Текст книги "Змея"

13

– Это та самая лошадь? – Олвин тоже не может поверить.

– Знаю, – говорю я. – По ней теперь и не скажешь, что что-то произошло.

– Нет, я имею в виду, она – вожак табуна, главная кобыла. Ты даже не представляешь, как это потрясающе.

Хотя я понимаю, что это весьма важно, меня это волнует меньше, чем сильнейшие лечебные свойства того растения.

– Опиши его, – предлагает Олвин, когда я делюсь с ней своим удивлением.

Я стараюсь как можно подробнее вспомнить внешний вид и форму, но только когда я упоминаю цвет, Олвин говорит:

– Костровика. Наверняка она.

– Да, точно. – Я видела это название в книгах. – Ты ее знаешь?

– Слышала, – отвечает она, – но никогда не видела. Костровика невероятно редка.

– Значит, нам повезло, – говорю я лошади, пропуская через пальцы ее шелковистую гриву.

Олвин смотрит на меня странно, почти с подозрением.

– Откуда ты знала, что с ней нужно делать?

– Интересуюсь лечебными средствами, – уклончиво объясняю я.

Но Олвин так просто не проведешь.

– Зельями?

– Я пока только учусь.

Ее глаза снова широко распахиваются:

– Ты можешь колдовать!

– Нет, – возражаю я, спеша сбить ее возбуждение. – Хотела бы, но я еще многого не знаю. Поэтому сюда и пришла.

И я объясняю ей, кто такая Эстер и почему я искала в ней наставницу.

– Так ты не собираешься у нас оставаться? – спрашивает она, когда я замолкаю, и ее разочарование ни с чем не спутать.

– Не могу. – Я тоже этому не рада. – Поверь, я бы с удовольствием.

– Лошади хотят, чтобы ты осталась.

– Одна лошадь, – замечаю я. – Одна лошадь привела меня к моей семье. И я очень ей благодарна. Но другая моя семья нуждается в помощи.

Олвин готова снова возразить, однако ее внимание привлекает что-то у меня за спиной, и она расплывается в широкой улыбке:

– Не одна лошадь.

Я поворачиваюсь в ту же сторону и теряю дар речи. С грозных скал спускаются сотни кобыл, молодых, старых и средних, спускаются, чтобы присоединиться к своему вожаку. Они лавиной мчатся по равнине – словно белая стена, словно океанский прибой, – пока не достигают нас, после чего останавливаются и все как одна кланяются мне.

У меня пылают щеки – подобное проявление уважения со стороны этих поразительных животных совершенно мною не заслужено. Я отвечаю им тем же, оборачиваюсь к Олвин, ища поддержки, и меня поражают слезы, льющиеся по ее щекам.

– Что случилось?

– Все в порядке, – отвечает она, пытаясь засмеяться. – Просто я ничего подобного раньше не видела. Они все пришли поприветствовать тебя.

Свою королеву.

Я с трудом сглатываю, барахтаясь в этих неведомых мне водах. Окидываю взглядом табун, восхищаясь его многочисленностью и тем, как белоснежные гривы гармонируют с окружающей природой. У нескольких лошадей морды темнее, чем у остальных, и я не понимаю, означает ли это юность или зрелость, – в табуне есть и молодняк. Немного, но есть.

– Мне казалось, ты говорила, что морских жеребцов не было десять лет? – Кажется, мой голос звучит слишком обвиняюще.

– Говорила.

– Тогда откуда эти жеребята? Им едва ли больше нескольких месяцев от роду.

– Вообще-то больше. – Олвин уже приходит в себя после поразительного события. – Снежные кобылы волшебные. Они живут не столько, сколько обычные лошади.

– И сколько же они живут?

– Вечно – если на них не охотятся или не убивают в бою. Вот почему так важно их защищать. Вот почему мы тут живем. Пожалуйста, Марианна, останься. Выясни, почему они привели тебя сюда.

Я смотрю на нее, на древних лошадей и понимаю, что наверняка поддамся соблазну – на какое-то время, во всяком случае. Как уйти от такой красоты, тем более, если и идти-то некуда? Несколько дней передышки не помешают.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Останусь.

Рэйвн, разумеется, не рада этой новости.

