Текст книги "Феминиум (сборник)"

3

Он ждал ее у дверей комнаты, так и не решившись войти. Высокий, ей пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Входи, – сквозь распахнутые, затянутые тончайшей белоснежной тканью окна тек пронизанный солнцем воздух, и она шла сквозь его вдруг сгустившиеся мерцающие волны почти на ощупь, слабея с каждым шагом, остро, до трепета болезненной жилочки в животе, ощущая его взгляд. – Садись, – обессиленно махнула рукой в сторону маленького столика с ледяным кружевом переполненных фруктами ваз. – Не стой на пороге.

Он любопытно окинул комнату взглядом, равнодушно пропустив призеркальный столик с небрежно разбросанными драгоценностями, большое ложе на возвышении, стайку изящных мягких кресел, сбившихся вокруг стола, напряженно замершую фигурку светлейшей Лакл на краешке дивана, и лишь картина на стене, огромная, древняя, тревожным пятном пылающая на стене, привлекла его внимание.

Светлейшая больно закусила губу. Неуч! Ничтожество! Будто меня здесь нет. Надо же, через всю комнату поперся к этой дрянной картинке и посмел повернуться ко мне спиной! Она медленно выдохнула, утишая растущий гнев.

– Кто это? – Мятежная, рвущаяся навстречу фигура женщины в черных, льнущих к телу одеждах потрясла его. Гневное, неестественное бледное лицо, огромные черные глаза, снежное пламя волос, разметавшихся в порыве ветра, белые пальцы, стискивающие четыре огненных, широких кольца, – охватил одним взглядом. – Кто это?

– Святая Оанда.

– Это имя мне знакомо, – он отступил на шаг, жадно вглядываясь, – но я не знаю об этой святой ничего. В Убежище редко говорили о ней. Почему она такая сердитая? Она же святая, она должна улыбаться.

Скривила губы. Должна. Женщина никому ничего не должна.

– Святая Оанда – символ возмездия.

– Да? – удивился он. – А что означают эти кольца?

– Кольца? – Светлейшая невольно покосилась на ложе. – Ну, это… Ты сядешь или нет? Невежливо заставлять меня выворачивать голову при разговоре.

– Простите, – он виновато улыбнулся, сел напротив, по-детски уложив руки на колени, – но картины – такая редкость, что я просто забыл обо всем.

Забыл. Как мило. Холодом опалило лицо, маской стыла на коже приветливость.

– Да, когда-то живопись не считалась бездельем.

– А почему вы не отдадите ее в какое-нибудь Убежище?

– Зачем?

– Это же святая. Ей там место.

– Ты считаешь, что я недостойна иметь изображение святой в своем доме?

– Нет, что вы, я не это имел в виду, – он покраснел. – Я хотел сказать, что там больше людей смогут ее увидеть.

– Сомневаюсь, что жрецы захотят взять эту картину.

– Почему?

– Эта святая у них не в чести.

– Госпожа, такого не может быть. Святая есть святая. Вы что-то путаете.

– Я никогда ничего не путаю, – надменно вздернула она подбородок. – Но я отдам эту картину твоему наставнику, если он захочет взять ее, хорошо?

– Да, – сияние медленно умирало в его глазах.

«Вот ляпнула не к месту, – запоздало спохватилась она, – зачем напомнила про наставника? Непростительно. Святые, я совсем тупею рядом с ним».

– Значит, решено, – бодро хлопнула в ладоши. – Эта картина будет моим подарком.

Он кивнул, тонкая морщинка залегла меж бровей упрямым лучиком.

Взвизгнул щенок, неловко угодивший кому-то под ноги, заскрипел подъемник колодца, и тишина вновь воздвигла свой царственный замок, безмолвные, прозрачные стены – крепче брони.

– Пить хочешь? – Она плеснула в узкий бокал вина. – Попробуй.

Он отхлебнул как воду, большим жадным глотком, и закашлялся до слез.

– Это вино, глупенький. Оно не прощает спешки.

Нахмурился и отодвинул бокал.

– Жрецы не пьют вина. Вы должны были предупредить меня.

