Текст книги "Площадь Борьбы"

Между тем Свиридов все никак не успокаивался, и было видно, что в этом тщедушном скромном человеке загорелись подлинные страсти и в душе его кипела настоящая буря, может быть, потому, что впервые в жизни он выполнял такое важное и ответственное поручение партии и правительства.

И больше того, в отказе Дани он видел не просто отказ, с кем не бывает, а попытку отнять у него эту важную миссию, обесценить ее в глазах коллектива, унизить его человеческое достоинство, поднявшееся теперь на небывалую высоту.

– Так что, товарищ Каневский, вы по-прежнему в займе не участвуете? – теперь спрашивал он, войдя в кабинет и приняв некую позу, наподобие той, что принимает футболист, готовясь пробить пенальти – нагнувшись и глядя исподлобья.

– Товарищ Свиридов, всему свое время! – улыбаясь, говорил Даня, но внутри у него все дрожало от нервного гнева. Ну какой же паршивец.

Не выдержав, он рассказал об этом Наде, и та, смертельно напугавшись, строго-настрого велела ему немедленно снять со счета оставшиеся семь тысяч и отдать их на «Красный текстильщик», иначе будут неприятности.

У Дани порой случались странные, неожиданные реакции на бурные выражения ее чувств – страха, гнева или веселости, – он как-то внутренне замирал и пытался «поймать секунду», так он называл это про себя. В ней, в этой самой секунде, все было прекрасно – и эта белая сорочка, спадавшая с плеча, и глаза, сверкавшие, как угли, в темноте, и волосы, рассыпанные по плечам, и главное, вот это ощущение общего уюта, бедного, но родного, который растекался по жилам – все эти выглаженные салфеточки, уютно пахнущие пряностями комоды, тарелки, видневшиеся из-за витражного стекла, ходики, тикавшие над головой, – все это вместе рождало в нем ощущение немыслимого покоя, всегда животворно действующее на душу, истомившуюся в поисках смысла, и он смеялся над ней, обнимал и успокаивал как мог.

Потом она засыпала, сначала вытирая слезы по щекам, заставляя его пить капли валерианы, ходила, шаркая тапочками, и вновь успокаивалась, а он долго лежал в темноте этой комнаты, служившей им и спальней, и гостиной, и кабинетом (в другой комнате спали трое их детей), – и думал о том, что же ждет их впереди.

Не то чтобы он прислушивался к Надиным советам, но всегда имел их в виду.

Вот и тогда, в сентябре сорок первого года, он все-таки решил снять все деньги со счета и большую их часть отдать на «Красный текстильщик-2», денежная конфискация так денежная конфискация, как вдруг произошло неожиданное – оказалось, что Свиридов погиб при бомбежке.

Взрыв на площади Ногина не остался так ярко вписанным в анналы московского героизма, как другие какие-то эпизоды обороны, наверное, потому, что в нем не было воинского подвига, – это было большое горе, ограниченное в себе самом: тогда образовалась огромная воронка и вокруг все было в кровавой грязи, в обломках небольших зданий…

Так случилось, что личный состав практически всех противопожарных расчетов (то и есть и Даню, и Куркотина, и всех их товарищей) прислали на «санитарную обработку» района бомбежки, им выдали лопаты, носилки, нехитрые респираторы, ведра, и они таскали грязь с развалин в течение пяти часов, иногда подзывая санитаров, если видели человеческие останки.

Куркотина пару раз вырвало, но Даня держался…

В конце они уже ничего не соображали от усталости и разъехались по домам в унылом молчании. Даня лег на кровать, не раздеваясь, и заснул. Надя молча сняла с него грязные ботинки и попыталась подоткнуть хотя бы сбоку старым покрывалом, чтобы он не пачкал белье.

Все то время, все пять часов, пока Даня таскал на носилках мусор, выворачивал из земли залепленные грязью бревна и отгонял прохожих, некоторые из которых искренне плакали, он непрерывно думал об этом Свиридове и почему именно так получилось. Он, правда, погиб не совсем здесь, бомба попала прямо в горком партии, но сейчас это была одна общая воронка, общая яма.