– У нас недостаточно жратвы для лишнего рта, – говорит она, когда Олвин объясняет, что произошло с лошадьми.

– Я пробуду тут всего несколько дней, – обещаю я. – Вот уже много недель я на урезанном рационе, так что привыкла есть мало. С благодарностью приму все, что предложите.

– Корнемороз уже пора выдергивать, – говорит Мама. – Он нас прокормит несколько месяцев, с гостьей или без.

Мама сказала – вопрос закрыт, хотя Рэйвн продолжает смотреть на меня сердито.

Следующие несколько дней я провожу главным образом с Мамой, разглядывая старые карты острова и засыпая ее вопросами. Я пытаюсь выяснить, куда могла податься Эстер, – а также познакомиться с островом, на котором родилась.

Как-то вечером, когда Пип на дежурстве и никто не пререкается, я решаюсь рискнуть и спросить о Капюшонах. Однако когда я упоминаю это название, мои собеседницы только глазами хлопают.

Тогда я рассказываю им о том, что произошло, когда я только прибыла на Восьмой остров. Их лица мрачнеют.

– Человеческие жертвоприношения? – Олвин переглядывается с Рэйвн, та выглядит не менее встревоженной.

– На западной стороне острова люди всегда были суеверными, – говорит Рэйвн.

– С чего так? – спрашиваю я.

– А с того, что их берег смотрит на остров Тени.

Наступает моя очередь хлопать глазами.

– Седьмой остров известен как остров Тени, – поясняет Олвин. – Отчасти потому, что наши горы погружают его в сумрак.

– Но некоторые говорят, что тени – это нечто большее, – добавляет Рэйвн. – Духи, демоны, сумеречные создания, которые некогда были призваны волшебниками и так и не вернулись в места своего упокоения. В старых историях говорится, что они затаились в водах между нашими островами, подстерегая возможность вторгнуться к нам и распространить свое зло. Поэтому обитатели западного берега нашего острова уже давно задабривают этих духов подношениями: некоторые ищут защиты, другие умоляют оставаться на Седьмом.

– Однако это всегда были подношения из цветов, еды или произведений искусства, – говорит Олвин. – Что могло толкнуть их к подобной жестокости?

– Страх, – предполагает Мама, и, хотя голос ее тих, он приковывает всеобщее внимание. – Кем бы ни были эти Капюшоны, они должны пробуждать ужас.

– В таком случае нам следует быть еще бдительнее, – заявляет Рэйвн, сжимая кулаки.

– То есть человеческие жертвоприношения здесь не приняты? – уточняю я.

Олвин смотрит на меня с растерянной улыбкой.

– Нет. Что вы там, на Востоке, о нас напридумывали?

Я чувствую жар на щеках.

– Считаете нас дикарями? – Рэйвн не улыбается.

– Вовсе нет, – уверяю я. – Ну разве что иногда кто-нибудь обмолвится, что у вас царит беззаконие и вообще опасно.

– А чья в этом вина? – восклицает Рэйвн.

Мне стыдно. Я лучше многих знаю о том, что вина за искореженную историю лежит на Востоке.

– Восточные острова без нас страдают? – спрашивает Мама, спрашивает без злого умысла, из чистого любопытства.

– Если бы не страдали, меня бы тут не было, – отвечаю я. – Между королем, его старой Гадюкой и бандитами жестокость в порядке вещей.

Мама качает головой:

– Восток сам в этом виноват. Но я сейчас спрашиваю, ощущает ли себя Восток без Запада таким же неполным, как мы?

Я понятия не имею, о чем она.

– Ты вообще чего-нибудь знаешь? – интересуется Рэйвн таким ядовитым тоном, который способен, подобно кислоте, разъесть мясо до кости.

– Будем ее высмеивать или просвещать? – говорит Мама, и теперь уже ее тон достаточно остер, чтобы заставить внучку замолчать. Потом она поворачивается ко мне: – Как я понимаю, Востоку не хватает правды о нашем общем прошлом.

Я улыбаюсь:

– Ну, это мягко сказано. Они переделали прошлое, выставив себя героями, а вас – негодяями.

