Текст книги "В поисках «Руритании»"

Из путевых записок Л.И. Смолянинова.

«Барабаны грохотали всю ночь – видимо, перед сражением ваганда старательно призывали на помощь своих языческих духов. В селении ваниоро все обстояло в точности наоборот, прямо по словам поэта: «тих был наш бивак открытый». Оборонные работы закончились только к трем пополуночи, и руководство экспедиции собралось в палатке, за колченогим самодельным столиком. В плошке чадил, плавая в масле, фитилек, и на его свет из темноты летела насекомая погань.

На этот раз главные новости принес Дрейзер. Пока мы возились с ремонтом «Гочкиса» и обустраивали минные горны, немец проводил время в беседах с ваниоро. Он, единственный из нас (не считая, разумеется, Кабанги), мог немного изъясняться на местном наречии, а потому я с самого начала отправил его собирать слухи, сплетни – словом, все, что могло пригодиться.

И ведь как в воду глядел! После заката в селение вернулись трое лазутчиков, отправленных во вражеский стан. Разузнали они куда как больше наших пластунов – главным образом, потому, что понимали, о чем галдят возле костров супостаты-ваганда и их союзники. Длинное перечисление названий племен и вождей ничего нам не дало, разве что удалось уточнить примерную численность: около восьми сотен, и из них пятьсот – собственно, войско Мванги. Лазутчики сумели даже выяснить, сколько ружей имеется в стане неприятеля – для этого они наблюдали за плясками у костров и считали счастливых обладателей чудо-оружия, хваставших перед соплеменниками. Я так и не понял, как лазутчики отличали одного владельца ружья от другого, так что приходилось верить на слово – огнестрельный арсенал неприятеля насчитывал два с половиной десятка стволов. Учитывая манеру обращения негров с оружием – не больно-то и страшно, особенно в сравнении с исправным «Гочкисом» и десятком отличных винтовок в наших руках.

За оружие взялись все, включая Кабангу, Дрейзера и мадмуазель Берту с ее слугой. Я, попытался отговорить девушку от столь явного безрассудства – для приличия, а по правде говоря, больше для успокоения совести. Но она и слушать ничего не желала: «Милый Леонид, в плену у дикарей меня ждут ничуть не меньшие бедствия, чем любого из вас. А, может, кое-что и похуже. Так что и не думайте спорить – я, как и вы все, буду защищать собственную жизнь!» Я бросил уговоры – в конце концов, стреляла она превосходно, не уступая в этом остальным членам экспедиции. А трехствольный льежский штуцер штучной работы, составлявший гордость ее дорожного арсенала, казался куда более грозным оружием, нежели мой «Мартини-Генри» или «Винчестеры» казачков.

Стюард Жиль вооружился карабином системы американца Спенсера с хитроумным трубчатым магазином на семь патронов центрального боя, спрятанным в прикладе. Запасные магазины к карабину, числом десять, он носит на ременной перевязи, в особом шестигранном пенале, обшитом черной кожей.

Кабанга же с самого озера Виктория-Ньяза таскал винтовку системы Крнка, выданную ему, как проводнику экспедиции – и гордился ею чрезвычайно.

Кроме винтовок, имелись и револьверы: «Кольты» у нас с Антипом, поручика и забайкальцев, громоздкий флотский револьвер системы «Галан» у кондуктора Кондрата Филимоныча и английские «бульдоги» у Берты и стюарда. Готовили и холодное оружие – казачки уселись у костерка возле штабной палатки, извлекли из сумок точильные бруски и принялись править заточку шашек и кинжалов-бебутов. Забайкалец Фрол забрал заодно шашку и у Садыкова: «Дай-кось навострю клинок, вашбродие, пока вы разговоры разговариваете…»

Но я отвлекся. Самые важные сведения Дрейзер, как водится, приберег под конец: лазутчики-ваниоро заметили возле походного шатра Мванги белого человека! Это был не араб, а самый настоящий европеец (арабов в этих краях нередко называют «белыми», поскольку сами обитатели саванн черны, как смазной сапог), одетый в европейское же, сильно потрепанное платье. Но, что весьма характерно – без оружия. Это показалось мне важным, поскольку указывало на то, что незнакомец – скорее всего, пленник дикарей, а не добровольный союзник дикарей, а их пленник.

Но долго гадать нам не пришлось. Лазудчики подползали к шатру негритянского короля достаточно близко, чтобы разглядеть все подробности, и по их описаниям немец уверенно опознал пленника: им оказался не кто иной, как виновник крушения «Руритании», француз– механик Рюффо!

Конечно, это могло быть и случайностью. Рюффо мог попасть в плен к дикарям, и теперь Мванга таскает его за собой, рассчитывая с его помощью выжать максимум пользы из «небесных сокровищ», которые, как уверяли те же лазутчики и являются главной целью набега. Меня это насторожило: конечно, упавшие с неба диковины дирижабля представляются дикарям огромным богатством, чтобы затевать ради этого самую настоящую войну? Вот и Кабанга уверял, что боевые действия такого масштаба случаются нечасто, обычно дело ограничивалось отдельными стычками и грабительскими налетами разбойничьих шаек.

И еще вопрос: почему начало военной кампании в точности совпало с появлением экспедиции? Ведь Рюффо как и Дрейзер, угодил в плен к дикарям уже давно, сразу после своего чудесного спасения с гибнущей «Руритании». Конечно, Мванга мог и не сразу узнать как о ценном пленнике, так и о неожиданном богатстве, свалившемся на голову ваниоро; мог потратить время на приготовления в военной кампании – но все равно, такое совпадение представлялось мне крайне подозрительным.

И, как оказалось, не мне одному. Остальные члены нашего «штаба», урядник Ерофеич и поручик Садыков, вполне разделяли эти сомнения. Мы согласились, что хорошо бы подробно расспросить негодяя Рюффо – и о том, по чьему наущению он подстроил гибель воздушного корабля, и о том, что он делал после катастрофы и, наконец, главное: с чего это он так вовремя оказался в стане ваганда, да еще и при особе дикарского короля?

Заполучить француза живым, так, чтобы тот был годен для обстоятельной беседы – это, доложу я вам, задачка не из легких. Заняться этим предстоит забайкальцам: после того, как ваганда откатятся прочь от селения, наши пластуны предпримут вылазку и в неизбежной суматохе постараются захватить механика. А нам остается молится, чтобы негодяй не схлопотал до тех пор пулю или удар ассагаем, каковые, без сомнения, с лихвой заслужил своими поступками…»

Глава девятая

Генерал-лейтенант Никифораки, начальник штаба Отдельного Корпуса Жандармов, любил ходить по Петербургу пешком. Особенно в такие вот деньки, когда небо бездонно-синее, но уже нет летней жары и с Финского залива тянет морской свежестью. Вот и сегодня на встречу с градоначальником Треповым он отправился пешком – положенная ему по должности карета катила по набережной Фонтанки шагах в двадцати позади, и генеральский адъютант, стоя на подножке, тревожно озирался – в столице нет-нет, да случались вылазки нигилистов.

Эверт тоже любил такие прогулки. На ходу ему думалось особенно хорошо; он и в кабинете нередко вскакивал со стула и принимался ходить из угла в угол, рассуждая при этом вслух. Никифораки знал эту особенность подчиненного и нередко превращал променады в рабочие совещания.

Как, например, сейчас.

– Так что у нас, барон, с этим болгарским репортером? Так-таки ничего не нашли?

– Совершенно ничего, Антон Николаич, только время зря потратили. Наверняка доплыл до берега – там всего ничего было, полсотни саженей. Мне бы сразу отправить пару взводов – прочесывать местность вблизи от места гибели шхуны. Так нет же, четыре дня кряду шарили по дну да по прибрежным кустам, искали тело! А когда стало ясно, что мерзавец улизнул, искать стало поздно: за три дня он не то, что до Гельсингфорса или Або – до Стокгольма вполне мог дойти.

Никифораки шагал, слегка косолапя, как ходят старые кавалеристы. На ходу он то и дело раскланивался со встречными прохожими – хорошо одетыми прохожими обоего пола, с, офицерами, по– уставному бравшими под козырек. Публика попроще, издали увидав генеральский мундир, предпочитала освободить тротуар, угодливо кланяясь издали. На нерадивых грозно цыкали городовые, вытягивавшиеся при приближении высокого начальства во фрунт.

– Ничего не поделаешь, барон, теперь поисками этого господина займутся другие. Найти-то его в любом случае надо…

Эверт кивнул и нахмурился. Он тяжело переживал свой провал.

– А как обстоят дела с экспедицией Смолянинова?

– Последние сведения о них получены из Дар-эс-Салама, по телеграфу. С тех пор – ни слуху, ни духу. Недавно в Кронштадт прибыл «Гайдамак», и на его борту – историк, Рукавишников. Он сел на клипер в Адене, и при нем были александрийские находки экспедиции.

– Находки? – генерал замедлил шаг (адъютант зашипел на кучера генеральской кареты, и тот послушно придержал четверню), и с интересом взглянул на помощника. – Что-нибудь особо интересное?

– Да как вам сказать… пока это все лишь предположения. Мы устроили Рукавишникова в одном укромном местечке, в Ораниенбауме, подальше от посторонних глаз – пусть возится со своими «свинцовыми книгами», или как он их там называет… В любом случае, до возвращения экспедиции говорить о чем-либо не имеет ровно никакого смысла.

Никифораки остановился, облокотившись на чугунный парапет. Фонтанка бурлила жизнью: до самого Аничкова моста по обоим берегам громоздились живорыбные садки – особые баржи с жилой надстройкой, откуда круглый год велась торговля рыбным товаром: судаками, лещами, сигами, окунями, кóрюшкой. Бревнами лежали на досках палуб белужьи туши, ушлые приказчики зазывали покупателей к чанам с осетровой икрой.

Дух от рыбных садков шел густой, ядреный: пахло рыбой, солью, морскими водорослями, дровяным дымом из кирпичных печек, сложенных прямо на судах. Кое-где на баржах были устроены коптильни, и от них аромат свежекопчёной корюшки волнами плыл вдоль набережной.

– Ну, хорошо, барон, пусть работает, авось и выйдет какой толк. Только вы уж приглядывайте за ним, душевно прошу! Недаром ведь англичане подняли в Александрии такой раскардач – значит было из-за чего пупы рвать! Кто знает, может, и здесь решатся побеспокоить господина Рукавишникова?

Эверт недобро усмехнулся.

– Побеспокоить – на тот же манер, что Мировича? А и пусть пробуют! Право же, Антон Николаевич, я бы только обрадовался. У меня там такая охрана – иначе как полным батальоном при поддержке артиллерии их не одолеть. Я даже подумывал пустить слушок о том, где держат Рукавишникова и его александрийскую добычу – а ну, как клюнет кто-нибудь чересчур любопытный?

Генерал немного подумал.

– Пожалуй, не стоит, дорогой барон. У нас и без того сейчас забот полон рот.

Эверт согласно кивнул.

– Да, кстати, Антон Николаич, вы уже решили, что делать с нашим гостем?

– С руританцем-то, с Пернштейном? – удивился Никифораки. – А что ему сделается? С тех самых пор отдыхает от трудов праведных у нас, на офицерской гауптвахте.

– На офицерской, значит? А я-то боялся, вы его упрячете в Алексеевский равелин.

Генерал добродушно хохотнул. Для заключения в это мрачное узилище, предназначенное для личных врагов российских императоров, нужно что-то посерьезнее жиденького подозрения в шпионаже.

– Ну, мы же не звери. К тому же, думаю, он не соврал: руританцы, в отличие от их соседей, австрияков, ни разу не были замечены в шпионаже на территории Российской империи. Так что дело, я полагаю, действительно в исчезновении графа Румели.

Эверт покосился на шефа.

– Так может его вообще отпустить?

– Ну, так далеко мое человеколюбие не заходит. Выделили ему вполне приличную комнату с окном на внутренний двор. Книги дают, газеты, прогулки три раза в день. Обеды таскают из ближайшего трактира, вино – специально распорядился, чтобы по первому требованию. Не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А в перерывах режется с караульными офицерами в штосс и, как мне доложили, уже проиграл под запись пятьсот рублей…

Его слова заглушил пронзительный свисток – мимо, с трудом протискиваясь мимо рыбных садков, проковылял черный пароходик, волокущий за собой доверху груженую дровяную баржу. Никифораки проводил его взглядом.

– К тому же, есть одна мысль: а что, если мы отправим его назад, к моему коллеге герру Гольдстайну?

– Признаться, я и сам об этом подумывал…

Генерал с хитрецой взглянул на Эверта. В углах глаз появились сразу веера веселых морщинок, отчего он и правда, сделался похож на одесского грека.

– Что, не терпится выяснить, куда делся граф Румели?

Эверт не собирался отрицать очевидное.

– Да ведь и вам не терпится, Антон Николаич! К тому же, нам без этого все равно не обойтись. Сдается мне, к этому господину много всяких любопытных ниточек сходится…

Генерал немного подумал, потом оттолкнулся от парапета и махнул рукой, призывая карету. Предупредительный адъютант распахнул дверцу.

– Прошу барон, садитесь… Значит, на том и порешим. И вот что еще: не хотите ли отправиться с ним?

Этого Эверт никак не ожидал.

– С ним? В Руританию?

Карета качнулась, набирая ход.

– А куда же? Впрочем, чутье подсказывает мне, барон, что вы там долго не задержитесь.

– Но если я уеду, кто будет опекать наших гардемаринов?

– Они, насколько мне известно, пока еще они кадеты гардемаринские нашивки получили только на время корабельной практики. Да вы не волнуйтесь, барон, не оставим их без внимания! Есть в Корпусе один толковый офицер: с начала нового учебного года его назначат воспитателем роты, где состоят Смолянинов и Румели, а к лету он подаст рапорт о переводе на корабль – он получит назначение на то самое судно, которому предстоит отправиться за экспедицией Смолянинова. А пока суд, да дело, присмотрится к ребятам, познакомится. Так что не волнуйтесь, все в порядке будет с вашими подопечными!

Карета свернула на Аничков мост, и кучер щелкнул кнутом, пуская четверню вдоль Невского крупной рысью. Эверт немного помолчал, глядя на зеркальные окна кофеен, витрины модных лавок, на толпы прохожих, заполняющих в погожий день тротуары главного проспекта Империи.

– Что ж, вы меня вполне успокоили ваше высокопревосходительство. Так, когда мне отправляться?

Фортуна определенно повернулась к Божидару Василову темной стороной – афедроном, как сказали бы его петербургские знакомые. С те пор, как болгарин привел к изобретателю Мировичу наемного убийцу, все пошло наперекосяк. Еще недавно он был солидным журналистом, корреспондентом европейских изданий, завсегдатаем артистических салонов и дорогих рестораций – и вот, устроенная, сытая жизнь рухнула в одночасье! Безумный бег по ночному Петербургу, огни судов в Маркизовой луже и гигантское облегчение, когда паровой катер ткнулся носом в борт поджидавшей их шхуны шведских контрабандистов…

Увы, радоваться было рано – и суток не прошло, как шхуну догнали, прижали к мелководьям под финским берегом, поймали в прицелы корабельных орудий. А потом – взрыв под кормой, палуба с размаху поддает под пятки, и он летит в темноту, в пенный водоворот на месте тонущего судна…

Божидар даже под страхом смерти не смог бы вспомнить, как он сумел добраться до берега. В памяти остались лишь отдельные картинки: серый, весь в склизких мутно-зеленых водорослях бок гранитного валуна, низкий берег, заросший жидким осинником. И снова бег, слепой, отчаянный, прочь от мерещащихся за каждым перелеском разъездов пограничной стражи. Сердце когтил обессиливающий страх, в голове колотилась единственная мысль: «Догонят! Схватят! А дальше – суд, кандалы, каторга, и печальный, хотя и закономерный финал карьеры тайного агента: сибирские свинцовые рудники, на которых, как говорят, люди сгнивают заживо за один-единственный год…»

От туфель и сюртука он избавился еще в воде – тяжелая ткань тянула на дно, обувь сковывала движения, не давая выплыть. К счастью, кармашки поддетого под платье потайного пояса были предусмотрительно набиты ассигнациями: пятисотенными «петрами», сотенными «катеринками» и разномастными банкнотами британских коммерческих банков. Кроме бумажек имелось золото – полуимпериалы с отчеканенным профилем Александра II-го и финские монеты в десять и двадцать марок с двуглавыми орлами и надписями латиницей.

Кроме денег, в непромокаемых клеенчатых кармашках хранились двуствольный жилетный пистолет системы Генри Уилера и паспорт на поддельное имя. Оружие Божидар приобрел в Петербурге, в лавке на Литейном, польстившись на уговоры приказчика – тот битых полчаса расписывал исключительно мощный бой этой несерьезной с виду игрушки и надежность продукции знаменитой фирмы «American Arms Company».

Паспорт передал ему Лидделл. Согласно этому документу, он был отнюдь не болгарским репортером, а наоборот, урожденным жителем Херсонской губернии, мещанином греческого происхождения, православным, проживающим в настоящее время в Санкт-Петербурге…

Остаток ночи Божидар переждал в стогу, а наутро подкрался к огородам какой-то мызы и, поминутно замирая от малейшего шороха, стянул сохнущие на заборе портки и вязаную душегрейку. Заодно, подчиняясь внезапному импульсу, прихватил прислоненные к стене сарая удочки с лесой из конского волоса и поплавками из крашеных бутылочных пробок. Остатки городского платья увязаны в небольшой узелок, портки закатаны до колен – на смену репортеру пришел то ли местный рыбак, то ли дачник, пытающийся найти отдохновение на природе от городской суеты. Под мышкой «дачник» нес аккуратный узелок – но не с буханкой хлеба, парой луковиц и завернутыми в бумагу копчеными корюшками, как подумал бы любой встречный. Нет, в узелке, завернутый в грязные, прорванные на коленях брюки, прятался от посторонних взоров портфель крокодиловой кожи, в котором Лидделл держал похищенные у Мировича бумаги.

Башмаки и приличное платье болгарин приобрел в очередной, и там же пережил несколько леденящих кровь мгновений, когда лицом к лицу столкнулся с конным разъездом пограничной стражи. Но те не обратили на Божидара никакого внимания – то ли, не успели поднять тревогу, то ли его вовсе не собирались искать, сочтя утопшим.

Так что сутки спустя Божидар возлежал на софе, в номере приличной, хотя и не самой дорогой гостиницы Гельсингфорса. По дороге он еще раз сменил обличье и теперь выглядел вполне респектабельно: то ли мелкий коммерсант, то ли служащий солидной купеческой конторы из южных губерний, совершающий деловую поездку по Великому княжеству Финляндскому. Первый этап его сумасшедшего бегства остался позади; видение сибирской каторги заметно поблекло, уступив место способности трезво мыслить и рассуждать.

А по здравому рассуждению выходило, что дела обстоят не так уж и скверно. В Петербург, да и вообще, в Россию дорога Божидару, конечно, заказана. Не беда – перед тем, как поселиться в гостинице, он зашел на телеграф и отправил условленную депешу на условленный же адрес. Жандармам, которые заинтересовались бы телеграммой, ее текст не скажет ровным счетом ничего, а вот некий господин, поживающий в Стокгольме, на улице Вэстерлонгга́тан в доме номер семь, получив это послание, все поймет и немедленно предпримет меры для вызволения попавшего в беду агента. В том, что это будет сделано, репортер не сомневался ни на минуту: бумаги, ради которых и была затеяна эскапада с убийствами, погонями и перестрелками, в его руках, и он намерен потребовать в обмен на них не только гарантий безопасности, но и солидную сумму в британской валюте.

Стокгольмский адрес он получил от Сондерса, во время их последней встречи в Софии вместе с другими подобными адресами – в Копенгагене, Варшаве, Львове. Англичанин подробно проинструктировал, как следует действовать в случае вынужденного бегства, и репортер не сомневался: только благодаря этим наставлениям он до сих пор не за решеткой, в полицейском участке, а то и где похуже. Дополнительную уверенность в благополучном исходе давало и то, что ни стокгольмский адрес, ни содержание инструкций Лидделлу известны не были. И теперь, даже в том почти невероятном случае, если оккультист захвачен живым, он не сможет навести ищеек на его след.

Странное дело – теперь, когда опасность, вроде бы, отступила, и Божидар получил возможность хотя бы ненадолго отвлечься от своих невзгод, его все сильнее терзало ощущение бессилия. Когда надо было бежать, скрываться, лихорадочно выискивать единственно верный спасительный ход – он чувствовал себя, до некоторой степени, хозяином положения. Но теперь, когда инструкции «нанимателя» выполнены в точности и замок в двери гостиничного номера щелкнул, отрезая его от окружающего мира, оставалось только одно: ждать посланца, который должен был решить, наконец, его судьбу. В город Божидар не выбирался, обед заказал в номер из крошечного ресторанчика при гостинице, но все равно, любой шум в коридоре – шаги, скрип тележки, развозящей по номерам блюда, хихиканье горничных – заставлял его вздрагивать от страха, сжиматься в комок, тиская вспотевшей ладонью неудобную рукоять «Дерринжера». А он-то надеялся вволю отоспаться после дикого напряжения этих дней!

С превеликим трудом удерживаясь от того, чтобы заказать из гостиничного буфета бутылку коньяка и надрызгаться для успокоения нервов, Божидар принялся прикидывать, как, если припрет, он будет выбраться из города. Например, сесть на финский пароходик совершающий регулярные рейсы до Або. А то и вовсе нанять рыбацкую шхуну, добраться на ней до Ревеля или даже до Риги, а там рукой подать до германской границы. Впрочем, болгарин осознавал, что не решится на подобный риск, разве что дела пойдут совсем уж скверно.

С этими мыслями репортер провалился в сон. Из-под подушки торчал уголок портфеля – когда-то дорогого и солидного, а теперь безжалостно замызганного, исцарапанного, но по-прежнему, хранящего в кожаной утробе единственный шанс на спасение.

* * *

– Итак, вы утверждаете, что Сэмюэль Лидделл погиб на ваших глазах?

Божидар поежился – беседа все больше походила на допрос. Не так он представлял себе встречу с долгожданным спасителем, не так! Не было ни ободряющих похлопываний по плечу, ни заверений в беспокойстве о его, Божидара, участи… Эмиссар Сондерса сидел на стуле прямой, будто проглотил собственную трость. В движениях пальцев и выражении лица не угадывалось ровным счетом никаких эмоций – как и в глазах, спрятанных за круглыми стеклышками пенсне. На собеседника он смотрел, как лондонский клерк смотрит на чернильный прибор на своем столе. Впрочем, внешность гостя имела мало общего с клерком – скорее, он походил на представителя солидной похоронной конторы: черный сюртук и брюки, черный, как антрацит, котелок, аккуратно пристроенный на бюро, крупный черный агат в золотой булавке, прихватывающей черный же галстух.

– Никаких сомнений, мистер…э-э-э?

– Я бы предпочел пока обойтись без имен. – ответил «гробовщик». – Впрочем, можете называть меня «герр Шмидт». Это имя я назвал швейцару при входе.

Визитер старательно выговаривал фразы, имитируя шведский говор, но репортера, отлично разбиравшегося в акцентах любого уголка Европы, обмануть было трудно: гость – природный англичанин, скорее всего, из Лондона.

Он явился утром, всего через три дня после того, как телеграмма с воплем о помощи ушла в Стокгольм. Слегка поклонился Божидару – тот вспотел, услыхав стук в дверь, и встретил долгожданного визитера, сжимая в правой ладони, за спиной, «Дерринжер». К счастью, гость не стал протягивать руки для приветствия» и проследовал в комнату, едва удостоив хозяина номера взглядом.

– Можете быть уверены, Лидделл погиб. – повторил репортер, пытаясь натянуть на физиономию приличествующую случаю грустную мину. – Это случилось на моих глазах, так что никаких сомнений быть не может.

– Но, как я понимаю, вы знаете, где сейчас те документы, что он держал при себе?

«Еще бы ты этого не понимал, – неожиданно зло подумал болгарин. – Не будь в телеграмме условленной фразы, означающей, что бумаги Мировича у меня, ты бы и шагу не сделал из своего Стокгольма!»

Но вместо этого ответил:

– Разумеется, знаю, герр Шмидт! На шхуне мы все время держались рядом, и когда русские взорвали судно, он успел перебросить портфель с бумагами мне. Больше я Лидделла не видел, а документы – вот они!

И подтолкнул к гостю потрепанный крокодиловый портфель.

Божидар тактично умолчал о том, что видел герметиста уже после взрыва, в воде. Несчастный захлебывался и готов был вот-вот пойти ко дну. Увидав рядом, в воде, болгарина, Лидделл, протянулся к нему – в правой руке он сжимал портфель. Божидар схватил за ручку, вырвал портфель у англичанина… скрюченные пальцы Лидделла вцепились в рукав, но репортер оттолкнул руку. Последнее что он видел – остекленевшие, полные ужаса глаза и пузыри воздуха, вырывающиеся из его разинутого в немой мольбе рта.

– С вашего позволения, я это заберу. – «гробовщик» потянулся за драгоценным портфелем, но Божидар перегнулся через стул и схватил драгоценное вместилище документов.

– Не так быстро, герр Шмидт, не так быстро! Сначала обсудим кое– какие условия.

Глаза за стеклами пенсне в упор уставились на репортера. Божидар отметил, что посланец Сондерса мигает редко, медленно, словно курица или рептилия.

«Не ожидал, скотина?»

– Я не понимаю… – произнес «гробовщик. Всякие следы шведского акцента исчезли. Теперь он говорил как истинный кокни, появившийся на свет Божий под перезвоны Сент-Мэри – ле Боу[14]14
  Одна из самых известных церквей лондонского Сити. Считается, что истинные уроженцы Лондона – это те, кто родились в пределах слышимости ее колоколов, не далее пяти миль от самой церкви.


[Закрыть]. – Вы что же, намерены…

– Я намерен получить в обмен на эти бумаги новый паспорт, желательно, бразильский или Североамериканских Штатов, а так же пять тысяч американских долларов наличными! И не пытайтесь совать мне чек и потчевать байками о счетах в швейцарских банках!

Задерживаться в Европе он не собирался ни на один лишний день.

– Да, именно так! Я не желаю более играть в ваши шпионские игры! Мы с Сондерсом условились…

– Без имен, я же попросил! – неожиданно резко перебил «гробовщик».

– …мы условились, что я буду присылать из Петербурга еженедельные обзоры столичных событий и, кроме того, окажу некоторую помощь мистеру Лидделлу! А вместо этого – какая-то нелепая авантюра с погонями, стрельбой и горой трупов! Нет уж, пусть этим развлекается кто-нибудь другой, а с меня довольно!

– Боюсь вы все же не понимаете. – сказал англичанин. Он терпеливо дослушал Божидара, и отвечал мягко, даже ласково, будто объяснял что– то несмышленому ребенку.

– Если вы хоть на шаг отойдете от указаний, данных известным вам лицом, сведения о вас немедленно попадут в руки русских жандармов. И даже если сумеете выбраться из Гельсингфорса, эти господа не простят вам похищения чертежей и примутся искать. И, будьте уверены, отыщут – хоть в Финляндии, хоть в Болгарии, хоть на островах Фиджи. А там, либо похитят и вывезут в Россию, либо допросят на месте, да и пристукнут!

– Но, как же тогда…

От уверенности Божидара не осталось и следа. Мягкий голос «герра Шмидта» действовал на него гипнотически, как шипение змеи на кролика.

– А вот так! Вы имели неосторожность сесть за карточный стол с очень серьезными людьми, мой болгарский друг. Теперь уж не жалуйтесь – не вам решать, когда можно бросить карты и покинуть эту игру!

Спустя четверть часа они вышли из гостиницы и направились в сторону Старого рынка – туда, где к гранитным набережным напротив торговых рядов швартовались пароходики, ходившие из Гельсингфорса в Выброг, Або, Ревель, Ригу. Божидар едва поспевал за долговязым посланцем Сондерса, изо всех сил пытаясь отогнать соблазн – выдернуть из кармана «Дерринжер», разрядить оба ствола в спину, обтянутую похоронным сюртуком, выхватить из обмякших рук крокодиловый портфель – и переулками, прочь из города, прочь из России, на другой конец света!

Но ничего подобного он сделать, конечно, не мог. На улице ясный день, вокруг толпы народу, полно военных, да и городовые на каждом углу. И не в них, по большому счету, дело: после такой выходки его будут искать не только русские жандармы, но и люди Сондерса. И найдут, в этом Божидар не сомневался ни на секунду. А потому, покорно шагал вслед за «герром Шмидтом», припоминая, сказанное им напоследок: «Да вы не волнуйтесь, мистер Василов, мы все понимаем, и не собираемся предъявлять вам претензий – усталость, нервы, тут любой сорвался бы. Могу вас обрадовать: известное лицо высоко оценило ваши услуги, и намерено предложить новое, и весьма перспективное во всех отношениях дело!»