И опять эта глупая мысль сидела в башке – а может, Свиридов погиб вместо него?

Таких людей Даня не любил – они всегда слепо подчинялись воле большинства, а иногда не только слепо, но и радостно, испытывая восторг или злорадное торжество, когда казнили и уничтожали кого-то другого, они жили в мире странных слов, выученных ими невесть где, они трудно думали и говорили чужими фразами, но сейчас, разгребая завалы на площади Ногина, Даня не то что устыдился этих своих старых мыслей, он подумал о Свиридове по-другому – все-таки у него, где-то глубоко внутри, было чувство собственного достоинства. И потом (Даня это знал), у него была семья, он ею гордился, женой и маленькой дочерью, и потом (Даня впервые об этом задумался), у Свиридова был в глазах какой-то проблеск, какая-то вера в человечество, когда он шел по коридору со своими бумажками и собранными на строительство танковой колонны «Красный текстильщик» чужими рублями, а теперь этого ничего нет, и возможно, вот этот страшный ком глины с торчащими из него рваными ботинками – это все, что осталось от Свиридова.

Даня сдал все деньги, какие у него были, и попросил Надю что-то продать на барахолке, чтобы было что-то на черный день.

И она продала мамино столовое серебро. Не все, но кое-что. И еще мамину брошь.

В те же сентябрьские дни Данин старый друг еще по Одессе – Иван Петрович Гиз – твердо решил пойти в московское ополчение. Он работал в системе Наркомпроса, был методистом и там же был парторгом. Гиз позвонил Дане по служебному телефону и пригласил зайти к нему домой попрощаться. Каневский сел на трамвай и поехал на Потылиху.

В комнате, за длинным столом, часть которого вылезала в коридор коммунальной квартиры, уже сидела вся семья, и не только: сидели соседи, сослуживцы, чьи-то дети, чьи-то жены, всего человек, наверное, тридцать, стол был уставлен простой закуской, пили водку, виднелось также несколько бутылок вина, Даня сел на краешке стола и прислушался к разговорам.

Обсуждали, как погонят фашиста до Берлина, Иван Петрович шутил, что должен привезти подарки на всю квартиру, и, шутя, заготовил даже блокнотик, куда записывал пожелания: кто-то, смеясь, просил пудреницу, кто-то кофточку. Кто-то хороший немецкий велосипед.

Жена Гиза, скромная Марья Ивановна, часто отворачивалась – видимо, не в силах сдержать слез.

Вышли с Гизом покурить.

Горячась, он начал рассказывать, как в первые же дни войны все наркомпросовские коммунисты пришли к нему в партком, чтобы записаться добровольцами, и на следующее же утро отправились в Краснопресненский райком партии, где уже стояла огромная очередь таких же, как они, товарищей.

– Вот только представь себе! – говорил Гиз… – Я такого не видел со времен Гражданской войны. Огромная толпа людей! И все как один человек…

Даня кивал. Потом, выждав паузу, спросил:

– Сколько тебе лет, Ваня?

– Неважно!

Пошли в комнату, еще выпили. В разгоряченных голосах уже трудно было что-то разобрать и разобраться: что, кто, зачем, кому говорит, – но было ясно одно, что для Ивана это был настоящий праздник, Даня внимательно всматривался в лица – женщины не скрывали тягостных, тяжких своих дум, дети безудержно веселились, мужчины же переживали великий подъем…

– В райкоме нас всех переписали и отправили назад! Но… шалишь! – продолжал кричать радостным голосом Гиз. – Шалишь! Мы снова и снова ходили, нас снова и снова посылали по домам, и вот – наконец! – пришла повестка!..

Он доставал серую аккуратно сложенную бумажку (в который уж раз, в четвертый? – механически фиксировал Даня, наливая себе снова рюмку и закусывая огурцом) и тряс ею высоко над головой:

– Завтра! Завтра! Мы все, коммунисты Наркомпроса, отправляемся от Чистых прудов, от самого главка на автобусе.

Наконец жена Гиза не выдержала и всхлипнула в голос.

Гиз, уже ничего не стесняясь, громко шептал ей в ухо, но так, что слышали все:

– Пойми, Маша, пойми, как для меня это важно. Перестань!

