Текст книги "В поисках «Руритании»"

Глава вторая

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Песок скрипнул под килем. «Элеонора», подталкиваемая пятеркой дюжих негров, скользнула на свободную воду. Гребцы ловко вскарабкались на борт и принялись разбирать тонкие вёсла. Старший над гребцами негр что-то гортанно заорал, и «команда», побросав вёсла, кинулась ставить мачту с длинным, косо висящим реем. Я вздохнул, повернулся к озеру спиной и пошёл к груде багажа, сваленного на траве, шагах в ста от уреза воды.

Озеро Виктория, или Виктория-Ньяза, как именовал его в дневниках Клеймель, надоело нам хуже горькой редьки. А ведь ещё недавно я замирал от восхищения при виде закатов над водной гладью, любовался ибисами и чёрными цаплями, высматривали в камышах парочки робких болотных антилоп сиатаýнга! Но экзотические животные намозолили нам глаза ещё по пути к озеру, и сюда мы добрались с изрядно притупленными ощущениями. Остались позади заросшие высокой травой плато Серенгети и равнины Масаи с громадными стадами антилоп и слонов. Животных этих хватает и на берегах Виктории, но, конечно, не в таких немыслимых количествах.

Меня, помнится, поразило великое множество крокодилов в воде, и на берегах. Они косяками тянулись за лодкой; казачки сперва шугали чешуйчатых гадов, но оценив масштаб задачи, оставили эту затею разве что особо нахальная тварь, подобравшись слишком близко, получала багром по плоской башке и, обидевшись, отваливала.

На «Элеоноре», принадлежащей английскому миссионерскому обществу, перебирался когда-то через Викторию и Клеймель; лодка регулярно делает неспешные каботажные заплывы между заливом Спик на юго-восточной оконечности Виктории и селением Рубаги на северо– западе. Для обрусевшего немца этот участок пути стал финальным этапом долгих странствий. А вот для нас, второй российской экспедиции в эти края, всё только начинается.

Хотя – экспедиция уже не чисто российская. Мадемуазель Берта внесла в наши ряды европейскую нотку: подданная бельгийской короны, она походила на кого угодно, только не на уроженку Фландрии или Валлони. Южная кровь даёт о себе знать – пылкая и порывистая, молодая женщина очаровала всех, лишь кондуктор Кондрат Филимоныч косился на нее с подозрением. Но и он, после того как Берта пристрелила молодого льва, подобравшегося ночью к коновязи, сменил гнев на милость.

* * *

Сойдя на берег в Дар-эс-Саламе, мы оказались во владениях занзибарского султана. Властитель этот, оставаясь правоверным магометанином не одобряет воинствующий ислам, а потому здесь не встретишь вогабитов и прочих фанатиков – порядки в широкой полосе от океана и до озера Танганьика достаточно разумные, хотя бал здесь правят вороватые чиновники султана, а так же европейцы, выкупившие концессии на разного рода прибыльную деятельность. Материковые владения султана представляют собой сплошное белое пятно. Ещё недавно Занзибар был крупным центром работорговли, и несмотря на ее запрет в 187…м году, ежемесячно отсюда в португальские колонии вывозили до пяти тысяч чернокожих невольников.

Усилиями графа Румели Дар-эс-Салам приобрел новую достопримечательность: посланные им рабочие возвели на окраине города огромный ангар, предназначенный для «Руритании». Рядом поставили мастерские и заводик для выработки легкого газа водорода, необходимого для повторных рейсов вглубь материка. Сырье – железную стружку и кислоту, – пришлось доставлять из Европы, как и горючие брикеты для машины. Когда в Дар-Эс-Салам пришло сообщение о том, что воздушный корабль доставлен в Обок и вот-вот отправится в свой беспримерный рейс, вокруг эллинга стали собираться толпы. Прибытия дирижабля ожидали с минуты на минуту, и не раз облачко странной формы, птичья стая, а то и вовсе мираж, возникший в горячем африканском воздухе, вызывали всеобщее оживление. Как-то раз по такому случаю даже вызвали даже духовой оркестр из европейских колонистов и солдат местного гарнизона – и приготовились с помпой встречать гостей.

Но «Руритания» сгинула где-то над Африкой, и теперь мы отправляемся на ее поиски. Здесь об этом никто не знает; в бумагах экспедиции указано другое: проверка сведений, доставленных Клеймелем. И уж тем более, никому не известно об истинной цели перелета «Руритании».

