Текст книги "Площадь Борьбы"

Красный спортивный автомобиль

В семьдесят шестом году запретили покупать еду, алкоголь, сигареты за чеки в «Березке».

Обычно на Новый год Михаил Ароныч прикупал эти чеки у знакомых, или они скапливались даже как-то сами, или там в обмен на какие-то такие услуги, о которых он даже мог сразу не вспомнить, – ну, в общем, само течение жизни наносило за год эти разноцветные милые бумажки. Они означали, что можно просто пойти и купить мартини, виски или французский коньяк и завалиться с подарками в гости. Иногда к этому набору добавлялось даже что-то еще: ветчина со слезой, французский сыр, виноград, черная икра, хорошая белая рыба. На выбор. Здесь было все, о чем в родном магазине давно уже забыли.

…И вот в семьдесят шестом году все это оставили только для иностранцев.

Наши люди, которые горбатились за эти чеки годами, пятилетками целыми где-нибудь в Ливии, Монголии, на Кубе, в Индии – в казарменных поселках для советских специалистов, во влажном и жарком климате, под приглядом бдительных парторгов, – конечно, от этого распоряжения партии и правительства малость прибалдели. Но чеки ведь копились в основном для другого: кто-то откладывал на машину, которую можно было купить без многолетних очередей, кто на бытовую технику, ну а кто и на другие важные нужды – на шубу жене, на шапку ондатровую или беличью, сапоги итальянские и т. д.

Аронычу все это задаром было не нужно. Что было нужно, он давно уже купил. Да и чеки у него было мелкие, неподходящие. Последний раз посетив хорошо известную ему «Березку» на Беговой, он тоскливо оглядел полупустые полки с детским питанием и книжками. Повертел в руках томик Ахматовой и, чертыхаясь, вышел на улицу.

Гады, подумал он и вздохнул свободно. Чеки потом отдал знакомому фарцовщику, ему они были нужнее. Просто так отдал, без компенсации.

В том же самом 1976 году рано утром (часов в восемь) кортеж первого лица тихо проезжал из Шереметьево в Кремль, и Брежнев заметил на служебной стоянке у газеты «Известия» красный спортивный автомобиль. Автомобиль был так прекрасен, что Леониду Ильичу захотелось тут остановиться, но останавливаться было нельзя, и он вместо этого попросил адъютанта узнать – а что за машина, кому принадлежит.

Машина оказалась «Ягуар», прошлого года выпуска, и принадлежала она собственному корреспонденту газеты в Соединенных Штатах Америки товарищу Габунии Теймуразу Шалвовичу.

Тогда Леонид Ильич попросил ему принести книжечку об этом автомобиле, чтобы изучить его технические характеристики.

Книжечку принесли дня через два, Леонид Ильич даже поразился, как долго. Изучив ее, Леонид Ильич попросил своего помощника Андреева связаться с Теймуразом Шалвовичем и очень аккуратно, без нажима и абсолютно конфиденциально спросить, не продаст ли он свой «Ягуар» в хорошие руки по рыночной цене.

Прошло еще два дня, пришел Андреев и удрученно сказал, что товарищ Габуния автомобиль «Ягуар» продавать наотрез отказывается.

Брежнев поморщился.

Промолчал и кивнул.

Но еще через две недели он вновь как бы ненароком, за стаканом чая между двумя совещаниями, спросил товарища Андреева, не передумал ли хозяин «того автомобиля», и опять предупредил, что дело конфиденциальное и давить не надо.

Андреев задумался.

История была какая-то щекотливая.

Всем, конечно, было известно, что Брежнев относится к этим автомобилям – чисто как ребенок. В гараже на даче у него уже стояло их то ли восемнадцать, то ли девятнадцать. Конечно, сам он их не покупал, принимал в подарок. Поездить (хотя бы вокруг дачи или на пустом шоссе, которое предварительно очищали гаишники) удавалось совсем редко – то была чистая, платоническая, запоздалая страсть. Которую кто-то вряд ли мог предположить в этом уже почти совсем старом человеке.

