитан явно не думает, что наши проблемы закончились, хотя почему он видит все в настолько мрачном свете, я понять не могу, поскольку каждый на борту считает, что нам чудом удалось вырваться, и уверен, что теперь-то мы доберемся до открытого моря.

– Полагаю, вы считаете, что теперь все в порядке, доктор? – спросил он, когда мы сидели вместе после обеда.

– Надеюсь, – отозвался я.

– Нельзя нам быть настолько самоуверенными. И все же вы, несомненно, правы. Скоро мы все окажемся в объятиях своих истинных возлюбленных, юноша, не правда ли? Однако настолько самоуверенными нам быть нельзя. Нельзя.

Некоторое время капитан сидел в молчании, задумчиво покачивая ногой.

– Послушайте, – заговорил он вновь, – это опасное место даже в лучших обстоятельствах. Предательское, опасное место. Я знавал людей, сгинувших в краях вроде этого совершенно внезапно. Иногда достаточно оступиться, просто оступиться – и вот вы уже падаете в трещину, оставив лишь несколько пузырьков на зеленой поверхности воды. Странное дело, – продолжил капитан с нервным смешком, – но, проплавав столько лет в этих водах, я ни разу не задумывался о том, чтобы составить завещание. Не то чтобы я скопил какие-то особые богатства, но когда человек постоянно подвергается опасности, он должен все подготовить заранее, не думаете?

– Безусловно, – ответил я, гадая, к чему вообще он ведет.

– Он чувствует себя лучше, зная, что все улажено, – продолжил он. – Потому, если со мной что-то случится, я надеюсь, что вы уладите мои дела. В моей каюте пожитков немного, однако мне все равно хотелось бы, чтобы они были проданы, а вырученные деньги разделены поровну, так же, как деньги от продажи ворвани. Хронометр мне бы хотелось оставить вам в память о нашем плавании. Разумеется, это простая предосторожность, однако я решил воспользоваться возможностью поговорить с вами об этом. Думаю, я могу положиться на вас, если возникнет необходимость?

– Несомненно, – заверил я его. – И, поскольку вы сами завели об этом разговор, я тоже могу…

– Вы? – прервал капитан меня. – Вы? С вами все в порядке. С вами-то, к дьяволу, что не так? Ну, я не хотел показаться раздражительным, но мне не нравится слышать, как молодой парень, едва начавший жить, рассуждает о смерти. Поднимитесь лучше на палубу и наберите в легкие свежего воздуха, вместо того чтобы молоть вздор в каюте, толкая меня к тому же.

Чем больше я думаю об этой нашей беседе, тем больше она мне не нравится. С чего бы это человеку улаживать свои дела в тот самый момент, когда мы, похоже, ушли от всех опасностей? В его безумии должна быть какая-то система. Может ли быть, что он подумывает о самоубийстве? Помню, как однажды он в весьма благоговейных выражениях говорил о том, сколь ужасным преступлением является саморазрушение. Впрочем, мне нужно за ним приглядывать; разумеется, я не могу вторгаться в его каюту, но вот обосновать свое пребывание на палубе, пока он там, могу вполне.

Мистер Милн отмахивается от моих опасений, говоря, что это всего лишь «причуда шкипера». Сам он видит ситуацию в весьма розовом свете. По его мнению, мы выйдем изо льдов уже послезавтра, минуем Ян-Майен через два дня после этого и увидим Шетланд чуть больше, чем через неделю. Надеюсь, он не слишком оптимистичен. Его точка зрения вполне может оказаться разумнее мрачных предосторожностей капитана, ведь он старый и опытный моряк, взвешивающий свои слова, прежде чем произносить их.

Нависавшая над нами столько времени катастрофа наконец случилась. Даже не знаю, что мне о ней написать. Капитан пропал. Быть может, он вернется к нам живым, но я боюсь сам себя – боюсь сам себя. Сейчас семь утра 19 сентября. Я провел всю ночь, прочесывая лежащую перед нами огромную льдину с группой моряков в надежде найти какой-нибудь его след, однако все напрасно. Так что я попытаюсь хоть как-то изложить обстоятельства, сопутствовавшие его исчезновению. Если кому-нибудь когда-нибудь доведется прочесть мои слова, то, надеюсь, они будут иметь в виду, что я записываю не слухи и предположения, а то, что я, здравомыслящий и образованный человек, видел собственными глазами. Сделанные мной выводы могут быть ошибочными, однако за изложенные факты я ручаюсь.

