Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

7 апреля. Как и было сказано, я решил держаться от нее подальше. Жаль губить столь интересное исследование, но еще хуже было бы загубить свою жизнь, а я знаю, что не могу доверять самому себе, находясь рядом с этой женщиной.

11 часов вечера. Помоги мне Бог! Что со мной такое? Я схожу с ума? Нужно сохранять спокойствие и рассуждать здраво. Прежде всего нужно четко описать произошедшее.

Когда я писал строки, с которых начался этот день, было почти восемь. Ощущая странные беспокойство и тревогу, я покинул свои апартаменты, чтобы провести вечер с Агатой и ее матерью. Они обе заметили мои бледность и изможденность. Около девяти пришел профессор Пратт-Холдейн, и мы стали играть в вист. Я изо всех сил старался сконцентрировать свое внимание на картах, но чувство беспокойства все нарастало, пока я не понял, что больше не могу с ним бороться. Я просто не мог спокойно сидеть за столом. Наконец, прямо посреди партии, я бросил свои карты и, пробормотав какое-то невнятное оправдание насчет назначенной встречи, ринулся прочь из комнаты. Дальше все было словно во сне; я смутно вспоминаю, как пронесся по коридору, схватил свою шляпу с вешалки и захлопнул за собой дверь. Смутно вспоминаю два ряда газовых фонарей и топот собственных ботинок, означавший, что я мчусь прямо посреди дороги. Все было туманно, странно, неестественно. Я пришел домой к Уилсонам; увидел миссис Уилсон и увидел мисс Пенклозу. Я с трудом вспоминаю, о чем мы говорили, но помню, что мисс П. игриво погрозила мне своим костылем, обвинив меня в том, что я опоздал и что я теряю интерес к нашим экспериментам. Гипноза не было; я пробыл там некоторое время и только что вернулся.

Сейчас мой разум вновь достаточно ясен, и я могу думать о произошедшем. Абсурдно полагать, что это просто слабость или сила привычки. Я пытался прибегнуть к такому объяснению ранее, так что во второй раз сделать это уже не получится. Истинная причина глубже и ужаснее. Играя в вист у Марденов, я ощутил такую тягу, словно на меня набросили веревку. Я больше не могу лгать сам себе. У этой женщины есть надо мной власть. Я в ее когтях. Однако я должен сохранять здравость мышления, должен понять, что можно сделать.

Но каким же слепым глупцом я был! В своем энтузиазме исследователя я угодил прямо в ловушку, даже несмотря на то, что видел ее, зиявшую прямо передо мной. Разве она сама меня не предупреждала? В моем собственном дневнике записаны ее слова о том, что, стоит ей получить власть над человеком, она может заставить его исполнять свои повеления. А надо мной она власть получила. Сейчас я словно на поводке у этого создания с костылем. Один ее приказ – и я устремлюсь к ней. Сделаю то, чего ей захочется. Хуже всего, я чувствую то, что ей хочется. Я ненавижу и страшусь ее, и все же, пока я пребываю во власти ее чар, она, несомненно, может заставить меня любить себя.

Мысль о том, что все те гнусные порывы, в которых я винил себя, на самом деле исходят не от меня… Я не сразу это понял, но их внушает мне она. Эта мысль позволяет мне чувствовать себя чище и легче.

8 апреля. Да, сейчас, при дневном свете, немного успокоившись и поразмыслив, я вынужден подтвердить все, что написал в своем дневнике прошлым вечером. Я в ужасном положении, но, прежде всего, я не должен терять голову. Ее силам я обязан противопоставить свой интеллект. В конце концов, я не глупая марионетка, танцующая так, как того хочет дергающий ее за ниточки кукловод. У меня есть энергия, разум, смелость. Какие бы дьявольские трюки ни были у нее в запасе, я все равно могу ее одолеть. Могу! Должен, иначе во что я превращусь?

Думай! Эта женщина, согласно ее собственному объяснению, может управлять моей нервной системой. Может проецировать себя в мое тело и приказывать ему. Она – душа-паразит; да, паразит, чудовищный паразит. Она вползает в мою земную оболочку так, как краб-отшельник вползает в раковину моллюска. Я бессилен. Как мне поступить? Я имею дело с силами, о которых ничего не знаю. И никому не могу рассказать о случившемся со мной. Меня сочтут безумцем. А если слухи выйдут за пределы университета, то он отречется от одержимого профессора. А Агата! Нет, нет, я должен справиться со всем в одиночку.

