Текст книги "Тайна серебряного зеркала"

– Но я попаду в него! – выдохнул бедный Чарли.

– Чушь!

– Вздор!

– Стреляй в него! – рыкнуло человек пять мужчин.

– Факт в том, – прошелестел один из стоявших передо мной военных другому, – что у парня просто сдали нервы, и он, почувствовав это, пытается пойти на попятную.

Безмозглый молодой лейтенант и представить себе не мог, как стоявшей у него за спиной девушке хотелось двинуть ему кулачком в ухо.

– Все дело в трехзвездочном бренди «Мартель»[53]53
  Один из старейших французских коньячных домов, основанный в 1715 году Жаном Мартелем.


[Закрыть], – прошептал ему сослуживец в ответ. – Черти зеленые, знаешь ли. У меня они тоже бывают. Если кто в такой кондиции – это видно сразу.

Данное замечание было для меня слишком непонятным – в противном случае оратор рисковал бы так же, как и его собеседник.

– Так что, ты будешь стрелять или нет? – крикнуло несколько голосов.

– Да, буду, – простонал Чарли. – Но это убийство, чистой воды убийство.

Мне никогда не забыть тот затравленный взгляд, которым он окинул толпу.

– Я целюсь через него, Макинтош, – прошептал мой возлюбленный, ложась на траву и в третий раз вскидывая винтовку на плечо.

Еще мгновение – и ствол ее с грохотом изрыгнул пламя. Толпа взревела так, что ее разнесшийся над пустошами рев, вероятно, услышали в видневшейся вдалеке деревне.

– Отлично, парень, отлично! – крикнула сотня честных девонширских голосов, когда маркёр прикрыл черное «яблочко» белым диском, возвещая о победе в состязании.

– Отлично, парень! Мейстер Пиллар из Тойнби-холла! А ну-ка подняли его! Отнесем парня, защитившего честь Роборо, домой на руках! В чем дело, ребята? Вот он, на траве. Проснитесь, сержант Макинтош! Что с вами стряслось? А? Что?

Над толпой повисла мертвая тишина, на смену которой пришел ропот, полный сначала неверия, а затем сочувствия. «Оставьте ее! – шептали голоса. – Бедная девонька! Оставьте ее!» Затем тишина воцарилась вновь, нарушаемая лишь женскими стонами да короткими, отрывистыми криками отчаяния.

Ведь, читатель, мой Чарли, мой прекрасный храбрый Чарли, лежал на земле мертвый, с винтовкой, по-прежнему зажатой в его остывающих пальцах.

Я слышала добрые слова сочувствия. Слышала срывавшийся от печали голос лейтенанта Дэйсби, умолявшего меня не терять голову от горя. Чувствовала, как его рука осторожно поднимает меня, увлекая прочь от тела моего бедного мальчика.

Дальше я ничего не помню до тех пор, пока не очнулась в лазарете Тойнби-холла и не узнала, что с того ужасного дня прошло три недели, которые я провела, мечась в бреду.

Впрочем, правда ли я не помню совсем ничего?

Иногда мне кажется, что это не так. Кажется, что я припоминаю моменты ясности, в которые выныривала из забытья. В моей памяти смутно всплывает образ моей старой сиделки, выходящей из комнаты, и костлявого бескровного лица, заглядывающего в полуоткрытое окно; всплывает голос, говорящий: «Я разобрался с твоим прекрасным возлюбленным, но мне все еще предстоит разобраться с тобой». Слова эти кажутся мне знакомыми, так, словно я их уже слышала. И все же они могут быть лишь сном.

«И это все? – скажете вы. – Из-за этого истеричная женщина преследует безобидного ученого в газетных колонках объявлений? На основании этих сомнительных доказательств заявляет о столь чудовищных преступлениях?»

Что ж, я не могу ожидать, что все это произведет на вас такое же впечатление, какое произвело на меня. Скажу лишь, что, окажись я на мосту, на одной стороне которого стоял бы Октавиус Гастер, а на другой – самый свирепый из тигров, когда-либо рыскавших по индийским джунглям, я бы не раздумывая ринулась искать защиты у дикого зверя.