Поиски пропавшего воздушного корабля решено начинать с конечного пункта назначения, Дар-эс-Салама, и уже оттуда двигаться в обратную сторону, к северо-востоку, опрашивая по дороге местные племена. Падение дирижабля не могло остаться незамеченным: случись это между побережьем и озерами, слух разнесся бы по всей Танзании и наверняка достиг бы здешних мест. Видимо, «Руритания» потерпела крушение много западнее, а значит, и отыскать ее будет ох, как непросто…

* * *

До озера Виктория экспедиция добралась без особых помех. В Дар– Эс-Саламе удалось купить лошадей; цену за них заломили безбожную, зато масайские равнины и плато Серенгети мы оставили позади меньше, чем за две недели. Недаром Клеймель, которому любой переход в Центральной Африке давался потом и кровью, уделил отрезку пути от Виктории до океана лишь полторы строчки в своих дневниках.

Петр Петрович путешествовал один, а нас семеро вооружённых белых – девять, если считать мадемуазель Берту и её слугу. По местным меркам серьезный отряд, от которого диким племенам полагается в ужасе разбегаться. Они бы и разбегались, но мы стараемся вести себя корректно и предупредительно, расплачиваясь серебряными арабскими монетами и за свежее мясо и за услуги проводника. Так что весть о «добрых белых» достигла озера Виктория еще раньше нас самих.

На берегу залива Спик пришлось застрять на две недели, пока дожидались «Элеонору». Других судов здесь днём с огнём не сыскать; лодчонки местных рыбаков годятся лишь для недолгих плаваний у поросших камышом берегов, и не в состоянии нести сколько-нибудь серьёзный груз. Дни вынужденного отдыха заполняли, кто во что горазд: казачки гонялись по саванне за антилопами и даже подстрелили молодого слона; Берта охотно составляла им компанию. Я, отдав должное прелестям африканского сафари, взялся приводить в порядок дневники. Садыков вел жизнь по большей части созерцательную:

любезничал с нашей спутницей и совершал долгие моционы по берегам залива в обществе кондуктора Кондрата Филимоныча.

Кстати, о Берте. После неожиданного сближения на яхте, у нас с ней установились весьма тёплые отношения. И они могли бы стать куда горячее, но… ночи Берта проводила в своей палатке, а на людях вела себя со мной ровно и приветливо. Наедине нам за всё это время остаться не удалось ни разу – гостья мягко, но решительно отклоняла любые попытки к сближению. Поначалу меня это огорчало, но позже я оценил мудрость такого решения: в самом деле, если дама, путешествующая в мужской компании, станет демонстративно оказывать предпочтение одному… да, тут не поможет и статус начальника!

Через тринадцать дней ожидания на горизонте появился темно– бурый парус «Элеоноры». Недолгий рейс – и вот мы стоим на противоположном, западном берегу озера рядом с горой багажа, а из-за прибрежных холмов поднимаются дымки. Рубага. Это не деревня и не город, а холмистая местность с многочисленными поселениями. Здесь располагается резиденция короля Буганды Мванги. В свое время он несколько месяцев продержал в почётном плену Клеймеля, решая: отпустить загадочного иностранца – не англичанина, не бельгийца, не купца и даже не миссионера, – или всё-таки зарезать? Милосердие победило; сочтя, что русский – это не какой-нибудь британский проходимец, король Петра Петровича отпустил. Тем более, что пришёл тот с запада, а оттуда Мванга опасности не ожидал.

Но мы-то явились, с востока, а в Рубаге недолюбливают гостей из– за озера! Мванга справедливо полагает, что оттуда добрые люди не придут, только миссионеры да прочие проходимцы, жаждущие захватить его владения. Так что, как нас встретят – это ещё вопрос.»

– …и избы тут чудные – круглые, а крыши торчком! Зайдёшь – ни угла, ни лавки, одни подстилки плетёные, из травы, а в их кишат засекомые. И как тут люди живут?

Молодой казак, дивившийся облику африканских хижин, сидел у костра. Напротив, на войлочной кошме, брошенной на охапку тростника, устроился забайкалец постарше, по имени Фрол. Рядом с ним сидел на свёрнутой попоне кондуктор. Между коленями у него стоял карабин Генри-Винчестера, и Кондрат Филимоныч опирался на ствол щекой, от чего его мужественная его физиономия слегка перекосилась.

– А у вас, в тятькиной избе тараканы не кишат? – отозвался, помедлив, Фрол. В его чёрной бороде заметно пробивалась седина. – Мало ли, какие где крыши? У китайцев, вон, и вовсе углами вверх загнуты. А на Полтавщине – что не крыша, то копна соломенная. Главное, чтобы под ентими крышами добрые люди обитали!

