Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

IV

Джон Терстон никогда не был слишком наблюдательным, так что, полагаю, проведя три дня под крышей дома его дяди, я уже знал больше о происходящем там, чем он. Мой друг был пламенно увлечен химией и счастливо проводил дни среди пробирок и растворов; единственное, чего Джону не хватало для того, чтобы его счастье стало полным, – это близкий по духу товарищ, с которым можно было бы поделиться результатами экспериментов. Что до меня, то я всегда испытывал слабость к изучению и анализу человеческих личностей и находил тот микрокосм, в котором оказался, весьма интересным. Я настолько погрузился в наблюдение за ним, что, боюсь, мои занятия от этого в значительной мере пострадали.

Прежде всего, я обнаружил, что настоящим хозяином Дункельтвейта был не дядюшка Джереми, а его секретарь. Мои врачебные инстинкты подсказывали мне, что всепоглощающая любовь к поэзии, которая в молодые годы была для старика всего лишь безобидным увлечением, теперь превратилась в настоящую мономанию, полностью владевшую его помыслами в ущерб чему бы то ни было еще. Копперторн же, потворствуя своему нанимателю в этой его причуде, стал для него незаменимым и сумел захватить над ним власть во всем остальном. Он ведал денежными вопросами и контролировал жизнь дома совершенно безраздельно. Впрочем, секретарь был достаточно разумен и пользовался своей властью столь подспудно, что это никого не раздражало и не вызывало сопротивления. Копперторн никогда не позволял моему погруженному в дистилляцию и анализы другу осознать, что тот не играет в доме ровным счетом никакой роли.

Я уже выразил свою убежденность в том, что секретарь испытывал к гувернантке нежные и совершенно безответные чувства. Однако после нескольких проведенных в доме дней я пришел к выводу, что, помимо этой не встречавшей взаимности любви, их связывало еще что-то. Мне не раз доводилось становиться свидетелем того, как Копперторн вел себя в отношении мисс Уоррендер в манере, которую можно было назвать лишь властной. Два или три раза я замечал, как глубокой ночью они прохаживались по газону, погруженные в серьезную беседу. Я понятия не имел, какова природа их связи, и эта загадка подогревала мое любопытство.

Легкость, с которой можно влюбиться в деревенском доме, – притча во языцех. Впрочем, я по своей природе никогда не был сентиментален, так что никакие возможные чувства к мисс Уоррендер не влияли на трезвость моих суждений. Наоборот, я принял решение изучить ее, как энтомолог изучает образец: критично, но без предвзятости. С этой целью я организовал свои занятия так, чтобы быть свободным в те часы, когда она водила детей на прогулку; мы много гуляли вместе, благодаря чему я узнал ее характер глубже, чем смог бы это сделать любым иным способом.

Она была довольно начитана, немного понимала несколько языков и обладала отличным природным вкусом к музыке. Впрочем, под этим культурным фасадом скрывалось нечто очень дикое, присущее ее естеству. Во время бесед она то и дело роняла замечания, в которых сквозили такая примитивность суждений и такое безразличие к присущим цивилизации условностям, что это почти заставляло меня вздрагивать. Впрочем, вспомнив, что она покинула племя, которым правил ее отец, уже практически взрослой женщиной, я решил, что удивляться здесь нечему.

Помню случай, показавшийся мне особенно характерным примером внезапного проявления ее изначальных диких привычек. Мы шли по проселочной дороге, беседуя о Германии, где она провела несколько месяцев, когда мисс Уоррендер неожиданно замерла, приложив палец к губам.

– Дайте мне вашу трость! – прошептала она.

Я дал ей трость, и мисс Уоррендер, к моему ошеломлению, в тот же момент легко и беззвучно юркнула в брешь в живой изгороди; согнувшись, она украдкой заскользила вдоль нее под прикрытием небольшого бугорка. Я все еще в изумлении смотрел на гувернантку, когда в траве перед ней неожиданно возник кролик. Он бросился наутек, но мисс Уоррендер метнула трость ему вслед. Бросок оказался удачным, однако зверек все равно удрал, впрочем, волоча за собой одну лапу.

Запыхавшаяся гувернантка вернулась ко мне, явно пребывая в полном восторге.

– Я увидела, как он движется в траве, – сказала она. – И попала в него.

– Да, попали. Вы перебили ему лапу, – произнес я с некоторой прохладцей.

– Вы ранили его! – разрыдался мальчик.

Настроение мисс Уоррендер резко переменилось.

– Бедняжка! – воскликнула она. – Мне жаль, что я его поранила.

Происшествие, похоже, повергло ее в полнейшее уныние, и до конца прогулки мы говорили очень мало. Как по мне, винить мисс Уоррендер было особенно не за что. Случившееся, очевидно, стало проявлением ее давнишних хищных инстинктов дикарки, которые, впрочем, не слишком сочетались с образом модно одетой юной леди на английской дороге.

Однажды, когда гувернантки не было дома, Джон Терстон заглянул в ее личную гостиную. В гостиной обнаружилась тысяча индийских безделушек – свидетельство того, что родину она покинула явно не с пустыми руками. Восточная любовь мисс Уоррендер к ярким цветам проявлялась в весьма любопытной форме. Съездив в рыночный городок, она приобрела там кипу листов розовой и голубой бумаги и развесила их по унылым стенам; компанию им составляла висевшая в самых заметных местах мишура. Впечатление гостиная производила совершенно безвкусное и кричащее; и все же в этой попытке воспроизвести присущую тропикам яркость в холодном английском доме чувствовалась страсть.

В первые дни моего визита странные отношения, существовавшие между мисс Уоррендер и секретарем, были для меня лишь предметом любопытства; однако недели шли, и мой интерес к прекрасной англо-индуске стал более глубоким и личным. Я терялся в догадках относительно того, что ее связывало с Копперторном. Почему, проявляя к нему в дневное время столь явную неприязнь, по ночам она гуляла с ним вдвоем? Могло ли причиной этого быть ее стремление скрыть свои истинные чувства к нему? Подобное притворство казалось несовместимым с ее честными глазами и четкими, гордыми чертами лица. Но, коль так, то что еще могло бы объяснить его власть над ней? В том, что Копперторн такой властью обладал, я был практически уверен.

Власть эта имела много проявлений, однако секретарь использовал ее столь тихо и подспудно, что лишь очень внимательный наблюдатель мог узнать о ее существовании. Я видел, как он бросал на гувернантку взгляды настолько повелительные и, как мне казалось, настолько угрожающие, что уже в следующее мгновение я едва мог поверить, что его бесстрастное белое лицо способно быть настолько выразительным. Под этими взглядами мисс Уоррендер содрогалась, словно от физической боли. «Подобный эффект решительно способен производить лишь страх, а никак не любовь», – думал я.

Данный вопрос меня настолько заинтересовал, что я заговорил о нем с Джоном. В тот момент мой друг находился в своей маленькой лаборатории, глубоко погруженный в серию манипуляций и дистилляций; в результате оных извергнулся отвратительно вонявший газ, заставивший нас обоих кашлять и задыхаться. Воспользовавшись нашим вынужденным бегством на свежий воздух, я заговорил с ним о двух аспектах, относительно которых мне нужна была информация.

– Сколько, говоришь, мисс Уоррендер уже живет с твоим дядей? – спросил я.

Лукаво на меня взглянув, Джон погрозил мне обожженным кислотой пальцем.

– Похоже, ты чрезвычайно заинтересовался дочерью всеми оплакиваемого Ахмета Чингиза, – сказал он.

– А кто бы не заинтересовался? – ответил я честно. – Думаю, она – один из самых романтических персонажей, каких мне только доводилось встречать.

– Не забывай о занятиях, мой мальчик, – произнес Джон по-отечески. – Перед экзаменами таких вещей не вытворяют.

– Не юродствуй! – укорил его я. – Тебя послушать, так я влюбился в мисс Уоррендер. В то время как в действительности я смотрю на нее как на интересную психологическую проблему, не более.

– Несомненно. Интересная психологическая проблема, не более.

Похоже, газ на тот момент все еще не выветрился из головы Джона до конца: он был решительно несносен.

– Возвращаясь к моему изначальному вопросу: как долго она здесь пробыла? – спросил я.

– Около двух с половиной месяцев.

– А Копперторн?

– Больше двух лет.

– Можешь ли ты представить, чтобы они были уже знакомы?

– Исключено! – произнес Джон решительно. – Она прибыла из Германии. Я видел письмо старого торговца, в котором он описывал ее жизнь до этого. Копперторн же всегда жил в Йоркшире, не считая двух лет в Кембридже. Ему пришлось покинуть университет при весьма туманных обстоятельствах.

– Каких именно?

– Не знаю, – ответил Джон. – Они на этот счет не распространяются. Полагаю, дядюшка Джереми знает, в чем дело. Он обожает брать проходимцев под крыло и, как он выражается, позволять им начать с чистого листа. Придет день, когда некоторые из этих листов, перестав быть чистыми, ужаснут старика своим содержанием.

– Значит, до последних нескольких недель Копперторн и мисс Уоррендер были совершенно незнакомы?

– Именно; а теперь, полагаю, мы можем вернуться и заняться анализом осадка.

– Забудь об осадке! – вскричал я, хватая его за локоть. – У меня есть еще вопросы. Если эти двое знакомы так недолго, то как ему удалось заполучить над ней такую власть?

Джон вытаращился на меня.

– Власть? – спросил он.

– Да, власть, которой он обладает над ней.

– Мой дорогой Хью, – произнес Джон серьезно, – не в моем обыкновении цитировать Библию, однако мне в голову упорно лезет одна фраза: «Большая ученость доводит тебя до сумасшествия». Ты слишком много читаешь.

– Хочешь сказать, – воскликнул я, – что ты никогда не обращал внимания на то, что между гувернанткой твоего дяди и его секретарем существует тайное взаимопонимание?

– Попробуй попить бромид калия, – сказал Джон. – Очень успокаивает в дозировке двадцать гранов.

– Попробуй надеть очки, – парировал я. – Тебе они явно нужны.

Произведя сей последний залп, я развернулся и зашагал прочь, вне себя от возмущения. Однако, не пройдя по тянувшейся через сад гравиевой дорожке и двадцати ярдов, я остановился, поскольку заметил ту самую пару, о которой только что говорил. Они были невдалеке от меня: мисс Уоррендер прислонилась к солнечным часам, а Копперторн стоял перед ней, с серьезным видом о чем-то говоря и время от времени отрывисто жестикулируя. Его высокая худощавая фигура, возвышавшаяся над гувернанткой, вкупе со спазматическими движениями длинных рук, придавала секретарю сходство с какой-то гигантской летучей мышью, кружившей над своей жертвой, – помню, что у меня в голове возникла именно такая ассоциация, лишь усиливаемая видом того, каким сжавшимся был прекрасный силуэт мисс Уоррендер; страх, казалось, читался в каждом его изгибе.

Картина эта была столь яркой иллюстрацией слов, сказанных мной Джону буквально за минуту до этого, что я уже почти решил вернуться в лабораторию и заставить своего скептически настроенного друга взглянуть на нее, но Копперторн, заметив меня, развернулся и зашагал в противоположном направлении, углубившись в кусты; его собеседница шла рядом с ним, прикрываясь от солнца зонтиком и срезая цветы.

Я поднялся в свою комнату, намереваясь взяться за свои занятия; однако мой разум никак не мог сосредоточиться на книгах и вновь и вновь возвращался к таинственной связи гувернантки и секретаря.

Мне удалось выяснить, что предки Копперторна были людьми не самыми достойными, однако он явно сумел добиться огромной власти над своим почти слабоумным нанимателем. Это было очевидно по тому, сколько внимания он уделял увлечению старика, по той исключительной тактичности, с которой он потакал и потворствовал его поэтическим причудам. Но чем можно объяснить являвшуюся для меня столь же очевидной власть, которой секретарь обладал над гувернанткой? За ней я не замечал причуд, которым нужно было потворствовать. Взаимная любовь могла бы послужить таким объяснением, однако мои инстинкты человека опытного и знающего людскую природу в один голос говорили мне, что любви между ними не было. А раз так, то оставался страх. Все, что я видел, указывало именно на него.

Но что, в таком случае, могло произойти за эти два месяца, что заставило бы эту пылкую темноглазую принцессу бояться белолицего англичанина с тихим голосом и мягкими манерами? Я взялся за поиски ответа на этот вопрос с такими энергией и серьезностью, что они затмили мои занятия и напрочь убили ужас перед приближавшимся экзаменом.

Я решил поговорить на эту тему с мисс Уоррендер в тот же день, обнаружив ее в одиночестве в библиотеке: малышей отвезли в гости к детям помещика, чьи владения располагались по соседству.

– Вам должно быть довольно одиноко без гостей, – заметил я. – Это не самая оживленная часть страны.

– Дети – всегда хорошая компания, – ответила она. – И все же я буду очень скучать и по вам, и по мистеру Терстону, когда вы уедете.

– Мне будет жаль уезжать, когда придет время, – сказал я. – Никогда бы не подумал, что этот визит доставит мне столько удовольствия; впрочем, совсем без компании вы после нашего отъезда не останетесь, ведь мистер Копперторн никуда не уезжает.

– Да; мистер Копперторн никуда не уезжает.

Ее интонация казалась усталой.

– Он приятный компаньон, – заметил я. – Тихий, образованный и дружелюбный. Неудивительно, что старик Терстон так его любит.

Говоря, я внимательно следил за своей собеседницей. Ее смуглые щеки слегка покраснели, а пальцы нетерпеливо барабанили по подлокотникам кресла.

– Его манеры порой могут быть несколько прохладными… – продолжил было я, однако мисс Уоррендер самым резким образом меня прервала, сердито сверкнув своими черными глазами.

– Зачем вы хотите со мной о нем говорить? – спросила она.

– Прошу прощения, – ответил я смиренно. – Я не знал, что это запретная тема.

– Имени его слышать не хочу! – воскликнула гувернантка со страстью. – Я ненавижу его и ненавижу того, кто его носит! О, если бы у меня был тот, кто любил бы меня, – то есть любил так, как мужчины любят за морем, в моем родном краю, – я знала бы, что ему сказать!

– И что бы вы ему сказали? – спросил я, пораженный этой внезапной вспышкой.

Мисс Уоррендер наклонилась ко мне так близко, что мне показалось, что я чувствую на своем лице ее теплое дыхание.

– Убить Копперторна, – произнесла она. – Вот что я бы ему сказала. Убить Копперторна. Лишь после того, как он это сделал бы, я стала бы слушать его слова любви.

Нельзя выразить, с какой яростью она прошипела эти слова сквозь свои белые зубы.

В тот момент яд переполнял ее до такой степени, что я невольно сжался. Могла ли эта самка питона быть той самой скромной юной леди, что столь чопорно и тихо сидела каждый день за столом дядюшки Джереми? Задав наводящий вопрос, я рассчитывал узнать ее характер получше, однако у меня и в мыслях не было вызвать столь эмоциональную реакцию. Мисс Уоррендер, должно быть, увидела отразившиеся на моем лице ужас и удивление: ее манеры изменились, и она нервно засмеялась.

– Вы, должно быть, считаете меня безумной, – произнесла она. – Как видите, во мне вновь проявляется индийское воспитание. Там мы никогда не делаем ничего наполовину – ни любя, ни ненавидя.

– А почему вы ненавидите мистера Копперторна? – спросил я.

– Ну, – отозвалась мисс Уоррендер подавленно, – возможно, «ненависть» – это все же слишком сильное слово. Уместнее было бы назвать мои чувства неприязнью. Есть люди, в отношении которых вы просто испытываете антипатию, даже если сами не можете назвать точную причину этого.

Было очевидно, что она сожалеет о своей эмоциональной вспышке и пытается ее объяснить.

Видя, что гувернантка хочет сменить тему, я помог ей это сделать, заговорив о книге с индийскими гравюрами, которую она как раз достала с полки и которая лежала у нее на коленях, когда я вошел. Коллекция дядюшки Джереми была внушительной, и книг подобного рода в ней было особенно много.

– Они не слишком точные, – сказала мисс Уоррендер, переворачивая разноцветные страницы. – Но вот эта хороша, – продолжила она, указывая на гравюру, изображавшую полководца в кольчуге и с живописным тюрбаном на голове. – Действительно, очень хороша. Мой отец был одет так же, когда верхом на своем белом боевом коне вел дооабских воинов на битву с ферингами. Отца выбрали из числа всех остальных, поскольку люди знали, что Ахмет Чингисхан – великий жрец и великий солдат. Они бы не последовали ни за кем, кроме опытного борки. Теперь он мертв, а все, кто шел под его знаменами, разрознены либо пали, в то время как я, его дочь, – служанка в далеком краю.

– Не сомневаюсь, однажды вы сможете вновь отправиться в Индию, – сказал я в несколько неуклюжей попытке утешить ее.

Несколько мгновений она бесцельно листала страницы, ничего не отвечая. Затем, внезапно вскрикнув от удовольствия, мисс Уоррендер остановилась на одной из них.

– Смотрите! – воскликнула она со страстью. – Это один из наших странников, бхуттоти. Очень похож.

Гравюра, приведшая ее в такой восторг, изображала решительно недружелюбного вида туземца, державшего в одной руке топор, похожий на миниатюрную кирку, а в другой – полосатый платок или кусок льняной ткани.

– Платок – это румал, – сказала гувернантка. – Разумеется, открыто он так ходить бы не стал, равно как и не стал бы носить с собой священный топорик; однако в остальном он выглядит как настоящий. Много раз я была с такими, как он, безлунными ночами, когда лугхаи шли впереди, а беззаботный чужеземец слышал звук пилхау, доносившийся откуда-то слева, не зная, что он мог означать. Ах! Вот это была жизнь!

– А что такое «румал»? И «лугхаи», и все остальное? – спросил я.

– О, это индийские термины, – ответила она со смехом. – Вы их не поймете.

– Но подпись к иллюстрации гласит, что на ней изображен дакойт, – сказал я. – Я всегда думал, что дакойт – это разбойник.

– Это потому, что англичане равняют всех под одну гребенку, – отозвалась мисс Уоррендер. – Разумеется, дакойты – это разбойники, но они зовут разбойниками тех, кто ими не является. К примеру, на этой гравюре изображен святой человек, весьма вероятно – гуру.

Возможно, она рассказала бы мне еще что-нибудь об индийских нравах и обычаях, ведь разговоры на эту тему ей явно были очень приятны; однако внезапно выражение лица гувернантки изменилось: ее взгляд застыл, устремившись к окну за моей спиной. Обернувшись, я заметил лицо подсматривавшего за нами секретаря. Признаюсь, вид его напугал и меня, ведь лицо Копперторна было столь мертвенно-бледным, что его высунувшуюся из-за угла голову можно было принять за отрубленную голову казненного преступника. Поняв, что его заметили, он распахнул окно.

– Прошу прощения, – произнес он, заглядывая внутрь, – но не кажется ли вам, мисс Уоррендер, что жаль сидеть взаперти в столь погожий день? Не хотите прогуляться?

Слова его были вежливыми, однако он произнес их столь резким, почти угрожающим голосом, что они звучали скорее как приказ, чем как просьба. Встав, гувернантка без малейших возражений скользящей походкой отправилась за своей шляпкой. Это было еще одним примером власти, которой обладал над ней Копперторн. Он смотрел на меня в открытое окно, и на его губах играла насмешливая улыбка, словно ему нравилось дразнить меня подобными демонстрациями этой власти. В ореоле света сиявшего у него за спиной солнца он был похож на демона. Секретарь простоял еще несколько мгновений, глядя на меня с исключительно злобным выражением на лице. Затем я услышал звук его тяжелых шагов, удалявшихся по гравиевой дорожке в направлении двери.

V

В течение нескольких дней после нашего с мисс Уоррендер разговора, во время которого она призналась в своей ненависти к секретарю, дела в Дункельтвейте шли своим чередом. Во время наших прогулок с двумя маленькими детьми по лесам и полям у нас состоялось еще несколько долгих бесед, однако мне все никак не удавалось затронуть в них тему ее эмоциональной вспышки в библиотеке, а она сама не говорила ничего, что могло бы пролить свет на так интересовавший меня вопрос. Каждый раз, когда я говорил что-то, что могло заставить разговор свернуть в этом направлении, гувернантка либо отвечала в очень осторожной манере, либо внезапно вспоминала, что детям пора возвращаться домой. В итоге я отчаялся узнать что-либо от нее самой.

На протяжении этого периода мои занятия были хаотичными и нерегулярными. Иногда старый дядюшка Джереми забредал ко мне в комнату с рукописным свитком в руке и читал мне отрывки из своей великой эпической поэмы. Если я чувствовал, что нуждаюсь в компании, я отправлялся в лабораторию к Джону; он, в свою очередь, тоже заглядывал ко мне, когда ему было одиноко. Порой, желая разнообразить монотонность подготовки к экзамену, я брал свои книги в скрывавшуюся среди зарослей кустов беседку и работал там в течение дня. Что касается Копперторна, то я всячески старался его избегать; он также явно не стремился познакомиться со мной поближе.

В один из дней второй недели июня Джон зашел ко мне с телеграммой в руке и выражением сильного недовольства на лице.

– Хорошенькое дело! – воскликнул он. – Мой папаша хочет, чтобы я немедленно встретился с ним в Лондоне. Полагаю, по какому-то юридическому вопросу. Он вечно грозился привести свои дела в порядок, и теперь, когда у него случился сильный приступ, намеревается это сделать.

– Полагаю, ты ненадолго? – сказал я.

– Неделя, возможно, две. Весьма досадно, ведь я как раз приблизился к получению алкалоида.

– Вернувшись, ты найдешь все в таком виде, в каком оставишь, – рассмеялся я. – Здесь нет никого, кто смог бы получить его в твое отсутствие.

– Что меня беспокоит – так это то, что я оставляю здесь тебя, – продолжил Джон. – Зазвать приятеля в глухомань вроде этой, а затем удрать, оставив его там… Весьма негостеприимно.

– Насчет меня не волнуйся, – ответил я. – У меня слишком много дел, чтобы почувствовать себя одиноко. Кроме того, я не ожидал, что это место мне так понравится. Не думаю, что в моей жизни были другие полтора месяца, которые пролетели бы столь же быстро.

– О, быстро, говоришь? – произнес Джон, усмехнувшись себе под нос.

Он явно вбил себе в голову, что я безнадежно влюбился в гувернантку.

Мой друг уехал в тот же день утренним поездом, пообещав сообщить нам в письме свой адрес в городе, поскольку он все еще не знал, в какой гостинице остановится. Я и представить себе не мог, сколько всего изменит этот пустяк и что за события случатся, прежде чем я увижу своего товарища вновь. В тот момент его отъезд совершенно меня не опечалил, ведь он сближал оставшихся четверых обитателей дома и, как мне казалось, упрощал поиск ответа на вопрос, который с каждым днем интересовал меня все больше.

Примерно в четверти мили от поместья Дункельтвейт стояла деревушка того же имени, скорее напоминавшая беспорядочное скопление домов; помимо трех десятков крестьянских жилищ с черепичными крышами, в ней были увитая плющом церковь и, разумеется, пивная. Во второй половине того самого дня, когда Джон нас покинул, мисс Уоррендер с двумя детьми отправилась на почту, располагавшуюся там, а я вызвался их сопровождать.

