Текст книги "Площадь Борьбы"

Матрена с детьми вышла с вокзала в Пензе обнадеженная, соседка в вагоне ей уверенно сказала, что семье совслужащего положена отдельная квартира или уж по крайней мере отдельная комната, что в Пензе народ отзывчивый, добрый, у нее там сестра живет, а разместили их поначалу в Доме культуры, в актовом зале, откуда вынесли все кресла. Спали на полу, Матрена кряхтела, разворачивая какие-то тряпки, Маринка заснула мгновенно, в свои четыре годика с небольшим она была какая-то очень послушная и смышленая, Матвей-младший (Матвей Матвеевич) спать отказался, ходил вокруг, присматриваясь к народу, вступая в разные разговоры, в свои шесть лет он уже был маленьким мужичком, всюду старался показать характер. Зина встала в очередь за кипятком, когда привезли титан, терпеливо стояла с час, Галя сидела молча, отрешенная и тихая, мать была напуганной, отродясь она не спала посреди такой уймы народа, слава богу, в помещении было натоплено, в зале на сто человек ночевало около двухсот, пищали дети, басом разговаривали мужчины, один раз зашел какой-то уполномоченный и сказал, что ждет всех в семь утра в райисполкоме, знакомое слово ее успокоило, она попыталась заснуть, но не смогла, господи, Пенза, что же за слово, а куда дети будут ходить на двор, а что они будут есть, в голове мутилось, звенело, ее слегка подташнивало от страха, от неизвестности, но она верила, что если не завтра, то через неделю, если не через неделю, то через месяц Матвей их догонит, и жизнь снова начнет устраиваться, с этой нехитрой в общем-то мыслью она начала засыпать, но вдруг кто-то затряс ее за плечо:

– Мать!..

Она резко села, с колотящимся сердцем, какой-то мужик, в темноте лица не видно, смотрел на нее пристально, как бы пытаясь узнать.

– Ты откуда? Не из Калинина? Евдокия Сергеева?

– Нет, – с ужасом сказала она. – Савченковы мы. Вот дети со мной, четверо.

Она показала рукой на головы, мирно сопящие рядом.

– Странно, – задумчиво сказал мужик. – Прямо одно лицо. А дети точно твои?

Она закричала:

– Что ты! Что ты!

Зина проснулась и посмотрела сонно:

– Мам, что ты кричишь?

Мужик подался назад.

Ей стало так страшно, что больше она говорить не могла.

Зина снова упала и заснула, устали все в дороге, от поезда, от бесконечных этих остановок на глухих полустанках, без горячей воды, без пищи.

Мужика не было в темноте видно, но заснуть она теперь не могла. Щупала детей, проверяла – тут ли?

Вдруг он притиснулся к ней снова:

– Прости мать, обознался я. Но очень ты на нее похожа.

Она сглотнула комок в горле, пытаясь успокоиться и его успокоить:

– Чем же?

– Да так…

Теперь его было лучше видно – старик, лет шестидесяти. Седой. Одет по городскому.

– Своих потерял? – наконец догадалась она.

Теперь замолчал и он. С трудом произнес:

– Да… Невестка и два внука.

– Там остались? – шепотом, еле слышно, спросила она.

– Не знаю. Должны были выбраться. Семья командира. Должны были выбраться. Они обязательно должны были выбраться.

И тут она поняла, что он давно не ел, что ищет он свою семью уже не первую неделю, что человек этот болен и что она его хотя бы должна покормить. Достала кусок хлеба, послала, разбудив, Зину за свежим кипятком. Незнакомец молча ел и поглядывал.

– Спасибо, Евдокия… – наконец, сказал он. – Спасибо.

Зина посмотрела вопросительно и тревожно (почему Евдокия?), но мать махнула рукой.

В этом Доме культуры имени Кагановича при вокзале провели они без малого неделю.