– Как жаль, что один жуткий эпизод нашей истории уничтожил все, что было до него, – вздыхает Мама. – Восточные и Западные острова всегда были двумя половинами одного целого. Восток был практичной, твердой половиной, все мы жили за счет его промышленности и торговли. А Запад считался половиной творческой, дарящей Островам искусство, музыку, настроение. Вместе мы существовали в гармонии, одна половина поддерживала вторую, возможно, не до конца сознавая, как много дает ей другая сторона. После войны нужда Запада была более очевидна: мы перестали получать товары и продукты, а ничто не приводит людей в такое отчаяние, как пустой желудок. Но и Восток тоже многое утратил. Не только волшебство, но и красоту, и культуру. Разве воздух не становится пустым без песен? Разве мир не становится серым без красок? Наши отличия делали нас сильнее, однако один король не понял этой простой истины и разорвал нас пополам. Он и все, кто думает так же, как он, еще большие слепцы, чем я.

И хотя она говорит о Двенадцати островах, о жизненно важных эпизодах утерянного прошлого, я думаю только о Бронне, второй моей половине. Мы позволили нашим различиям разлучить нас, тогда как нужно было ими гордиться, принимать их как должное и пользоваться.

Олвин сжимает мою руку, ошибочно принимая навернувшиеся на глаза слезы за жалость к нашим разобщенным землям.

– Но ты особенная, – говорит она. – Твоя история – это история и Востока, и Запада. Возможно, твое возвращение принесет надежду на примирение.

Рэйвн презрительно фыркает, и Олвин закатывает глаза.

– По тебе, так лучше столетия розни? – спрашивает она.

– Нет, просто я не могу представить себе, как она штопает порвавшийся шов, не говоря уж о восстановлении Двенадцати островов.

Я поднимаю бровь, однако не отвечаю ничего, чтобы защититься. Рэйвн не обязана меня любить, хотя мне ее ядовитая реакция кажется странной. Она напоминает мне дикого звереныша, попавшего в клетку. Жизнь, которую она ведет по рождению, вовсе не та, которую она избрала бы для себя. Долг удерживает ее, однако она постоянно сопротивляется, наказывая тех, кто напоминает ей о клетке. Вероятно, она ненавидит меня потому, что я могу покинуть эти горы, тогда как она – нет.

Позднее тем же вечером, лежа на полу в ожидании сна, я размышляю над тем, что рассказала мне Мама про Острова и их совместное существование. Я чувствую, что возможность восстановления мира заложена в их общей истории – ответы в ней, и нужно только их найти.

Сны обрушиваются на меня, как буря, окружая удушающим мраком. Я снова вижу женщину в коконе. Она одна, напугана, прячется. Слышу ее надрывное дыхание, чувствую ее страх. Она что-то говорит, но слов не разобрать, хотя я вслушиваюсь сквозь густой туман у меня в голове. Лицо ее закрыто, видно только, как двигаются губы, пытаюсь расшифровать послание и в конце концов получаю одно короткое слово:

Беги.

Я резко просыпаюсь в жару и в поту, хотя вообще-то на ночном воздухе мне должно быть холодно. Вскакиваю на ноги, бегу через комнату туда, где спят Рэйвн с Олвин, и трясу их.

– Вставайте! Мы должны спешить, – говорю я, бросая им одежду.

– Да что с тобой? – не понимает Рэйвн, еще не отойдя от сна.

– Не со мной, а с Пип, – объясняю я. – Она в беде.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Олвин, но обе уже спешат.

Я сама не знаю, откуда знаю. Просто проснулась с сильнейшим ощущением того, что она в опасности. Предупреждение женщины в коконе звенит в ушах.

Мы выбегаем в ночь, вооруженные копьями, да мой кинжал по-прежнему заткнут за голенище. Единственный звук – хруст снега под ногами. Дыхание затуманивает морозный воздух.

Тут до нас доносится шум: испуганное ржание лошадей, крики храброй девочки и страшный рык зверя.

– Ледяной лев, – говорит Олвин, и мы припускаем быстрее.

Такое надо видеть. Табун снежных кобыл зажат в ловушке, скалы образуют вокруг него естественный загон. Ледяной лев здесь же. Между ним и табуном – только маленькая девочка с поднятым копьем.