Пошли во двор танцевать.

Когда стемнело и гости стали расходиться, Даня тоже накинул пальто и шляпу и шагнул к дверям.

Вдруг Гиз схватил его за руку и внимательно посмотрел в глаза:

– Может, проводишь?

– Когда?

– Завтра, с раннего утра…

Даня решил остаться у Гизов. Наде позвонил (недавно в их квартире по заявке Наркомлегкопрома поставили телефон, но соседи плохо понимали, что это его заслуга, часто занимали аппарат или отгоняли его от аппарата, ну да бог с ними) – и не терпящим возражений голосом сказал, что завтра провожает в армию Ивана Петровича.

– А кто это? – испуганно спросила она.

– Иван Петрович Гиз. Из Одессы, – недовольно повторил он и повесил трубку. Вышел из телефона-автомата, до которого долго шли они по Потылихе.

В темноте, освещенной лишь светом из редких еще горевших окон, они с Гизом добирались обратно – кругом была тихая московская ночь, и Гиз вдруг сел на какой-то ящик.

– Не хочу домой, – сказал он неожиданно протрезвевшим голосом. – Там опять слезы, рыдания. Давай еще погуляем.

– Давай…

Даня стоял рядом.

– Как думаешь, сколько все это продлится, Даня?

– Не знаю. Тебе видней. Ты же коммунист, ты политинформации читаешь, не я.

Гиз молчал.

Немцы уже взяли Смоленск.

– Пойдем спать… – устало сказал Даня. – А то я не смогу проснуться с утра, и будет неудобно.

Гиз неожиданно рассмеялся.

Пока они шли, Даня посматривал на него сбоку. Гиз шел в пиджаке, без пальто, изо рта у него валил пар – глаза были устремлены куда-то внутрь. Но было видно, что он совсем не чувствует холода.

Поначалу, когда Даня остался ночевать, Гиз хотел на кухне петь старые боевые песни, вспоминать прошлое, но теперь погрузился в полное молчание, и Даня не хотел ему мешать.

В автобус, уходивший от Наркомпроса, все, конечно, не поместились. Решили добираться до Краснопресненского райкома на городском транспорте – сели в двухэтажный троллейбус и поехали, возбужденно окликая друг друга и пытаясь шутить. Таких возбужденных мужчин тут было много.

Гиз объяснил, что сначала они едут в райком, где снова пересчитывают коммунистов, чтобы равномерно распределить их по ротам.

Во дворе особняка – верней, в старом саду – расположилась огромная толпа, ожидавшая очереди. Она тянулась к столу, за которым сидели трое – военком, секретарь райкома и кто-то еще третий в штатском, наверное, из органов.

Они с Гизом сидели на траве.

– Ты можешь идти, – тихо сказал Гиз. – Я тут уже среди своих. Заходи к моей семье иногда, ладно? Больше вообще-то некого попросить.

Даня кивнул, но не ушел.

– Почему ты не уходишь? – внезапно спросил его вдруг повеселевший Гиз. Наверное, на него подействовало всеобщее возбуждение, атмосфера праздника. Люди пели. Кто-то плясал.

Даня пожал плечами, но снова остался.

Он иногда подходил к столу и слушал, как проходит собеседование. Человека искали по спискам и просили повторить его фамилию, имя и отчество.

Почти все тут были коммунистами.

Военком, суховатый пожилой мужчина, смотрел сквозь очки на бесконечные ряды фамилий, отмечал подошедшего едва видной карандашной точкой:

– Фамилия, имя, отчество? С какого года в партии? Вы отказываетесь от брони сознательно или по принуждению?

Один кинорежиссер с «Мосфильма» вдруг запнулся и сказал:

– Я отказываюсь от брони сознательно, но вообще-то больше пользы могу принести в тылу, занимаясь своей непосредственной профессиональной работой… Но сознательно, да.

Военком посмотрел на него, значительно вздохнул и сказал:

– Подумайте еще, товарищ. Сделайте шаг в сторону. Приходите завтра.