III

Я прочитал свои записи о том, что эта женщина рассказывала, говоря о собственных силах, и одна вещь приводит меня в смятение: она говорит, что, когда влияние слабо, человек осознает, что делает, однако неспособен себя контролировать, в то время как при сильном влиянии он пребывает в абсолютно бессознательном состоянии. Я всегда осознавал, что делаю, пусть прошедшим вечером и в меньшей степени, чем раньше. Похоже, это означает, что она еще не пускала в моем отношении свои силы в ход в полной мере. Доводилось ли кому-нибудь когда-либо оказаться в моем положении?

Да, возможно, доводилось, и этот человек совсем рядом. Чарльз Сэдлер должен что-то об этом знать! Его туманные предостережения теперь обретают смысл. Ох, если бы я только послушал его тогда, до того, как я постоянными сеансами помог выковать собственные цепи! Но сегодня я с ним увижусь. Извинюсь перед ним за то, что отнесся к его предупреждению столь легкомысленно. Посмотрим, сможет ли он мне что-то посоветовать.

4 часа дня. Нет, не сможет. Я поговорил с ним, и он при первых моих словах, которыми я пытался поделиться с ним невыразимой тайной, продемонстрировал такое удивление, что я немедленно умолк. Насколько я могу понять (по тем выводам, которые сделал на основании его скорее намеков, чем утверждений), его собственный опыт ограничивался словами и взглядами вроде тех, которые мне довелось почувствовать на себе. То, что он отстранился от мисс Пенклозы, само по себе является знаком, что он никогда не попадался в ее сети. О, если бы он только знал, что помогло ему спастись! Он должен благодарить за это свой флегматический саксонский темперамент. Я же по-кельтски черен, и эта ведьма глубоко запустила в меня свои когти. Вырвусь ли я когда-нибудь? Стану ли вновь человеком, которым был всего-то две недели назад?

Нужно выбрать наилучший курс действий. Я не могу покинуть университет в разгар учебного процесса. Будь я свободен, сомнений бы не было. Я бы сразу отправился в Персию. Но позволила бы она мне отправиться туда? И не дотянулось бы ее влияние до меня и там, заставив вернуться обратно к ней и ее костылю? Я могу оценивать пределы ее дьявольских сил лишь по своему собственному горькому опыту. Я буду сражаться, сражаться и сражаться – что еще мне остается?

Я прекрасно знаю, что этим вечером около восьми меня вновь охватит жажда ее общества, это неодолимое чувство беспокойства. Как мне их превозмочь? Я должен лишить себя возможности выйти из комнаты. Я запру дверь и выброшу ключ в окно. Но что мне тогда делать утром? А, к дьяволу утро. Я должен разорвать сковавшие меня цепи любой ценой.

9 апреля. Победа! У меня все получилось просто отлично! Вчера в семь часов вечера я, спешно поужинав, заперся в своей спальне и вышвырнул ключ в сад. Затем, выбрав роман повеселее, я пролежал в постели три часа, пытаясь его читать, однако в действительности пребывая в состоянии ужасающей тревоги, ожидая, что вот-вот почувствую порыв. Однако ничего подобного не произошло, и утром я проснулся с чувством человека, пробудившегося от жуткого кошмара. Возможно, эта тварь поняла, что все кончено и что пытаться повлиять на меня бесполезно. Как бы то ни было, один раз я одержал над ней победу, а раз так, то я смогу сделать это и снова.

Самым неловким моментом утром был вопрос с ключами. К счастью, внизу как раз работал помощник садовника, и я попросил его бросить мне их в окно. Он, несомненно, подумал, что я просто уронил их. Я скорее распоряжусь, чтобы окна и двери заколотили, а меня самого держали шестеро здоровых мужчин, чем признаюсь в собственной одержимости ведьмой.

Во второй половине дня я получил записку от миссис Марден, в которой она просила меня с ней встретиться. Я и сам собирался поступить подобным образом, однако получить дурные вести не рассчитывал. Оказалось, Армстронги, которых Агата ждала, возвращаются домой на «Авроре» из Аделаиды, и они написали миссис Марден, чтобы она встретила их в городе. Марденов, похоже, не будет месяц-полтора, и, поскольку «Аврора» прибывает в среду, они должны отбыть немедленно – завтра, если успеют собраться. Меня утешает мысль о том, что, встретившись вновь, мы с Агатой больше не расстанемся.