Несносный мальчишка, когда же ты прекратишь напоминать мне о долге?

– Но теперь ты хотя бы знаешь его вкус.

Отпила из своего бокала, сладкое тепло согрело горло, слегка закружилась голова. Откинулась на спинку дивана, медленно поглаживая кончиками пальцев бархатную обивку.

– Скажи, а какое у тебя в Убежище было занятие? Ну, кроме молитв и прочей еру… то есть обрядов.

– Я носил воду из горного источника.

– А, вот в чем дело, – она улыбнулась безукоризненно и искренно. – При взгляде на тебя мне подумалось, что жрецы вдруг занялись физическим воспитанием своих учеников. Но было бы смешно подозревать их в этом. Не правда ли? – Уловила тень обиды, затмившую его лицо, и тут же прикусила язычок. – Но не будем об этом. Лучше скажи, есть ли что-нибудь, что заставит тебя отказаться от желания стать жрецом?

– Нет, – он серьезно посмотрел на нее, оторвавшись от изучения узора на скатерти. – Я готовился к этому всю жизнь.

– Зачем же тебе становиться жрецом? – Она чуть подалась вперед, не отпуская его взгляд, погружаясь в распахнутую, доверчивую синеву, теряя и обретая себя в тяжких ударах собственного сердца. – Ты так красив, Сенги, и я подозреваю, что даже не догадываешься об этом.

Он покраснел.

– Я… мы… наставник сказал…

– Так это он, этот несчастный скопец, заморочил тебе голову? Да?

– Я готовился к этому всю жизнь, – тихо повторил он.

– Жизнь? И это ты называешь жизнью? Все время слушать нравоучения убогих кастратов и не иметь никакого представления о… – она медленно усмехнулась, – скажем, о других сторонах жизни.

– Стать жрецом – это большая честь, – еще тише пробормотал он.

– Честь? – она захохотала. – Честь!

Святые, он верит в это всем сердцем. Бедный мальчик. Но, в конце-то концов, что он видел в жизни кроме Убежища и кучки мудрствующих скопцов?

Сенги вскочил.

– Вы… вы… – его голос сорвался, – вы же ничего не знаете. Зачем вы так?

Задрала голову, поперхнулась смехом, закашлялась.

– Извини, я не хотела тебя обидеть. – Неуютно было под его взглядом, так неуютно, что казалось забавным. – Да сядь же, я сверну себе шею.

Он сел на самый краешек кресла, возмущенный, с пятнами румянца на щеках, до хруста стиснул пальцы.

– Сенги, – смех бился в горле, покусала губы, унимая, на лицо – маску раскаяния, в голос – бархат и печаль, – Сенги, я сожалею, что невольно оскорбила тебя. Я так мало знаю о… жизни в Убежище. Прости меня.

– Хорошо, – заглянул он ей в глаза, – я прощаю вас. Только вы больше не должны говорить так.

Не должна! Опять это слово. Нет, я убью его! Мужчина смеет мне указывать! Взорвалось внутри, ударила по жилам огненная волна гнева. Ничтожество, маленькое убогое ничтожество, да что он о себе возомнил?

– Не буду, – процедила она сквозь сведенные злостью челюсти.

– Почему вы так плохо относитесь к жрецам? Вы же их совсем не знаете.

– А это имеет значение? – она отхлебнула из бокала, жадно, много. – Тебе-то что?

– Я хочу, чтобы у вас в душе был мир.

– Ого, как трогательно. Но тебе это не по зубам, как, впрочем, и никому другому. Мужчине не дано понять женщину.

– Почему? Вы такой же человек, как и я.

– Да, две руки, две ноги, – усмехнулась она, гнев растворялся в горечи, – но есть и отличия, не правда ли?

– Разве они так значительны, чтобы не суметь понять друг друга?

Что со мной? Кажется, я привыкаю, что мужчина смеет так смотреть на меня, не опуская взгляда, как на равную. Но святые, какие же у него синие глаза.

– Сколько тебе лет, ученик жреца?

– Какое это имеет значение? – он дернул плечом. – Восемнадцать.

