Текст книги "Площадь Борьбы"

Даня посмотрел на нее внимательно.

– Уезжаете? – спросила она.

– Да, на днях… А вы?

– А я остаюсь.

– Что так?

– А куда бежать? – нахохлилась она. – Кто-то должен оставаться в Москве. Работать в библиотеке, в школе. Выключать свет на ночь. Включать по утрам. Варить кашу.

– Было бы из чего… – вздохнул Даня.

– Найдем…

Помолчали.

– Или вы подозреваете меня в предательстве? Ведь мой отец – немец… – вдруг спросила Зайтаг.

– Какая мне разница… Нет, не подозреваю.

По наитию, не понимая сам, что делает, Даня вдруг сказал:

– А можно я вам оставлю ключи? Не пускайте, пожалуйста, никого.

Она кивнула.

– Спасибо.

– А можно я тут на кухне покурю? – вдруг спросила Зайтаг. – На улице холодно.

Семья токаря Васильева тоже собиралась уезжать вместе с заводом, тем не менее когда Даня, Надя и дети остановились в коридоре, чтобы попрощаться, соседи вышли с каменными лицами, и Васильев сказал сурово:

– Бежите, значит? Оставляете Москву?

– Это ненадолго, – сухо ответил Каневский.

…В тот день, 16 октября, вернувшись с Казанского, он подошел к секретарю парткома Искину и спросил, что с ним будет, если он не уедет.

– Почему не уедете? – искренне удивился Искин.

– Может быть, я попрошусь на фронт или найду работу в Москве…

– На фронт… – присвистнул Искин. – Об этом раньше надо было думать, Даниил Владимирович. Сейчас уже поздно. Нужно разворачивать производство в тылу. Это приказ Сталина. Вы меня хорошо понимаете?

Корова

Корову пригнали с Запада, или «откуда-то с запада», как говорили взрослые: из Австрии или из Германии, говорили они, ну кто ж ее там разберет, а может, даже и из других мест, которые поближе. Действительно, корова была совсем другая, то есть она была большая и рыжая, местные коровы были все маленькие, черно-белые, это помнили все дети, включая младшую, Марину, помнили с до-войны, а это была большая корова, крупная, медленная, спокойная, она никогда не бегала нервно, а всегда шла, как барыня, ступая осторожно по чужой для нее почве, по не родной земле – ну да, ведь когда-то ее гладили и доили совсем другие люди, с другим языком, другими привычками, и это почему-то было видно, она и ходила как-то иначе, не так суетливо, и дышала реже и чище, и пар от нее шел другой – легкий, так казалось, а может быть, так и было. Все они любили ее чистить, и все смотрели, как мать ее доила, брызгая звенящими струями в цинковое ведро, запах молока первое время кружил голову, Марина никак не могла понять, почему эту корову пригнали к ним – и как же все-таки она понимает русский язык?

Ну то есть как пригнали – привезли в специальном вагоне, или в специальном эшелоне, вместе с племенными быками, овцами, лошадьми, взамен всего того, что отсюда угнали на запад, да и на восток тоже, до немцев, в 41-м, осенью, когда они наступали, а был тогда из Москвы такой приказ: всем колхозникам немедленно эвакуироваться, скот немедленно угонять, хозяйственные постройки, технику, электростанции и подстанции – немедленно взрывать, а дома колхозников просто сжигать, чтобы немцы не то чтобы прокормиться не могли, но даже и заночевать. То есть чтобы было на их пути совсем голо, пусто; посылали из Москвы специальные диверсионные отряды, чтобы в том числе жечь дома колхозников, но, конечно, не все дома успевали сжечь, да и колхозники не хотели и не давали их сжигать – те, которые не ушли. А ушли не все, тем более тут, в Смоленской области, за триста, за четыреста километров от Москвы, здесь не все успели уйти и не всё успели сжечь и взорвать, здесь еще только начинался этот человеческий ручеек, который ближе к Москве превращался в целое море.