– Я хочу, чтобы ты сделала одну вещь, Агата, – сказал я, когда мы остались вдвоем. – Если тебе доведется повстречать мисс Пенклозу, в городе или здесь, ты должна обещать мне, что никогда больше не позволишь ей себя гипнотизировать.

Глаза Агаты округлились.

– Почему? Ты ведь давеча говорил, как это все интересно и как решительно ты настроен довести свои эксперименты до конца.

– Знаю, но с тех пор я изменил свое мнение.

– И у тебя больше не будет сеансов?

– Нет.

– Я так рада, Остин. Ты и представить не можешь, какой ты в последнее время бледный и измученный. Главным препятствием для нашей поездки в Лондон было то, что мы не хотели оставлять тебя в таком изможденном состоянии. Да и твои манеры порой становились странными – особенно в тот вечер, когда ты оставил бедного профессора Пратт-Холдейна играть с самим собой. Я убеждена, что эти эксперименты очень плохо влияют на твои нервы.

– Я тоже так думаю, дорогая.

– И на нервы мисс Пенклозы. Ты слышал, что она заболела?

– Нет.

– Так нам сказала миссис Уилсон вчера вечером. Она описала все как нервную лихорадку. На этой неделе возвращается профессор Уилсон, и миссис Уилсон, разумеется, очень хочет, чтобы мисс Пенклоза к тому моменту поправилась, ведь ему не терпится продолжить свою длинную серию экспериментов.

Я обрадовался тому, что Агата дала мне обещание, ведь оказаться в когтях у этой женщины одному из нас было вполне достаточно. С другой стороны, меня встревожила весть о болезни мисс Пенклозы. Это в значительной мере нивелирует мою ночную победу, ведь я помню ее слова о том, что использование ее сил сказывается на состоянии здоровья. Возможно, именно благодаря этому мне удалось устоять так легко. Ну что ж, сегодня вечером мне нужно будет принять те же самые меры предосторожности и посмотреть, что из этого выйдет. Мысль о ней вызывает у меня попросту какой-то детский страх.

10 апреля. Ночью все прошло очень хорошо. Выражение лица помощника садовника, когда я вновь поприветствовал его утром просьбой бросить мне ключ… Если все продолжится в том же духе, слуги начнут обо мне шептаться. Однако главное – это то, что я оставался в своей комнате без малейшего намека на желание покинуть ее. Я и правда начинаю думать, что разрываю эту невероятную связь… И все же, быть может, таинственная сила этой женщины лишь дремлет в ожидании момента, когда она восстановит силы телесные? Мне остается лишь молиться и надеяться на лучшее.

Мардены уехали этим утром, и весеннее солнце, кажется, утратило свою яркость. И все же его свет очень красиво играет в зеленой листве каштанов, растущих напротив моего окна, делая массивные, поросшие лишайником стены старых колледжей чуть веселее. Как мила и ласкова природа и как она способна утешать! Кто бы мог подумать, что она также таит в себе и силы зла, скрывает омерзительные возможности! Совершенно ясно, что обрушившийся на меня ужас не является сверхъестественным ни в коей мере. Нет, сие есть сила совершенно естественная, которую эта женщина способна использовать, несмотря на то, что другие даже не подозревают о ее существовании. Сам факт, что использование этой силы подкашивает ее в физическом плане, показывает, что на оную силу законы физики распространяются в полной мере. Будь у меня время, я бы хорошенько изучил этот вопрос и нашел антидот. Однако невозможно приручить тигра, пока вы у него в когтях. Вы можете лишь пытаться вырваться. Ах, когда, глядя в стакан, я вижу свои собственные темные глаза и ясно очерченное испанское лицо, мне хочется принять яд или заразиться оспой, ведь это могло бы избавить меня от моей напасти.

Я склонен думать, что этой ночью меня будут ждать проблемы. У меня две причины для подобной боязни. Одна из них заключается в том, что на улице я повстречал миссис Уилсон, сказавшую мне, что мисс Пенклозе уже лучше, хотя она все еще слаба. Услышав это, я понял, что в глубине души желаю, чтобы эта болезнь стала ее последней. Другая – это то, что через пару дней должен вернуться профессор Уилсон, чье присутствие держит ее в узде. Причин бояться бесед с ней в компании третьего лица нет. Из-за обеих этих причин меня терзает дурное предчувствие касательно сегодняшней ночи, так что мне следует принять давешние меры предосторожности.