Когда у Володи Высоцкого появился первый в Москве «Мерседес» какой-то там сотой серии, Брежнев просто потерял покой, пока ему не подарили такой же.

Словом, Андреев подумал денек и решил снова поговорить с Габунией.

Он просто позвонил с вертушки в приемную «Известий» и попросил, чтобы Теймураз Шалвович назначил ему встречу в редакции.

Однако ответный звонок не воспоследовал ни в этот день, ни на следующий. Уже часов в семь вечера Андреев набрал приемную «Известий» и спросил, а как там товарищ Габуния и нет ли от него новостей.

– Ой, а вы знаете! – делано-веселым и приятельским тоном ответила секретарша. – А я что-то никак не могу его найти!

Андреев похолодел.

– А вы вообще знаете, с кем разговариваете? – сухо спросил он. – Ну я просто так спрашиваю, на всякий случай.

Тогда она включила старого газетного волка и просто сказала, безо всякого выражения:

– Я знаю, товарищ Андреев. Но его нигде нет. Вообще нигде.

– Может, случилось чего? – спросил Андреев лениво, тоже безо всякого выражения.

– Может быть. Как только мы узнаем, я сразу выйду на связь.

Но Андреев повесил трубку уже на «как только…».

Это было невежливо, но необходимо, чтобы придать ускорение ситуации.

А ситуация была какая-то нелепая.

Ослушаться Брежнева и придать делу официальный ход он не мог. Это было дело личное, конфиденциальное, Леонид Ильич ясно выразился. С другой стороны, холодок на спине Андреева ясно показывал, что счет идет на часы. А собственный корреспондент взял и исчез.

«Ну я ему так и скажу, шефу, – зло подумал Андреев и вышел через проходную на Красную площадь. – Мало мне проблем».

Габуния меж тем писал письмо на пишущей машинке.

«Уважаемый Леонид Ильич!» – лихорадочно писал он, затем выдергивал бумагу из машинки, рвал ее на мелкие части и вставлял новый лист. «Уважаемый Леонид Ильич! Обращаюсь к вам не как рядовой член партии, не как журналист, а просто как обычный советский человек».

За окном у Габунии был снег. И сосны. Он заехал на дачу в Загорянке к старому другу, доктору медицинских наук Петрову, растопил печку и начал сочинять главный документ своей жизни. Слава богу, он с собой прихватил, помимо машинки, еще целую пачку бумаги. По официальной версии (впрочем, о ней, кроме него самого и Петрова, никто и не знал), ему нужна была пара-тройка дней, чтобы закончить большой очерк об антивоенном движении в США.

У Брежнева утро начиналось так – он доставал любимый блокнот-календарь, просматривал, у кого из первых секретарей и членов ЦК день рождения, и просил соединить. Помимо даты (день рождения Долгих, день рождения т. Иванова, Курск) и так далее, там были и особые пометки – «жена Нина, дети – Илья (36), Дарья (27), болеет». Он просил секретаря в приемной соединить и начинал своим характерным шамкающим баритоном вести домашний, исключительно теплый разговор, «желаю вам долгих лет жизни, сибирского здоровья, знаю, что область активно готовится к выполнению пятилетних планов, мы знаем о том, какую огромную работу вы лично проводите», а как Нина, как себя чувствует, что Илья, кем работает, конечно помню, конечно знаю, ну, желаю вам, Семен Абрамович (что за отчество, интересно, ну да были такие в русских селах на Урале, помню, Абрамы, Иосифы, да), чтобы и дальше вы…

Это был самый любимый его час, телефон связывал его со всеми уголками нашей необъятной Родины, от сердца к сердцу, чтобы дойти до каждого первого секретаря, чтобы все имели в виду, что Леонид Ильич все помнит, все знает, а главное, держит руку на пульсе, это было важно и политически, и человечески, и по-всякому важно – глаза его начинали слезиться от искренних чувств, от теплого отношения, от человечности, так сказать, и в то же время он делал самое важное в своей работе – держал страну в руках.