…Превращался в море голов, и человеческих, и коровьих, и лошадиных, и овечьих – люди шли по всем дорогам на восток, шли огромным и страшным потоком – маленьких детей старались посадить на повозки, вместе с матерями, но места на повозках не хватало, поэтому матери шли, держа детей на руках, часто останавливаясь в придорожных лесах или полях, садясь усталыми ногами и задами прямо на землю, тут же на земле, кормили младенцев, тут же оправлялись, не особо стесняясь потока людей, никто не обращал внимания, никто уже ни на что не обращал внимания. Ревел скот, который угоняла за собой советская власть, колхозный скот, орали люди, вопили редкие грузовики – вот вместо угнанного на восток безвозвратно колхозного скота и привезли в 1946-м этих коров, реквизированных у немцев (а у кого же еще?), – слабое, но утешение, да и достались эти коровы не всем, достались лишь тем, кто и вправду голодал или у кого было такое право, как у их отца, Савченкова Матвея (Горелого, как его когда-то звали в деревне Старые Лазинки), да, у него такое право было – детей целых шестеро, двое сыновей-офицеров, пришли с фронта, старший из них – инвалид войны, танкист, и сам отец тоже не просто колхозник, а до 41-го года – предрайисполкома, лично организовывал всю эвакуацию, словом, ну вот на тебе, корову, Матвей, за все твои заслуги. И дали.

Никто не знал, откуда гнали это трофейное стадо, с какой тихой станции, ближе к Спас-Деменску оно сильно поредело, состояло, наверное, из 10–20 коров, 50 примерно овец, ну и нескольких лошадей, пригнал их всех не просто пастух, а военный пастух – солдат с кнутом и с винтовкой.

До войны в доме Савченковых никакой коровы не было, отцу было не до того, матери тоже. Кормились и так нормально, как и все вокруг, то получше, то похуже, но мать с детьми копала картошку, держала поросенка, ну и так далее. Тогда же вот и появилось у нее в лице это выражение – не то чтобы усталости, а выражение такое, что всего слишком много, много-много вокруг всего, терпеливое выражение, спокойное, от избытка жизни – мол, бог знает, бог все видит, ну а что он видит?

В сорок третьем они вернулись домой в Спас-Деменск, и есть им было нечего. Старшие сыновья еще воевали или лежали в госпиталях, младшие ходили в школу, а мать не знала, что ей делать. По карточкам она получала свой паек, но его было мало. Да и по карточкам порой ничего не давали.

И она делала так. Шла в поле и, сгибаясь, ползая на коленях, искала колоски – вернулись они из Пензенской области осенью, после жатвы. Колоски вроде тогда были.

Но какая то была жатва?

Колоски лежали в сырой мерзлой земле, она с детьми вынимала их руками, отряхивала, и бережно складывала в подол. Потом Матрена Алексеевна шла домой, брала граненый стакан и бережно, бережно собирала оставшиеся зерна, шелушила их твердыми ладонями, отбивала камешком. Получалось немного, на дне-то стакана. Она тогда шла на мельницу – чтобы смололи эти полстакана.

На мельнице работали молодые парни, два брата, еще допризывного возраста, мальчишки. Она их знала, а они знали ее.

Мать их просила – дети, намелите мне вот муки, ну хоть чуток…

И протягивала им этот стакан.

Они ухмылялись, смотрели сквозь стакан, смотрели на мать.

И брали. И возвращали – не щепоть, не сто граммов, а полкило муки.

Она тайком крестилась и возвращалась домой, молясь за них, за этих братьев, которые помнили ее с детства.

Дома пекла пироги с картофельными очистками.

…Когда появилась эта трофейная корова, у них началась вообще другая жизнь.

Матрена, конечно, молилась за эту корову, хотя это было делать нельзя. Священник сказал ей, что у коровы души нет и молиться за нее бесполезно, но она молилась, может быть она и за Сталина молилась, ведь это он пригнал эту германскую Зорьку и спас ее семью, а до того, как он ее спас, ее спасали тут, в церкви, безвестные люди, приносили ей то моркови, то свеклы, то еще чего, то хлеба кусок, знали, что ей иначе не прожить, и она брала, конечно, не гордилась. Бабы недоумевали, ну а как же Матвей – большой ведь начальник? но это молодые бабы, старые бабы знали, что так было всегда, еще до войны, когда Матрена на колхозном собрании попросила лошадь – довезти хворост из леса, чтобы не таскать его на себе, не гробиться, не надрывать живот, ей, может, еще рожать, и собрание охнуло. Постановили – лошадь ей дать и хвороста привезти. Такой вот он был мужик, Матвей.