Долго еще видел Даня этого режиссера, который ходил кругами вокруг райкома, не в силах принять решение…

Гиза военком тоже спросил, но как-то уже устало:

– Сознательно или по принуждению?

Иван Петрович ответил невпопад:

– Хочу бить фашистов!

Энкавэдэшник хмыкнул, военком кивнул и поставил свою еле заметную карандашную точку в списках.

Даня с Иваном обнялись.

Больше Ивана Петровича Гиза, своего старого товарища, Даня не видел никогда.

То, что война будет, Даня понял еще году в тридцать четвертом. Об этом говорили ему не новости о Гитлере или Чемберлене, не сдвигающиеся границы, не воспоследовавшие малые войны, не «хрустальная ночь», не преследования коммунистов в европейских странах и не что-то еще. Об этом сообщал ему сам язык, на котором заговорили советские газеты.

В этом языке грядущая война, о которой раньше (в двадцатые годы) говорили как о божественном предначертании, мистической очищающей грозе XX века, великой мировой революции, которая, конечно же, неизбежна, – эта война стала вдруг обретать совершенно конкретные бытовые черты.

Много писали о вооружениях, вдаваясь в технические подробности. Огромные статьи выходили о военных учениях. Появились в большом количестве военные стихи и песни. Постепенно будущая война, как некое большое важное дело для всей страны, отодвигала прочь другие дела – подвиги полярников, рекорды стахановцев, фильмы и книги. Верней, война подчиняла себе остальное – полярники укрепляли северные рубежи, стахановцы добывали уголь для военной промышленности, поэты писали для армии – и даже «борьба за мир» понималась через будущую войну.

Язык войны проникал в гущу обыденного газетного языка, которым сообщали о спорте, о культуре и науке – идея великого столкновения переставала носить черты космической абстракции, а становилась предощущением конкретных и ясных событий.

До ареста Мили они с ним часто говорили об этом – например, о том, как же это можно: в мгновение ока разрушить мировую экономическую кооперацию, только-только начавшую возникать, огромный торговый оборот, который образовался между советской Россией и странами Европы, международные инвестиции в нашу промышленность – как интеллектуальные, технические, так и денежные – ведь покупать у советских стало выгодно.

Миля слушал его внимательно и качал головой в нетерпении:

– Нет, нет, слушай… Все это не так… Есть вещи поважнее. Пойми, есть вещи поважнее.

После его отъезда в Киев и внезапного ареста эти их разговоры закончились. Было уже не до мыслей о войне и мире.

Война в тридцатые годы сделалась для всех желанной – и вот теперь эти желания исправно исполнялись.

Так думал Даня, возвращаясь домой от Краснопресненского райкома.

Утром пятнадцатого октября его разбудил Куркотин.

Это было странно, он ему никогда не звонил. Даня даже не понимал, откуда он взял его телефон.

– Здравствуйте, Сергей Яковлевич! – вежливо сказал он, с трудом разлепляя глаза и запахивая полы халата. – Что-то случилось? Нас куда-то вызывают?..

– Даниил Владимирович! Даня! – закричал Куркотин в трубку. Голос его искажался и был неузнаваемо-хриплым и истошным. – Мне очень нужна ваша помощь! Мне больше не к кому обратиться! Давайте встретимся!

Даня позвонил к себе на работу, что немного задержится, заедет в наркомат. И пошел к Куркотину домой.

Сергей Яковлевич жил в кооперативном доме на Площади Борьбы. Этот скромный газетный волк, как оказалось, был еще и секретарем парткома московской писательской организации.

Даня церемонно поднялся в лифте с зеркалами на четвертый этаж, волнуясь, нажал кнопку дверного звонка. Давненько он не бывал в отдельных квартирах ответственных работников.

Однако внутри квартира Куркотина представляла собой поле битвы.

На полу были густо свалены вещи: пальто, шапки, одеяла, чайники и кастрюли, которые пытались запаковать в узлы из старых одеял, какие-то ящички и коробки, перевязанные бечевкой. Между ними ходил Куркотин в пижаме и ботинках на босу ногу. У него под ногами болталась маленькая девочка, она хотела участвовать в процессе, пытаясь сложить в маленький чемодан своих кукол.