Ледяной лев огромен, в два раза выше самой высокой кобылы. Он нависает над Пип, его стальная шкура сверкает в лунном свете, кружевная грива похожа на серебряную паутину, мерцающую бриллиантами. Открытая пасть – черная пещера, зубы – убийственные сталактиты и сталагмиты, рык доносится будто из глубин океана. Он красив, он смертельно опасен и вот-вот набросится на девочку.

Думаю, мы все одновременно понимаем, что совершили ошибку. Рядом с ледяным львом простирается туша его подруги. Пип не нужна наша помощь: она только что в одиночку расправилась с одним зверем и готова довершить начатое.

Однако наше внезапное появление мешает – и девочка, и лев удивленно поворачиваются к нам.

Рэйвн действует первой. Ее копье вспарывает воздух и вонзается в львиный бок.

Зверь в ответ ревет и выбрасывает вперед могучую лапу. Острые как бритва когти полосуют ногу Пип. Она в отместку втыкает ему в лапу собственное копье, и их крики боли сливаются в один.

– Пип! – вырывается у Олвин, когда ее сестра падает на снег.

– Рэйвн, выводи лошадей, – ору я и кидаю копье своей родственнице.

Та легко его ловит, бежит к табуну и гонит лошадей из замкнутого пространства, пока мы отвлекаем ледяного льва.

Он бросается на нас с Олвин, и я выхватываю из сапожка кинжал, готовая принять бой. Однако, к моему удивлению, Олвин тоже переходит в атаку и бежит прямиком на льва. Какое-то мгновение я не в силах оторваться от этого зрелища, очарованная ее противоборством с огромным хищником. Копье становится продолжением ее руки, она проворно и умело им машет, заставляя ледяного льва пятиться, а тот пытается понять, что же с ним происходит.

– Марианна, помоги ей! – сердито кричит Рэйвн, и я выхожу из задумчивости.

Не уверена, что Олвин нужна какая-либо помощь, однако все равно кидаюсь к ней.

Когда я уже рядом, Олвин со всей силы устремляет копье в грудь ледяному льву, и мне кажется, что ему пришел конец. Однако он успевает увернуться ровно настолько, чтобы избежать смертельного удара, и копье попадает ему в плечо. Зверь резко поворачивается, и Олвин, все еще не выпустившая копья из рук, взлетает в воздух и приземляется с глухим ударом.

Теперь ледяной лев смотрит на меня. Наши взгляды встречаются – взгляды охотника и добычи, – и я вижу в его глазах решимость. Он хочет убить меня. Быстро и безжалостно. Он припускает в мою сторону, не обращая внимания на пронзившие его копья, однако я не схожу со своего места и концентрируюсь. Второй попытки у меня не будет.

Жду, пока он приближается, ближе, ближе, его низкий рык оглашает горы раскатами грома. Я слышу, как Рэйвн кричит, чтобы я пошевеливалась. Вижу, как ее копье летит в зверя и проносится мимо, потому что он успевает пригнуться.

Только когда животное оказывается настолько близко, что уже видны белки его глаз, я кидаю кинжал. Он вонзается глубоко в сердце ледяного льва, и зверь падает, как подкошенный, а его тело продолжает скользить по снегу, пока не замирает, безжизненное, прямо передо мной.

Олвин, хоть и с трудом, но уже поднимается на ноги, так что я бегу прямиком к Пип, кровь которой жадно поглощает снег.

– Извините, – говорит она слабеющим голосом. Ее и без того бледная кожа становится мертвенно-белой.

– Шутишь, что ли? – отвечаю я, скидывая с себя шкуру. – Ты не дрогнула перед львом.

– Но я не убила его.

– Зато убила второго.

К нам подбегает Рэйвн, она в ужасе смотрит на льющуюся кровь сестры.

– Это я виновата, – говорит она. – Мой бросок оказался недостаточно точным.

Я прижимаю шкуру к ноге Пип.

– Рэйвн, подержи-ка здесь.

Она слушается, а я тем временем отрываю полоску ткани от своего плаща и сооружаю нечто вроде жгута на бедре Пип. Ни за что не позволю, чтобы эта девочка при мне истекла кровью.

Вот и Олвин. Из глубокой раны у нее на лбу течет кровь.

На сей раз я скидываю с себя плащ целиком и бросаю ей.

– Зажми им покрепче рану, – говорю я.

Беру Пип на руки.