Моя жизнь разбита и разрушена. Мне все равно, когда она закончится, однако если благодаря моим словам хотя бы один честный дом не пустит к себе этого человека, значит, эти слова были написаны не зря.

Через две недели после того, как она написала эти строки, моя бедная дочь исчезла. Все поиски оказались тщетными. Носильщик на станции утверждает, что видел, как соответствовавшая ее описанию юная леди садилась в вагон первого класса с высоким худым джентльменом. Однако слишком нелепо полагать, что она могла сбежать с кем-то столь скоро после перенесенного ею горя и так, чтобы я ничего не заподозрила. Впрочем, сыщики работают над этой зацепкой.

Эмили Андервуд

Джон Баррингтон Коулз

Часть I

Может показаться опрометчивым с моей стороны заявлять о сверхъестественных причинах смерти моего бедного друга Джона Баррингтона Коулза. Я осознаю, что нынешнее состояние общественного мнения требует цепочки по-настоящему неоспоримых доказательств для того, чтобы допустить возможность подобного вывода.

Поэтому я просто изложу обстоятельства, приведшие к этому печальному событию, настолько лаконично и четко, насколько смогу, позволив читателю самому сделать выводы. Быть может, найдется человек, способный пролить свет на то, что для меня остается сокрытым во мраке.

Впервые я повстречал Баррингтона Коулза, прибыв в Эдинбургский университет изучать медицину. У моей домовладелицы был большой дом на Нортумберленд-стрит; будучи вдовой, она зарабатывала себе на жизнь, сдавая комнаты в нем нескольким студентам.

Баррингтон Коулз снимал спальню на том же этаже, что и я, так что, познакомившись поближе, мы стали вместе обедать в небольшой гостиной. Постепенно знакомство наше переросло в дружбу, не омраченную ни единой ссорой до самого дня его смерти.

Отец Коулза командовал сикхским полком и много лет провел в Индии. Он предоставил сыну щедрое содержание, однако редко демонстрировал свою привязанность к нему каким бы то ни было еще образом, не считая приходивших иногда коротких писем.

Мой друг, который сам родился в Индии и обладал пламенным тропическим характером, очень страдал из-за подобного безразличия. Его мать умерла, а других родственников, которые могли заполнить пустоту, у Баррингтона Коулза не было.

Поэтому со временем он очень привязался ко мне, и между нами возникло доверие, которое встречается на свете очень редко. Даже оказавшись в плену у более сильной и глубокой страсти, он никогда не позволял ей навредить теплоте, царившей между нами.

Коулз был высоким стройным парнем с оливковой кожей, как у персонажей полотен Веласкеса, и добрыми темными глазами. Я редко встречал мужчин, которые могли бы вызвать у женщин больший интерес, заставив их грезить о себе. Выражение его лица обычно было мечтательным, даже томным; однако стоило собеседнику завести разговор на интересную для него тему, как он немедленно оживал.

В такие моменты на щеках Коулза вспыхивал румянец, глаза его начинали сиять, а красноречие достигало таких пределов, что он был способен увлечь любую аудиторию.

Но несмотря на эти естественные преимущества, он вел одинокую жизнь, избегая общества женщин и много читая. Коулз был одним из лучших студентов своего курса, получившим большую медаль по анатомии и премию имени Нила Арнотта[54]54
  Шотландский физик и изобретатель, создатель одного из первых водяных матрасов.


[Закрыть] по физике.

Я помню тот день, когда мы впервые ее встретили, так, словно это было вчера. Вновь и вновь я прокручиваю в голове обстоятельства этой встречи, пытаясь вспомнить, какое именно впечатление она произвела на меня в тот момент.

После того как мы узнали ее поближе, мое восприятие сильно изменилось, так что мне любопытно определить, какой она показалась мне, когда я не был предвзят. Однако абстрагироваться от чувств, вне зависимости от того, рождены они разумом или же предубеждением, сложно.

