Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

– Ни в коей мере! Но вы уверены?

– Ни малейших сомнений. Я перед вами в таком долгу, мой дорогой племянник, в каком не был никогда и ни перед кем, в долгу, о котором даже помыслить не мог. Как мне сделать для вас что-нибудь соразмерное? Должно быть, провидение направило вас мне на помощь. Вы спасли и мой рассудок, и мою жизнь, ведь еще полгода в этом духе – и я оказался бы либо в сумасшедшем доме, либо в гробу. А моя жена… Она из-за этого увядала прямо у меня на глазах. Никогда бы не поверил, что человеческое существо способно избавить меня от этого груза.

Он схватил меня за руку и крепко сжал ее своими костлявыми пальцами.

– Это был лишь эксперимент, надежда на который была очень слабой, однако я от всего сердца рад, что он оказался удачным. Но откуда вы знаете, что все в порядке? Вы что-то видели?

Сэр Доминик сел в ногах моей кровати.

– Я видел достаточно, – сказал он. – Достаточно, чтобы быть уверенным в том, что меня больше не потревожат. Все довольно просто. Вам известно, что это создание приходит ко мне в один и тот же час. Сегодня он пришел в привычное время, однако разбудил меня с еще большей настойчивостью, чем обычно. Я могу предположить лишь, что его разочарование усилило его злобу ко мне. Однако через несколько минут он, впервые с начала своих преследований, вернулся ко мне в комнату. Он улыбался. Я видел блеск его белых зубов в темноте. Встав лицом ко мне в ногах моей кровати, он трижды низко поклонился, что на Востоке означает торжественное прощание. При третьем поклоне он поднял руки над головой, и я увидел в воздухе две кисти. А затем он исчез – полагаю, навсегда.

Таковы были любопытные события, завоевавшие мне расположение и благодарность моего прославленного дядюшки, знаменитого индийского хирурга. Его предположение подтвердилось: никогда больше его не тревожили визиты беспокойного горца, искавшего свою потерянную руку. Сэр Доминик и леди Холден провели чрезвычайно счастливую старость, которая, насколько мне известно, не была омрачена никакими тревогами, а умерли во время большой эпидемии гриппа с разницей в несколько недель. При жизни он всегда обращался ко мне за советом касательно английского быта, о котором так мало знал; еще я помогал ему в приобретении и обустройстве его владений. Так что я не слишком удивился, когда, обойдя в наследовании пять раздосадованных кузенов и кузин, в одночасье превратился из работавшего не покладая рук сельского доктора в главу знатного уилтширского семейства. Так что, по крайней мере, у меня есть причина вспоминать добрым словом человека со смуглой рукой и тот день, когда мне повезло избавить Роденхерст от его непрошеных визитов.

История лакированной шкатулки

Репетитор назвал это дело любопытным; то был один из тех абсурдных случаев, которые происходят с человеком исключительно по прихоти фортуны. Я лишился, вероятно, лучшей возможности в своей жизни. Однако я рад, что побывал в имении Торп, ведь я обрел… Впрочем, вы сами узнаете, что я обрел, прочитав мою историю.

Не знаю, знакома ли вам та часть Мидлендса, что орошается водами Эйвона. Это самая английская часть Англии. Шекспир, один из величайших гениев всей человеческой расы, родился в самом ее сердце. Мидлендс – это земля холмистых пастбищ, которые к западу поднимаются все выше и выше, постепенно переходя в Малвернскую гряду. Городов в тех краях нет, однако по ним разбросано множество деревень, в каждой из которых есть серая церковь в нормандском стиле. Кирпичные дома южных и восточных графств остались позади: здесь все выстроено из камня. Не только стены, но даже кровли домов являются не чем иным, как мозаикой из плоских, поросших лишайником камней. Мрачная, торжественная и массивная, эта архитектура соответствует сердцу великой нации.

Именно там, невдалеке от Ившема[37]37
  Ившем (Ивишем, Исэм) – торговый городок в районе Уичейвон графства Вустершир.


[Закрыть], и жил в доме своих предков, имении Торп, сэр Джон Болламор, и именно туда я приехал, чтобы учить двух его маленьких сыновей. Сэр Джон был вдовцом – его жена умерла за три года до этого, оставив его с двумя мальчуганами, десяти и восьми лет, и чудесной семилетней малышкой. Мисс Уизертон служила гувернанткой для девочки, а я – репетиром для ее братьев. Можно ли представить себе более очевидную прелюдию для помолвки? Теперь она дает указания мне, как до этого давала их своей подопечной, а я учу двух наших собственных сыновей. Вот, я уже поведал об обретенном мной в имении Торп!