Рэйвн с огромной неохотой остается присматривать за табуном, большая часть которого уже удрала в горы, а я изо всех сил спешу к хижине, по дороге успокаивая Пип, которая у меня на руках теряет сознание.

Как только мы оказываемся внутри, я принимаюсь командовать.

– Разожги огонь посильнее и нагрей воду. Мне нужны чистые простыни, столько, сколько сможешь достать, иголка и нитка.

Поняв, что Олвин не справляется с костром, поскольку одной рукой держится за голову, я окликаю ее:

– Дай-ка гляну.

Осматриваю порез. Нехороший, но жизни не угрожает. Кровотечение уже замедлилось.

– Вот. – Я обвязываю голову Олвин куском ткани, чтобы рана оставалась в чистоте, пока не будет время заняться ею. – Потом залатаю.

Олвин странно на меня смотрит, но не спорит, позволяет мне снова сосредоточиться на Пип и приносит все, о чем я просила.

Пип без сознания. Она потеряла слишком много крови.

– Есть у вас какие-нибудь зелья? – спрашиваю я Олвин. – Какие-нибудь травы?

– Разбужу Маму, она скажет.

– Я уже тут. – Мама торопливо заходит в комнату, все еще в ночной рубашке. В руках у нее несколько бутылей. Она сразу говорит: – Есть туманник, червоножник и хрусталист. Тебе что дать?

Впервые слышу эти названия. Прошу дать посмотреть.

– Туманник помогает при заражениях, – поясняет Мама.

– А другие?

– Хрусталист сбивает жар. Червоножник способствует пищеварению.

– Растолките туманник с хрусталистом и добавьте кипятка, чтобы получилась паста.

Мама кивает и идет на кухню, Олвин отправляется ей помогать. Пока они готовят смесь, я пытаюсь очистить рану, нанесенную ледяным львом. Она плохая, но не настолько глубокая, чтобы задеть мышцы. Если мне удастся не допустить заражение, Пип поправится.

Я тружусь всю ночь. Как только Мама приносит пасту, втираю ее в рану, удаляю по ходу дела кровь и готова зашивать.

– Сейчас будет больнее всего, – предупреждаю Олвин, которая садится рядом с сестрой. – Она очнется. И мне нужно, чтобы ты не давала ей шевелиться.

Олвин кивает, стискивает зубы, а я раскаляю иголку над огнем и берусь за дело.

Пип почти тотчас же возвращается к ужасам реальности, ее крики звенят в ушах. Но я не останавливаюсь, продолжая чинить то, что было сломано, хотя Олвин умоляет меня прекратить, а визг Пип переходит в рыдания. Мне самой тошно причинять ей боль, но это единственный способ ее спасти.

Когда все сделано, я касаюсь руки Олвин.

– Принеси снега и заверни его в ткань. Это облегчит ее мучения.

Мама приходит успокоить Пип, нежно утирает ей пот со лба и что-то нашептывает.

– Худшее позади, – говорю я Пип. – Теперь спи и набирайся сил.

Она через силу улыбается мне, закрывает глаза и прижимается к бабушке.

Когда Олвин приносит холодный компресс, я обкладываю им ногу Пип, надеясь, что сделала достаточно, чтобы избежать заражения. Но это только время покажет.

Покончив с Пип, я принимаюсь за голову Олвин. Пока я накладываю шов, она несколько раз тихо бормочет ругательства, а когда все готово, кладет руку мне на плечо:

– Не знаю, как тебе, а мне нужно выпить.

Олвин уходит и возвращается с двумя кружками, передает одну мне. Я делаю глоток и чуть не давлюсь, с такой силой эта жидкость обжигает рот и горло. Откашлявшись наконец, я чувствую, что почти успокоилась.

Олвин ухмыляется:

– Хорош, правда? Ледяной огонь. Делается из сока ледяных деревьев.

– Смертельная штука, – отвечаю я с улыбкой, но делаю еще глоток.

– Спасибо, – говорит она через некоторое время. – За все.

– Не благодари раньше времени. – Я ощущаю, что жутко устала. – Опасность еще не миновала Пип.

– Ей гораздо лучше, чем было бы без тебя.

Однако, сделав еще глоток ледяного огня, я задумываюсь, так ли это. Не подними я тревогу, Пип наверняка убила бы ледяного льва самостоятельно. Я только все испортила.