– Да какие ж они добрые, коли в бога не веруют? – удивился молодой.

– Веруют, а как же? Людям без веры никак невозможно, а то не люди быдто, а звери, вроде абезьянов хвостатых. Энти, которые здесь жительствуют – они магометане, на манер наших татар али чеченов. Только не такие лютые и вовсе чёрные на морды. Есть среди них и ворьё, а как же – вон, у меня в Дар-Саламове кисет спёрли. В есть и добрые люди. С виду, правда, лютые, особливо которые масаи. Как они на меня зубами своими треугольными, спиленными, оскалились – ну всё, решил, смерть настала, схарчат чичас! А ничего, жив покудова; народ как народ, не хуже иных прочих!

– Ну да, не хуже… – прогудел через костёр Кондрат Филимоныч. Кондуктор не спал – очень уж хорошо сиделось и говорилось под угольно– чёрным небом, усеянным чужими звёздами. – Такое зверье ещё поискать! Недаром негритянский король, Маванов его прозывают, всех, которые в Христа веруют, как есть режет! Ихнее благородие господин поручик давеча рассказывали: как папаша Мванова помер, сынок велел своим нукерам похватать воспитанников аглицкой миссии и всем, даже попу, головы отрезать!

– Что, так всех и поубивали? – опасливо ахнул молодой казак. Он носил имя Прохор, но забайкальцы за молодостью лет звали его Пронькой. – И схарчили, небось, нехристи?

– Не… – лениво отозвался Кондрат Филимоныч. – Их благородие сказывали, что людоеды – оне дальше обитают, в болотах да чащобах. Вот там самые злодейские люди, и имя им подходящее – нямнямы!

– Это что ж, вроде наших самоедов, что ли, которые в Пермской губернии, у Ледовитого моря?

– Дярёвня! – хмыкнул седобородый Фрол. – Откуда здесь самоеды? Те, хоть и нерусской веры, но тихие да смирные, и закон уважают. Украсть, конешное дело, способны, но чтоб смертоубийство – такого ни– ни. А едят всё больше рыбу мороженую да строганину из оленьего мяса.

– Магометанам тоже закон людей есть не дозволяет. – вставил Кондрат Филимоныч. – Они хоть и на мучительства горазды, но чтобы человечину жрать – такого нет. У меня кум в 77-м году в Болгарии воевал – так ни о чём таком не рассказывал. Хотя животы резали, было…

– Ну, животы не одни они горазды резать. – хмыкнул Пронька. – В запрошлый год, под Читой ловили мы спиртонóш, дык потом, как споймали…

– Брось мести, помело! – недовольно зыркнул на молодого Фрол. Было – и было, быльём поросло. Нашёл чем хвастаться, живорез, забыл, что все под Богом ходим, со всех на Страшном Суде спросится?

Пронька смущённо умолк.

– Так вот. Опосля, как король Маванов, аглицкого попа зарезал – его за то по всем соседним землям ославили злодеем. Потому как дело это у негрских народов невиданное; съесть они, может и могут, или там ограбить, а вот чтобы за Божье слово жизни решать – нет, тут так не заведено. А Мванов-король озлился, потому как аглицкие попы мало того, что нергитянцев в свою веру обращают, так ещё и под присягу подводят. А потом купчины ихние приезжают и обдирают всех до нитки!

– Ну, тогда он толково всё делает, Маванов-то! – рассудительно заметил третий казак. – Кому ж такое понравится? Желательно тебе про бога рассказывать – говори, люди послушают. Плохо станешь говорить могут и в морду дать, а ежели нет, так и на здоровьичко! А под присягу загонять – это озорство. Правильно Маванов-король того попа порешил!

– А вот вы, дядя Кондрат, говорили давеча, что Маванов всем, кто христианской веры, запрещает в свои границы вступать? – встрял Пронька. – А как же нас пустят? Мы ведь тоже Христу-богу молимся!

Казаки помолчали – ответа на остро поставленный вопрос бывалый кондуктор дать не мог.