Это был очень, очень старый дом – невероятно старый. Некоторые его части были возведены еще в донормандскую эпоху, а сами Болламоры заявляли, что жили в этих местах задолго до Завоевания. Когда я впервые приехал туда, мое сердце похолодело от вида этих невероятно толстых серых стен, от вида грубого крошащегося камня, от вони покрывающей стены старого здания гниющей штукатурки, чей запах напоминал запах больного животного. Однако современное его крыло было светлым, а сад – ухоженным. Здание, в котором живет хорошенькая девчушка и перед которым растут такие розы, просто не может быть мрачным.

Не считая многочисленных слуг, нас в поместье было четверо: мисс Уизертон, которой тогда было двадцать четыре и которая была столь же красива, как… что ж, как миссис Колмор сейчас; я, Фрэнк Колмор, которому тогда было тридцать; миссис Стивенс, экономка – сухая молчаливая женщина; и мистер Ричардс, высокий мужчина с военной выправкой, занимавший во владениях Болламоров должность управителя. Мы четверо всегда завтракали, обедали и ужинали вместе, а вот сэр Джон обычно делал это в одиночестве у себя в библиотеке, присоединяясь к нам крайне редко, – обстоятельство, которое, впрочем, нас совсем не огорчало.

Не огорчало потому, что он был человеком вида весьма грозного. Представьте себе кого-то ростом в шесть футов три дюйма, величавого сложения, со вздернутым носом, аристократическими чертами лица, седеющими волосами, косматыми бровями, небольшой и острой мефистофелевской бородкой, с морщинами на лбу и вокруг глаз столь глубокими, что они, казалось, были вырезаны ножом. Выражение его серых глаз было усталым и безнадежным, горделивым и в то же время страдальческим, таким, которое взывает к вашей жалости и в то же время заставляет вас опасаться ее продемонстрировать. Осанка сэра Джона была слегка сутулой – свидетельство умственных трудов – однако, не считая этого, его можно было назвать мужчиной, хорошо выглядевшим для своего возраста – лет, пожалуй, пятидесяти пяти – мужчиной, чьему вниманию была бы рада любая женщина.

Однако его присутствие не прибавляло атмосфере радостности. Он всегда был безупречно вежлив, однако исключительно молчалив и погружен в себя. Никогда еще мне не доводилось прожить рядом с человеком так долго и узнать о нем так мало. Когда сэр Джон был дома, он проводил время либо в своем небольшом кабинете в Восточной башне, либо в библиотеке в современном крыле. Расписание его было столь четким, что в любой час можно было точно сказать, где он. Дважды в день он отправлялся в свой кабинет, один раз после завтрака и один раз в десять вечера, и по хлопку ведшей туда тяжелой двери можно было сверять часы. Остальную часть дня он проводил в библиотеке – не считая пары послеполуденных часов, которые сэр Джон посвящал пешей либо верховой прогулке, столь же одинокой, как и вся его жизнь. Он любил своих детей и постоянно следил за их прогрессом в учебе, однако они слегка побаивались молчаливой фигуры с косматыми бровями, изо всех сил стараясь избегать его. Как, впрочем, и мы все.

Тогда я еще ничего не знал о жизненных обстоятельствах сэра Джона Болламора, поскольку миссис Стивенс, экономка, и мистер Ричардс, управитель, были слишком верны своему нанимателю, чтобы распространяться о его делах. Что касается гувернантки, то она знала не больше моего, и именно наш общий интерес стал одной из причин, сблизивших нас. Затем, однако, произошел инцидент, позволивший мне сблизиться и с мистером Ричардсом, узнать больше о жизни человека, которому я служил.

Непосредственной причиной этого стало падение мастера Перси, младшего из моих учеников, в мельничный канал, поставившее под непосредственную угрозу его собственную жизнь и мою, которой мне пришлось рискнуть, чтобы спасти его. Промокший до нитки и измотанный – куда больше, чем ребенок, – я шел к себе в комнату, когда услышавший шум сэр Джон открыл дверь своего кабинета и спросил, в чем дело. Я рассказал ему о случившемся, заверив, что его ребенку ничто не угрожает; он слушал меня с хмурым, неподвижным выражением на лице, однако его пристальный взгляд и напряженные губы выдавали те эмоции, которые он пытался скрыть.