Копперторн, несомненно, либо попытался бы помешать этому визиту, либо присоединился бы к нам, однако дядюшку Джереми, к счастью, обуяла жажда творчества, и ему необходимы были услуги секретаря. Прогулка, как мне вспоминается, была приятной, ведь деревья хорошо затеняли дорогу, а над нашими головами раздавалось веселое пение птиц. Шагая, мы беседовали о многих вещах, а малыши вприпрыжку неслись рядом с нами, смеясь и задирая друг друга.

Для того чтобы добраться до почты, нужно было миновать уже упомянутую пивную. Идя по улице, мы заметили собравшуюся у входа в нее группу людей. Среди них было около дюжины одетых в лохмотья мальчишек и неопрятных девчонок, несколько женщин с непокрытыми головами да пара выпивох из самого заведения; вероятно, тихая деревушка никогда еще не видела такого скопления народа. Мы не знали, что вызывало их интерес, однако дети, ринувшись в толпу, быстро все выяснили.

– Ох, мисс Уоррендер! – воскликнул запыхавшийся от бега Джонни; выражение лица ребенка было чрезвычайно серьезным. – Там черный человек вроде тех, о которых вы рассказывали нам истории!

– Цыган, наверное, – предположил я.

– Нет, нет, – возразил Джонни решительно. – Он чернее. Правда, Мэй?

– Чернее, – подтвердила малышка.

– Полагаю, нам лучше пойти и взглянуть на сие чудесное явление, – сказал я.

Произнося эти слова, я оглянулся на свою спутницу. К моему удивлению, она сильно побледнела, а ее огромные черные глаза блестели от волнения.

– Вам нехорошо? – спросил я.

– Ох, все в порядке. Идемте! – воскликнула она с нетерпением. – Идемте!

Зрелище, представшее нашим взглядам, когда мы присоединились к крестьянам, было, несомненно, любопытным. Оно напомнило мне то, как де Квинси описывал курившего опиум малайца, которого повстречал на одной шотландской ферме. В центре круга неотесанных йоркширцев стоял восточного вида чужеземец, высокий, гибкий и изящный; его льняные одежды были пыльными, а сквозь протершуюся грубую обувь виднелась смуглая кожа его ног. Он явно прошел долгий путь. Чужеземец опирался на тяжелый посох, а его задумчивый взгляд был устремлен в пустоту; он явно не замечал собравшуюся вокруг него толпу. Его живописный наряд, яркий тюрбан и смуглая кожа выглядели в этих прозаических декорациях странно неуместными.

– Бедняга! – сказала мне мисс Уоррендер; она задыхалась от волнения. – Он, несомненно, устал и голоден, однако не может объяснить, что ему нужно. Я поговорю с ним.

Подойдя к индусу, она произнесла несколько слов на его родном наречии.

Никогда не забуду тот эффект, который произвела эта короткая фраза. Не произнеся ни слова в ответ, чужеземец пал ниц на пыльную дорогу, распростершись у ног моей спутницы. Я читал о восточных формах самоуничижения в присутствии высоких лиц, но и представить себе не мог, что человеческое существо способно проявить столь абсолютную покорность, какую проявлял этот человек.

Мисс Уоррендер вновь заговорила резким повелительным тоном, при звуке которого незнакомец немедленно вскочил на ноги; он стоял, сложив руки и опустив глаза, словно раб в присутствии хозяйки. Собравшиеся вокруг люди, похоже, посчитали, что внезапное падение на землю было прелюдией к какому-то фокусу или акробатическому номеру; на их лицах читалась заинтересованность.

– Не могли бы вы пойти с детьми и отправить письма? – спросила гувернантка. – Мне бы хотелось перекинуться с этим человеком парой слов.

Я согласился и, вернувшись через несколько минут, обнаружил, что они все еще беседуют. Индус, судя по всему, рассказывал о собственных приключениях или объяснял причины своего путешествия: он говорил быстро и возбужденно, с дрожащими пальцами и блестящими глазами. Мисс Уоррендер внимательно его слушала, то и дело вздрагивая или восклицая, – знак того, сколь глубоко ее заинтересовал рассказ мужчины.

– Я должна извиниться за то, что заставила вас так долго стоять на солнце, – сказала она, обернувшись наконец ко мне. – Нам нужно идти домой, или мы опоздаем к ужину.