10 апреля[28]28
  По всей видимости, у автора ошибка – две записи помечены одним и тем же числом. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Нет, слава богу, прошлой ночью все прошло хорошо. Не в силах больше смотреть в лицо помощнику садовника, я запер дверь и просунул ключ под нее, чтобы утром можно было попросить служанку выпустить меня. Впрочем, предосторожность сия оказалась лишней, ведь у меня не было ни малейшего желания выйти из комнаты. Три вечера подряд, проведенных дома! Моим злоключениям всяко подходит конец, ведь Уилсон вернется либо сегодня, либо завтра. Стоит ли поведать ему о произошедшем со мной? Убежден, сочувствия от него ждать не стоит. Он посмотрит на меня как на интересный клинический случай, а на следующем собрании Психиатрического общества выступит с докладом обо мне, в котором серьезно задастся вопросом, являюсь ли я лишь лжецом или же безумцем на ранней стадии помешательства. Нет, слов поддержки от Уилсона я определенно не дождусь.

Я чувствую себя удивительно хорошо и бодро. Не думаю, что когда-либо читал лекции с таким вдохновением. Ох, как прекрасна была бы моя жизнь, если бы я избавился от этой нависшей над ней тени! Я молод, довольно богат, добился высот в своем деле, помолвлен с прекрасной и очаровательной девушкой – чего еще может желать мужчина? Лишь одна вещь тревожит меня, однако что это за вещь!

Полночь. Я сойду с ума. Да, таков будет мой конец. Я сойду с ума. Осталось уже недолго. В моей голове стучит. Я сижу, обхватив лоб горячей ладонью и дрожа, как испуганный конь. О, что это была за ночь! И все же у меня есть повод быть довольным.

Рискуя стать посмешищем для собственной служанки, я вновь просунул ключ под дверь, заточив себя на ночь. Затем, поняв, что отправляться спать еще слишком рано, я, не раздеваясь, лег на диван и принялся читать один из романов Дюма. Внезапно что-то схватило меня – в прямом смысле схватило – и поволокло с дивана. Лишь так я могу описать неодолимую силу, обрушившуюся на меня. Я цеплялся за покрывало. Хватался за подлокотники. Вероятно, кричал в бешенстве. Все было бесполезно, безнадежно. Я должен был идти. Выхода не было. Сопротивлялся я лишь в начале. Вскоре сила стала слишком подавляющей. Слава небесам, что рядом не было никого, кто мог бы попытаться вмешаться, иначе не знаю, что я мог бы с ним сделать. Вдобавок вместе с решимостью вырваться наружу ко мне пришла и тонкая холодная расчетливость, принявшаяся выискивать пути это сделать. Я зажег свечу и попытался протащить ключ обратно под дверь с помощью гусиного пера, однако оно оказалось слишком коротким и лишь оттолкнуло ключ дальше. Тогда я со спокойной настойчивостью взял из выдвижного ящика нож для бумаги и с его помощью сумел затащить ключ назад, после чего, отперев дверь и выйдя в кабинет, взял из бюро собственную фотографию и, написав на ней что-то, положил ее в карман сюртука и отправился к Уилсонам.

Все было совершенно ясным, но при этом настолько чуждым моей жизни, что казалось просто чрезвычайно ярким сном. Мной владело ни с чем не сравнимое двойное сознание. Чужая воля, подавлявшая мою собственную, хотела во что бы то ни стало привести меня к своей владелице, в то время как более слабая личность, которая, как я чувствовал, являлась мной самим, едва заметно сопротивлялась неодолимой тяге подобно терьеру, которого тащат на цепи. Я помню борьбу этих двух сил, однако не могу вспомнить ровным счетом ничего о том, как шел по улице и как меня впустили в дом.