Приезжала два раза в день полевая кухня, раздавала кашу, в очередях за кашей проходило полдня, если выглядывало солнце, мать выходила с детьми за ворота, территория Дома культуры была почему-то огорожена высоким деревянным забором, как и все дома вокруг, внутри забора кипела жизнь, люди меняли барахло на продукты, бранились, делились, орали, а тут, на улице города Пензы, было тихо, куда она вела, эта улица, мать не знала, и оттого улица казалась страшноватой, единственное, что ее успокаивало – это буквы, она их читала с трудом, но знала, что почта это почта, милиция это милиция, то есть что-то знакомое, понятное, что вокруг нее тот же мир, в котором она когда-то жила, понятный и пусть нелепый, но предсказуемый, ясный, Матвей сам был частью этого мира, только где он, Матвей?

Мнился ей давешний ночной мужичок со своей потерянной невесткой Евдокией Сергеевой из Калинина, и часто она думала – что вот если бы она и вправду осталась одна, ну совсем одна, и сказала бы ему – да, я твоя невестка, и внуки твои, что бы тогда, как бы он, гнала от себя эту мысль, потому что мысль была какой-то страшной, и холодом веяло от нее, как будто бы это все равно, кто ты и как тебя звать, и так ли нужно за это цепляться и этому следовать. Но через шесть дней суровый человек в райисполкоме, все проверив и все узнав, выдал им предписание в город Сосновоборск, где их примут, как дорогих гостей.

Если в Пензе, в Доме культуры имени Кагановича, было шумно, и спать на полу жестко и неудобно, и жить среди двух сотен людей страшно и неуютно, то тут была, напротив, мертвая тишина.

Всего в сорок первом году в Пензенскую область прибыли сотни тысяч эвакуированных, и если более-менее взрослых старались оставлять в больших городах, при заводах и фабриках, чтобы дать им возможность жить и работать, то семью с маленькими детьми и неработающей мамашей отправили, конечно, в глухой угол, а что делать, сказал в райисполкоме суровый мужчина, областной центр нужно разгрузить, их поселили в какой-то школе сначала, потом в каком-то сарае, а потом перевели в большую избу, где был пристрой, и хозяева согласились их приютить, мать помогала старикам-хозяевам со скотиной и присматривала за своими младшими – Матвеем-младшим и Маринкой, а старшие дети – Зина и Галина – работали в колхозе, одной было двенадцать, а другой десять.

В колхозе им ничего не давали, как и другим колхозникам, ни денег, ни карточек, работали за трудодни, за которые обещано было потом рассчитаться, «по весне», но Матрена Алексеевна в такое не очень верила.

– Как же вы живете? С чего? – спросила она неразговорчивых хозяев, когда стало совсем плохо и дети уж очень просили есть.

– С огорода, милая, – сказали они. – С чего ж еще?

И зашаталась мать, и задумалась тут, и заболело у нее сердце. Потому что если все живут с огорода, то с чего же будут жить они?

Но пришла весна, апрельская мерзлая весна, и пошел лед по реке Сура, и вышли на берег рыбаки, первые рыбаки, и стали ставить на реке бредни, и появилась из-под снега земля.

Старшие дети стали что-то приносить в дом. То картошки где-то выроют три-четыре штуки, то какой-то травы съедобной принесут. Что-то давали и старики, ведь она ходила за их скотом, то свеклу дадут, то каких-то отрубей, оторвут от своей свиньи и дадут ей, детей-то жалко, и хоть не любила их мать, хозяев, и называла только мордвой про себя, без имен, но кланялась и благодарила, так прошло время, и свыклась она, стерпелась, только одно ее мучило, где Матвей, и даже не то мучило, что он мертвый, не верила она в его смерть, Божий человек – он всегда богу нужен, но смеялись над ней старики, и в городе смеялись, что, мол, говорит она всем про мужа, а где муж? Мужа-то ведь нет!

Так было до тех пор, пока не приехал Леша, отклонившись на двое суток от своей командировки, и не добыл ей мешок крупы, мешок муки, ящик картошки и пол-ящика мерзлой рыбы, тогда в Сосновоборске все притихли и перестали за спиной смеяться, все-таки старший сын – он офицер у Матрены, лучше не связываться, но главное, что капитан-танкист Леша ей сказал, что отец прислал в Пензу телеграмму, значит – он точно жив.