Он, Матвей, догонял их в сорок первом, когда они, как семья советского служащего и члена ВКП(б), сели в эшелон и выехали из Спас-Деменска, мать не знала, где он и что он, долгие восемь месяцев, пока он там вывозил людей с оккупированной территории, гнал на восток колхозный скот, который вымирал в пути, от недокорма и холода, гнал в Москву, потом от Москвы, потом формировал трудовые бригады в тылу, бог его знает, что это значило, и в эвакуации в Пензенской области у них, в семье ответственного советского работника, было шаром покати, дети крошки со стола подбирали, были бледные, смотрели тихим взглядом, пока он не догнал. Пока не доехал до этой самой Пензы, и сразу получил должность директора мельницы, но и тогда, конечно, досыта не ели, но все же – что-то у них было.

А до того не было у них ничего, и взять было негде – кругом чужие люди, и у них свои беды и свои заботы. Паек третьей категории, который мать получала и делила на всех, был скудный, хлеб с отрубями, раз в неделю селедка, и все.

Приехал вдруг Леша, старший сын, капитан, танкист, и пришел посмотреть, как они живут. Вот Леша – это тоже было тогда чудо. Вымоленное.

Мать иногда думала, хотя и гнала от себя эти мысли: а кто же остался без этой вот Зорьки, какая семья, жив ли у них кормилец, сколько детей, в каком доме живут, и есть ли у них другие коровы, кроме этой, реквизированной. Утешала себя тем, что точно коровы есть, немец или австриец, кто его там знает, живет богато, дом просторный, детей меньше, чем у нее, это наверняка, а у нее их шестеро, она мать-героиня и получила от Сталина премию. Но вот насчет кормильца – скорее всего, у них там его уже нет, а вот у нее кормилец есть. И какая-то была справедливость в этом сравнении, но она гнала от себя эти мысли, и батюшке тоже в них не признавалась, ну мысли и мысли, думать не запретишь же себе, в чем же грех.

Но, с точки зрения Матвея, грех был, она ему, конечно, ни о чем об этом не говорила, но он ее мысли поймал – как поймал, она не знала, не понимала, всегда боялась этого его пронзительного взгляда, что посмотрит, и скажет, не как все люди, а как только он умел, насквозь, и посмотреть, и сказать насквозь, что до печенок достанет, и потом не уснешь – ты что, мать, сказал он, они у нас все отняли, а ты их пожалела, из-за коровы?

Ничего не все, неправда, и кормилец, и дети остались живы – да, остались, хотя старший сын без ноги, с протезом, но живой, разве же это все? Но он опять поймал, да я не про нас, махнул он рукой, я в эвакуацию вас отвез, слава богу, ты на других посмотри, а про отца моего ты что, забыла?

Она пожала плечами, мол, что накинулся, я с тобой не спорю, и пошла к Зорьке – чистить.

Смотрела на нее и думала.

Старший сын, капитан-танкист Леша, появился тогда совсем внезапно, встал на пороге, ни телеграммы не дал, ничего, пробибикал на улице военный грузовик и уехал, а он остался, вошел. Улыбнулся и обнял ее. Переформиро-вание – она долго учила слово, но он сказал, мама, да это не важно, осталось нас в строю мало, вот и собирают тут другую часть, добирают солдат, чинят танки, потом посадят на эшелон и снова туда, ненадолго я к вам, а как вы живете, что едите, где отец?

Она растерялась, не зная, что сказать. Отец потерялся где-то по пути – это как объяснить? Есть, в общем, было нечего. Это объяснить еще труднее.

Он увидел маленькую, Маринку, она, не узнавая его, ползала по полу и тщательно собирала крошки в рот.