Из кухни вышла хозяйка, тихая полная аккуратная женщина, и, еле слышно поздоровавшись с Даней, предложила ему чаю.

– Спасибо, я не хочу, – кланяясь, ответил Даня.

– Давайте-давайте! – вдруг возопил Куркотин своим трубным гласом. – Нам с вами необходимо подкрепиться.

Даня пожал плечами и вошел в кухню.

Там было все то же: открытые дверцы комода, выдвинутые ящики буфета, заставленный бокалами, тарелками и какими-то банками кухонный стол, где жена Куркотина с трудом освободила для них место.

Когда чай, наконец, был на скорую руку приготовлен, Рина Иосифовна скромно удалилась, плотно прикрыв за собой дверь, а хозяин начал рассказывать «страшные вещи».

– Я вам сейчас скажу страшные вещи, – начал Куркотин, – но я думаю, что вы, с вашим умом, с вашим огромным жизненным опытом, – Даня поморщился, мол, к чему эти церемонии, Куркотин немного запнулся, но тут же, после небольшой паузы, продолжил: – Даня! – торжественно сказал он. – Нужно уезжать и увозить своих близких, немедленно, сейчас, понимаете меня? Немец близко, он на пороге.

Даня смотрел на Куркотина равнодушно, все это не было никаким секретом, сто километров от Москвы, конечно, это близко, но план эвакуации давно утвержден.

– Да нет, вы не понимаете, – страшно зашипел Куркотин, – завтра, уже завтра все правительство, все учреждения, все министерства, все предприятия в пожарном, срочном, – зашипел он, – понимаете что это значит? – в срочном порядке эвакуируются из Москвы, промедление смерти подобно, поверьте мне, Даня, можно уйти от немцев, но нельзя уйти от погромов, от народных волнений.

– От чего? – удивился Даня.

– Да послушайте вы! – громким шепотом, как бы сорванным от переполнявших чувств (артист, подумал Даня, не зря на митингах в Парке Горького выступает). – Даня, послушайте меня – здесь оставаться опасно, в народе растет самый пещерный, дремучий антисемитизм, вот сегодня я иду, забрал вещи, у тещи забрал, мне на улице вслед кто-то шипит: ну что, драпаешь, жидовская морда?

– А теща остается? – вдруг спросил Даня.

Куркотин остановился. На минуту повисла тишина.

– Что вы спросили? – другим, изменившимся голосом сказал он.

– Ваша теща остается или уезжает? – громко и внятно повторил свой вопрос Даня.

– Уезжает, конечно… – сказал Куркотин. – Как же она тут останется одна, старый больной человек. За Любочкой будет там присматривать…

Даня никак не мог понять, зачем Куркотин разбудил его так рано и попросил срочно приехать – в чем, так сказать, была его роль в этой семейной драме.

– Даня, нужно уезжать немедленно! Умоляю вас… – И увидев, что Даня по-прежнему смотрит неподвижно, Куркотин вдруг закричал в полный голос: – Евреи должны уезжать из Москвы немедленно, понимаете?

Рина Иосифовна испуганно выглянула из-за дверей, но, наткнувшись на гневный взгляд мужа, исчезла.

– Вам нужна моя помощь? – вдруг догадался Даня.

Куркотин опять зашептал, что да, да, конечно, ему нужна помощь, ему поручили «на самом верху» организовать срочную эвакуацию писателей, на московских вокзалах хаос, паника, никто вагонов не дает, все нужно решать на месте, а при чем тут я, удивился Даня, ну вы же видите, что у нас происходит, я не справлюсь и с погрузкой, и со всем на свете, Даня, умоляю, я нашел в вас настоящего, подлинного друга, Даня опять поморщился, ну простите, Даня, мне больше не к кому, вообще не к кому обратиться, помогите отвезти семью на Казанский вокзал, когда, спросил Даня, завтра с утра, прошу вас, умоляю, и Куркотин встал на колени…