И не как Сталин, и не как Никита, а без страха, на одной человечности.

Габуния меж тем быстро отстукивал на машинке: «Дорогой Леонид Ильич, я знаю, какая огромная ответственность лежит на ваших плечах, как вы заняты, ведь каждая минута вашего времени драгоценна для партии…» Он уже листов двадцать изорвал, вся эта красивая зимняя веранда на даче у Петрова были завалена рваными бумажками, он печатал как бешеный, молотил по клавишам длинными пальцами, на среднем перстень, серебряный, приносящий удачу. Где же она, удача, и как можно было так влипнуть, вся идея этого письма была в том, чтобы избавиться от страха, а страх все нарастал и нарастал. Нет, надо остановиться, где-то он тут видел виски у Петрова, чуть ли не сам дарил на тот старый Новый год, господи, «дорогой Леонид Ильич, к вам обращается Габуния Теймураз Шалвович, возможно вам незнакомо мое имя, я являюсь собственным корреспондентом…» Липкий холод окутал сердце Теймураза Шалвовича, он словно летел в какую-то яму, пытаясь коснуться ее краев, и руки его становились тоже липкими и холодными.

«Не впервые мы закладываем в народно-хозяйственные планы огромные средства на ирригацию и мелиорацию», я им сколько раз, сколько раз я говорил, что давайте без длинных слов, ну давайте без длинных слов. Бесполезно. Леонид Ильич, мы стараемся, не старайтесь, делайте, а впрочем, других писателей у меня для тебя нет, только я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне, проскакал, что уж теперь говорить, проскакал и точка, чай у них вечно горячий, как кипяток, ну это ж невозможно. Толя, Толя, и он позвал адъютанта, это что, тот пожал плечами и вызвал официантку, все уже привыкли к его слезящемуся взгляду, все знали, что дед свыкся, сроднился с этим кабинетом, с этим видом из окна, с эти пухлыми розовыми мордами курсантов, адъютантов, официантов, он врос в них, как старый дом врастает в землю, по крышу, он состоял из них, ничего он не думал, он только чувствовал, дед был велик, могуч, и его чувства поэтому были святыми. А вот этот Андреев, а может быть, через него все-таки, подумал Габуния, ну скажу, что свалял дурака, нет, это тоже было невозможно…

Наступила ночь, это страшное время, потому что ответа в своей голове Габуния так и не нашел, его колотило все сильней (он померял температуру, нет, нормальная), он не мог спать, выпил весь валокордин, который нашел, и виски тоже, внезапно его чувства или мысли обратились совсем в иную сторону. Зачем ему этот автомобиль, сволочь (он внезапно похолодел, а вдруг они и вправду научились читать мысли на расстоянии), зачем ему этот автомобиль, у него их двадцать, сволочь, у него на книжке больше ста тысяч, у него дети на хлебных местах, ему дачу строят по госрасценкам, безумие, зачем ему еще один автомобиль, сволочь. Нет, уговаривал себя Габуния, нет, Теймураз Шалвович, так мы далеко не уедем, так мы совсем с катушек слетим, это твой начальник, это всехний начальник, ругать его нельзя, маленькие человеческие слабости, ничего страшного, а вот ты попер на рожон, дал маху, так нельзя, надо позвонить Андрееву, жизнь каждодневно учит, что для успешного решения стоящих перед нами задач нужно поменьше громких фраз и кампанейщины, надо позвонить Андрееву, на юбилейную вахту встали работники промышленности и сельского хозяйства Украины, Белоруссии, Узбекистана, Казахстана, Грузии, Азербайджана, Армении, Литвы, Латвии, Эстонии, Молдавии, Киргизии, Таджикистана, Туркмении, боже мой, но надо позвонить Андрееву, но нет, он не мог позвонить Андрееву. Надо было сразу сказать ему «да», но его как холодом обдало от этой интонации, вкрадчивой, мерзкой. Он знал, что Андреев ходок еще тот, сколько у него там было секретарш в этой Праге, сколько раз он хватал в жизни баб за разные места, и теперь вот лечит свой член, ходил к урологу, причем частному, – Габуния все про всех знал, это было неправильно, теперь он понял, что это неправильно. Все они такие, ему было противно, ему, грузину, было противно это отношение к женщине: подавальщицы, медсестры, секретарши – все поголовно на всех этих дачах, в резиденциях, во всех этих санаториях, все подвергались этому мужскому давлению, на всех наезжали, всех заставляли, это был какой-то ужас, этот всеобщий партийный член, встававший над страной, и впереди всех скакал с членом наперевес этот Андреев. Что за бред я несу, совсем одурел, подумал Габуния и даже удивился.