Леша побагровел, выгрузил из вещмешка пару железных консервных банок, сказал – я скоро, и помчался в райком партии.

Жили они на окраине, шел он долго, тихими мерзлыми улицами, набираясь злости и отчаяния.

…Секретарь, к счастью, был на месте. Сидел, конечно, под портретом Сталина, чай пил.

– Здравствуйте! – сказал капитан-танкист и положил на стол свое удостоверение личности, партийный билет.

– Чем могу помочь? – осведомился секретарь и пожал ему руку. Снова сел. Такой, в общем, вполне нормальный человек. Глаза усталые, щеки небриты.

– Здесь… – волнуясь, сказал Леша, – в вашем городе проживает моя семья. Мой отец, Савченков Матвей Алексеевич, председатель райисполкома города Спас-Деменска, по разнарядке должен прибыть сюда.

– …Да? – как бы приятно удивился секретарь, отпер железный сейф, и начал искать нужную папку.

Повисла долгая пауза.

– Ну да, ну да… – ласково сказал он. – Но пока не прибыл. Телеграфировал, что выполняет поручение Московского обкома партии, что-то такое.

– Понятно, – угрюмо сказал Леша. Было обидно, что сюда он телеграфировал, а матери нет. – Но я сейчас не об этом. Семья его – моя мать, Матрена Алексеевна, и четверо ее детей, уже прибыли. Семья из пяти человек. Живут на иждивенческую карточку. Впятером.

– А я что могу сделать? – удивился секретарь. – Почему она нигде не работает?

– У нее дети дошкольного возраста, – сказал Леша, снова багровея. – Окажите, пожалуйста, помощь, пока отец не прибыл по месту назначения, я вас прошу, как фронтовой офицер.

– Ну знаете… – сощурился секретарь. – Если каждый будет за свою семью горло драть…

И тут у Леши помутнело в глазах.

Молча он схватил чернильницу со стола и запустил ею в секретаря. Пальцы начали расстегивать кобуру.

Было страшно именно то, что он молчал. Он не оскорблял, не орал, не грозил, не говорил о том, что семье эвакуированных советских служащих вообще-то положен совсем другой паек и другие карточки, он не говорил вообще ничего, дрожащими пальцами молча расстегивая кобуру.

– Стойте! – крикнул секретарь.

Он отчаянно оглянулся за спину – не поранил ли чернильницей капитан-танкист портрет Сталина. Но портрет был цел и даже улыбался.

– Хорошо, – сказал секретарь. – Успокойтесь. Я посмотрю, что можно сделать. Идите.

– Сейчас… – прошептал Леша. – Мне надо сейчас.

Вечером снова пробибикал на улице военный грузовик, и солдаты внесли в дом пудовый мешок муки, мешок крупы, мороженую рыбу в ящике. Мать села и перекрестилась.

Леша ночевал в эту ночь у них.

Выпил водки, которую привез с собой, долго играл с Маринкой, разговаривал с Матвеем-младшим, но рассказывать о фронте ничего не хотел.

– Стреляют в нас, мама… – сказал он, наконец. – Мы в них. Вот и вся война.

Она запомнила его таким – умиротворенным, тихим, молодым, рыжеглазым и улыбчивым. Ему еще даже бриться было не нужно. Из госпиталя он вернулся совсем другим.

Отец Матвея Горелого, Алексей Матвеич, пасечник, в эвакуацию вместе с ними уезжать не захотел.

Жил он на хуторе, в стороне от дороги, в трех километрах от Старых Лазинок. Просто в лесу, на опушке, в домике пасечника.

Кто там жил до него, в домике пасечника, неизвестно, а с ним было так. Когда сына сделали председателем, Алексей Матвеевич решил из деревни уйти. Неохота было встревать между сыном и соседями, которые вечно что-то просили, были чем-то недовольны, шипели в спину, когда Алексей Матвеевич шел по улице.

Домик прежнего пасечника стоял брошенный, пчел он купил на ярмарке, ульи смастерил сам, нехитрое дело. Стал осваивать новое ремесло, мед отвозил в кооперацию, а часть на рынок в Спас-Деменск. Счет времени он потерял, одиночество ему нравилось всегда, и тут вдруг приехал Матвей, на машине (!), с вестью о том, что через два дня в селе будут немцы.