Это случилось в день открытия Королевской шотландской академии весной 1879 года. Мой бедный друг страстно почитал искусство во всех его формах. Благозвучный музыкальный аккорд, тонкая игра света и тени на холсте – все это доставляло непередаваемое наслаждение его чувствительной натуре. Мы как раз вошли в главный зал, чтобы полюбоваться картинами, когда я заметил невероятно красивую женщину, стоявшую на противоположном его конце. Я в жизни не видел лица, столь идеально соответствовавшего классическим пропорциям. Ее тип был поистине греческим. Широкий лоб, очень низкий и белый, как мрамор, окаймленный изящными локонами. Идеально прямой нос. Губы, бывшие скорее тонкими, чем полными. Красиво скругленные подбородок и нижняя челюсть, которые тем не менее выступали в достаточной мере, чтобы свидетельствовать о необычайной силе характера.

Но глаза! Эти чудесные глаза! Я мог лишь гадать, что за чувства сменяют друг друга в душе их владелицы. Стальная твердость, женская мягкость, властность и пронзительность, в следующее же мгновение сменяемые женственной слабостью… Впрочем, я забегаю вперед!

Даму сопровождал высокий светловолосый мужчина; я сразу узнал в нем студента, с которым был немного знаком.

Арчибальд Ривз – так его звали – был красивым энергичным молодым человеком, некогда выступавшим заводилой в каждой университетской выходке; однако в последнее время я видел его редко, зато до меня доходили слухи о его помолвке. Так что я предположил, что спутница Ривза была его невестой. Сидя на бархатном канапе и закрывшись музейным каталогом, я украдкой бросал взгляды на эту пару.

И чем больше я смотрел на даму, тем больше меня поражала ее красота. Она была невысокого роста, однако фигура ее являлась воплощением идеала, а сама обладательница этой фигуры держалась так, что обратить внимание на сей факт можно было лишь в сравнении.

В какой-то момент Ривза зачем-то отозвали в сторону и юная леди осталась одна. Повернувшись спиной к картинам, она дожидалась возвращения спутника, разглядывая собравшихся, но при этом, похоже, не обращала ни малейшего внимания на устремленные в ее сторону взгляды, привлеченные ее изяществом и красотой. Она стояла, положив руку на красный шнур, служивший ограждением для картин, а ее томный взгляд скользил от одного лица к другому столь беззастенчиво, словно лица эти принадлежали персонажам с картин у нее за спиной. Внезапно ее взгляд замер и стал пристальным. Мне стало интересно, что могло настолько ее привлечь, и я проследил, куда были устремлены глаза незнакомки.

Перед картиной, принадлежавшей, полагаю, кисти Ноэля Патона – ведь сюжет ее был благородным и неземным – стоял Джон Баррингтон Коулз. Его лицо было повернуто к нам в профиль, и я никогда еще не видел его в столь выгодном ракурсе. Я уже говорил, что Коулз был исключительно красив, однако в тот момент его красота была поистине неописуемой. Было очевидно, что картина настолько завладела всеми его помыслами, что он позабыл обо всех и обо всем, что его окружало. Глаза моего друга сияли, а на его оливковых щеках играл бледно-розовый румянец. Дама продолжала внимательно его разглядывать с выражением интереса на лице, пока он не обернулся, внезапно выйдя из мира своих грез. Их глаза встретились. Незнакомка немедленно отвела взгляд, а вот Коулз какое-то время продолжал смотреть на нее. Картина была в одночасье забыта, и мой друг вновь оказался на земле.

До нашего ухода нам довелось заметить ее еще пару раз, и в каждый из них мой бедный друг не отрывал от нее взгляда. Впрочем, он не произнес ни слова до того, как мы, покинув выставку, зашагали по улице Принцев[55]55
  Главная торговая улица Эдинбурга.


[Закрыть].

– Ты заметил прекрасную женщину в темном платье с белой меховой оторочкой? – спросил Коулз.

– Заметил, – ответил я.

– Тебе она знакома? – В его голосе чувствовалась страсть. – Есть какие-то мысли насчет того, кто она?