После упомянутой выше беседы капитан оставался в прекрасном расположении духа. Впрочем, он выглядел нервным и нетерпеливым, постоянно перемещаясь и с хореической бесцельностью двигая руками и ногами, как это иногда с ним бывало. За пятнадцать минут он поднялся на палубу семь раз, делал по ней несколько спешных шагов и вновь спускался вниз. Я неизменно следовал за ним, поскольку в его лице было что-то такое, что укрепило меня в моей решимости не упускать его из виду. Капитан, похоже, заметил производимый его перемещениями эффект: он стал пытаться развеять мои опасения, громко и преувеличенно смеясь над малейшей шуткой.

После ужина он вновь пошел на корму, а я двинулся за ним следом. Вечер был темным и очень тихим; безмолвие нарушал лишь унылый свист ветра среди рангоутов. С северо-запада надвигалось огромное облако, чьи протянувшиеся вперед рваные щупальца то и дело скрывали луну, которая лишь иногда выглядывала из-за них. Капитан мерил палубу быстрыми шагами; заметив, что я все еще хожу за ним по пятам, он подошел ко мне и намекнул, что мне лучше спуститься вниз. Полагаю, не стоит упоминать, что это лишь укрепило меня в решимости оставаться на палубе.

После этого капитан, казалось, забыл о моем присутствии; он молча стоял, опершись на гакаборт и вглядываясь в бескрайнюю заснеженную пустыню, часть которой была окутана тенями, в то время как другая туманно поблескивала в лунном свете. Несколько раз я по его движениям мог понять, что он смотрит на часы, а в какое-то мгновение он пробормотал короткую фразу, в которой, впрочем, я сумел разобрать лишь слово «готов». Признаюсь, от вида очертаний его высокой фигуры во тьме мне стало жутко; я подумал, как он похож на человека, который кого-то ждет. Но кого именно? Разрозненные факты стали складываться в единую картину, и я начал что-то смутно понимать – впрочем, к тому, что произошло дальше, я все равно оказался совершенно не готов.

Внезапно капитан резко напрягся. Поняв, что он что-то увидел, я подкрался к нему поближе. Капитан устремил свой взгляд, в котором читалась жажда ответа, на нечто, казавшееся туманом, который сильный ветер гнал рядом с кораблем, – нечто смутное и расплывчатое, не имевшее определенной формы и становившееся то более, то менее различимым в свете луны, которая в тот момент потускнела, укрытая тончайшим облачным пологом, напоминавшим щупальца актинии.

– Иду, девонька, иду! – воскликнул шкипер голосом, полным неизмеримой нежности и сочувствия, которые можно услышать из уст человека, утешающего любимую и дающего ей то, чего она так давно ждала, то, что одинаково приятно и получать, и дарить.

Дальнейшее случилось в одно мгновение. У меня не было ни шанса вмешаться.

Одним прыжком вскочив на фальшборт, капитан спрыгнул на лед, оказавшись почти в том самом месте, где его касалась бледная туманная фигура, и, вытянув руки так, словно хотел обнять ее, ринулся в темноту с полными любви словами на устах. Я все так же стоял в оцепенении, не отрывая глаз от его удалявшегося силуэта, пока голос капитана не стих вдали. Я не думал, что вновь увижу его, однако в то самое мгновение луна ярко блеснула сквозь разрыв в облачном покрове, озарив бескрайний ледяной простор, и я разглядел темную фигуру капитана опять. Он уже был очень далеко и продолжал с удивительной скоростью бежать по замерзшей равнине. Это был последний раз, когда мы видели нашего шкипера, которого, возможно, нам увидеть больше не суждено. Для его поисков была собрана группа, к которой присоединился и я, однако люди были подавлены, и поиски успехом не увенчались. Через несколько часов мы соберем новую. Я пишу эти слова, все еще не в силах поверить, что случившееся – не сон, не жуткий ночной кошмар.

7:30 вечера. Только что вернулся, совершенно измотанный и выбившийся из сил после второй безуспешной попытки найти капитана. Льдина просто огромна: мы прошли по ней не меньше двадцати миль, но конца ей все так же не видно. Мороз такой жестокий, что покрывающий льдину слой снега стал твердым, как гранит, и это исключало возможность того, что мы наткнемся на оставленные шкипером следы. Команде не терпится поднять якорь и двинуться на паровом ходу вдоль льдины, ведь ночью путь открылся и на горизонте видно море. Они говорят, что капитан Крейги однозначно мертв и что мы бесцельно рискуем своими собственными жизнями, оставаясь здесь, когда появилась возможность уплыть. Лишь с большим трудом нам с мистером Милном удалось убедить их подождать до завтрашнего вечера: мне пришлось пообещать им, что после этого мы не будем тянуть с отплытием ни при каких обстоятельствах. Мы предложили людям поспать несколько часов, а затем предпринять последнюю попытку найти капитана.