– Кто? – не понял отец.

– Папа, но вы поймите, я же член партии. Вам надо уезжать, – устало сказал Матвей.

Алексей Матвеич помотал головой.

Опять изменения. Очень много в селе изменений. Столько их не было раньше. Если под каждое изменение и самому все менять, всю жизнь менять, под каждое их изменение, можно же просто с ума сойти.

– Придут твои немцы и уйдут, – глухо сказал он.

– Папа! – закричал Матвей.

– Не проси… Не поеду. Кому я там нужен? В твоей Пензе…

– Да при чем тут Пенза? – злясь, сказал Матвей. – Вы с нами будете. Матрена за вами присмотрит.

– Знаю я тебя, – сказал отец. – У тебя никогда ничего не поймешь. Ты же… небесный человек. Взял и улетел куда-то, как пчела. А я хочу тут жить. Ну убьют меня. И что?

Матвей сел на траву и заплакал.

Никогда Алексей Матвеевич его не понимал. Мужики не плачут. Мужики никогда ничего никому не должны. А он вечно всем должен. Перед всеми виноват.

– Иди же. Неудобно. Машина стоит.

Погладил по голове и пошел к своим пчелам. Это вот так Матвей в последний раз увидел отца.

Матвей Савченков страшно радовался, когда посадил семью в эшелон на станции в Спас-Деменске, обнял Матрену, проверил все документы, документы везла Зина, самая старшая дочь, матери не доверил, сказал – ну давай, перекрестись, всегда отворачивался, когда она это делала, а тут стоял и смотрел, как крестится, – выскочил из вагона, побежал, махал кепкой, кричал: «Я скоро! Я скоро…»

А эшелон под Сухиничами через два часа сразу разбомбили.

Немецкие самолеты летали низко – почти касаясь верхушек деревьев, никого не боясь, ничего не стесняясь, в них могли стрелять снизу, из винтовок, из пулеметов, из наганов, но больше не из чего было по ним стрелять – вся русская авиация была разбита, зенитки появлялись только ближе к Москве, да и то еще редко, летчики рассматривали чужую землю, как в кино, выполняя боевую задачу, – видели колонну грузовиков – бомбили грузовики, видели военных на марше – бомбили и их, видели эшелон – бомбили эшелоны.

Постепенно втянулись.

У русских был хаос, никаких красных крестов, никаких обозначений, военные, гражданские, скот, люди, дети, взрослые – все вперемешку, сплошной поток шел на восток, и бомбить, получается, было нужно всех, иначе боевую задачу не выполнишь.

Они ехали в поезде, смотрели из окна, раздался лязг тормозов, затем страшный гул, потом уши у всех заложило, земля как будто подпрыгнула, дети попадали со скамеек, Матрена заорала и стала выталкивать их из окна, поезд горел, люди бежали к лесу, побежали и они, Матвей-младший, как мужчина, пытался спасти хоть один чемодан, но она вырвала чемодан и бросила на землю, закрывая их руками, телом, крича от ужаса, она тащила детей к лесу, но не как все, а чуть поодаль, чуть загибая, через опушку, и правильно сделала: по лесу начали стрелять сверху, из самолета, самолет-то, собственно, был один-единственный, он спокойно отбомбился и отстрелялся, разогнав и раздолбав весь этот огромный эшелон за полчаса, даже за двадцать минут, израсходовал весь свой боезапас и полетел домой, довольный, гудящий, веселый; мать лежала на каком-то муравейнике (долго потом чесалась вся), закрыв юбкой детей, и вдруг заорала:

– Маринка!

Маринку забыли в вагоне. Она поручила Зине сторожить всех, никуда не уходить, ничего не делать, и помчалась назад, с выпрыгивающим сердцем.

Маринка мирно спала на нижней полке, посапывая и подложив руку под щеку. Она даже не проснулась.

Реветь Матрене было некогда.

Она взяла девочку под мышку и понеслась назад.