– Лично я ее не знаю, – произнес я, – однако, вне всяких сомнений, могу о ней разузнать, поскольку, полагаю, она помолвлена с молодым Арчибальдом Ривзом, с которым у нас много общих друзей.

– Помолвлена! – выдохнул Коулз.

– Ну да, – рассмеялся я. – Не хочешь же ты сказать, мой дорогой мальчик, что ты настолько чувствителен, чтобы факт помолвки девушки, с которой ты не говорил ни разу в жизни, был достаточным основанием для того, чтобы впасть в уныние?

– Ну, не совсем в уныние, – ответил он, тоже натянуто рассмеявшись, – но не стану скрывать, Эрмитедж, что никогда в жизни меня еще никто так не привлекал. И дело не просто в красоте ее лица – хотя ее действительно можно назвать совершенной. Дело в личности и интеллекте, скрывающихся за ним. Если она помолвлена, то, надеюсь, с мужчиной, который будет ее достоин.

– Хм. Ты говоришь с таким чувством, – заметил я. – Это явно случай любви с первого взгляда, Джек. Как бы там ни было, а чтобы успокоить твой мятущийся дух, я попытаюсь разузнать о ней у всех, кому она может быть знакома.

Баррингтон Коулз поблагодарил меня, и мы сменили тему разговора. После этого мы несколько дней не упоминали о произошедшем, хотя мой товарищ был чуть более мечтателен и рассеян, чем обычно. Я уже почти забыл об этом случае, когда молодой Броди, доводящийся мне троюродным братом, объявился на ступенях университета с видом человека, принесшего вести.

– Ты ведь знаешь Ривза, да? – начал он.

– Да. А что?

– Его помолвке конец.

– Конец! – воскликнул я. – Да я ведь только давеча узнал, что он помолвлен.

– Верно, однако теперь ей настал конец. Чертовское свинство со стороны Ривза, знаешь ли, разорвать ее, ведь девушка была исключительно славная.

– Я видел ее, – сказал я, – но вот имени не знаю.

– Ее зовут мисс Норткотт. Она живет со своей старой тетушкой в особняке Аберкромби. Никто ничего не знает ни о ней, ни о ее родне, ни о том, откуда она. Однако бедняжка, наверное, самая несчастливая девушка на свете!

– Почему несчастливая?

– Ну, это, знаешь ли, ее вторая помолвка, – пояснил молодой Броди, имевший поистине чудесный талант узнавать все и обо всех. – Она была помолвлена с Прескоттом – с тем самым Уильямом Прескоттом, который умер. Печальный был случай. День свадьбы уже назначили, все, казалось, было решено – и тут внезапно такой удар.

– Что за удар? – спросил я, ведь обстоятельства произошедшего вспоминались мне весьма смутно.

– Ну, смерть Прескотта. Он однажды вечером пришел в особняк Аберкромби и сильно там задержался. Никто не знает, когда именно он покинул его, однако около часа ночи один его знакомый встретил его быстро шагавшим в сторону Королевского парка. Парень поздоровался с ним, однако Прескотт так спешил, что даже не заметил его. Это был последний раз, когда его видели живым. Три дня спустя его тело нашли плававшим в озере Святой Маргариты, что у часовни Святого Антония. Толком в причинах его смерти разобраться никто так и не сумел, так что все списали на временное помешательство.

– Странное было дело, – заметил я.

– Да, и бедной девочке пришлось чертовски тяжело, – произнес Броди. – А теперь еще один удар, который, наверное, вообще ее сломает. Она ведь такая нежная и женственная!

– Значит, ты знаком с ней лично! – сказал я.

– О да, я ее знаю. Встречал несколько раз. Я могу без проблем вас познакомить.

– Ну, – ответил я, – это нужно не столько мне, сколько моему другу. Впрочем, я не думаю, что после случившегося она станет сразу же выходить в свет. Но когда она начнет это делать, я воспользуюсь твоим предложением.

Мы пожали друг другу руки, и какое-то время я больше об этом разговоре не вспоминал.