– Не то плохо, что те нехристи людей режут, – прервал затянувшуюся паузу пожилой казак. – а то плохо, что во всей стране Бугандее самого завалящего конька днём с огнём не сыскать. Прежних лошадёнок, что в Дар-Саламове куплены, пришлось продать, прежде чем через озеро плыть – а новых где возьмёшь? Вчера мы с Ерофеичем весь майдан обошли, так лошадей ни единой не сыскали, все ишаки да волы! Придётся дальше конными по пешему…

– А ин ладно. – махнул рукой кондуктор. – Далее сплошные болота пойдут, энти, как их…. папирусные. Это камыш такой здешний. По тем болотам и пешком-то не очень пройдёшь, а для скота местные людишки навострились гати бить – из вязанок камыша, который папирус. Застилают ими топь, а потом пускают коз. Хоть козы у них и мелкие, но всё равно кажинный раз новую гать приходится класть. Человек пройдёт, осёл тоже, а вот конь провалится. А дале – сплошные леса, джунглями прозываются. Леса те дюже поганые: неба там не видать, на земле кусты да трава не растут – потому как деревья солнечные лучи вниз не пропускают. А ядовитых гадов там столько, что лошадь и единого дня не проживёт!

– А людей енти гады жалят? – опасливо осведомился Пронька.

– Такого дурака как ты, непременно ужалят в самые причиндалы! строго ответил кондуктор. – А будешь сидеть, разинув хлебало, да дурь всякую спрашивать, так и вовсе сожрут. Помнишь, небось, какие на озере змеюки водятся – антилопу целиком сглатывают? В тех лесах и поболе страшилы есть, такие и казака заглотнут!

– Ну да, вместе с конём. – хихикнул Пронька. – Бросьте пугать, дядя Кондрат, непужливые…

Кондуктор прислушался и вдруг вскочил, клацнув скобой «Винчестера». По другую сторону огня нарисовался неясный силуэт.

– Ты, Кондрат Филимоныч, с винтом-то не балуй, неровён час стрельнёт. – раздался добродушный бас. Кондуктор сразу обмяк – к костру шёл урядник. Ему, видно, тоже не спалось: выбрался из палатки в исподней рубахе, без сапог, одни шаровары натянул. Но револьвер за поясом, бдит…

– А ты Пронька, ступай, скотину посмотри, коли такой непужливый. Они, хоть и ослы, а нам ишшо пригодятся. А то мало ли кто тут в темноте шастает? Может зверь леопард, а может и лихой человек. Ворьё – оно, знаешь, и в Африке ворьё…

Из переписки поручика Садыкова с мещанином Картольевым

«Здравствуй на долгие годы, друг Картошкин! Вот и сменили мы морские дороги на сухопутье; уже месяц, как под ногами земля Чёрной Африки. Арабы и берберцы здесь не живут, разве что забредают порой торговцы с севера, из страны Судан. Случается, бывают в этих краях и подданные абиссинского негуса. А так – от океанского побережья и до самого озера Виктория, на равнинах, именуемых саваннами, где вместо сусликов да диких лошадей стадами бегают слоны и жирафы, обитают негритянцы, именуемые «масаями». Они, все, как один воины, охотники, носят при себе копья с наконечниками листом, в две ладони шириной и теми копьями ловко запарывают антилоп, а если придётся, то и льва. Народ это храбрый, гордый; нас приняли радушно и выделили сведущего человека, проводника, который без помех довёл экспедицию до самого озера Виктория-Ньяза. Здесь он, получив обещанную плату, не оставил нас ожидать миссионерскую лодку, а днями напролет скакал по степи с казачками, обучая тех охотиться на жирафу и зебру. То есть скакали казаки, а негритянец исхитрялся не отставать от конных на своих двоих.

Проводника зовут Кабанга; сам он родом не из масаев, а из народа суахеле, что обитает по всему восточному побережью. Кабанга подрядился проводить экспедицию только до озера, но, видно, мы пришлись ему по душе: третьего дня он подошёл к начальнику экспедиции господину Смолянинову и на невообразимой портовой смеси аглицкого, немецкого и арабского языков (только так мы с ним и объясняемся, ибо наречия местного никто из нас ни в зуб ногой), попросился сопровождать нас и дальше – будто бы он с торговым караваном бывал и к западу от Альберт-Нианца, и даже до самой речки Арувими пришлось как-то дойти. Смолянинов, ясное дело, согласился, обрадовались и казачки, успевшие сдружиться с проводником. Кабанга оказался человеком бесценным и по своему, по-негритянски, преданным новым товарищам, о есть нам. А уж когда казачий урядник Степан Ерофеич, заведующий оружейным хозяйством экспедиции, выдал ему винтовку системы Крнка (несколько таких винтовок и запас патронов к ним мы захватили из России на всякий случай) – суахелец долго бормотал слова благодарности и хватал кондуктора за руки. Глаза его при этом излучали такую преданность, что, казалось, вели – и сейчас кинется на слона безо всякого ассагая!