Впрочем, это как раз то, что получается у меня лучше всего.

14

Мне уже кажется, что Пип повезло, но заражение тут как тут и распространяется быстро.

Если до сих пор я и помышляла о том, чтобы продолжить поиски Эстер, теперь об этом нет и речи. Не могу же я бросить ее умирать. Поэтому мое пребывание в горах затягивается. Днем я занимаюсь Пип, а ночью сторожу лошадей.

Я пробую разные припарки, варьирую количество трав, брожу по окрестностям в поисках любых трав, которые могут исцелять. Я сбиваю температуру Пип с помощью влажных платков и снежных компрессов и жалею, что не владею волшебством настолько, чтобы излечить ее одним прикосновением.

Как-то днем, когда усталость валит с ног, Олвин приносит мне тарелку тушеного корнемороза.

Пока я ем, она, сев на мое место, меняет компресс на лбу у Пип, потом ворошит огонь. Через какое-то время она указывает на мое ожерелье, выскользнувшее из своего укрытия под рубашкой.

– Красивое, – говорит она. – Откуда оно у тебя?

Я прихватываю камень и, прежде чем убрать обратно под рубашку, прижимаю к груди.

– Это подарок.

Я не хочу думать о Торине, но каждое мгновение, проведенное возле Пип, испытываю угрызения совести оттого, что сижу у ее постели, а не возле своего мужа. Врачуя Пип, я думаю, как он там, жив ли еще, и желаю ему продолжать дышать и дождаться моего возвращения.

– От кого-то, кто тебе дорог? – мягко настаивает на ответе Олвин.

– Да, очень.

Она внимательно всматривается в мое лицо, и я стараюсь ничем себя не выдать.

– От того, кто близок твоему сердцу, но не от того, кто им владеет.

Удивленно поднимаю на нее глаза, она в ответ улыбается:

– Ты умеешь прятать свои чувства хорошо, но не полностью.

– Какое это имеет значение? – говорю я излишне резко. – Я их обоих оставила.

– И увязла тут. – Олвин говорит то, о чем я молчу.

– Я не ожидала, что все так получится.

– Но думаешь ты именно так?

– Я оставила их, чтобы помочь им. Но вместо этого, боюсь, делаю им только хуже.

Олвин некоторое время молчит.

– Может, ты слишком строга к себе. Судьба Двенадцати островов не может зависеть от одного человека.

Тогда почему у меня именно такое чувство?

– Во всяком случае, ты можешь уйти, – говорит Олвин. – Долг над тобой довлеет, но ты не его пленница в буквальном смысле.

Я поднимаю на нее глаза:

– Ты тут несчастлива?

Я уже поняла, что Рэйвн хочет бежать от гор, здешняя жизнь ее душит, однако Олвин всегда производила на меня впечатление целеустремленной и спокойной. Мне никогда не приходило в голову, что она тоже может хотеть уйти.

– Дело не в счастье, – поспешно отвечает она. – Но одна мысль о том, что я могу никогда не познать красоты других островов, никогда не увидеть всего того, что предлагает большой мир, печалит меня. – Она встает, чтобы забрать у меня пустую тарелку. – Ты разная, Марианна, и на тебе груз многих обязанностей, но одно мне ясно наверняка – ты целительница. Да, людей. Но, возможно, и земель.

Олвин уходит, однако ее слова остаются со мной. Я понимаю, что она имела в виду исцеление вражды между Востоком и Западом, но что, если это нечто большее? Когда Адлер спалил Четвертый остров, волшебство полностью покинуло землю вместе с кровью. И теперь Шесть островов больны. Симптомы были очевидны, я просто не обращала достаточно внимания. Но теперь наконец-то понимаю.

Землю надо исцелить. И волшебство – лекарство.

Если я не найду способа восстановить волшебство, то не только не верну мир. Все гораздо хуже. Если я не верну волшебство, зараза распространится. Острова умрут.

Как и все, кто на них живет.

* * *

Хотя Олвин и считает меня целительницей, Пип лучше не становится. Рана уже гноится, и я понимаю, что, если скоро ничего не изменится, я проиграю битву за ее жизнь. Как-то утром, вернувшись без сил после ночного дежурства, я падаю на стул перед очагом и начинаю стягивать с себя одежду.