Следующий инцидент, о котором я должен поведать как об имеющем непосредственное отношение к мисс Норткотт, весьма неприятен. И все же я обязан описать его максимально подробно, поскольку он может пролить свет на произошедшее впоследствии. Одним холодным вечером, спустя несколько месяцев после изложенной выше беседы с моим троюродным братом, я возвращался от пациента по одной из самых скверных улиц города. Было очень поздно, и я как раз пробирался сквозь толпу лодырей, собравшихся у огромного кабака, когда из этой толпы выступил какой-то тип, протянув ко мне руку и глядя на меня окосевшими от пьянства глазами. Свет газового фонаря упал на его лицо, и я, к полнейшему своему ошеломлению, узнал в этом опустившемся создании моего бывшего знакомого, Арчибальда Ривза, который когда-то был известен как самый большой модник всего колледжа. Я был настолько поражен, что какое-то мгновение не мог поверить своим глазам; впрочем, ошибки быть не могло, ведь его опухшее от алкоголя лицо все еще сохраняло следы былой красоты. Я тотчас решил хотя бы на одну ночь спасти его от компании, в которой он оказался.

– Здорóво, Ривз! – сказал я. – Пойдем со мной. Я как раз иду в направлении твоего дома.

Пробормотав какое-то невнятное извинение за свое состояние, Ривз принял мою руку. Ведя его домой, я заметил, что он страдает не только от последствий запоя, в котором пребывал в тот момент, но и от долгой череды предшествовавших, сказавшихся и на нервной системе, и на мозге. Рука Ривза была сухой и горячей, а сам он шарахался от каждой тени, падавшей на тротуар. Речь его звучала настолько бессвязно, что была больше похожа на бред больного, чем на болтовню пьяницы.

Когда мы оказались у Ривза дома, я снял с него часть одежды и уложил на кровать. Пульс его к тому моменту стал очень частым, и у него явно был жар. Вскоре он задремал, и я уже собирался тихонько выйти из комнаты, чтобы предупредить домовладелицу о его состоянии, когда Ривз, внезапно сев в постели, схватил меня за рукав.

– Не уходи! – закричал он. – Мне легче от того, что ты здесь, ведь так она не сможет мне навредить.

– Она! – сказал я. – О ком ты говоришь?

– О ней! О ней! – ответил Ривз раздраженно. – А! Ты ее не знаешь. Она – дьяволица! Прекрасная – о да! Но – дьяволица!

– Ты слишком возбужден, – произнес я. – Постарайся немного поспать. Тебе станет лучше.

– Поспать! – простонал он. – Как я могу уснуть, видя ее сидящей вон там, в ногах кровати, и глядящей на меня своими огромными глазищами час за часом? Это лишает меня любых сил и мужества, говорю тебе. И заставляет пить. Помоги мне Бог – я и сейчас полупьяный!

– Ты очень болен, – сказал я, смачивая ему виски уксусом. – И бредишь. Ты не понимаешь, что говоришь.

– Понимаю, – резко оборвал он меня, подняв глаза. – Прекрасно понимаю. И я сам виноват. Это мой выбор. Но я не мог – клянусь небесами – не мог принять альтернативу. Не мог вверить себя ей. Это больше, чем человек способен совершить.

Сидя у края кровати и держа пылающую руку Ривза, я размышлял о его странных словах. Какое-то время он лежал неподвижно, а затем, вновь подняв на меня взгляд, спросил с глубокой печалью в голосе:

– Почему она не предупредила меня раньше? Почему дождалась, когда я так в нее влюбился?

Ривз вновь и вновь задавал этот вопрос, лихорадочно вертя головой; затем он забылся беспокойным сном. Тихонько выйдя из комнаты и убедившись, что о нем позаботятся, я покинул дом. Однако его слова звучали у меня в голове еще много дней, приобретя впоследствии еще большее значение.