– Один момент! Зайдите, опишите все в деталях! – сказал сэр Джон, возвращаясь в кабинет.

Так я и оказался в этом небольшом святилище, в которое, как я узнал позже, три года не ступала нога никого, кроме убиравшейся там старой служанки. Это была круглая комната, повторявшая форму башни, в которой располагалась, с низким потолком, единственным узким, увитым плющом окном и самой простой мебелью. Старый ковер, единственный стул, сосновый стол, маленькая книжная полка – вот и вся обстановка. На столе стояла фотография женщины в полный рост; в черты ее лица я особенно не всматривался, однако помню, что она производила впечатление человека доброго и мягкого. Рядом с фотографией стояла большая черная лакированная шкатулка и лежала пара стопок не то писем, не то документов, стянутых канцелярскими резинками.

Наша беседа была короткой, поскольку сэр Джон Болламор видел, как я промок, и счел необходимым, чтобы я немедленно переоделся. Инцидент этот, однако, привел к небезынтересной беседе с Ричардсом, агентом, которому до сих пор не представился шанс побывать в комнате, в которой побывал я. В тот же день он, охваченный любопытством, пришел ко мне; мы прогуливались по дорожке в саду, пока двое моих подопечных играли в теннис на газоне рядом.

– Вы, наверное, даже не понимаете, какое исключение было сделано в вашем отношении, – произнес Ричардс. – Эта комната окутана такой завесой тайны, а визиты сэра Джона туда столь регулярны и постоянны, что в имении ее считают чуть ли не заколдованной. Уверяю, если бы я пересказал вам все те слухи, что о ней ходят, – истории о таинственных визитерах, о голосах, услышанных слугами, – вы бы заподозрили, что сэр Джон взялся за старое.

– В каком смысле «за старое»? – спросил я.

Он взглянул на меня с удивлением:

– Неужели вы и правда не знаете о прошлом сэра Джона Болламора?

– Ровным счетом ничего.

– Вы меня поражаете. Я думал, что каждый человек в Англии знает о его предках. Я бы не упоминал об этом, однако вы теперь – один из нас, да, промолчи я, эти факты могли бы дойти до ваших ушей в более неприглядной форме. Я был уверен, что вы знаете о том, что состоите на службе у Дьявола Болламора.

– Но почему Дьявола? – спросил я.

– А! Вы молоды, а мир меняется быстро. Однако двадцать лет назад имя Дьявола Болламора было у всех на устах. Он был заводилой в самой отчаянной компании, боксером, жокеем, картежником, пьяницей – сорвиголовой старой закалки, причем одним из самых худших.

– Что? – воскликнул я, в ошеломлении взглянув на него. – Этот тихий, задумчивый человек с печальным лицом?

– Величайший распутник и дебошир в Англии! Но только между нами, Колмор. Однако теперь вы понимаете, что я имею в виду, говоря, что женский голос в его комнате может вызвать подозрения даже сейчас.

– Но что же так его изменило?

– Малышка Берил Клэр, рискнувшая стать его женой. Именно их свадьба стала поворотным моментом. Он зашел так далеко, что от него отреклись его собственные приятели. Пьющий и пьяница – это, знаете ли, совершенно разные вещи. Они все пьют, но быть пьяницей – табу. Он стал рабом зеленого змия – безнадежным и беспомощным. Но затем в его жизни появилась она, увидевшая в этом доходяге приличного человека, рискнувшая выйти за него замуж, несмотря на дюжину других предложений, и вернувшая ему мужество и достоинство. Вы наверняка заметили, что в доме никогда нет выпивки. И не было с тех пор, как ее нога переступила здешний порог. Даже сейчас единственная капля подействовала бы на него так же, как кровь действует на тигра.

– Значит, его удерживает ее влияние?

– Это и есть самое удивительное. Когда три года назад она умерла, мы все боялись, что он возьмется за старое. Она и сама этого боялась – боялась до смерти, ведь она была для него словно ангел-хранитель, жила лишь ради одного. Кстати, вы видели черную лакированную шкатулку в его комнате?

– Да.

– Полагаю, в ней лежат ее письма. Если ему приходится уехать, пусть даже на одну ночь, он неизменно берет эту черную лакированную шкатулку с собой. Что ж, Колмор, что ж… Возможно, я сказал вам больше, чем должен был, но я надеюсь, что вы ответите мне тем же, если вам станет известно что-нибудь интересное.