20 сентября, вечер. Этим утром я двинулся с группой людей по льдине в южном направлении, а мистер Милн отправился на север. Мы прошли миль десять-двенадцать, не обнаружив никаких признаков жизни, не считая одинокой птицы, кружившей высоко над нашими головами и, судя по ее полету, бывшей соколом. Южная оконечность льдины, сужаясь, уходила вперед подобно гигантской игле. Оказавшись у основания этого мыса, люди остановились, однако я уговорил их дойти до самого его конца, чтобы мы могли успокоиться, осознавая, что сделали все возможное.

Не прошли мы и сотни ярдов, как Макдональд из Питерхеда бросился бежать, крикнув, что видит что-то впереди. Мы все тоже различили увиденное им и поспешили следом. Поначалу это было всего лишь темное пятно на белом льду, однако по мере нашего приближения к нему пятно стало обретать форму сначала человека, а затем – того самого человека, которого мы искали. Он лежал ничком на замерзшем берегу. Кристаллики льда и снежинки успели присыпать его и искрились на его темной моряцкой куртке. Когда мы уже были почти рядом, внезапный порыв ветра поднял эти крошечные хлопья, закружив в воздухе. В какое-то мгновение они вновь начали опускаться, но ветер опять подхватил их, помчав в сторону моря. Мне они показались лишь снегом, однако многие из моих спутников утверждали, что видели фигуру женщины, которая, склонившись, поцеловала мертвеца, а затем ринулась по льдине прочь. К тому моменту я уже приучился не высмеивать чужое мнение, каким бы странным оно ни казалось. С уверенностью можно утверждать лишь то, что смерть капитана Николаса Крейги была безболезненной, ведь на его посиневшем лице застыла счастливая улыбка, а его окоченевшие руки были все еще вытянуты вперед так, словно он обнимал странную гостью, увлекшую его в сумеречный мир, лежащий за гранью жизни и смерти.

Мы похоронили его в тот же день, обернув корабельным знаменем и привязав к его ногам тридцатидвухфунтовое ядро. Я провел погребальную службу, во время которой суровые моряки плакали, как дети, ведь многие из них стольким были обязаны доброму сердцу капитана и теперь проявляли ту любовь, которую он из-за странностей своего характера не хотел принимать при жизни. Капитан погрузился в море с глухим печальным всплеском; глядя в зеленую воду, я смотрел, как его тело уходит на все большую глубину, пока он наконец не превратился в маленькую мерцающую белую точку на краю вечной тьмы. А затем капитан исчез. Там он и будет покоиться, унеся с собой свои печали, тайны и секреты, до того великого дня, когда море не вернет своих умерших и Николас Крейги вновь не появится среди льдов с улыбкой на лице и окоченевшими руками, простертыми в приветствии. Я молюсь, чтобы в той жизни его участь оказалась счастливее, чем в этой.

Больше я не стану вести свой дневник. Ничто больше не препятствует нашему возвращению домой, и бескрайние ледяные просторы вскоре останутся лишь воспоминанием. Однако на то, чтобы отойти от шока, мне потребуется больше времени. Делая первую запись о нашем плавании, я и представить себе не мог, какой станет последняя из них. Я пишу эти слова, сидя в одиночестве в каюте и порой все еще вздрагивая, когда мне кажется, что я слышу на палубе шаги человека, которого уже нет. Исполняя свой долг, этим вечером я вошел в его каюту, чтоб составить официальную опись его имущества. Все в ней было таким же, как и в мой предыдущий визит, не считая описанной мной картины, висевшей над его кроватью: она исчезла. Похоже, ее вырезали из рамы ножом. На этом последнем звене странной цепочки доказательств я заканчиваю свой дневник плавания «Полярной звезды».

[Примечание доктора Джона МакАлистера Рэя-старшего. – Я прочел изложение странных событий, связанных со смертью капитана «Полярной звезды», в дневнике моего сына. В том, что все было именно так, как он описывает, я совершенно уверен и в полной мере убежден, поскольку знаю его как человека с крепкими нервами, совершенно не склонного к фантазиям и на дух не переносящего выдумки. И все же история эта столь туманна и невероятна, что я долго противился ее публикации. Однако несколько дней назад я получил по данному вопросу независимое свидетельство, представляющее все в новом свете. Во время пребывания в Эдинбурге, куда я ездил на встречу Британской медицинской ассоциации, мне довелось столкнуться с доктором П., моим старым приятелем времен учебы в колледже, который ныне практикует в Сэлтеше, Девоншир. Услышав о пережитом моим сыном, он заявил, что знал этого человека, и, к немалому моему удивлению, дал мне его описание, идеально совпадавшее с тем, что было дано в дневнике, не считая того, что знакомый доктора П. был младше. Согласно рассказу моего друга, он был помолвлен с юной леди исключительной красоты, жившей на корнуолльском побережье. Во время одного из его плаваний эта леди умерла при совершенно ужасных обстоятельствах.]