На время летних каникул мой друг Баррингтон Коулз уехал, и несколько месяцев от него не было никаких вестей. Однако в начале зимней сессии я получил от него телеграмму, в которой он попросил меня снять для него его старые комнаты на Нортумберленд-стрит, указав поезд, на котором прибудет. Встретив его на вокзале, я с радостью отметил, что он выглядит очень хорошо, так, словно его переполняет энергия.

– Кстати, – сказал он неожиданно тем самым вечером, когда мы сидели у камина, обсуждая каникулы, – ты меня до сих пор так и не поздравил!

– С чем, мой мальчик? – спросил я.

– Что? Хочешь сказать, ты не слышал о моей помолвке?

– Помолвке?! Нет! – ответил я. – Впрочем, рад это слышать и поздравляю тебя от всего сердца.

– Странно, что слухи до тебя не дошли, – произнес он. – Очень странно. Помнишь ту девушку, которая так приглянулась нам в академии?

– Что?! – воскликнул я, смутно ощущая, что в моем сердце рождается дурное предчувствие. – Ты ведь не имеешь в виду, что помолвлен с ней?

– Я так и думал, что ты удивишься, – ответил он. – Когда я гостил у своей старой тетушки в Питерхеде, что в Абердиншире, туда приехали Норткотты, и, поскольку у нас есть общие друзья, мы вскоре встретились. Я узнал, что тревога по поводу ее помолвки была ложной, и… Ну, ты сам понимаешь, что означает оказаться в обществе такой девушки в месте вроде Питерхеда. И заметь, – добавил Коулз, – что я не считаю свой поступок глупым или поспешным. Я до сих пор не пожалел о нем ни на мгновение. Чем больше я узнаю Кейт, тем больше я влюбляюсь в нее и тем больше ей восхищаюсь. Впрочем, я должен вас с ней познакомить, после чего ты сможешь составить о ней свое собственное мнение.

Я сказал Коулзу, что был бы очень этому рад, в дальнейшем стараясь вести с ним беседу как можно более непринужденно, однако в действительности ощущая в сердце тревогу и уныние. В моей памяти всплыли слова Ривза и несчастливая судьба молодого Прескотта, и, пусть я не мог найти сему рационального объяснения, мной овладели смутный страх и недоверие к этой женщине. Быть может, с моей стороны все это было глупым предрассудком и суеверием, из-за которых я невольно исказил ее будущие слова и поступки, дабы они соответствовали моей наполовину сформированной дикой теории. Другие уже выдвигали подобное предположение, выслушав мой рассказ. Они имеют право на свое мнение – если, конечно, им удастся примирить его с теми фактами, которые я изложу.

Спустя несколько дней мы с моим другом отправились к мисс Норткотт. Помню, что, когда мы подходили к особняку Аберкромби, наше внимание привлек визгливый лай собаки, исходивший, как оказалось, из дома, в который мы направлялись. Нас провели наверх, где мы были представлены старой миссис Мертон, тетушке мисс Норткотт, и самой юной леди. Та была столь же прекрасна, как и всегда, так что увлечение моего друга не удивляло. Ее лицо было несколько более румяным, чем обычно, а в руке она держала внушительных размеров хлыст, которым только что наказывала маленького шотландского терьера, чей визг мы услышали на улице. Бедная зверюга, сжавшись, сидела у стены, жалобно поскуливая с совершенно усмиренным видом.

– Значит, вы с Карло опять повздорили, Кейт? – спросил мой друг, когда мы уселись.

– В этот раз совсем чуть-чуть, – ответила мисс Норткотт, очаровательно улыбаясь. – Я очень люблю славного старичка, но иногда его нужно воспитывать. Как и всех нас, мистер Эрмитедж, не правда ли? – добавила она, оборачиваясь ко мне. – Как славно было бы, если бы вместо коллективного наказания в конце жизни мы, подобно собакам, немедленно получали наказание за любой порок. Это сделало бы нас осторожнее, не правда ли?

Я согласился.

– Представьте, что всякий раз, когда человек вел бы себя плохо, гигантская рука хватала бы его и стегала хлыстом до потери сознания. – Ее белая рука, сжав хлыст, яростно размахивала им. – Это держало бы его в рамках гораздо лучше, чем любая высокопарная моралистическая теория.