Я видел, что достойного джентльмена снедает любопытство и что он слегка уязвлен тем, что я, новичок, оказался первым, кому довелось ступить в запретную комнату. Однако случившееся возвысило меня в его глазах, и с тех пор наши отношения стали более доверительными.

А тихая таинственная фигура моего нанимателя пробудила во мне больший интерес. Я начал понимать причину странно человечного выражения его глаз, откуда взялись глубокие морщины на его измученном заботами лице. Он был человеком, сражавшимся в никогда не утихавшей битве, от рассвета до заката державшим на расстоянии вытянутой руки ужасного врага, непрестанно пытавшегося с ним сблизиться, – врага, который, удайся тому вновь запустить в сэра Джона свои когти, разрушил бы ему и тело, и душу. Когда я глядел на мрачную сутулую фигуру, мерившую шагами коридор или гулявшую в саду, нависшая над ней опасность, казалось, обретала телесную форму; я почти что видел этого гнуснейшего и опаснейшего из демонов, крадущегося в его собственной тени, подобно наполовину усмиренному зверю, который, волочась за своим хозяином, готов в любой момент вцепиться ему в горло. Умершая женщина, посвятившая свою жизнь тому, чтобы уберечь его от этой опасности, также обретала в моем воображении форму – форму туманной, но прекрасной фигуры, которая, вскинув руки, неизменно ограждала того, кого любила.

Он же каким-то загадочным образом ощущал мое сочувствие и в своей молчаливой манере показывал, что ценит его. Однажды он даже пригласил меня присоединиться к нему во время послеобеденной прогулки, и хотя за все ее время мы не произнесли ни слова, это было знаком доверия, которого он никогда не оказывал кому бы то ни было еще. Он также попросил меня составить указатель для его библиотеки (одной из лучших частных библиотек в Англии), и я провел немало вечерних часов пусть и не в его обществе, но в его присутствии; он читал за своим столом, а я сидел в оконной нише, придавая упорядоченность хаосу, царившему среди его книг. Однако, несмотря на наши близкие отношения, он никогда больше не приглашал меня в комнату в башне.

Но затем мое отношение к нему изменилось, превратившись из сочувствия в омерзение; я понял, что мой наниматель остался тем же, кем был всегда, лишь добавив к своим порокам лицемерие. Я расскажу вам о произошедшем.

Однажды вечером мисс Уизертон отправилась в Бродвей, близлежащую деревню, чтобы спеть на концерте для какого-то благотворительного общества; позднее я тоже отправился туда, чтобы сопроводить ее обратно в поместье. Дорога огибала восточную башню, и, когда мы шли по ней, я заметил, что в круглой комнате горит свет. Был летний вечер, так что окно, располагавшееся почти прямо над нашими головами, оказалось открыто. Мы с мисс Уизертон, увлеченные своей собственной беседой, как раз остановились на окружавшем старую башню газоне, когда нечто прервало наш разговор, полностью завладев нашим вниманием.

Это был голос – голос, несомненно, женский. Очень тихий – настолько тихий, что его можно было услышать лишь в неподвижном вечернем воздухе; и все же женский тембр был вполне отчетливым. Голос говорил спешно, произнося несколько фраз на одном выдохе; затем он смолк – жалобный, задыхающийся, полный мольбы голос. Какое-то мгновение мы с мисс Уизертон стояли, глядя друг на друга, а затем быстро зашагали ко входу в поместье.

– Он доносился из окна, – сказал я.

– Мы не должны подслушивать, – ответила она. – Нам нужно обо всем забыть.

Она ни в коей мере не выглядела удивленной, и это натолкнуло меня на новую мысль.

– Вам уже доводилось слышать подобное! – воскликнул я.

– Я ничего не могла с этим поделать. Моя собственная комната расположена выше в этой же башне. Такое происходит часто.

– Кем может быть эта женщина?

– Понятия не имею. И я предпочла бы об этом не говорить.

Ее интонация была вполне недвусмысленной. Впрочем, учитывая, что наш наниматель вел сомнительную двойную жизнь, – кем могла быть та женщина, составлявшая ему компанию в старой башне? Я сам видел, сколь унылой и голой была эта комната. Она явно в ней не жила. Но, в таком случае, откуда она приходила? Она не могла жить на территории имения: никто здесь не смог бы ускользнуть от бдительного взгляда миссис Стивенс. Однако визитерше это, очевидно, удавалось. Но как?