Но вернёмся немного назад, в Дар-эс-Салам, откуда я отправил тебе предыдущую депешу. Городишко сей гнусен до чрезвычайности, но по счастью, в нём имеется представитель германского Ллойда, которому мы и сдали всю нашу корреспонденцию. Немцы – народ аккуратный, особенно в казённых делах, так что смею надеяться, что письмо попадёт к тебе в положенный срок.

И это, надо думать, будет последнее послание, отосланное мною с дороги, друг Картошкин! Далее, подобно юношам, творящим свои бессмертные шедевры по ночам, при тусклой свече, я обречён писать в стол. Точнее, в заплечный мешок, ибо стола здесь не сыскать до самого восточного побережья. С тех пор, как мы сошли с «Леопольдины» на берег, я только и делаю, что отвыкаю от городских привычек: сплю на охапке камыша, ем из котелка и забыл уже, как выглядит зеркало. Оно, правда, в отряде имеется – вряд ли мадмуазель Берта свершает утренний туалет, глядя в лужи. Но мне неловко просить у дамы в пользование столь деликатный предмет, вот и обхожусь, как могу, подстригая куцую от природы бородёнку на ощупь. О бритье мы почти позабыли, и только кондуктор Кондрат Филимоныч хранит верность флотскому обычаю и носит одни усы. Бреет его урядник Ерофеич, а Кабанга всякий раз устраивается в сторонке, чтобы посмотреть на этот ритуал. Ты бы видел, дружище Картошкин, с каким благоговением суахелец взирает, как казак сначала разводит в плошке мыльную пену, а потом, как заправский цирюльник, скребёт щетину, деликатно взяв клиента двумя пальцами за кончик носа! Похоже, наш проводник считает бритьё чем-то вроде религиозного обряда, сродни жертвоприношению. У него самого, как и у всех почти здешних обитателей, борода с усами не растут вовсе.

Прости великодушно, опять я отвлекся; наша нынешняя жизнь способствует неспешному течению мысли, так что та нередко уходит в сторону. Глядь – и уже забыл, с чего начал рассказ, перейдя на какой– нибудь подвернувшийся к слову предмет.

С яхтой мы расстались в Дар-эс-Саламе. Мадемуазель Берта велела капитану (никак не могу запомнить фамилию этого типа с лошадиной физиономией; ну да бог с ним совсем) идти вокруг африканского континента с Востока на Запад, из Индийскаго Окияну в Атлантический. Сначала «Леопольдина» должна встать на ремонт в городишке Кейптаун, что на мысе Доброй Надежды; далее, пройдя на север, ждать нас у западного берега Конго. Потому как путь наш теперь за озера Виктория-Ньяза и Альберт-Нианца, в верховья реки Уэлле, и далее, вниз, до реки Убанги, в бельгийские владения. О цели путешествия господин Смолянинов если и говорит, то недомолвками. С некоторых пор я уже ни чему не удивляюсь; объявит, что предстоит искать не сгинувший летучий корабль, а сокровища негритянской царицы или свитки Пресвитера Иоанна – поверю с лёгкостью и отправлюсь, куда велено. Впрочем, сей древний муж обитал не в этих краях, а много севернее, в Абиссинии…

В Дар-эс-Саламе мы сменили гардероб. Представь, брат Картошкин, я одет теперь как форменный прощелыга: в короткие, чуть ниже колена, портки, кургузый пиджачишко без рукавов, зато с большим количеством карманов для часов, патронов, компаса, записной книжки и прочего мелкого имущества. Такое платье продают в Дар-эс– Саламе, в фактории, специально для белых, работающих в дикой местности; на пошив его идёт крепкая серая ткань, или цвета беж. Вместо привычных головных уборов мы обзавелись пробковыми колониальными шлемами; обувь – высокие, до середины икр, аглицкие башмаки рыжей кожи на толстенной подошве. Надобно было видеть физиономии наших казачков, особенно урядника, когда им предложили примерить эдакое непотребство: станичники только что не плевались. Но климат вскорости взял своё, и забайкальцы, вслед за нами, сменили папахи с красным верхом на пробковые каски, а черные, с желтыми лампасами суконные шаровары – на короткие, чуть ниже колен, портки аглицких охотников на бегемотов.

Что ж, друг мой Картошкин, пора заканчивать сию эпистолу. И ляжет она во внутренний карман заплечного мешка и будет храниться там, пока не доберёмся мы до цивилизованных мест – а случится это, боюсь, еще не скоро…»

Писано в июле сего, 188… года, на берегу залива Спик озера Виктория.