Произнеся на прощание несколько звучавших как приказы фраз, гувернантка оставила своего смуглого знакомого стоять посреди улицы, и мы повели детей домой.

– Итак? – спросил я с естественным любопытством, когда мы оказались вдали от посторонних ушей. – Кто он и кем является?

– Он прибыл из Центральных провинций, из края, расположенного неподалеку от земель маратхов. Он – один из нас. Для меня это настоящий шок – встретить земляка столь неожиданно; я весьма встревожена.

– Должно быть, вам было приятно, – заметил я.

– Да, очень приятно, – произнесла она с чувством.

– А почему он пал ниц?

– Потому что узнал во мне дочь Ахмета Чингисхана, – сказала гувернантка гордо.

– А как его сюда занесло?

– О, это долгая история, – ответила она небрежно. – Он вел жизнь странника. Как же темно на этой дороге! Как чудесно ее затеняют огромные ветви! Заберись вы на одну из них, вы смогли бы спрыгнуть на спину любого прохожего, а он бы и не заподозрил, что вы были там, пока ваши пальцы не сомкнулись бы на его горле!

– Что за ужасная мысль! – воскликнул я.

– Темные места навевают темные мысли, – отозвалась она беззаботно. – Кстати, окажите мне услугу, мистер Лоуренс.

– Какую? – спросил я.

– Не говорите в доме ничего об этом моем бедном соотечественнике. Они, знаете ли, могут счесть его проходимцем или бродягой и велеть прогнать его из деревни.

– Уверен, мистер Терстон никогда не поступит так жестоко.

– Нет; а вот мистер Копперторн может.

– Как пожелаете, – сказал я. – Но дети всяко расскажут.

– Нет, не думаю, – ответила она.

Не знаю, как ей удалось уговорить маленьких болтунов держать свои язычки за зубами, однако в тот вечер они и правда хранили молчание насчет странного гостя, забредшего в нашу деревушку.

У меня было серьезное подозрение, что этот гость из тропиков был не просто случайным странником, а прибыл в Дункельтвейт по вполне определенному делу. На следующий день я получил лучшее из возможных доказательств того, что он по-прежнему был поблизости, повстречав мисс Уоррендер, несшую корзину с остатками хлеба и мяса. Она часто относила объедки местным старухам, так что я вызвался сопроводить ее.

– Кому сегодня, старухе Венейбл или старухе Тейлфорт? – спросил я.

– Ни той, ни другой, – ответила она с улыбкой. – Я скажу вам правду, мистер Лоуренс, поскольку вы всегда были мне хорошим другом, и я чувствую, что могу вам доверять. Эти объедки – для моего бедного соотечественника. Я повешу корзину на эту ветку, а он ее заберет.

– О, значит, он все еще неподалеку, – заметил я.

– Да, он все еще здесь.

– Думаете, он ее найдет?

– О, не сомневайтесь, – заверила меня она. – Вы ведь не против, что я помогаю ему, правда? Вы бы поступили точно так же, живи вы среди индусов и наткнись случайно на англичанина. Идемте в теплицу, взглянем на цветы.

Мы вместе отправились в оранжерею. Когда мы вернулись, корзина по-прежнему висела на ветке, однако ее содержимое исчезло. Мисс Уоррендер со смехом забрала ее.

Похоже, после вчерашней беседы с соотечественником гувернантка приободрилась; ее шаг, казалось, стал более свободным и пружинящим. Возможно, все дело было в моем воображении, однако у меня сложилось впечатление, что и в присутствии Копперторна она теперь не была такой скованной, как обычно, и встречала его взгляды с меньшим страхом и будучи менее покорной его воле.

Я подошел к тому месту в своей истории, когда мне впервые удалось понять природу отношений, существовавших между этими двумя странными смертными, и узнать страшную правду о мисс Уоррендер – или принцессе, дочери Ахмета Чингисхана. Так ее называть вернее, ведь она, несомненно, пошла в этого яростного фанатичного воина, а не в свою добрую мать.