А затем я внезапно вспомнил, сколь старым было здание и сколь вероятным – наличие в нем какого-нибудь средневекового хода. Вряд ли можно найти хоть один старый замок без чего-то подобного. Таинственная комната располагалась в самом основании башни, так что, если ход был, в него должен был вести люк в полу. В непосредственной близости от поместья располагалось множество коттеджей. Секретный ход мог заканчиваться в зарослях ежевики или еще каких-то кустах. Я ничего никому не сказал, однако чувствовал, что тайна моего нанимателя находится в моих руках.

И чем больше я убеждался в этом, тем больше поражался тому, как он скрывал свою истинную природу. Часто, глядя на его аскетичную фигуру, я задавался вопросом, может ли вообще подобный человек вести двойную жизнь, пытаясь убедить себя, что мои подозрения все же могут оказаться ложными. Однако услышанный мной женский голос и тайные ночные рандеву в комнате в башне были непреложным фактом – фактом, который не допускал невинных интерпретаций. Этот человек стал приводить меня в ужас. Меня переполняло отвращение к его постоянному глубокому лицемерию.

Лишь раз за все эти месяцы я видел сэра Джона без его печальной и в то же время бесстрастной маски, которую он обычно надевал в присутствии окружающих. На мгновение мне удалось увидеть вспышку того вулканического пламени, которое он так долго подавлял. Случай был безобразным, поскольку объектом его ярости стала пожилая служанка, которую я уже упоминал и которая была единственным человеком, допущенным в таинственную комнату. Идя по коридору, ведшему в башню, – моя собственная комната располагалась в том же направлении, – я внезапно услышал испуганный крик, слившийся с хриплым рычанием человека, настолько охваченного гневом, что он не мог говорить внятно. Его голос был ревом разъяренного дикого зверя.

– Как ты смеешь! – кричал он. – Как смеешь нарушать мои указания!

Мгновение спустя служанка промчалась мимо меня по коридору, белая как мел и трясшаяся как осиновый лист.

– Миссис Стивенс тебя рассчитает! – гремел голос ей вслед. – Чтоб ноги твоей в имении Торп больше не было!

Не в силах сдержать свое любопытство, я последовал за женщиной и обнаружил ее за углом. Прижавшись к стене, она дрожала, как испуганная крольчиха.

– В чем дело, миссис Браун? – спросил я.

– Хозяин! – выдохнула она. – Ох, как же оне меня напужали! Видели бы вы евойные глаза, мистер Колмор, сэр. Я, право слово, уж подумала, что мне конец настал.

– Но что вы сделали?

– Сделала, сэр? Ничего. Уж по крайней мере – ничего такого. Всего-то положила руку на эту ихнюю черную шкатулку – и не открывала ее. И тут оне входят – ну а опосля вы слыхали. Меня выгнали, и я рада, что выгнали. Близко к ним больше не подойду.

Значит, причиной вспышки его ярости была лакированная шкатулка – шкатулка, с которой он никогда не расставался. Какова связь между ней и тайными визитами особы, чей голос мне довелось подслушать? Гнев сэра Джона Болламора был стойким и пламенным, ведь в тот же день миссис Браун, служанка, покинула нас; больше ее в имении Торп не видели.

Пришло время поведать вам об исключительном случае, давшем ответы на все эти странные вопросы и позволившем мне узнать секрет моего нанимателя. Рассказ этот может вызвать у вас сомнения касательно того, не поступился ли я честью ради любопытства, опустившись до соглядатайства. Если вы придете к такому выводу – что ж, ничего не могу с этим поделать; могу лишь заверить вас, что, как бы невероятно это ни звучало, все произошло в точности таким образом.

Началось все с того, что комнатка в башне стала непригодной для пребывания в ней. Причиной тому было падение изъеденной червями дубовой балки, поддерживавшей ее потолок. Прогнившая от старости, балка однажды утром переломилась, рухнув на пол вместе с большим куском штукатурки. К счастью, сэра Джона в тот момент в комнате не было. Его драгоценную шкатулку извлекли из-под обломков и перенесли в библиотеку, где она с тех пор и находилась, запертая в его бюро. Сэр Джон, похоже, ремонтом заниматься не собирался, потому мне так и не представилось возможности поискать тайный ход, существование которого я предположил. Что касается загадочной особы, то я думал, что случившееся положит ее визитам конец; однако затем, в один прекрасный вечер, я услышал, как мистер Ричардс спрашивает миссис Стивенс, что это за женщина беседовала с сэром Джоном в библиотеке. Ответ миссис Стивенс я разобрать не сумел, однако, судя по ее интонациям, она уже не впервые отвечала на такой вопрос или пыталась избежать ответа на него.