– Ты так молод.

– Ну и что, это ничего не меняет.

– И много ли ты женщин видел в своей жизни?

– Несколько, не помню, я не считал.

– И со сколькими тебе удалось поговорить?

Он сосредоточенно разглядывал ножку бокала, хмурясь и теребя уголок скатерти.

– Только с вами.

– И вот, поговорив со мной чуть-чуть, ты заявляешь, что познал душу женщины?

Опять уставился, святые, у меня кружится голова от его взгляда.

– Я так не говорил.

– Это иносказательно, я имела в виду, что ты совсем не знаешь женщин, чтобы судить о них.

– Так же как и вы о жрецах, – упрямая морщинка глубоко легла меж бровей.

– А вот тут ты заблуждаешься. У меня есть некоторый опыт общения со жрецами. Но не будем о них. Налей-ка мне лучше вина, мой бокал пуст.

Отхлебнула немного, потом еще и еще, сладкое тепло, расширяясь, заструилось по телу. «Я пьянею, – подумала она, – но от вина ли?» Желание росло в ней, и не было сил ему сопротивляться. Она закрыла глаза, унимая дрожь.

– Что с вами?

– Мне нужно прилечь, – она шагнула прочь, в пронизанное солнцем пространство, слепо опустилась в упругое скопление подушек на ложе, – я ехала всю ночь, и, святая Оанда, я так устала. Подай мне покрывало, я хочу укрыться. Да, это. Постой же, не уходи, присядь здесь. Расскажи мне о своем Нагорном Убежище…

Он невесомо сидел рядом, на самом краешке ложа, и рассказывал. Она смотрела в его лицо, на свободную, гордую посадку головы, на легкие жесты рук, рисующие что-то в воздухе. Смотрела, вслушивалась в звук его голоса, не понимая смысла слов и не стремясь их постичь. Лежала, укутанная по самое горло, и грелась кошкой в сиянии, исходящем от него. И нарастало внутри что-то истомленное, огненное, растекалось по жилам шелком слабости.

Протяни руку, и дотронешься. Рядом. Только коснись. И вдруг заробела, как девчонка, побоялась прервать его, предчувствуя, что так говорить с ней он не будет уже никогда. Никогда. Ну и пусть. Теперь он мой. Мой!

Легким, кошачьим движением опрокинула его на спину, положила ладонь на грудь, туда, чуть выше сердца, где расстегнулся ворот рубашки.

Он умолк, обеспокоенно посмотрев ей прямо в глаза.

– Почему ты так хочешь сбежать от меня? – Блики света отражались в ее зрачках странно и влажно. – Не торопись, – невесомо провела по его щеке подушечками пальцев, – мой ученик.

– Госпожа, – удивление в его голосе было бесконечным, – почему?

– Молчи, – она легко коснулась его губ подрагивающей ладонью. – Хочу тебе показать кое-что. – Нетерпеливо дернула, завела его руки вверх. Глухо клацнули замки, и бархатистые витые ленты туго охватили его запястья. – Ты знаешь, что это такое? – Смотрела, как он пытается высвободиться, царапая кожу о край металлических пластин. – Святая Оанда, помнишь ее? Ты хотел узнать о ней. Это замки святой Оанды.

– Замки? – переспросил он, все еще не догадываясь, все еще не понимая. – Но зачем?

– Святая Оанда, сотворившая мир, оставила нам их, ибо не один мужчина не смеет коснуться женщины. Ну же, вспомни, я не верю, что ты не слышал о них.

Растерянность в его глазах сменилась ужасом.

– Нет, – прошептал он, – нет, прошу вас…

Она сильно ударила его по лицу, до крови разбив губы перстнем.

– Молчи, – страшные пульсирующие зрачки приблизились, лишая воли, лишая сил, – молчи! Два кольца, помнишь, ты спрашивал о них, здесь еще два. – Наклонилась к его ногам, жестко сомкнулись, обтянутые бархатом, стальные ленты на щиколотках. – Это и есть ритуальные замки святой Оанды, мой ученик.