Но где?

Где же он?

В мае месяце потеплело, и Зина с Матвеем стали воровать у рыбаков рыбу из садков и запруд.

Вставали в четыре утра, в темноте, быстро и тихо одевались, чтобы не услышали старики-хозяева, чертова мордва, – и бежали к Суре. Там Матвей-младший раздевался и нырял в ледяную воду, вынимал из сетки три или четыре щуки, а Зина прятала их на поясе, под юбкой. Потом они шли по полю, появлялось солнце, низкое рассветное солнце, щекотало их лица, а щуки, еще живые, трепыхались под юбкой и больно хлестали по ногам. И летел первый майский жук. Толстый и зеленый.

Матвей-младший шел солидно, не оглядываясь, но Зина все же боялась рыбаков, иногда воровато озиралась и хихикала от щекотки. Рыба больно била ей по ногам.

Матрена Алексеевна жарила рыбу, варила уху с картофелем, делала даже рыбный пирог из муки, которую привез Леша, относила кусочек хозяевам, те, услышав запах, приходили узнать, что за пир, и она нахваливала Матвея-младшего, который, ну вот смотрите, на нитку с хлебом целую рыбу поймал, целую рыбу! Врала.

Двух других рыб она прикапывала в землю и приваливала припасенными глыбами льда.

Так случалось в мае и июне. А в июле наконец вернулся отец.

Увидев его, она размякла и растаяла, потому что теперь они были спасены, дети были спасены, и как-то трудно было остановить слезы, а слезы горячие, и в груди становится горячо, поэтому жить они стали по-старому, то есть некоторое время спали вместе, хотя с тридцать седьмого года, после того как он съездил в Смоленск в совпартшколу, на переобучение, жил там три месяца, а потом вернулся, она попросила его спать в другой комнате. Там, в Смоленске, на этих самых партийных курсах он сошелся с какой-то преподавательницей, об этом сообщил ей бабий телеграф, да и по всему было видно, объяснила ему так, что после родов ей нельзя, доктор не велел, он хмыкнул, взглянул, не поверил, но в другую комнату спать ушел, надеясь вскоре вернуться, но не вернулся, она стояла на своем твердо, нельзя и все, вообще в их долгой, очень долгой жизни, начавшейся еще до первой войны, до германской, это случалось не раз – он жил, жил с ней годами, она уж и забывала, что может быть иначе, а потом уходил, и не на месяц, а на полгода, а то и на год почти, но в тот раз, после этой его совпартшколы, она не стерпела. Почему не стерпела, не ясно, может быть, потому что от государства ей дали медаль (мать-героиня) и денежную премию, на которую они начали строить свой дом, дом получился ладный, о таком они давно мечтали, и теперь мать, после медали и премии, считала, что эти его уходы остались в прошлом и что жизнь неожиданно засветилась добром и покоем, но он вдруг уехал в эту свою совпартшколу, и она не стерпела, однако теперь, в Сосновоборске, все было иначе, и мать размякла, прижалась к его груди, он улыбался смущенно, не ожидал.

Или ожидал?

В дороге он похудел, щеки были давно не бриты, запах был чужой, но тут он наконец сходил в баню (в городскую, к хозяевам не пошел), побрился своим огромным старым станком, порезал щеку, переоделся и снова был Матвеем Горелым, с его острым языком, неожиданной задумчивостью и горящим желтым глазом. Они съехали с хозяйского пристроя в другое место, им дали вторую комнату, дети наконец пошли в школу, Матвей пошел работать на мельницу, руководить, в доме появилась какая-то нормальная еда, пусть необильная, но постоянная.

А весной сорок третьего Матвей Алексеевич засобирался домой.

Спас-Деменск освободили, Смоленск, их областной центр, освободили, Калугу освободили, бои шли уже в Белоруссии, ей не хотелось уезжать сразу же после того, как она наконец прижилась, обвыклась, хотелось хоть немного побыть в покое, в налаженном доме, когда все понятно, хотелось, чтобы дети закончили год в здешней школе, но дети тоже вопили каждый вечер, что хотят домой, что в Спас-Деменске тоже есть школа, своя, родная, и вдруг заныло и у нее в груди – домой так домой. Матвей съездил в Пензу, долго выправлял проездные документы, или какие там ему было нужно, партийные, и велел к апрелю все сложить, чтобы к майским доехать, это была, конечно, ерунда, доехать за две недели, по опыту сорок первого года, было никак нельзя, но вдруг, как ни странно, они доехали… Аккурат к майским.

Сосновоборск так и остался городом ей чужим, незнакомым.

В обратную сторону вещей оказалось гораздо меньше, не нажили они там.

И вот сошли наконец с поезда, прямо с вещами, Матвей-старший волок их на тележке, на остове от детской коляски, пошли искать свой дом. Домов в Спас-Деменске осталось гораздо меньше, чем было, когда нашли наконец свою улицу – увидели вдалеке всего лишь один дом, один дом уцелел от всей улицы Розы Люксембург, подумали – вот, это наш!

Но оказалось – что нет, не их. Уцелел соседский дом. Соседи вышли. Вежливо поздоровались. Подошли к обломкам своего дома. Даже печь, и ту разобрали соседи на кирпичи. Ничего не осталось. Так началась новая жизнь.

Им дали квартиру, две комнаты, крыльцо на один подъезд общее, маленький палисадник, отцу нашли новую должность, скромнее прежней, райсобес, дети пошли в школу, в свою, родную, в город постепенно возвращались люди, но по-прежнему жизнь была очень скудная, тяжелая, и если бы не эта корова…

Ночью Матрена подолгу стояла на коленях перед иконой, благодарила, что все остались живы. И за корову.

Леша лежал в госпитале.

Сергей служил в Германии. Война, слава богу, кончилась.

Она верила, там, в Пензе, что если не завтра, то через неделю, если не через неделю, то через месяц Матвей их догонит, и жизнь снова начнет устраиваться, – и он это знал и тем себя успокаивал, глядя ночью в потолок, что она знает. Глядя ночью в потолок – в той избе, где ночевал на трудфронте. Там они под Можайском рыли укрепления, траншеи, и командовать ему пришлось девчонками, которых пригнали сюда из Москвы, привезли на поездах, целыми эшелонами. Они вырыли здесь эти огромные длинные ямы, насыпали землянки, натаскали бревен – мелкие, хрупкие, смешливые, в сапогах, которые натирали им ноги, стынущие от холода, с вечными соплями, в грязных телогрейках, а то и в легких пальто, смотреть без слез было на них невозможно, но потом и эти укрепления оказались никому не нужны, немец прорвал их легко, и начали рыть уже под самой Москвой, и в Москве, а он все пытался уехать, ходил по начальству, просился, но его не отпускали, с легкой руки комвзвода Туманова, который выхватил его взглядом из толпы и привязал к себе, к своему отряду имени Ленина, он оказался теперь в каждой бочке затычка. Трудфронт был огромен и концы его было не сыскать, мобилизовали всех, кто мог держать в руках лопату, – студентов, старших школьников, пенсионеров, домохозяек, всех развозили по точкам, рыть траншеи, окопы, возводить баррикады, тащить деревянные столбы, бетонные чушки, сгружать ежи, разматывать колючую проволоку, все эти толпы народа ежедневно с раннего утра выстраивались в ряды, в колонны и шли на работу, Матвей же должен был следить за теми и этими, обеспечивать порядок и еду, вдохновлять баб на подвиг, своих партработников как будто бы в Москве не осталось, но, по чести говоря, эта жизнь на птичьих правах, в странных помещениях, когда непонятно, где заснешь и что будешь есть, была ему по сердцу, он и вправду в этот момент чувствовал себя птицей, которая летает без толку над землей в ожидании грозы, птицей, которая может сесть на любую ветку, птицей, которая может перелететь через горные хребты и поселиться в облаках, птицей, которая здоровается поутру с самим господом богом. Матвей болел, выздоравливал, снова заболевал, сдавал один объект, принимал другой, разгружал эшелон, принимал следующий, медленно сдвигаясь в сторону Пензы и снова отклоняясь с пути, как пошло тогда все не по плану, когда двигался он со стадом по Калужскому шоссе, так все и было дальше – Матвей запутался, закружился в этих поездах и очнулся лишь в тот момент, когда его задержали.

Задержали его московские чекисты или военный СМЕРШ, он так и не понял, синие околыши, сытые лица, дорогие гимнастерки, блестящие сапоги, боялся он их жутко, еще с тридцатых годов, когда вдруг стали они главнее любого начальства. Задержали как раз по поводу комвзвода Туманова, отряда имени Ленина, хотели сделать из них шпионов, мол, не тех расстреливали (может, и не тех), собирали информацию (да, собирали), но как-то Туманов отбился, сумел найти генерала, с которым подружился там, в пути, генерал позвонил в госбезопасность (или в СМЕРШ), наорал, Туманова отправили на фронт, а с тобой что делать, сука? – сказал ему самый неприятный из них и с самым сытым лицом, в самых блестящих сапогах, ладно, живи, держали они его недолго, месяца два, били, но несильно, слишком много было у них забот, каждый день заботы новые, незнакомые, многих из них тоже отправляли туда, ближе к фронту, приходили новые сытые лица и снова не понимали, что с ним делать, с Матвеем Савченковым – и как бы в наказание отправили его снова на трудфронт, но теперь уже в тыл.

Нагружать и разгружать жел-дор-составы.

Скажи спасибо, что жив остался и даже вернулся домой.

Алексея Матвеевича Савченкова нашли в доме пасечника со следами насильственной смерти, то есть с веревкой на шее и посиневшего, но кто его так или сам он – милиция молчала. Не до того ей было.

Каждый день приезжал в Спас-Деменск грузовик с небольшим отрядом, и начиналась работа. Пособников арестовывали каждый день и в большом количестве потом увозили в Калугу, там была большая тюрьма, проверяли у людей документы на улице, проверяли и дома, проверяли в организациях, трижды приходили в собес, подолгу разговаривали с Матвеем, даже с ней, с Матреной, приходил разговаривать капитан, но говорил уважительно, посмотрел на фотографии фронтовиков, Леши и Сергея, отдал честь на пороге, но был строг, сохраняйте, говорит, бдительность, Матрена Алексеевна, а как ее сохранить, эту бдительность?

Деда без них похоронили в общей могиле, где расстреливали немцы солдат, военнопленных, – отец ходил в Старые Лазинки, узнавал, выспрашивал.

Дед был груб и горяч, повесить его могли все. И патрульные немцы, по наводке старосты, и свои партизаны, и просто проходящие мимо люди.

Партизан никого тут не осталось.

Немцы ушли.

Пособники сидели в Калужской тюрьме и по лагерям.

На запросы власть отвечала сухо.

Матвей приходил к общей могиле на окраине кладбища, сидел и плакал.

Сгинул его отец.

Сгинул, в общем, по своей собственной воле.

…Особенно запомнилось Матрене, когда Зорька в первый раз отелилась. И потом годовалого теленка решили они забить, продать не захотели.

Всех детей в этот день она увела из дома. Рассовала по школьным друзьям, по дальним родственникам. Сама тоже ушла, смотреть не могла. Пришел забойщик, спокойный мужчина, спокойно взял магарыч, что ж она тогда ему дала, килограмм муки, что ли? Вежливо поклонился. Достал мешок с какими-то инструментами.

Она перекрестилась, заплакала и пошла.

Теленка было ужасно жалко.

Детям она, конечно, ничего не сказала, но они все поняли. Плакали по углам. Всю ночь мать возилась с мясом.

Делила. Утром отправила детей со свертками. Всем соседям, всем родственникам. Десять свертков насчитали.

Наступили сытые дни. От запаха щей кружилась голова. Дети ели мясо впервые за годы.

За годы.