– Вы слышали голос, Колмор? – спросил управляющий.

Я признался, что слышал.

– И что вы об этом думаете?

Я пожал плечами, заметив, что это не мое дело.

– Да будет, будет, вам любопытно не меньше, чем любому из нас. Это женщина или нет?

– Однозначно женщина.

– А из какой комнаты доносился ее голос, когда вы его слышали?

– Из комнаты в башне, еще до того, как там обвалился потолок.

– Но я слышал, как он доносился из библиотеки, и только прошлым вечером. Я шел к себе, чтобы лечь спать, и, проходя мимо двери, услышал причитания и мольбы – так же отчетливо, как слышу вас сейчас. Это могла быть женщина…

– Ну а кто же еще?

Ричардс посмотрел на меня тяжелым взглядом.

– На небесах и на земле всякое случается, – произнес он. – Если это женщина, то как ей удается сюда проходить?

– Я не знаю.

– Как и я. Но если это что-то другое… Впрочем, ладно; для практичных, деловых людей конца XIX века говорить о подобном просто нелепо.

Развернувшись, он зашагал прочь, а его слова так и остались висеть в воздухе. К многочисленным давним историям о призраках в имении Торп на наших глазах прибавлялась еще одна. Возможно, она уже стала частью легенд о том месте, ведь, пусть я и сумел найти объяснение происходившего, для других оно так и осталось загадкой.

А нашел я его следующим образом. Проведя бессонную ночь, мучаясь невралгией, около полудня я принял большую дозу хлородина[38]38
  Сильнодействующее обезболивающее на основе спиртового раствора опиума, конопли и хлороформа.


[Закрыть], чтобы облегчить боль. Тогда я как раз заканчивал индексировать библиотеку сэра Джона Болламора; в мою привычку вошло работать там с пяти до семи. В тот день мне приходилось бороться одновременно с последствиями ночи без сна и эффектом наркотика. Как я уже упомянул, одно из окон библиотеки имело нишу, и именно там я привык работать. Я пытался делать это изо всех сил, однако усталость оказалась сильнее, и, откинувшись на спинку дивана, я провалился в тяжелый сон.

Не знаю, сколько я проспал, однако, когда я проснулся, было уже темно. Все еще не отойдя от принятого мной хлородина, я неподвижно лежал в полубессознательном состоянии, а надо мной нависала огромная темная комната с высоким потолком и доходившими до него стеллажами, уставленными книгами. Сквозь дальнее окно в библиотеку лился лунный свет, и в его лучах я видел сэра Джона Болламора, сидевшего за своим письменным столом. Его гордый, четко очерченный профиль выделялся на фоне прямоугольного светлого пятна очень резко. Он наклонился, и до моих ушей донеслись звук поворачивавшегося в замке ключа и скрип металла о металл. Словно во сне, я смутно осознавал, что перед ним стоит лакированная шкатулка; он что-то из нее вытащил, что-то маленькое, широкое и совершенно незнакомое; и теперь это что-то лежало на столе. У меня и в мыслях не было – впрочем, чего еще можно было ожидать от человека, оцепеневшего в наркотическом дурмане? – что я вторгаюсь в его личную жизнь и что сэр Джон уверен, будто находится в одиночестве. Но затем до меня это дошло. В ужасе я приподнялся, чтобы дать ему знать о своем присутствии, однако в тот самый момент я услышал странное резкое металлическое щелканье, вслед за которым раздался голос.

Да, голос был женским; сомнений в этом не оставалось. И переполнявшие его мольба и отчаянная любовь были такими, что он всегда будет звенеть в моих ушах. Звук его казался странно далеким, но каждое слово слышалось отчетливо, пусть и очень тихо – тихо, ведь это были последние слова умирающей женщины.

– На самом деле я не ухожу, Джон, – говорил ее слабый задыхающийся голос. – Я здесь, у тебя под рукой, где и пребуду до тех пор, пока мы не встретимся снова. Я умираю счастливой от того, что утром и вечером ты будешь слышать мой голос. О Джон, будь сильным, будь сильным, пока мы не встретимся снова.