– Прошу вас, не надо…

О святые, какие бездонные глаза, как небо. Сладкая судорога прошла по ее телу. Рванула шнуровку, нетерпеливо вырывая петли, и платье упало к ногам. Нагая, гибкая, шагнула к нему, не сводя жадного, страшного взгляда. У него потемнело в глазах и сердце вдруг забилось в горле тяжело, часто, судорожно.

Она сорвала с него одежду, нетерпеливо, грубо, любуясь его поджарым, мускулистым телом, чуть прихваченным до пояса загаром, ладонями пыталась унять его дрожь, вжимая в подушки, шепча что-то бессвязно-ласковое.

Тяжелые, шелковистые пряди коснулись его лица, запах разгоряченной, нагой плоти лип к коже смрадной, вязкой жижей. Он забился в путах, распятый, беспомощный, почти не осознавая происходящее, только стучала в голове отчаянная, лихорадочная мысль: так не должно быть, не должно, не должно…

Пальцы, бесстыдные, жесткие, впивались в его тело снова и снова, не ведающие отказа, чуткие, опытные, алчные, распаляя ответный, мучительный огонь. Он хотел закричать, но лишь беззвучно хватал воздух потрескавшимися, разбитыми губами.

Так не должно быть… не должно…

4

Лакл сладко потянулась всем телом, до истомы, до легкого сердцебиения. Халат тончайшего изумрудного шелка туго натянулся, холодя кожу. Погрузила ладони в медную пену волос и замерла, медленно вдыхая утренний, стылый воздух, впрочем, слишком холодный, чтобы наслаждаться им, стоя босиком у распахнутого окна. Зябко передернула плечами и торопливо вернулась на ложе, облачко подушек обняло, согрело.

…Шелк, да, именно этот оттенок, текли по телу ласковые, щекотные волны, именно этот, темно-синий, под цвет глаз. Нежная ткань под пальцами льется, холодит. Портниха одобрительно кивает, хороший вкус, светлейшая. И герб, вот здесь, на груди, нет-нет, сделай побольше, да, алым с золотом, пусть все видят – собственность рода Клайэдоннэ. Улыбка течет по мягким, влажным губам портнихи, все будут видеть, светлейшая, все…

Дверь ударила о стену, плеснув в глаза ярким бликом. Воительница, смуглая, с раскосыми ярко-зелеными, дерзкими глазами, отчеркнутыми рваной каштановой челкой, слегка кивнула, застыв на пороге.

– В чем дело, Киана? – Радость угасла свечой, задутой ветром.

Приглушила зеленое ресницами, шагнула в сторону. Втащила за шиворот Сенги, ударила, ставя на колени, замерла рядом, довольные искорки плещутся в смешливых, кошачьих глазах.

Что это? Лакл ошеломленно вгляделась, темно-синий костюм, который она только вчера подарила, был помят и изорван.

– Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? – Стиснула бахрому подушки, холод тек по лицу.

– Он хотел сбежать, светлейшая.

– Что… – судорога перехватила горло, – что ты сказала?

– Сегодня. На рассвете.

Солнце, пронзительное, слепящее, било навылет, расчерчивая комнату рваными полосами. Там, в их пронзительном единении, – сгорбленная фигурка на коленях, далеко, невыносимо далеко.

– Иди. Ты свободна.

Бесшумно отступила Киана в полупоклоне, царапая смешливым взглядом, читая ее лицо, скользнула за порог, опять острый блик ударил по глазам.

– Как ты посмел? – Слова горьким ознобом текли по горлу.

– Вы не вправе задерживать меня здесь.

– Ничтожество! Я подарила тебе такую роскошную одежду. Во что ты ее превратил?

– Она мне не нужна.

– Цвет не понравился? Скажи какой, и я куплю!

Он дернулся как от удара.

– Верните мою одежду.

– Ты будешь носить то, что дам я.

– Я все равно убегу, – едва слышно прошептал он.

– Неужели? – Холод ядом ожег губы.

Яркая полоса света легла на его лицо, золотом вспыхнули волосы. Шелк горел, темно-синий, глубокий, ускользающий из пальцев.

– Наставник сказал…

– Наставник? Ты видел его?

– Да. Он приходил вчера. – Он смотрел на нее, плохо различая сквозь бьющий в лицо свет, только золотой силуэт на фоне ложа. – Вы должны меня отпустить.

Лакл шагнула к нему, свет и тень расплескались у ног ослепительными лепестками. Схватила за волосы, резко дернула назад, заглянула в глаза.

– Должна? – Спазм перехватил горло.

– Да, госпожа.

Она наклонилась к нему, вспыхнули огненным ореолом волосы, бросая на застывшее, страшное лицо горячие тени.

– Отпустить? – Холодные пальцы сжались сильнее.

– Я хочу… – Мурашки потекли по спине, перехватывая дыхание, но он все равно шептал, цепенея под ее взглядом: – Хочу стать жрецом.

Черная волна захлестнула ее, тяжелая, бесконечная, наполнила каждую клеточку стылым бешенством, тугой жадной ночью потянулась к ней сквозь тревожные струны света.

– Пойдем. – Она шагнула прочь, рвались у ног ослепительные струны, растворялась в крови черная волна.

– Я должен…

– Заткнись! – Ложе стылое, наполненное сумраком, обожгло ладонь. – Иди сюда.

Фигурка в перекрестии света дернулась, заметалась радужная волна по алому гербу, часто-часто, в такт дыханию.

– Я не привыкла ждать! Иди!

Он вскочил с колен, глаза огромные, неподвижные, как у загнанного зверя.

– Ну же. Чего ты ждешь? Иди сюда!

– Нет.

Голос едва слышный, как выдох, упал шуршащим листком, и смысл не сразу дошел до нее. Что он сказал? Ночь холодной волной гнева взорвалась внутри. Он посмел отказать?

– Я не привыкла требовать то, что любой мужчина обязан мне дать! – Она сорвалась с ложа, не чувствуя боли от вонзившихся в ладони ногтей. – Ты, которому я оказала великую честь, назвав своим избранником, посмел пренебречь мною? Да что ты о себе возомнил?

Кошачьим стремительным движением замахнулась, но он невольно поймал ее руку, крепко стиснул запястье, не ощущая своей силы. Пальцы его дрожали.

– Людей бить нельзя, – прошептал он едва слышно.

Она ошеломленно ахнула. Он прикоснулся к ней! Мужчина посмел прикоснуться к ней! Святая Оанда, да как он посмел? Рассвирепевшей кошкой рванулась к нему, целясь в лицо алым вихрем отполированных когтей. Он чуть оттолкнул ее, почти увернувшись, отмеченный лишь одной кровавой царапиной. Лакл запнулась о халат и, растерянно взвизгнув, рухнула на пол, увлекая за собой хрупкий столик. Оглушительно взорвались осколками тонконогие вазы, мягко сыпля фруктами, разметалось багряными пятнами вино из серебряного кубка.

Старшая ворвалась в комнату, настороженная, дикая, скачущим взглядом охватив всю комнату. Бросилась к Лакл, помогла встать.

– Светлейшая, что случилось?

Молчала, ее пальцы на талии, чуткие, заботливые, не отпускали. Рукоять меча больно врезалась под ребра при каждом вдохе, но шевелиться не хотелось.

– Он толкнул меня.

– Паршивый звереныш!

– Викл! – остановила, удержала. Зачем? Удивилась себе. Что ей этот мальчишка? Одним больше, одним меньше. Этот шелк…

– Как скажешь. – Стиснула рукояти мечей, отступила. – Как скажешь, светлейшая.

– Простите, госпожа, это вышло случайно, – он ломал пальцы, мечась взглядом по ее лицу, – я не хотел. Простите меня.

Лакл скривилась.

– Ты посмел прикоснуться ко мне.

– Это случайно, простите.

– Заткнись. – Викл не сдержалась, ударила, сбила с ног. – Придержи язык за зубами, звереныш.

Меч потек из ножен, лунный, тусклый клинок. Нет, шевельнула бровью, нет, Викл, не сейчас. А что изменится? Что? Мальчик у ног скрючился от боли, кусает губы, чтобы не застонать. Он будет моим или умрет.