Вот и Витя, жена, ему постоянно шепчет: Леня, так нельзя, надо пожить по-человечески. Он взял любимую ручку, открутил колпачок, сделал первый пробный росчерк на особом листе, чтобы не брызнули чернила, и завизировал первый документ. Тяжело вздохнул: они думают, я ничего не понимаю, сами вы ничего не понимаете, идиоты, для того и введена строгая система визирования, десятки виз на документе, все министерства, все ведомства, вот подпись Юрия Владимировича, «не возражаю», вот Гречко, вот Громыко, вот все – «не возражаю», коллективное руководство, влажный ветер, душный ветер, как же он любил это место в Крыму. Как оно называется, как же оно называется, влажный там такой теплый ветер, велики достижения советских людей в мирном созидательном труде. Еще более грандиозны перспективы, раскрывающиеся перед нашей страной, они, эти перспективы, вполне реальны, достижимы, они определены решениями партии и подкреплены волей всего народа, который разумом, душой и сердцем воспринял программу коммунистического строительства (никому я сегодня позвонить не забыл? всех вроде бы поздравил?) и сделал ее своим кровным делом, теплый, влажный ветер, и в нем, в этом ветре, видно, как идет женщина, идет женщина, наше коммунистическое завтра в руках тех, кто сегодня плавит сталь, строит электростанции, сеет хлеб, изготавливает обувь и одежду, кто двигает вперед нашу науку, культуру, кто создает советским людям все необходимые условия для счастливой полнокровной жизни, которая всегда была идеалом коммунизма и целью коммунистов, аминь. Аминь. Женщина, идет женщина, сквозь солнечные лучи, эх, Леня, проскакал ты на розовом коне.

Аминь.

Габуния рано утром, ничего не осознавая, не понимая, когда в приемной был только один дежурный, и в газете, и там, на Старой площади, кинул и туда и сюда телефонограмму: «Должен срочно покинуть Москву связи командировкой написания очерка антивоенном движении в США Габуния».

Оформлять ему было ничего не нужно. Он купил билет.

И с трудом дождался посадки на рейс. Автомобиль стоял в гараже.

Он не возвращался потом в Москву долгих двенадцать лет. Брежнев умер, умерли и другие. А он все не приезжал и не приезжал. Однажды в Нью-Йорке он встретил Андреева, он теперь работал в каком-то частном фонде, увидел во время Генассамблеи ООН, не выдержал и спросил: почему Леонид Ильич больше никогда не спрашивал об автомобиле? Андреев долго вспоминал. «А, это… да он просто забыл».

Забыл?

Ну да, забыл, забыл, улыбался Андреев.

Лева пришел со своей зубной проблемой к Пете Либерману примерно в феврале 2004 года, а ушел где-то в мае, совершенно удовлетворенный.

Петя оказался очень хорошим, и у него было удивительное свойство: он умел рассмешить непонятно как, двумя словами.

Не рассказывал анекдотов, смешных историй. Просто говорил смешно.

Когда они прощались, Лева рассказал, что его отец знал Петиного отца.

– Так ты сын Симы Каневского? – удивился Петя.

– А ты его знал?

– Нет. Но они с отцом встречались.

– Часто?