– Что такое, Кейт? – спросил мой друг. – Ты сегодня такая свирепая.

– Ничего подобного, Джек, – рассмеялась она. – Я лишь предлагаю мистеру Эрмитеджу теорию на рассмотрение.

Они завели беседу об абердинширских делах, так что у меня появилась возможность рассмотреть не произносившую ни слова миссис Мертон. Она была старой леди вида поистине престранного. Больше всего бросалась в глаза ее абсолютная бесцветность. Волосы ее были белыми как снег, а лицо чрезвычайно бледным. Губы ее казались совершенно бескровными; даже оттенок голубых глаз миссис Мертон был настолько светлым, что они практически не выделялись на фоне общей бледности лица. На ней было платье из серого шелка, вполне гармонично сочетавшееся с ее внешним видом. Выражение лица старой леди казалось очень необычным – настолько, что в тот момент я не смог бы сказать, какие чувства наполняли ее душу.

Она работала над какой-то замысловатой старомодной вышивкой, и движения ее рук сопровождались сухим меланхоличным шуршанием платья, подобным шороху осенней листвы. Во всем ее виде было что-то печальное и унылое. Подвинув свой стул поближе к ней, я спросил миссис Мертон, как давно она в Эдинбурге и нравится ли ей город.

При звуке моего голоса она вздрогнула и подняла на меня взгляд. На ее лице читался испуг, и я сразу понял, что означало то его выражение, которое я заметил у нее чуть ранее: страх. Сильнейший всепоглощающий страх. Страх настолько ярко выраженный, что я готов был поручиться собственной жизнью, что с сидевшей передо мной женщиной произошло нечто кошмарное либо она стала жертвой ужасной неудачи.

– О да, нравится, – ответила старая леди мягким застенчивым голосом. – Мы здесь уже давно – пусть и не очень давно. Мы много путешествуем.

Она говорила неуверенно, как человек, боящийся открыться.

– Вы не из Шотландии, полагаю? – спросил я.

– Нет… То есть не совсем. Нельзя сказать, чтобы мы были откуда-то конкретно. Мы – космополитки, знаете ли.

Говоря, она все время бросала взгляды на мисс Норткотт, однако ее племянница все так же беседовала с Коулзом у окна. Затем внезапно старая леди наклонилась ко мне и с выражением полнейшей искренности на лице произнесла:

– Не говорите со мной больше, прошу. Ей это не нравится, и мне за это потом придется плохо. Прошу, не надо.

Я уже собирался спросить ее о причинах такой странной просьбы, однако старая леди, увидев, что я собираюсь вновь к ней обратиться, встала и медленно направилась к двери. Влюбленные прекратили беседовать, и я почувствовал, что мисс Норткотт смотрит на меня своими проницательными серыми глазами.

– Вы должны простить мою тетушку, мистер Эрмитедж, – сказала она. – Она странная и легко устает. Идемте, я покажу вам свой альбом.

Какое-то время мы рассматривали портреты. Отец и мать мисс Норткотт, судя по всему, были довольно обычными смертными: я не видел ни в одном, ни в другой следов того характера, который столь явственно читался в лице их дочери. Впрочем, одна старая дагеротипия привлекла мое внимание. На ней был запечатлен мужчина лет сорока поразительной красоты. Он был гладко выбрит, и его выступающая нижняя челюсть и решительный рот говорили об исключительной силе воли. Глаза мужчины, однако, были посажены довольно глубоко, а верхняя часть его лба была по-змеиному уплощенной, что несколько портило впечатление от его внешности. Увидев это, я почти невольно указал на его лоб, воскликнув:

– Вот в кого вы пошли в вашей семье, мисс Норткотт!

– Полагаете? – сказала она. – Боюсь, это весьма нелестный комплимент. Дядюшка Энтони всегда считался в семье черной овцой.

– Хм, – произнес я. – Тогда мое замечание действительно было неудачным.