А вот мои воспоминания о встрече с мисс Пенклозой очень живы. Они сидела, откинувшись на спинку дивана, в своем маленьком будуаре, подложив руку под голову и укрывшись тигриной шкурой. Когда я вошел, она в ожидании подняла взгляд, и в свете лампы я увидел, что она выглядит чрезвычайно бледной и худой, с темными кругами возле ввалившихся глаз. Улыбнувшись мне, она указала на стоявший рядом с ней табурет левой рукой; ринувшись к ней, я пылко схватил эту руку – ненавижу себя при одной мысли об этом – и со страстью прижал ее к своим губам. Затем, сидя на табурете и все так же не выпуская ее руку, я дал ей принесенную мной фотографию; я говорил, говорил и говорил – о своей любви к ней, о том, как меня опечалила ее болезнь, о радости по поводу ее выздоровления, о том, как невыносима для меня разлука с ней даже на один вечер. Она лежала, глядя на меня непроницаемыми глазами и с вызывающей улыбкой на губах. Помню, как она провела рукой по моим волосам так, словно я был псом, и какое чувство удовольствия это у меня вызвало – чувство настоящего восторга. Я был ее рабом – как телом, и душой – и в тот момент был рад своему рабству.

Именно тогда и случилась благословенная перемена. Никогда не говорите мне, что провидения не существует! Я уже почти пропал. Стоял на краю обрыва. Можно ли считать совпадением, что помощь пришла в то самое мгновение? Нет, нет и нет; провидение есть, и именно его рука оттащила меня от пропасти. Есть во вселенной нечто более сильное, чем эта дьявольская женщина с ее трюками. Ах, что за бальзам на рану думать об этом!

Глядя на нее, я осознал произошедшую в ней перемену. Бледность ее лица стала поистине призрачной. Взгляд ее стал тупым, а веки тяжело опустились. Но прежде всего, выражение спокойной уверенности покинуло ее лицо. Рот стал слабым. Лоб прочертили морщины. Она казалась испуганной и нерешительной. И пока я наблюдал за этой переменой, мой собственный дух встрепенулся и начал бороться, изо всех сил стараясь вырваться из ее хватки – хватки, которая с каждым мгновением становилась все менее уверенной.

– Остин, – прошептала она. – Я переусердствовала. Была недостаточно сильна. Я еще не отошла от своей болезни. Но я не могу больше жить, не видясь с тобой. Ты ведь не оставишь меня, Остин? Это лишь преходящая слабость. Если бы ты дал мне пять минут, я бы снова стала собой. Подай мне тот маленький графин с подоконника.

Однако я уже вернул себе свою душу. Силы покидали ее, а я освободился от ее влияния. Меня охватила агрессия – гневная, яростная агрессия. Теперь я, по крайней мере, мог дать этой женщине понять, каковы мои истинные чувства к ней. Мою душу переполняла ненависть, столь же животная, как та любовь, реакцией на которую она была. Это была дикая, убийственная страсть взбунтовавшегося раба. Я мог схватить стоявший рядом с ней костыль и разбить им ей лицо. Она выбросила руки, словно в попытке закрыться от удара, и вжалась в угол дивана.

– Бренди! – выдохнула она. – Бренди!

Взяв графин, я вылил его содержимое в горшок пальмы, росшей у окна. Затем я выхватив из ее руки свой фотопортрет и разорвал его на тысячу клочков.

– Злобная женщина! – сказал я. – Реши я исполнить свой долг перед обществом, ты никогда бы не вышла из этой комнаты живой!

– Я люблю тебя, Остин! – взвыла она. – Я люблю тебя!

– Да! – крикнул я. – А до меня любила Чарльза Сэдлера! А сколько их было до того?

– Чарльз Сэдлер! – выдохнула она. – Он говорил с тобой? Ах, Чарльз Сэдлер, Чарльз Сэдлер!

Слова, срывавшиеся с ее побелевших губ, были подобны шипению змеи.

– Да. Я знаю тебя, и другие тоже должны узнать. Ты, бесстыдное создание! Ты сознавала мое положение. И все же использовала свою гнусную силу, чтобы привлечь меня к себе. Возможно, ты вновь это сделаешь, но, по крайней мере, ты будешь помнить, как я сказал тебе, что люблю мисс Марден всей душой, а тебя ненавижу и презираю! Сам вид твой и звук твоего голоса наполняют меня ужасом и отвращением, – продолжал я. – Даже мысль о тебе мне противна. Вот что я к тебе чувствую, и, если ты захочешь вновь притащить меня к себе, как сделала этой ночью, то я думаю, что тебе доставит мало удовольствия попытка превратить в своего любовника мужчину, из чьих уст ты услышала его истинное мнение о тебе. Ты можешь заставить эти уста произнести любые слова, но тебе не удастся забыть…

Я остановился, увидев, что голова женщины запрокинулась: она лишилась чувств. Не смогла вынести моих слов! Какое же удовольствие мне доставляет мысль о том, что, какие бы события ни произошли в дальнейшем, она никогда не сможет лгать самой себе о моих истинных чувствах к ней! Однако что случится в дальнейшем? Каков будет ее следующий шаг? Страшно даже подумать! Ох, если бы я только мог надеяться, что она оставит меня в покое! Но когда я думаю о том, что сказал ей… К дьяволу; хоть раз я оказался сильнее ее.