«Может быть, он сошел с ума?» – холодно подумал Даня. Ведь так бывает…

Все, о чем говорил Куркотин, действительно не было для него секретом. Еще неделю назад Надя, придя из бомбоубежища, рассказывала, как целый час кто-то очень громко и очень нехорошо рассуждал, что евреи бегут из города, оставляя «простых людей» на растерзание оккупантов. Люди слушали потрясенно, задавали уточняющие вопросы, никто не возражал. Когда тревога кончилась и свет зажегся, стали искать говорившего, но его и след простыл. О том, что евреи бегут из Москвы, судачили в очередях. На остановках. Все это было неприятно, но ничего удивительного в этом Даня не находил. Новостью для него в рассказе Куркотина была только дата – эвакуация, например, предприятий легкой промышленности была намечена на конец октября. Он же говорил про ближайшие дни, чуть ли не про завтра.

И самое главное, он никак не мог взять в толк, каким образом спасти семью Куркотина от народного гнева мог он, Даня Каневский.

Но все оказалось проще.

Куркотин просто хотел, чтобы Даня помог его семье доехать до вокзала и погрузиться в поезд. Сам он должен был всю ночь дежурить на Казанском, чтобы наконец «выбить писательский вагон».

– Это вы будете выбивать вагон для писателей? – спросил Даня.

Куркотин радостно закивал.

– Даня! – он снова перешел на громкий торжественный шепот. – Я вам найду место! Я вам обещаю. Помогите моей семье, и можно будет ехать в нашем вагоне…

– Ну что вы… – легко сказал Даня и встал. – Мы эвакуируемся совершенно в другой город. Я подъеду завтра рано с утра, я вам обещаю.

Все оказалось совсем не так легко, как он думал, посмеиваясь про себя и выходя в то утро из квартиры Куркотина. Шестнадцатого октября в шесть утра, как и договаривались, он нажал на кнопку звонка, дверь мгновенно открылась, как будто его тут давно ждали, и Даня ахнул. Вся прихожая и полкомнаты были заставлены чемоданами, баулами, тюками и корзинами. Рина Иосифовна не спала всю ночь, Любочка сидела уже одетая, в пальто и шапочке, тут же была и растерянная теща Куркотина – Ребекка Израилевна.

– Куда же вы едете? – спросил Даня, пытаясь успокоиться и успокоить их.

– Чистополь. Татарская республика, – сказала Рина. – Вы нас простите, пожалуйста. Но у меня безумный муж.

– Он действительно сможет организовать целый вагон? – спросил Даня. – А то ведь писатели не уедут. Весь цвет, можно сказать, социалистической литературы…

– Я не знаю… – прошептала Рина, чуть не плача. – Я только знаю, что нам сейчас нужно оказаться на Казанском вокзале.

Даня поднял первый чемодан и тихо охнул… Вся долгая жизнь Куркотина, показалось ему, была набита в этот чемодан.

– Простите нас… – еще раз сказала Рина.

– Знаете что… – разозлился Даня. – Давайте договоримся – вы помогаете мне, я вам, и больше никаких изъявлений чувств. А то я все брошу, и на моей совести будет огромный тяжелый камень.

Она кивнула молча.

Даня спустился вниз к лифтеру. Как оказалось, Куркотин еще вчера ночью оставил лифтеру ключи, попросил присмотреть за квартирой, сунул на хранение самые ценные вещи и попрощался. Совершенно он не был безумен, этот Куркотин. «Наверное, главный безумный в этой ситуации – я», – подумал Даня.

Лифтер согласился придержать лифт и предупредить жильцов, пока Даня спускает вещи. Всего было двадцать шесть мест. Пришлось съездить на четвертый этаж второй раз. А потом и третий – уже за людьми.

В опустевшей квартире сидели три женщины – старенькая, средняя и маленькая. Печально тикали ходики. Даня остановил их, тоже присел, и тогда они, вздохнув, сразу втроем встали и взялись за руки.

Даня пожал лифтеру руку, денег не требовалось, как выяснилось, Куркотин уже сколько-то ему заплатил.

– С Богом! – сказал лифтер и перекрестился.

Видимо, он хорошо относился к их семье. Куркотин и его успел вдохновить.

Даня никак не мог взять в толк, почему именно он должен помогать вывозить скарб и семью из этой огромной богатой квартиры, почему именно на его плечи легла эта святая обязанность по спасению советской литературы, мастеров, так сказать, социалистического реализма, но потом плюнул и решил больше голову не ломать.