Старшие дети смотрели на Маринку во все глаза. Она не хотела просыпаться. В лесу стояла такая тишина, что мать встала на колени, поцеловала всех, прижав к себе и сказала:

– Я тоже чуток посплю.

Легла на спину.

Но вокруг уже зазвучали голоса. Живые собирали вещи из дымного, страшного, горящего поезда, хоронили мертвых и оттаскивали в сторону раненых.

Матвей-старший ночью догнал их, нашел и наутро посадил в эшелон, уже с трудом, с криком и через не могу. На этом эшелоне они за две недели доехали до Москвы, а потом почти за месяц до Пензы, продавая по пути кое-какую одежду и сало.

Потом у них кончилось все. Оставалось только то, что было надето на них. Но им все равно повезло. Они ехали, а не шли.

…У русских был хаос, никаких красных крестов, никаких обозначений, все вперемешку, сплошной поток шел на восток – все это видел и Матвей Савченков, предрайисполкома, получивший в Спас-Деменском райкоме партии свое персональное задание – гнать к Москве весь колхозный скот.

Коровы шли и истошно мычали от голода и страха. Их обгоняли грузовики. Грузовики торопились и пытались оттеснить коров на обочину. Коровы не понимали, чего от них хотят. Пастухи в кирзовых сапогах исступленно хлестали бичами. Постепенно вокруг стада образовалась толпа штатских и военных. Бессмысленные глупые коровы были, как ни странно, главной осью той конструкции, которая возникла на их участке пути – люди прибивались ближе к ним, к коровам, и шли рядом.

Где-то в районе Малоярославца движение застопорилось. Матвей побежал вперед, чтобы выяснить, в чем причина. Он пробирался по обочине, мимо запыленных солдат, которые вышли из окружения, вид у них был тяжелый, испуганный, многие шли безоружные. Он шел мимо грузовиков, набитых вещами, мимо людей, которые тащили свои вещи на себе, полуживые от усталости, он залезал на ближайшее дерево, чтобы понять, насколько же раскинулся по шоссе этот страшный поток, и не мог увидеть, какой-то дымный вокруг был воздух, возможно что-то горело рядом, кругом стоял крик, бесконечный гул голосов, наконец он дошел до затора – в этом месте люди стояли небольшой толпой, почему-то отвернувшись от направления движения, то есть от Москвы, матери закрывали уши и глаза детям, вдруг раздался оглушительный залп, Матвей как раз подошел в это время, младенцы заплакали, кто-то закричал – да что ж вы делаете! – Матвей подошел к командиру, это был человек с совершенно закопченным лицом, в форме пехотинца, с ромбами на петлицах. В ромбах Матвей не очень разбирался, возраст было тоже трудно понять, до того лицо было грязное, закопченное, как будто нарочно, эй, вы кто? – крикнул командир, в руке у него был наган, Матвей отрекомендовался, достав документ – тот долго читал, болезненно хмурясь, а кто же охраняет ваше стадо, спросил он неприязненно, есть боец, ответил Матвей, а что? – да ничего! – крикнул командир и стал объяснять, что вот только что они расстреляли мародера, мародер лежал неподалеку, расстрельная команда стояла рядом и смотрела на него, мародер пытался изнасиловать женщину в недалеком лесу, мать маленького ребенка, что значит «пытался», спросил Матвей, да то и значит, снова крикнул офицер, вы же видите, что происходит, люди предоставлены самим себе, грабят грузовики, устраивают самосуд над партийными товарищами, которые передвигаются автомобильным транспортом, это было как раз Матвею понятно, он не раз видел, еще до Малоярославца, как беженцы не пускают грузовики, доверху набитые личными вещами, останавливают их, это были семьи партработников, иногда из далеких мест, из Белоруссии, Советской Латвии, Советской Литвы, они ехали уже не первый день, тоже измученные, голодные, испуганные, но они ехали, а другие шли, у них была еда, а у других не было, их дети не волоклись по этой бесконечной страшной дороге, а сидели при мамке и папке, они ночевали в грузовиках, ждали рассвета, не рискуя ехать по шоссе, которое было переполнено людьми, в темноте, только при свете фар, поэтому семьи партработников спали в грузовиках, накрывшись брезентом, чтобы поймать хоть пару часов отдыха, пока другие лежали просто на земле. И на них нападали, их сбрасывали на дорогу, вещи выкидывали, порой пытались избить, и ничто не помогало, ни выстрел в воздух (а каждый партработник был при оружии), ни помощь офицеров, толпа слепо шла в таких случаях прямо на ствол, случаи такие были не редки, и Матвей их понимал, как неизбежность, но насиловать женщину прямо тут, да еще женщину с ребенком, господи, да откуда силы-то у людей берутся; мародер лежал навзничь, кровь на гимнастерке запеклась, лицо было даже какое-то посвежевшее, как будто легкое, как будто человек этот мечтал, ждал такой участи, да дело не в нем, махнул рукой закопченный пехотинец, дело в других, в каких других, не понял Матвей, в тех, в других – махнул офицер в сторону дороги, в сторону запада, в сторону бесконечного потока, этого текущего моря людей. Другие расскажут об этом, они будут рассказывать об этом всем, и тогда, возможно, ваших коров не украдут, других женщин не отволокут в лес, чтобы там грязно использовать, как же так, вдруг сбился он со своей скороговорки, это же советские люди, а что люди, вдруг сказал Матвей, люди они и есть люди, ладно, вы! – не учите меня жить, крикнул офицер, я комвзвода Туманов, у меня осталось пять человек, нас окружили, но мы вышли, вы знаете, что сейчас там творится, он опять махнул рукой в сторону запада, там люди в лесах едят кору, несут раненых на себе, оружие добывают в бою, но выходят из окружения, выходят, понимаете, как мы, как все тут, я не позволю, чтобы тут, на территории советской власти, бандиты и твари орудовали прямо на дороге, вы мне поможете, Савченков! – Матвей попятился, я не могу, я должен довести стадо до пункта приема, да никуда оно не денется, ваше стадо, если не подохнет в дороге, да не бойтесь вы, Матвей Алексеевич, никого я не буду больше расстреливать, не так уж много тут таких мерзавцев, но порядок на шоссе нужен, нужно разгружать заторы, подбирать упавших и ослабевших, раненых и больных, довозить их до медпункта, нужно разрешать конфликтные ситуации, вы же знаете, вы же советский служащий, дорога тяжелая, страшная, но и здесь нужно наводить порядок.