– Думаю, мне надо снова спуститься с горы, – говорю я Маме, которая провела всю ночь с Пип.

Рэйвн, готовящая завтрак, поворачивается ко мне с ножом в руке.

– Сдаешься?

Я слишком устала, чтобы реагировать на ее беспощадное недоверие.

– Нет, конечно нет. Я хочу попытаться снова найти костровику. Она вылечила кобылу, вылечит и Пип.

Рэйвн хмурится:

– Ты ведь знаешь, какое это редкое растение. Пока ты будешь ее искать, Пип тебя не дождется.

– Может, поискать смертоносную гадюку? – Мама говорит так тихо, что я едва ее слышу.

– С какой стати? Ты сама предупреждала нас, чтобы мы держались подальше от пещер, в которых они ползают. – Рэйвн бросила готовку и присоединилась к нам.

– Да, они смертельно опасны, их яд способен убить с первого же укуса, но моя мать рассказывала про них и другое. Их яд способен не только губить, но и исцелять. Якобы змея сама решает, убить ей или вылечить. Может, настало время поверить в мифы.

Я вскакиваю на ноги с такой поспешностью, что обе подпрыгивают. Поверить не могу, что была такой дурехой! Алмазная пыль. Она все это время лежала у меня в мешке, и я не вспоминала про нее, пока Мама не упомянула миф о змее. Яд, который может творить добро и зло. Как и пыль.

Ничего не объясняя, бегу за мешком, который валяется без дела под нашей общей с Олвин кроватью. Порывшись в нем, я наконец вытаскиваю мешочек с ингредиентом, который намеревалась отнести Торину.

Колеблюсь лишь мгновение. Если я использую это, чтобы помочь Пип, мне придется придумать что-нибудь еще, чтобы спасти Торина.

Если он вообще до сих пор жив.

Но Торина тут нет, а Пип есть, и это единственное средство, которое я до сих пор не испробовала.

Бегу обратно на кухню и начинаю смешивать ингредиенты для мази.

– Я сделала новый компресс меньше часа назад, – замечает Рэйвн, однако в ее голосе слышится любопытство.

– Не с этим. – Я показываю мешочек. – Я про него совсем забыла, но Мама напомнила. Это пыль из хрустальных пещер там, дома. Считается, что она усиливает эффективность любого лекарства. И действует она в зависимости от твоего намерения. Если я захочу, чтобы она отравила, отравит. А если захочу вылечить…

– Думаешь, поможет? – Голос Рэйвн звучит не слишком уверенно.

– Понятия не имею, но разве у тебя есть другие предложения?

Предложений нет, и потому я сосредотачиваюсь на приготовлении мази. У меня только один шанс. Как только лекарство готово, посыпаю его тончайшей сверкающей пылью и перемешиваю.

Пусть она живет, пусть выздоравливает.

Мольба переливается из моего сердца в лекарство. Остается лишь надеяться, что это поможет и что вычитанное мной в книгах – правда.

Когда все готово, я с величайшей осторожностью несу плошку туда, где лежит Пип, спящая глубоким сном, объятая лихорадкой. Снимаю компресс, недавно наложенный Рэйвн, и накладываю свою мазь, по-прежнему изо всех сил желая лежащей передо мной девочке скорейшего выздоровления.

Я не знаю, чего ожидать, но, похоже, мы все представили некую моментальную реакцию, и, поскольку ничего не происходит, Рэйвн с сомнением поднимает брови.

– И все?

Сдерживаясь, чтобы не брякнуть лишнего, я просто говорю:

– Потерпи.

Но сама чувствую, как подступает паника. Что, если ничего не произойдет?

Время покажет. Пока мы можем только ждать.

Долго ждать не приходится. Всего через какой-то час температура спадает. К полудню Пип пробуждается от своих лихорадочных снов, а к тому времени, когда Олвин возвращается с дежурства, рана на ноге покрывается коркой.

Никто из нас не может этому поверить, но глаза не обманывают. Алмазная пыль оказалась почти такой же чудодейственной, как корнемороз, и я одновременно ликую и злюсь. Почему я никогда не слышала о ее свойствах, пока не прочитала древнюю книгу в скрытой от всех библиотеке? Для целителей она стала бы неоценимым средством и, скорее всего, была бы по карману только самым богатым людям. Но я никогда не слышала, чтобы среди множества ценностей, которые Адлер добыл для короля, оказалась алмазная пыль.