– Значит, так, – сказал он Рине, – послушайте меня. Я переношу вещи к трамвайной остановке, вы стережете все остальное. Нанять и попросить я никого не могу, все растащат. Если будут пытаться что-то украсть, зовите милиционера.

На остановке Дане пришлось оставить Ребекку Израилевну с маленькой Любочкой – тут присматривать за вещами должны были они. Пошел обратно, практически побежал. Двадцать шесть мест он перетащил один за пятнадцать минут. Его немного подташнивало (с утра не успел ничего поесть, сказал, что торопится на работу), руки отваливались, в голове шумело. Они немного передохнули в ожидании трамвая.

Но дальше все было сложнее. Во-первых, в этот день трамваи ходили редко. А метро не ходило вообще. Даня попытался взять извозчика – и это тоже было невозможно, да и не влезли бы они с вещами.

Когда люди увидели, как он втаскивает первый чемодан в вагон трамвая (нужный номер подошел минут через двадцать), поднялся ропот.

Но Даня вошел в кабину вожатого и быстро с ним договорился, незаметно сунув рубль.

– Граждане! – невозмутимо заговорил водитель громким поставленным голосом. – Соблюдайте спокойствие! Помогите товарищу, а то будем стоять еще двадцать минут.

Народ, быстро сообразив, что к чему, помог закидать вещи на заднюю площадку. Трамвай, прозвенев, медленно тронулся в сторону Крестовского моста.

Кое-как, с пересадкой, они добрались до Казанского…

Народ уходил из столицы пешком, иногда на гужевом и колесном транспорте. Уходил по восточным направлениям – по шоссе Энтузиастов и Рязанке. Уходил и с вещами, и налегке. Вагонов и грузовиков на всех не хватало. Женщины катили перед собой детские коляски с сумками и чемоданами, держа детей на руках. Мужчины тащили узлы, закинув на спину. В районе Садового все потоки со всех улиц соединялись, и начиналась давка. Даня видел, как обезумевшие люди пытались выкинуть какие-то вещи из грузовика, где ехала явно всего лишь одна семья, и погрузить своих.

Там была драка. Милиционер выстрелил в воздух. Закричала какая-то женщина.

Все это было страшно.

Впрочем, думать было некогда. Нужно было скорей перетаскивать чемоданы.

На Казанском стало совсем плохо. Огромный гулкий вокзал был наполнен обезумевшим народом. Пройти сквозь толпу к перронам было невозможно. К тому же не пускали милиционеры и солдаты. Вооруженные люди стояли цепью, рассекая вокзал на две части. За их спинами тоже клубилась толпа, но значительно более редкая – там виднелись какие-то организованные очереди, люди даже ели пирожки, то есть осмысленно чего-то ждали. Здесь – пытались прорваться поближе к цепи солдат.

– Что же мы будем делать? – растерянно спросила Рина, когда он наконец перетащил все чемоданы от остановки.

– Не знаю. Стойте здесь. Сейчас отправим вас в Чистополь.

Выйдя на Комсомольскую площадь, он закурил. Руки тряслись от напряжения, он с трудом зажег спичку.

Очень хотелось повернуться и уйти, в конце концов он свое обещание выполнил, пусть дальше сами. Но так нельзя. Их тут просто затопчут.

Наконец, он сообразил и подошел к милиционеру, который охранял какую-то дверь.

– Товарищ, где стоят литерные вагоны? – спросил Даня.

– Какие? – не понял милиционер.

Даня терпеливо объяснил.

Милиционер адресовал его к товарищу в штатском, который вышагивал взад-вперед возле той же загадочный двери.

Штатский выслушал молча и скрылся. Там, за дверью, тоже стоял часовой.

Вышел еще один штатский.

– А вы сами-то кто будете? – лениво осведомился он.

– Я родственник товарища Куркотина, – сказал Даня. – Сам он занимается оргвопросами, а я привез его семью.

– Неплохо… – усмехнулся штатский. – Ладно, сейчас я узнаю, стойте тут.