11 апреля. В ту ночь я едва спал, а утром чувствовал себя настолько истощенным и лихорадочным, что был вынужден попросить Пратт-Холдейна прочесть лекцию за меня, чего раньше со мной никогда не случалось. Встал я в полдень, однако голова моя болела, руки тряслись, и нервная система по-прежнему пребывала в самом плачевном состоянии.

Кто бы подумал, что этим вечером ко мне заглянет Уилсон? Он только что вернулся из Лондона, где выступал с лекциями, читал газеты, встречался с людьми, разоблачил медиума, провел серию экспериментов, касавшихся передачи мыслей, развлекал прибывшего из Парижа профессора Рише[29]29
  Шарль Робер Рише (1850—1935) – французский физиолог, являющийся пионером в таких областях исследований, как нейрохимия, пищеварение, терморегуляция и дыхание.


[Закрыть], часами смотрел в хрустальный шар и получил некоторые доказательства передачи материи через материю. Все это он залпом излил на меня.

– Но вы! – воскликнул он наконец. – Вы выглядите скверно. А мисс Пенклоза совершенно измождена. Что насчет экспериментов?

– Я бросил их.

– Вот еще! С чего бы это?

– Их предмет кажется мне опасным.

В руках Уилсона появился его большой коричневый блокнот.

– Это чрезвычайно интересно, – произнес он. – На каком основании вы утверждаете, что он опасен? Прошу, изложите факты в хронологическом порядке, с примерными датами и именами надежных очевидцев, указав их постоянные адреса проживания.

– Прежде всего, – спросил я, – не могли бы вы сказать, встречались ли вам случаи, когда гипнотизер получал контроль над объектом своего воздействия и использовал этот контроль во зло?

– Дюжины! – вскричал он в полном восторге. – Преступление под внушением…

– Я не о внушении. Я имею в виду внезапный импульс, проистекающий от человека, находящегося далеко, – неконтролируемый импульс.

– Наваждение! – взвизгнул Уилсон в абсолютнейшем экстазе. – Это редчайшее состояние. Всего восемь случаев, пять из них заслуживают доверия. Вы ведь не хотите сказать…

Он умолк на полуслове, от восторга не в силах облечь свою мысль в слова.

– Нет, – сказал я. – Доброго вечера! Прошу прощения, я сегодня не слишком-то хорошо себя чувствую.

Наконец мне удалось спровадить его, все так же потрясавшего карандашом и блокнотом. Какими бы серьезными ни были мои беды, лучше держать их при себе, чем выставляться перед Уилсоном ярмарочным уродом. Он разучился видеть людей. Для него все – лишь случаи и феномены. Я скорее умру, чем вновь заговорю с ним на эту тему.

12 апреля. Вчерашний день оказался днем долгожданного спокойствия. Ночь прошла без всяких происшествий. Сам факт присутствия Уилсона – большое облегчение. Что теперь может сделать эта женщина? Уверен, после всего, что я ей сказал, она будет испытывать ко мне такое же отвращение, как и я к ней. Она не может – не может – желать любовника, оскорбившего ее подобным образом. Нет, полагаю, я свободен от ее любви… Но что насчет ненависти? Не пустит ли она свои силы в ход ради мести? Вот еще! Мне что теперь, шарахаться от каждой тени? Она забудет обо мне, я забуду о ней, и все будет в порядке.

13 апреля. Мои нервы уже вполне в норме. Я действительно считаю, что одержал над этим созданием победу. Она тоже оправилась – я слышал, что они с миссис Уилсон катались сегодня во второй половине дня по Хай-стрит.

14 апреля. Как бы я хотел убраться отсюда с концами. Уеду к Агате в тот же день, когда учебный процесс закончится. Полагаю, с моей стороны это жалкая слабость, однако эта женщина действует мне на нервы самым ужасным образом. Я виделся с ней снова и вновь с ней говорил.