Этот день забыть, конечно, было нельзя. День, когда дети впервые съели по кусочку мяса, когда она жарила требуху, когда делала вкуснейшие пироги с требухой. Как снова посылала пироги соседям, родственникам.

Дети ворчали, ну почему соседям, но послушно несли.

Но больше понравились Маринке из того детства не мясные пироги, а пироги с калиной, со щавелем, с грибами.

Как бродили с мамой по лесам и собирали щавель на пироги, как калину обрывали с кустов тоже на пироги.

Как мать приносила пироги за длинный стол и говорила торжественно: сегодня у Мариночки день рождения. Это был ее подарок – пироги.

Пироги для всех.

Марина послушно брала кусок пирога, завернутый в чистую тряпку, и несла соседям.

С калиной, со щавелем, с рыбой, с требухой.

Количество этих родственников, соседей, которым доставались от мамы то эти пироги, то еще чего-то, постоянно росло. Матвей-младший, ее брат, уже порой отказывался разносить эти пироги, он был взрослый человек, капитан футбольной команды, ему было не до того, Галя и Зина были заняты тоже, чаще всего носила гостинцы от матери она.

Ей хотелось сказать – мам, а ведь нам-то никто пироги не приносит, но она не могла.

Тетя Лена – это была старшая папина дочь, еще от первого брака, здоровье у нее было не очень, покашливала, семьи не было.

Дядя Коля, тетя Света – те жили на дальнем конце, идти к ним было далеко. Пироги в тряпице вкусно пахли. Соседи, родственники, друзья, сослуживцы отца.

А потом к ним добавился еще и этот учитель, Соломон Матвеевич. Они приехали в сорок седьмом году, втроем, выпускники МГУ – два парня, высокий улыбчивый Соломон Матвеевич (они звали его Семен), Люда Кардашевская, химичка, и географ Светицкий. Жили в «общежитии» – в доме при школе. Жили весело, устраивали званые вечера, Люда играла на гитаре, пела тонким голосом, парни читали стихи. Марина там никогда не была, кто ее пригласит, учеников вообще туда никого не приглашали.

Приехали они по распределению, говорили, что всех евреев-выпускников в том сорок седьмом году разослали от греха по сельским школам, никого на кафедре не оставили, чтобы не разводить космополитизм, но эта троица была дружной, веселой, видно, что еще в Москве договорились, что будут держаться вместе, и держались.

Когда Соломон Матвеевич, в пальто и шляпе, шел по Спас-Деменску, на него оборачивались. Он был совсем городской, за три года в Спасе не изменил ни одной городской привычке – чистил ботинки, носил галстук, здоровался со всеми на вы, рассказывал анекдоты, в обеденный перерыв читал газеты, посещал библиотеку, уезжал в Калугу на концерты классической музыки раз в месяц.

Люда Кардашевская, химичка, написала заметку в калужскую газету о природных явлениях, на четвертую страницу – там была рубрика «Это интересно знать», она писала, что если положить поваренную соль в мыльный раствор, она послужит натуральным отбеливателем белья, после этой заметки Кардашевская стала знаменитостью, ее пригласили прочитать лекцию в Дом культуры, из газеты прислали гонорар двадцать рублей, и они – все три выпускника МГУ – купили ведро пива и устроили пивной вечер с жареной картошкой. Кардашевская опять пела и играла на гитаре.

Соломон Матвеевич, когда шел по Спас-Деменску, в пальто и шляпе, всегда чуть приподнимал плечи и смотрел прямо перед собой.

Постепенно он здесь привык, хотя первые несколько месяцев было тоскливо и временами страшно.

Соломон Матвеевич зашел к Савченковым домой. Он, как классный руководитель, должен был обойти всех учеников. Все собрались, даже старшие братья, все смотрели на него. Посадили за стол. Мать поставила на стол картошки и сала, отец достал вина, кагора.

Он смотрел на эту большую семью, и ему почему-то было весело.

– Ну как наша Марина учится, нормально? – спросил отец.

– Она умница! – сказал Соломон Матвеевич и отпил кагора.