– О, ничего страшного, – ответила она. – Я всегда считала, что они все вместе взятые ему в подметки не годятся. Он был офицером в Сорок первом полку[56]56
  41-й (валлийский) пехотный полк – подразделение Британской армии, существовавшее с 1791 по 1881 год; в 1881 было объединено с 69-м (южнолинкольнширским) пехотным полком в Валлийский полк.


[Закрыть] и погиб в бою во время Персидской войны. Так что он всяко умер достойно.

– Я тоже хотел бы умереть подобным образом, – произнес Коулз. Его глаза блестели так, как это обычно происходило в те моменты, когда он был возбужден. – Я часто жалею, что не последовал по стопам отца, вместо того чтобы заниматься этим унылым смешиванием треклятых лекарств.

– Да ладно, Джек, тебе пока что рано умирать, – сказала мисс Норткотт, нежно беря его за руку.

Я не мог понять эту женщину. Она представляла собой столь исключительную смесь мужской решительности и женской нежности, за которыми скрывалось нечто совершенно особенное, свойственное лично ей, что являлось для меня загадкой. Потому я едва ли знал, как ответить на простой вопрос, заданный Коулзом, когда мы вместе возвращались по улице домой.

– Ну и что ты о ней думаешь? – спросил он.

– Она чудесно красива, – отозвался я осторожно.

– Ясное дело, – произнес Коулз недовольно. – Но ты знал об этом еще до нашего визита!

– Полагаю, она еще и весьма умна, – заметил я.

Какое-то время Баррингтон Коулз шагал молча, а затем внезапно обратился ко мне со странным вопросом:

– Ты думаешь, она жестокая? Думаешь, она из тех девушек, которым доставляет удовольствие причинять боль?

– Ну, по правде говоря, – ответил я, – у меня вряд ли было время, чтобы сформировать мнение на этот счет.

Мы еще какое-то время прошагали в молчании.

– Она – старая дура, – пробормотал Коулз наконец. – Она безумна.

– Кто? – спросил я.

– Эта старуха… Эта тетушка Кейт… Миссис Мертон, или как там ее.

Как оказалось, моя несчастная бесцветная знакомая говорила с Коулзом, однако о природе их беседы он распространяться отказывался.

Мой товарищ в тот вечер лег рано, а я долго сидел у камина, размышляя о том, что увидел и услышал. Я чувствовал, что девушка скрывает какую-то тайну – что-то темное и роковое, настолько странное, что у меня не было ни малейших предположений относительно того, в чем именно могло быть дело. Думал об их разговоре с Прескоттом, состоявшемся незадолго до дня, на который была назначена свадьба, и роковом финале. О печальных словах бедного пьяного Ривза – «Почему она не сказала мне раньше?» – и обо всем остальном, сказанном им. О предупреждении миссис Мертон, об упоминании ее Коулзом, даже об эпизоде с хлыстом и сжавшимся псом.

Воспоминания были довольно неприятными, и все же я не мог предъявить этой женщине внятных обвинений. Было бы хуже, чем просто бесполезно, пытаться предупредить моего друга до того, как я сам определился, о чем конкретно я собрался его предупреждать. Он просто отмахнется от любых обвинений в ее адрес. Что я мог сделать? Как мог прийти к какому-нибудь внятному выводу относительно ее характера и предков? Все ее знакомства в Эдинбурге были новыми. Она была сиротой и, насколько я знал, никогда не распространялась о том, где жила раньше. Внезапно мне пришла в голову идея. В число друзей моего отца входил полковник Джойс, долго прослуживший штабным офицером в Индии и, вероятно, знавший большинство офицеров, бывших там со времен Мятежа. Немедленно сев за стол и подрезав фитиль лампы, я написал полковнику письмо, в котором говорил, что мне было бы очень любопытно разузнать о некоем капитане Норткотте, служившем в Сорок первом пехотном и погибшем во время Персидской войны; дав в письме настолько точное описание внешности капитана, насколько мог вспомнить по дагеротипии, я отправил его в тот же вечер и с чувством, что сделал все, что мог, лег в постель, слишком встревоженный для того, чтобы уснуть.