Дело было после обеда. Я курил сигарету у себя в кабинете, когда из коридора донесся звук шагов моего слуги Мюррея. Я рассеянно осознал, что им вторят шаги еще одного человека, едва ли задумываясь о том, кто бы это мог быть, когда внезапно легкий шум заставил меня вскочить из кресла с ощущением, что по моей спине побежали мурашки. До этого я никогда не обращал внимания на то, какой именно звук производит костыль, однако мои натянутые нервы подсказали мне, что резкое деревянное постукивание, сопровождавшее глухой звук шагов, не могло быть ничем иным. Еще мгновение – и мой слуга впустил ее.

Ни я, ни она не стали тратить время на формальные расшаркивания. Я просто стоял с тлеющей сигаретой в руке, глядя на нее. Она, в свою очередь, молча смотрела на меня, и взгляд ее напомнил мне, как я на страницах этого самого дневника пытался определить, было ли выражение ее глаз хитрым или же свирепым. Сегодня в них однозначно читалась свирепость – холодная и неумолимая.

– Что ж, – сказала она наконец, – ваш настрой все такой же, что и в тот день, когда мы виделись в последний раз?

– Мой настрой всегда был одним и тем же.

– Давайте все проясним, профессор Гилрой, – произнесла она медленно. – Я не тот человек, с которым слишком-то безопасно шутить, – как, полагаю, вы уже поняли. Это вы попросили меня провести с вами серию экспериментов. Вы завоевали мое расположение. Вы признались мне в любви. Вы принесли мне свою фотографию с написанными на ней теплыми словами – и в тот же вечер сочли возможным оскорбить меня самым возмутительным образом, говоря со мной так, как еще не смел никто другой до вас. Скажите, что эти слова были произнесены в порыве страсти, и я готова забыть и простить их. Ты ведь не имел этого в виду, Остин? На самом деле ты ведь меня не ненавидишь?

Мне почти стало жаль эту искалеченную женщину – столь отчаянное желание быть любимой проглянуло сквозь угрозу в ее глазах. Однако затем я подумал о том, через что мне довелось пройти, и мое сердце стало подобно кремню.

– Если я когда-то и говорил тебе о любви, – сказал я, – то ты прекрасно знаешь, что из моих уст звучал твой голос, а не мой. Единственные слова правды, которые мне когда-либо удалось сказать тебе, – это те, что ты услышала при нашей последней встрече.

– Я знаю. Кто-то настроил тебя против меня. Это был он! – Она ударила костылем в пол. – Но тебе известно: в это самое мгновение я могу заставить тебя припасть к моим ногам, как спаниеля. Тебе больше не удастся застать меня в момент слабости, когда ты сможешь безнаказанно меня оскорблять. Берегитесь, профессор Гилрой. Ваше положение ужасно. Вы еще не осознали моей власти над вами.

Пожав плечами, я отвернулся.

– Что ж, – добавила она после паузы, – если вы презираете мою любовь, посмотрим, чего мне удастся добиться страхом. Вы улыбаетесь, но придет день, когда вы придете молить меня о прощении. Да, вы, такой гордый, будете ползать передо мной и проклянете тот день, когда превратили меня из своего лучшего друга в злейшего врага. Берегитесь, профессор Гилрой!

Я увидел белую руку, сжавшуюся в воздухе в кулак, и лицо, которое с трудом можно было назвать человеческим, так исказилось оно от страсти. Мгновение спустя она ушла, и до меня донеслись звук хромающей походки и постукивание костыля, удалявшиеся по коридору.

Однако она оставила ощущение тяжести в моем сердце. Меня терзало смутное предчувствие приближающейся беды. Я напрасно пытался убедить себя, что ее слова были лишь словами пустой ярости, однако воспоминание о неумолимом выражении ее глаз было слишком живым. Что мне делать – ах, что мне делать? Я больше не владею своей душой. В любое мгновение этот гнусный паразит может прокрасться в меня, и тогда… Я должен поведать кому-нибудь свою ужасную тайну – должен, иначе я сойду с ума. Мне нужен кто-то, кто может посочувствовать мне и дать совет! Уилсон отпадает. Чарльз Сэдлер поймет меня лишь в той мере, в которой ему позволит его собственный опыт. Пратт-Холдейн! Он – человек, чрезвычайно здравомыслящий и изобретательный. Я пойду к нему и обо всем ему расскажу. Боже, сделай так, чтобы он смог дать мне совет!