Писательский вагон находился очень далеко от вокзала, на каком-то семнадцатом пути, идти туда надо было с километр, если не больше.

Небо меж тем потемнело, и посыпался ранний мелкий снег.

На фоне странного темно-малинового неба он смотрелся празднично.

Даня перетаскивал чемоданы уже около часа.

Белая, как скатерть, Рина пыталась успокоить маму и дочь.

– У вас есть еда? – спросил Даня. – И вода… Возможно, вам придется ждать тут до утра.

– Еда есть. Хотите?

– Нет… – сказал Даня. – Я хочу скорей выполнить поручение вашего мужа.

– Даниил Владимирович! – закричал вдруг кто-то у него над ухом.

Скача по шпалам, их догонял Куркотин.

– Господи, как хорошо, что я вас нашел!

– Это мы вас нашли, – уточнил Даня.

– Вы не представляете, что тут творится! – кричал старый газетный волк. – Это какой-то ужас, бардак, это вредительство… Но давайте же я вам помогу.

Вместе с Даней они быстро перетаскали чемоданы к вагону.

Даня не выдержал и спросил:

– Зачем так много вещей, Сергей Яковлевич?

Куркотин покраснел и сказал негромко:

– Бог знает, сколько мы будем ехать, бог знает, когда обустроимся. Взяли все, что можно поменять на продукты. Ребенка чем-то кормить надо…

Даня смотрел на Куркотина без неприязни, но с каким-то внутренним изумлением. Но ведь есть же люди легкие, не знающие сомнений, все делающие по наитию, искренне, и все – правильно. Почему же он сам таким никогда не был?

Куркотин меж тем обрушил на него бездну ненужных подробностей, в основном на тему общего бардака и своего личного героизма. Оказалось, что товарищ Фадеев, который сам просидел в квартире всю ночь, ждал звонка из Кремля, чтобы уехать чуть ли не вместе с Молотовым в одном вагоне, поручил товарищу Куркотину искать вагон, который у писателей «отобрали», и это поручение застало Куркотина врасплох, собственно, чем и была вызвана вся эта «кутерьма», а между тем вагон-то ведь тоже не резиновый, и пока он звонил товарищу Кагановичу, просто из телефона-автомата, представьте себе, и пока добивался у железнодорожного начальства справедливости, и пока нашел начальника вокзала, набралось уже немало обиженных, ведь, по совести говоря, Даня, дорогой мой, по совести говоря, всеми этими непродуманными действиями в городе создали панику, люди готовы уже на все, один из писателей намеревался ему, Куркотину, набить морду, слава богу, обошлось без эксцессов, господи, вы не представляете, что творится с людьми в такие моменты, почему же, сказал Даня, прекрасно представляю; вагон стоял не на перроне, а на путях, почти в темноте, фонари горели очень тускло где-то там, Куркотин забрался наверх, тяжело дыша, и Даня начал передавать ему сумки, баулы, чемоданы, корзинки, внезапно Куркотин закричал кому-то там, внутри:

– Оставьте меня в покое!

Даня вздохнул и полез сам.

В вагоне – это был обычный вагон электрички, просторные деревянные сиденья, коридор, окна – в нем было уже надышано, люди лежали на лавках, накрывшись с головой, между сиденьями ходила дама в шубе и курила, кругом были навалены тюки – все выглядело совсем не так, как Даня представлял себе, Куркотин продолжал выяснять отношения, и вдруг кто-то совсем старый, с такой же старой женой, полез на Куркотина с кулаками…

Это было невыносимо.

Он уходил, скрипя гравием, когда неожиданно его окликнул тихий женский голос в темноте.

– Даня! Спасибо вам…

Это была Рина. Он махнул ей рукой и направился к гудящему и кипящему Казанскому вокзалу. Уже наступила ночь.

Через неделю Даня отправлялся вместе с семьей с Речного вокзала. Они плыли до Нижнего Новгорода, а оттуда должны были на поезде добираться до Барнаула. Вода была холодная, серая, от реки сильно дуло.

Перед отъездом Даня сидел на кухне (все уже легли), пил чай.

Вышла соседка, Светлана Ивановна Зайтаг.