– Отведи его вниз.

– Зачем, светлейшая?

– Мы будем обсуждать мой приказ?

– Светлейшая, если убить, так можно и во дворе.

– Он мой избранник, Викл!

– Сомневаюсь, что это поможет, – нехорошо прищурилась та. – Вряд ли тебе захочется, чтобы его силком каждый раз укладывали на ложе.

– Викл, ты забываешься!

– Я слишком хорошо тебя знаю, светлейшая.

– Викл, отведи его вниз. – Всмотрелась в ее лицо, спокойное, хищное, с высокими скулами, тонким нервным ртом. Ведь забьет же насмерть, оставлю без присмотра, и забьет, как беспомощного кутенка. – Викл!

– Да, светлейшая.

– Не покалечь его.

– Я постараюсь.

– Викл!

– Обещаю, светлейшая, – с трудом разжала та сведенные яростью челюсти.

– Помни о своем обещании, старшая.

– Я помню, светлейшая. Тебе не нужно повторять дважды.

5

Факел плевался искрами, Викл недоверчиво косилась на него и отводила руку в сторону, подальше от лица, с тихим мстительным удовольствием вонзая шипящее пламя в провалы дверных проемов. Факел возмущенно швырялся кусками огня, источая смрадный, черный дым, но все же освещал грязные клетушки, заставленные старыми, поломанными бочками, трухлявыми скелетами ящиков и прочим хламом. Викл цедила сквозь зубы ругательства и шла дальше, пинками распахивая толстые, медлительные в скрипучем движении двери, ища пустую комнату.

Сенги беспокойно смотрел ей вслед. Коридор впереди был полон изломанных, пляшущих теней. Позади – ступеньки с ярким квадратом двери наверху. А если попытаться убежать сейчас? Успеют ли догнать?

Что-то с грохотом вылетело в коридор и тяжко ухнуло о стену, ссыпалось в груду осколков. Викл появилась следом, поманила рукой. Шагнул к ней, не смея перечить, в сумрачное переплетение теней, а свет позади с каждым шагом все дальше.

Комнатка с прелой соломой в углу, низкий потолок в пятнах копоти, огрызок ржавой цепи на стене. Сенги остановился посередине, жег спину взгляд кошачьих яростных глаз.

– Я нашла тебе клетку, звереныш, – голос воркующий, низкий, пронизанный искорками злости. – Нравится?

Он обернулся. Стояла напротив, ладони на рукоятях мечей, взгляд прицелом арбалета, скользит, почти ощутимо царапая.

– Нет.

Вздернула бровь, ухмыльнулась, жестко искривились тонкие, искусанные губы.

– Ты забываешь добавлять «госпожа», – процедила сквозь зубы, стиснула пальцы до хруста, сдерживая нарастающий, бешеный зуд под кожей.

– Так говорят только рабы, – шептал он, и коченело все внутри от мучительного ожидания удара.

Расхохоталась, белые зубы, как у скалящегося зверя.

– А ты кто, звереныш?

– Я ученик.

Зло дернула ртом.

– Ты то, чем назовет тебя женщина. Понял?

Свело от ненависти плечи, и отпустила, сбросила со звенящего тела оковы, метнулась вперед, к испуганным, таким отвратительно синим глазам. Податливое тело под костяшками ломается, оседает на пол, нет, звереныш, не закрывай лицо локотками, я хочу видеть твои глаза, хочу видеть твои слезы. Боль – великий учитель, звереныш, ты будешь самым преданным ее учеником.

Отскочила в сторону, выдернула из держателя факел, вцепилась в древко изо всех сил, ища опору, ища защиту от себя самой. Пламя так близко у лица, что обжигает зрачки.

– Я дала слово. Слышишь, звереныш? – Мышцы затекли, ползла по телу жгучая судорога. – Ты не умрешь.