Блеснуло закатное солнце, откуда-то из-за верхушек леса, и Матвей как-то пристальней заглянул в глаза командира Туманова, в них – не на самом виду, а как бы чуть глубже – было спрятано нечто такое, от чего стало Матвею страшно, это был взгляд умного волевого человека, который потерял свою веру и пытается ее вновь найти, на этом пути, знал Матвей, можно натворить разных дел, многое можно натворить. Но тут же он понял, что идти по дороге молча, ни с кем, кроме солдата-пастуха, не разговаривая, ему дальше будет невмоготу, все земляки растаяли, растворились в этом бесконечном потоке, и он остался один, один из Спас-Деменска; так он и расстался со стадом, с этой сотней несчастных коровьих голов, которых благополучно, впрочем, догнали до московских скотобоен, и оказался на перепутье, кто знает, как сложилась бы дальше его жизнь, если бы он не встретил комвзвода Туманова и не стал свидетелем показательного расстрела; возможно, попал бы в ополчение, если бы даже благополучно дошел до Москвы, а возможно, получил бы новое предписание, и не доехал бы до своих вовсе, а так все же доехал, а возможно, Матвей навсегда остался бы в Москве, – но ничего этого не случилось, а случилось совсем другое.

У Туманова и пяти его бойцов был маленький грузовичок со смешным прозвищем Полтора Ивана, грузовичок они обнаружили на месте бомбежки в рабочем состоянии, хотя все, кто в нем ехал, погибли на месте, и они носились вперед и назад по Калужскому шоссе, ведомые замыслом комвзвода – навести порядок: действительно, подбирая раненых, прекращая драки и грабеж, выясняя обстановку и принимая решения; они не могли, например, посадить к себе молодых женщин с детьми или больных старух, но заставить взять их какую-нибудь высокопоставленную семью и довезти хотя бы до ближайшей станции они могли, водители, имевшие на руках путевки, соглашались неохотно, спорили – так уже при Матвее, который присоединился к этому маленькому отряду, а он назывался гордо отряд имени Ленина, – уже при Матвее удалось подобрать добрый десяток изнемогавших и умиравших по пути в Москву, а это было немало, но главное, что делал грузовичок с отрядом, – это доставка сообщений, для растянувшихся на десятки километров колонн, для потерявшихся войсковых частей.

Туманов мотался взад и вперед, собирая сведения, и картина открывалась поистине фантастическая. Матвей даже не мог представить себе, что тут творилось, в этой колонне беженцев, растянувшейся от его Спас-Деменска до Наро-Фоминска и дальше до самой Москвы, ведь далеко не все заводы, фабрики, цеха, электростанции (то есть их оборудование), далеко не все секретные партийные архивы удалось погрузить в вагоны, и многие тащились к Москве на любой случайной тяге, рабочие везли тележки, начальство ехало на лошадях, порой на волах, машины волокли немыслимых габаритов груз, все это вместе орало, гудело, останавливалось и вновь ехало.

Вот этот ритм потока беженцев – остановка, гудеж, ор, крик и вновь начало движения – был здесь, в дороге, основным ритмом, Матвей так к нему привык, что потом, оторвавшись от всех и попав на трудфронт, в тихое село под Можайском, он просыпался среди ночи от тишины и остановки, тишины и остановки, но до этого было еще далеко, а пока он передвигался с отрядом имени Ленина по Калужскому шоссе взад и вперед, как веретено.

Картина открывалась поистине фантастическая, отряду имени Ленина удалось, например, собрать целую дивизию, вернее ее остатки, растянувшиеся на пятьдесят или семьдесят километров, раздобыть транспорт для областного драматического театра, кажется из Белоруссии, вместе с декорациями и даже занавесом ехавшего куда-то в центр страны, раздобыть лекарства для больницы, потому что лекарства были в одном месте дороги, а больница с больными в другом; к сожалению, тот первый расстрел был далеко не единственным, который довелось ему увидеть в пути, везде ловили «диверсантов», вернее людей, страшно избитых, которых уже в полумертвом состоянии приводили к комвзвода Туманову, подозревая в них шпионов и злодеев. Собиралась вокруг всегда немаленькая толпа, и Туманов, допросив коротко всех свидетелей, часто был вынужден согласиться, потому что не совсем было понятно, где тут власти, где надлежащие органы, он сам был для беженцев и властью, и надлежащим органом, и потому принимал решения, не сильно вникая в суть обвинений, таких случаев было два или три. Но больше всего запомнились Матвею пациенты психиатрической лечебницы из-под Калуги.

Она тоже передвигалась пешком, в сущности, все люди на этом шоссе были уже похожими, неразличимыми по внешнему виду – запыленные, с темными лицами, в одежде, которую уже было не распознать, городская она или деревенская, но эти беженцы были все же особыми, отдельными, они шли прямо в халатах и кальсонах, многие из них пели и читали стихи, рядом шли врачи и нянечки, поддерживая этих безумных, врачи, нянечки – да, героические люди, и все же Матвей не понимал – почему хотя бы их, вот этих, нельзя было оставить там, за чертой?

Но Туманов сказал, что они тоже советские граждане, и разговора нет, вот тогда, наверное, и понял Матвей, верней не понял, а как бы нащупал внутри себя эту мысль, что это движущееся море людей, оно, как целая земля, как вся почва, вместе с деревьями и домами, с озерами и лесами вдруг сдвинувшаяся с места, это была картина второго пришествия, а не просто поток беженцев, который был так велик, так невероятен, что становилось понятно – все то, что с такой силой движется в одну сторону, на восток, точно с такой же силой двинется потом и на запад, что это не может кончиться просто так, что горы сдвинутся с места и небо упадет на землю, как написано в Апокалипсисе.