– Не знаю. Но точно встречались. Ароныч, папа… и твой отец. Ну еще Шамиль Мустафин иногда.

– Марьина Роща?

– Ну да.

Они помолчали.

– Ну привет! – сказал Лева и вышел в московскую раннюю жару.

За год до этого Лева попал в столицу Алтайского края, довольно случайно, с большой разномастной компанией и, так сказать, чисто в туристических целях – Телецкое озеро, река Катунь, активный отдых, все дела. Высадившись из самолета, вместе с друзьями из Израиля они двигались на видавшем виды немецком микроавтобусе от Барнаула через прекрасные плодородные алтайские поля: разноцветные в это время года, как в снах наркомана, то желтые, то сиреневые, то изумрудно-яркие, потом поднимались вверх, на низкие горы, мимо маленьких лошадей и самостоятельных коров, бодро залезавших на смутно-зеленые холмы, мимо лохматого чума местного алтайского шамана, который за небольшие деньги пел, камлал, воспевал бога солнца, играл на двухструнном инструменте, заговаривал от всех болезней как женских, так и мужских, продавал свои компакт-диски – и, как выяснилось потом, оказался выпускником Щукинского театрального училища, переехавшим обратно на родину предков из Москвы совсем недавно, пару лет назад. Потом начались частные гостиницы и частные бани бесконечной чередой (простые объявления на заборах, в основном самодельные, рукописные: «гостиница», «баня», и даже «апартаменты»), потом начались «лошади внаем», «конные экскурсии» и даже «евродрова». Потом из-за веток блеснула сама Катунь, блеснула раз, блеснула другой, и открылся ее веселый и пенящийся на перекатах путь. Стало так легко и так привольно, что Лева забыл обо всем. Хотелось купаться в ледяной воде, сплавляться, загорать, идти по камням через пороги и водопады – словом, делать что-то такое, чтобы еще усилить это прекрасное состояние.

Один из друзей-израильтян был раввином, но современным (реформаторским), не ортодоксальным, раввин вообще не знал по-русски и где-то вычитал, что был всего лишь вторым израильтянином, доехавшим до Алтая. Кто значился номером первым, Лева из его рассказа не понял, вроде какой-то студент с русскими корнями. «Однако же евреи на Алтае все-таки бывали», – наставительно сказал местный житель, когда случайно услышал в придорожном кафе их разговор. Откуда вы знаете, лениво спросил Лева, подцепляя вилкой прекрасную рыбу хариус в собственном соку и с картошкой, и запивая все это очень вкусной водкой. Я просто в Барнауле живу, сказал сосед, скромный человек в скромных очках, там у нас на Ленина есть такой дом, его все называют «еврейским», так и говорят – «еврейский дом». Да вы что? – изумился Лева, а почему, с каких пор? Я уж не знаю, с каких именно пор, но это Ленина 107, да вы сами зайдите, когда в Барнауле будете, может своих найдете, сказал, скромно улыбаясь, скромный человек в скромных очках и тихо удалился.

…Возвращались они в Москву через шесть дней.

Рейс был часов в девять вечера. Приехали в город в обеденное время.

Все устали, рюкзаки были под завязку забиты горным медом, копченой рыбой, какими-то здоровенными камнями необычайной красоты, дисками с горловым пением, ну и так далее, а главное, все были переполнены впечатлениями. Никто на «еврейский дом» ехать смотреть не хотел, даже неортодоксальный раввин как-то неопределенно пожал плечами. Но до самолета было еще часа три-четыре, Лева взял такси и, подгоняемый ироническими восклицаниями друзей, взял да и уехал.

– Еврейский дом на Ленина знаете? – спросил он таксиста.

– Адрес у дома какой? – не удивляясь, сказал таксист. И когда Лева назвал номер дома, удовлетворенно сказал: – Знаю, конечно…

– А зачем тогда адрес?

– Да кто ж вас разберет! – засмеялся таксист. – У вас там один дом еврейский, у нас другой… – Потом помолчал и уже более сухо добавил: – Но вообще-то он действительно один. У меня там тетя жила. Очень переживала сначала, когда услышала: «а… мол, ты в еврейском доме живешь!» Потом привыкла.

– А почему его так называют? – осторожно спросил Лева. – С каких вообще времен?

– Без понятия… – таксист открыл окно, сплюнул и закурил.

– А вы сами-то откуда будете? – спросил таксист.

– Из Москвы.

– А домом почему интересуетесь?

– Семья у меня тут в эвакуации была.

– Именно тут была? В еврейском доме?

– Этого я точно не знаю, – сказал Лева.

Машина остановилась, он расплатился и немного неуверенно вышел.

Лева вошел во двор. Это был обычный желтый шестиэтажный дом довоенной постройки, большая ненужная арка, застекленный переход над ней (дом стоял буквой Г), над каждым подъездом довольно нелепая пятиконечная звезда в стеблях пшеницы – наивный медальон из алебастра, уже много раз осыпавшийся за это время. Двор был узким, с третьего этажа начинались балконы, висели веревки с бельем. И что же в нем было еврейского?

Мимо прошла женщина с сумкой, видимо из продуктового, несла, наверное, мясную нарезку в вакуумном пакете и какую-нибудь упаковку с соком, при советской власти соки в пакетах не продавались, готовая нарезка тоже. Лева хотел подойти к ней, спросить: а почему же дом еврейский? – но постеснялся.

Он смотрел на балконы этого дома. Вот ржавые санки на четвертом этаже – отсюда видно, что ржавые. У него на балконе на улице Кедрова такие же санки были. Вообще зачем русскому человеку балкон? Чтобы санки поставить. Ну, может, еще ведро с квашеной капустой зимой.

Он попытался представить себе – как, почему этот дом назвали еврейским?

Может быть, даже беззлобно и без подтекста: как если бы это был «генеральский дом», «дом с башенкой», «дом заводоуправления», все мысли и чувства давно стерлись, а название осталось, то есть просто название, набор буквенных символов, поди знай, что там на самом деле. Но предположим, евреи в доме все-таки были, предположим, там была такая тетя Софа, жутко злая, она ненавидела местных детей, считала, что они хотят разбить ее окно, отравить ее кошек, у нее было много кошек, она долго сморкалась вниз, выражая дворовым детям свое презрение, выливала с балкона прокисший суп, называла их негодяями, супом пыталась попасть в девочек, но они смеялись.

Как попала сюда тетя Софа?

Ее муж умер во время эвакуации? Она заболела и не смогла вернуться в Москву?

Лева сел на лавочку. Что-то такое нужно было сделать, оставить что-то в этом дворе. Ну хоть клуб дыма выпустить – но он не курил уже давно.

Вышел дядька, стал заводить машину, подозрительно глядя на Леву. Лет пятьдесят, в штормовке, в сапогах – на дачу, на рыбалку?

Спросить его?

Встал с лавочки, сделал несколько шагов, мужик ощутимо напрягся, покраснел, не смотрел в его сторону, Лева остановился недалеко, крикнул:

– Можно спросить, уважаемый? Вы тут с какого года живете?

– Чего тебе? – зло спросил мужик.

– Я спрашиваю, вы не знаете, остались тут жильцы с сороковых годов?

– Не знаю. Я с семьдесят пятого. А что?

– Жили тут эвакуированные во время войны, не знаете?

– Кто?

Лева махнул рукой, не оглядываясь, вышел в высокую арку. Дом буквой Г.

У Левы оставалось не так много времени до самолета. Он прошелся по улице Ленина и зашел в гастроном (дом с башенкой).

Там он долго думал, чем бы затариться – и выбрал мороженое. В отдел пришлось стоять неожиданно долго – какая-то пожилая женщина долго выбирала молоко.

– Берите вот это, – терпеливо говорила ей продавщица.

Но она вертела в руках разные пакеты и ворчала, что теперь молоко не похоже на молоко, хлеб на хлеб, а люди на людей. Женщина стояла спиной, волосы совсем седые, спина грузная, больные ноги, это было очевидно по обуви, возраст, печаль, одно расстройство.

Вдруг Леву пронзила мысль, что это и есть та самая тетя Софа, которую он придумал.

С тающим мороженым в руках он примчался в аэропорт и угостил всех.

Лет через семь его племянница выходила замуж в Тель-Авиве, и раввинат потребовал от нее документов, а поскольку ничего, кроме трудовой книжки Даниила Владимировича, не нашлось, раввинат запросил эти документы сам, по каналам Красного Креста или бог его знает чего еще.

Так появилась выписка из домоуправления в Барнауле, где проживала семья Каневских в 1942/43 годах.

Номер дома был совершенно другой, но тоже на улице Ленина.

В последний раз ребята встречались в 1976 году. В марте.

Лазарев по-прежнему разводился.

Шамиль Мустафин не пришел, уехал на симпозиум.

Были они втроем – Ароныч, Либерман и Сима.

Как обычно, встретились на Садовом, там, где раньше стоял кинотеатр «Экран», в начале Краснопролетарской.

Прошли через парк третьего дома, посмотрели на мамочек с колясками.

Вошли в парк, на скамейке достали термос, разлили кофе.

Пришлось расчищать скамейку от снега.

Ароныч достал бутерброды.

– Мне нельзя, – сказал Сима Каневский. – Извините.

– А кофе-то можно? – осведомился Яша Либерман. – Как вообще себя чувствуешь?

Сима кивнул: нормально. Все знали об операции. И все догадывались, что за операция.

В пивную, в кабак решили не идти.

Но кофе был срочно необходим, сырой холодной воздух в парке застыл над ними.

– Ребят, вы приходите ко мне на новую квартиру, – сказал Сима. – Мы будем очень рады. Правда.

– Ладно, – веско сказал Либерман. – Придем, коли так.

Ароныч тоже радостно покивал. Он-то у Симы на новой квартире, конечно, уже был. Помогал там немного с ремонтом.

– Ой, Сима, я же тебе подарок принес, – и Ароныч достал томик стихов Есенина, купленный у памятника первопечатнику Федорову. За четвертак. Коллекционное издание, с золотым тиснением. – Из «Березки», по чекам, практически за копейки, – зачем-то соврал он. – Я знаю, ты любишь. Ну, давайте за отсутствующих!

Сима смотрел на ребят ласковым слезящимся взглядом.

Выдержать его было нелегко.

– Да все нормально, чего вы? – сказал он. – У меня новая работа. Я главный инженер проекта. Уже в командировку съездил. Я справлюсь.

– А у меня тут случай был смешной… – сказал Либерман вдруг. – Есть у меня пациент один, из ЦК.

И Либерман рассказал смешной случай про Брежнева, грузина и красный автомобиль.

Сима снова посмотрел на них тем же слезящемся на ветру и от холода взглядом, взглядом нежным и печальным, от которого им – Либерману и Соловьеву – стало невмоготу.

– Чего ты так смотришь? – не выдержав, спросил Мишка. Глупее вопроса было не придумать, но он по-другому не умел сформулировать.

– Ну а как я смотрю… – помедлив, сказал Сима. – Просто смотрю.

– Пошли по Самотеке, а?

– Я вот все думаю, – сказал Яша Либерман. – Лилька Ратцигер, помните такую? Дала она Петровскому или не дала? Я их видел, они обжимались в парке Третьего дома.

– Серьезный вопрос, – сказал Сима Каневский.

Приближалось Садовое кольцо.

Здесь им всем было в разные стороны.

– Ладно, ребят, – сказал решительно Сима. – В следующий раз у меня, договорились?

…В принципе, так оно и вышло, подумал Лева. На поминки через три года все они пришли. И Мустафин, и Лазарев. И те двое – Либерман и Ароныч.

Он шел по улице Тимура Фрунзе, была ранняя майская жара, он купил мороженое, откусил и подумал, что отца нет уже тридцать пять лет.