Он шептал в ответ имя наставника, словно заклинание, разрушающее все беды. Шепот гас в каменном мешке, стены пили его, поглощая без остатка, нависая, давя. Воительница смеялась, поигрывая факелом, остро вспыхивали белые зубы, влажно тек по черной коже костюма сияющий блик. Если бы можно было умереть усилием воли, он бы умер, но лишь лежал у ее ног, размазывая по щекам непрошеные горькие слезы.

Время, всегда щедрое и просторное, теперь разделилось на два отрезка: тьму и свет. Тьма была скорлупой ореха, непроницаемой, мертвой, страшной, где время замирало, сочась шуршащими мгновеньями, осыпаясь в бесконечную пустоту. Свет вдруг врывался в нее, трепетный, яркий, невыносимо яркий, от которого слезились глаза, врывался под оглушительный скрип двери и вкрадчивый голос воительницы:

– Ты еще не сдох, звереныш?

Брезгливо швыряла еду на пол. Каждый раз он торопливо вскакивал, зная, что ей нравится, когда ее встречают стоя. Она рассматривала его, ненавидяще каменея лицом, иногда била, просто так, для порядка. Задавала глупые, смешные вопросы. Он отвечал односложно, боясь пропустить это слово – «госпожа». Не всегда получалось. Это нелепое слово часто терялось. Но Викл напоминала, и долго еще после ее ухода, когда стенки скорлупы смыкались, горело на коже это напоминание.

Однажды пришла госпожа Лакл. В сияющем платье, с уложенными в причудливую прическу волосами, только нежные завитки у тонкой, длинной шеи. Странно и долго смотрела на него, теребя кружевной платочек. Не задавала вопросов. Молчала. Молчала и смотрела. И ему хотелось провалиться сквозь землю, только бы не видеть этого взгляда.

Лицо холодное, точеное, неподвижное. Статуя. Разжала непослушные губы и спросила:

– Чего ты хочешь?

– Вернуться в Убежище, госпожа.

– Это не тот ответ, который мне бы хотелось услышать.

– Другого у меня нет, госпожа.

– Я могу сделать с тобой все, что захочу.

– Да, госпожа, я знаю.

Опять замолчала. Вдруг отяжелевшей рукой потянулась к виску, зажала болезненно забившуюся жилку. Колко заметались радужные искры по ожерелью в такт участившемуся дыханию. У нее подкосились колени, запрокинулась голова с жадно ловящим воздух ртом. Потолок. Он полз на нее, давил чудовищно тяжкой каменной плотью, отбирая дыхание. Она крепко стиснула веки, перепуганной бабочкой слепо раскинув руки.

Что-то возникло рядом, ударило в пальцы, задержало падение. Привалилась, отчаянно цепляясь, ослабевшая, дрожащая, боясь открыть глаза.

– Сейчас все пройдет… сейчас. Этот потолок… так низко… сейчас все пройдет, – шептала, борясь с животным, безотчетным ужасом. Сердце билось о ребра часто-часто. Осмелилась, приоткрыла глаза, изумленно охнула: – Ты? Ты посмел… Руки прочь!

– Вы упадете, госпожа, – тихо сказал он, отступая.

Она беспомощно покачнулась, потеряв опору, и испуганно уцепилась за него, неловко ткнувшись лицом в плечо.

– Нет, помоги мне. Я никому не скажу, что ты прикасался ко мне. Я обещаю.

– Благодарю, госпожа.

– Как я ненавижу эти маленькие комнатки, Сенги. Они как могилы. Тесные, холодные, жуткие.

– Да, госпожа, я знаю.

– Я задыхаюсь, Сенги… я умираю…

– Нет, госпожа, – он бережно обхватил ее за талию и повел к двери, – сейчас вам станет лучше. Вот и дверь. Обопритесь о стену, я…

Дверь вдруг распахнулась, Викл, словно ударившись, замерла на пороге, судорога прошла по лицу страшным ломким огнем.

– Звереныш, – полувыдох-полувсхлип, падает рука вдоль тела, соскользнув с дверной ручки, – как ты смеешь…

Медленно потянулась к ней светлейшая, слишком медленно, не удержать молнию ладонью, только волна воздуха задевает пальцы.

– Нет, Викл, нет!