Как и было сказано, я привстал, чтобы дать знать о своем присутствии, однако я не мог сделать это, пока голос все еще звучал. Я мог лишь полулежать как парализованный, вслушиваясь в эти отчаянные далекие мелодичные слова. А он – он был так поглощен ими, что, вполне возможно, не услышал бы меня, даже попытайся я с ним заговорить. Однако, как только голос стих, на смену ему пришли мои невнятные извинения и объяснения. Одним прыжком оказавшись у стены, сэр Джон зажег электрическую лампу, и в ее свете я увидел его, со сверкавшими от гнева глазами и искаженным гневом лицом, – ту же картину, что, вероятно, предстала и перед несчастной служанкой.

– Мистер Колмор! – вскричал он. – Вы здесь! Что все это значит, сэр?

Я сбивчиво рассказал ему обо всем – о невралгии, о наркотике, о злополучном сне и необычном пробуждении. Он слушал меня, и я видел, что гнев его стихает, а лицо вновь превращается в печально-бесстрастную маску.

– Теперь вы знаете мой секрет, мистер Колмор, – произнес сэр Джон. – В утрате бдительности я могу винить лишь себя. Частичное доверие хуже его полного отсутствия – впрочем, столь начитанному человеку, как вы, это и так должно быть известно. Вы можете поведать эту историю другим, когда меня не станет, но до тех пор я положусь на вашу честность и попрошу вас не рассказывать о том, что вы видели и слышали, ни одной живой душе. У меня все еще есть гордость – помоги мне Бог! Во всяком случае, достаточно гордости для того, чтобы не желать превратиться в объект жалости. Я улыбался в ответ на зависть, игнорировал ненависть, но жалости я не вынесу.

Вы видели, откуда исходит голос, – заговорил сэр Джон вновь, – голос, который, как я понимаю, вызвал столько любопытства со стороны обитателей моего поместья. Пересуды – хоть скандальные, хоть суеверные – я могу проигнорировать и простить. Чего бы я никогда не простил – так это вероломного подглядывания и подслушивания из желания удовлетворить недозволенное любопытство. Однако в подобном, мистер Колмор, я вас заподозрить не могу.

Когда я был молодым человеком, сэр, – продолжил он, – намного младше, чем вы сейчас, я устремился в город, без друга или советчика, но с кошельком, привлекшим множество ложных друзей и неискренних советчиков. Я пил напропалую – если есть на свете человек, пивший сильнее, то я ему не завидую. Пьянство било мне и по кошельку, и по личностным качествам, и по здоровью; я не мог жить без алкоголя, превратившись в существо, о котором сам не могу вспоминать без омерзения. И именно тогда, в час моей чернейшей деградации, Бог послал мне нежнейшую, милейшую душу из всех, что ангелом-хранителем спускались с небес. Она полюбила меня, развалину, – полюбила и посвятила свою жизнь тому, чтобы вновь сделать мужчину из того, кто сам опустился до животного состояния.

Однако она слегла со смертельной болезнью, увядая прямо на моих глазах, – продолжал сэр Джон. – Но даже в час агонии она не думала о себе, о своих собственных страданиях и смерти. Все ее мысли были обо мне. Единственным страхом, который вызывала у нее ее судьба, была боязнь того, что без ее влияния я вновь стану тем, кем был. Я поклялся, что моих губ не коснется ни капли вина, однако ее страха это не ослабило. Она слишком хорошо знала, как прочно запустил в меня дьявол свои когти, – ведь она сама всеми силами пыталась вызволить меня из его хватки, – и мысль о том, что моя душа вновь может оказаться в его власти, преследовала ее ночью и днем.

От одной из соседок по палате она услышала об этом изобретении, – произнес он, заканчивая свой рассказ, – этом фонографе, и, как любящая женщина, быстро поняла, каким образом может использовать его в своих целях. Она отправила меня в Лондон раздобыть лучший из тех, что только можно было купить за деньги. Умирая, она произнесла в него слова, которые не дают мне пасть с тех самых пор. Что еще во всем мире способно поддержать меня, одинокого и сломленного? Впрочем, довольно. Будь на то воля Божья, я взгляну ей в глаза без стыда, когда Ему будет угодно позволить нам воссоединиться! Такова моя тайна, мистер Колмор, и до конца моей жизни я вверяю ее вам.