Силы возвращаются к Пип медленно, ее организм ослаблен затянувшейся болезнью, и я ежедневно готовлю ей укрепляющие, тонизирующие напитки.

Вместе с тем крепнет и мое желание уйти. Я не покину Пип, пока она полностью не придет в себя, однако во сне меня мучают образы умирающего Торина – на Островах, которыми он был рожден управлять, в свете кровавой луны. А Бронн лежит за стеной огня, и я не могу до него дотянуться. И все это время мое сознание не покидает женщина в коконе, постоянно призывающая меня куда-то бежать, так что всякий раз я просыпаюсь измученной, перепуганной и мечтающей смыться подальше.

Покой я обретаю лишь в безмолвии ночи на дежурстве, когда ощущаю связь с горой, с кобылами, с волшебством.

Одна в тишине я прислушиваюсь к тихой песне острова – колыбельной, которая не слышна днем, – и, хотя все вокруг черно-серое, мир кажется живым.

Это единственное время, когда я могу спокойно вздохнуть, подумать, когда меня не обуревает паника. Волшебство острова тянется ко мне, желая обнять, и я греюсь в его спокойной энергии, ощущая себя единой с природой. Здесь предупреждения Старой Грязьки и пророчества Рауля не пугают меня. Здесь я не пытаюсь овладеть волшебством или контролировать его. Я просто черпаю из него успокоение.

Кобылы часто наведываются ко мне, тихо радуются вместе со мной лунному сиянию. Мне нравится с ними гулять. Зная, что скоро нас ждет расставание, я использую максимально все время, которое у нас осталось.

После одного особенно долгого дня я лежу в снегу, окруженная лошадьми, и смотрю на звездный покров, озаряющий ночное небо, когда одна из кобыл начинает настойчиво толкаться мордой в мою руку. Я так устала, что не сразу замечаю тревогу лошадей, и спохватываюсь только теперь. Лошади нервничают, поднимаются с земли и ускользают. Через секунду я уже на ногах, в одной руке – копье, в другой – кинжал.

Все происходит в мгновение ока. Воздух неподвижен, в следующий момент на меня набрасывается незваный гость. Удар сердца – и я уже снова воительница. Мужчина идет в лобовую атаку, но я легко уклоняюсь. Моя главная забота – защитить кобыл, поэтому я моментально делаю контрвыпад. Однако противник так же легко избегает моих ударов. Мы с ним равны в скорости, и, хотя у меня молниеносная реакция, он будто предчувствует каждое мое движение, знает, что я сейчас сделаю, раньше меня самой.

Эта способность читать мои мысли помогает ему сбить меня с ног. Я лечу в снег, тут же вскакиваю, уверенная, что он уже гонится за кобылами, но нет, мужчина по-прежнему стоит передо мной, готовый к моему следующему выпаду. Тут только я понимаю, что он явился не ради лошадей. Он тут по мою душу.

Я не трачу ни секунды и обрушиваюсь на него с еще большим неистовством, однако он снова на шаг впереди меня, и я никак не могу перехватить инициативу. Но тут меня осеняет. Я была так занята, пытаясь его обхитрить, что не заметила очевидного. Незнакомец не старается меня убить, он пытается от меня защититься. Но кто он? Чтобы получить ответ, я меняю тактику. Мне уже не нужно его убивать, поэтому, перенеся вес на отставленную назад ногу, я подсекаю его. Он спиной валится в снег, и я тут же запрыгиваю на него, пригвождаю к земле и приставляю нож к его шее. Больше он никуда не денется. Срываю с него маску… и застываю.

Это все равно что смотреть на призрака. Черты и формы, каждая линия его лица идентичны лицу Грейс, правда, более мужественны. Таким может быть только один человек.

– Якс?

Близнец Грейс хмурится:

– Откуда ты знаешь мое имя?

Мысли проносятся вихрем. Если Якс здесь, выходит, Хранители нашли меня. Как? Не обращая внимания на его вопрос, я прихватываю его за воротник и задаю собственный: