Текст книги "Феминиум (сборник)"

Наталия Ипатова
ПОСОЛЬСТВО ПРИНЦА-ЛЕБЕДЯ

На самом деле автор в курсе, как оно все было на самом деле, если оно было, и было именно так.

Великий Фомор сидел в каменном кресле, в своем диком саду, отгороженном от мира высокой стеной. Великий Фомор отдыхал и ждал.

Наконец речная заводь перед ним пошла рябью, затрепетали прибрежные травы, сетка серебряных бликов на воде колыхнулась, и на берег плеснула волна. Следом за волной на берег вышла белая лошадь.

Великий Фомор не сдержал улыбки, глядя, как она осторожно и царственно ступает по твердой земле. Кобыла-келпи[2]2
  В шотландской мифологии келпи – водяная лошадь, столь прекрасная, что человек не может противиться искушению сесть на нее. Такую жертву келпи утаскивает под воду и пожирает. Автор полагает, что для бешеной келпи Ирландское море не преграда.


[Закрыть] подняла к солнцу красивую морду, встряхнулась и заржала, словно засмеялась от удовольствия. Облако алмазных брызг на мгновение скрыло ее, а из облака вышла женщина в зеленом платье, с длинными влажными волосами, в которых запутались мелкие ракушки и чешуйки тины. Подле Великого Фомора стояло для нее другое каменное кресло, а на столе ожидали гостью сливы в вине, в дорогой серебряной чаше.

Женщина-келпи забралась в кресло с ногами и сразу взяла сливу. Положив ту в рот, она вопросительно посмотрела на Великого Фомора. Его лицо было из грубой мешковины, один глаз нарисован, а второй обозначен двумя грубыми стежками крест-накрест.

– Побудь со мной, пока не высохнут твои волосы, – предложил Великий. – Я помню, ты любишь сливы.

– Я и тебя люблю, и побуду, если ты расскажешь мне что-нибудь интересное, полезное или приятное.

– С удовольствием. Хочешь, я вспомню, как я впервые увидел тебя? Ты вышла на берег в обличье лошади, вокруг тебя лился молочный свет, ты так ступала, будто бы в твоих ушах звучала музыка, и ты едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс. И я влюбился. А потом, когда ты вышла на свадьбу в обличье белой лошади, с женщиной в зеленом, сидящей у тебя на спине, я некоторое время гадал, на ком из вас я должен жениться.

– Ну да, – сказала келпи, изящно облизывая пальцы, – фоморы ж могут размножаться с кем и с чем угодно, причем так, что сразу и не придумаешь… Ты и не ведал тогда, что я могу быть обеими одновременно?

– Я догадался. Тогда же я просто хотел увидеть, как ты ешь сливы.

– Прелестно, душа моя. А как оно вообще в мире?

– Не буду лгать тебе, моя радость, в мире тревожно. Мы, люди и дети Дану стоим – каждый против двух других, и всяк хочет эту землю только для себя.

– Как обычно, – уронила келпи. – Вот поэтому я предпочитаю воду. Из воды мы все вышли и в воду вернемся, кто раньше, кто позднее. Ллир никому не враг.

– Я бы даже не усомнился, – язвительно сказал ее муж, – если бы он сберег доверенное! В том, что Ллир всем друг, я вижу определенное неудобство.

– Ничего не поделаешь, Ллир – тоже сын Дану. Если каждый будет играть против двух других, все проиграют.

На каменный стол меж ними сел черный дрозд, посмотрел, попрыгал, открыл клюв и проскрежетал:

– Среброрукий грядет, смер-р-рть рядом скачет! Яр-р-р-ркая смер-рть! Кр-р-расивая!

Келпи бросила в него сливовой косточкой.

– Почему ты его терпишь?

– Не обижай птицу, он мудрые вещи говорит.

Они помолчали, келпи поглядывала на мужа сквозь упавшие на глаза золотые пряди. Листва, пронизанная солнцем, бросала на них обоих трепещущую зеленую тень.

– Что там с пророчеством?

– Да лучше б я его не знал! – с сердцем ответил Великий. – Я, дурень, сделал все, чтобы его обмануть, но разве Слово Изреченное обманешь? В итоге только зря обидел Эйтлинн[3]3
  Балору, королю фоморов, было предсказано, что он умрет от руки своего внука, сына его дочери Эйтлинн. Подобно царю Данаю, Балор заточил дочь в пещере, но некто Киян сумел туда пробраться. Позднее, когда Эйтлинн родила сына, Балор пытался убить младенца, однако Эйтлинн удалось переправить мальчика к отцу.


[Закрыть]. Все одно пролез к ней какой-то пройдоха и зачал ребенка. Ллир утверждает, будто то был сын Диан Кехта, и якобы он не мог его не принять, а дальше молодежь уже сами…

– Ты, я надеюсь, избавился от ублюдка? – голос келпи был холоден.

– Я сделал все, что диктовал мне разум. Я стар, мое тело пропитано собственным ядом, если мою тушу подвесить и рассечь, яд отравит землю на несколько миль… Я бросил ребенка, родную кровь, первого внука, в море, но море – ладонь Лира, а Ллир – Туата, и он предал меня. Дважды предал. Ребенок у них. Лучше бы я вырастил мальчика при себе, окружив его любовью, и если бы ему и тогда суждено было стать причиной моей смерти, по крайней мере в этом не было бы моей вины, и враги бы не ликовали. А теперь догадайся, зачем им этот ребенок[4]4
  Позднее Луг участвовал во второй битве Туата Да Дананн с фоморами и убил Балора камнем, брошенным с такой силой, что попал Великому Фомору в глаз, пробил череп и, вывалившись наружу, убил еще нескольких воинов. Луг почитался как бог солнца и света, он же был богом урожая и покровителем всех ремесел. Аналог Аполлона.


[Закрыть].

– Да, – сказала келпи. – Долго гадать не надо. Яркая, красивая Твоя Смерть рядом со Среброруким. Но и это дело – теперь ты знаешь, кто тебе больший враг. Как было спокойно, когда у них на троне сидел этот пустышка-Брес[5]5
  Брес – король Туата Да Дананн в промежутке между двумя царствованиями Нуаду, по происхождению фомор. Был избран править, когда Нуаду потерял руку в битве с племенем Фир Болг и по закону не мог больше исполнять обязанности военного вождя. Однако когда сын целителя Диан Кехта сумел дать Нуаду новую серебряную руку, великий воин вернулся на трон.


[Закрыть]. У Туата и зубов-то, считай, при нем не было. Среброрукий Нуаду – благородный воин и славный король, – она искоса посмотрела на Великого, – но это, разумеется, не значит, что спорить с ним за земли безопасно. Пошлю-ка я, пожалуй, проклятие на голову того лекаря, что дал ему новую руку.

– Это ученик Диан Кехта. Да он ему, кажется, и сын. Другой сын, – добавил он на всякий случай.

– И тут Диан Кехт? Вот и славно, – келпи раскусила очередную сливу. – Смотри, как хорошо ниточки связались. И чтоб ты сам испробовал, каково своими руками свою плоть и кровь[6]6
  Бог врачевания Туата Да Дананн Диан Кехт исцелял раны, а его сын, превзойдя отца, стал воскрешать мертвых и был тем убит. По одной версии – из профессиональной ревности, по другой – за нарушение порядка вещей и закона природы.


[Закрыть]… А повод они между собой найдут. Согласись, любовь моя, это даже справедливо.

– Я послал Фионнаклайне в Коннахт.

Если что-то могло вывести келпи из равновесия, то оно было произнесено.

– Великие Силы, но зачем? Моего сына?

– Если повезет, Фионнаклайне привезет нам мир и союз, если же нет, я вижу два исхода. Либо он умный и везучий мальчик, и он выкрутится. Если же он не выкрутится… то он не мой сын.

– Фионнаклайне слишком молод. Его истинный облик… не в обиду будь сказано, несколько наивен. Ну кто в наше время сам, добровольно превращается в лебедя?

Великий усмехнулся.

– Если он обращается в лебедя, значит, на этом стоит его вера, а на вере стоит сила. Для того чтобы высвобождать силу, принц должен научиться чувствовать гнев. Он может владеть небом, а нам остается завидовать. Твои волосы высохли, жена. Твое время на суше истекло.

Келпи мотнула головой, оказавшись в вихре золотых волос, а вышла оттуда уже кобылицей и, более не сказав ни слова, в чрезвычайном гневе бросилась в омут.

– Мама, а правда, придут фоморы и нас всех разорвут на кусочки, а после съедят?

– Чего тебя рвать, Мораг, дура, ты целиком в пасть влезешь! У них пасти большущие, от неба до земли!

Мать гоняла туда-сюда раму ткацкого станка и не вмешивалась, будто не слышала, как Эйтне заявила, что переоденется мужчиной и будет воином. Младшая нахлобучила на голову глубокую чашу и вскочила на лавку, размахивая игрушечным мечом.

– Буду ездить на колеснице и поражать всех копьем. И все будет мое без спросу, и папа будет меня больше всех любить!

Эйлинах дала дочери пощечину. Еще бы папа не полюбил ее больше всех, папе нужен сын-воин, но пока папа преуспел только в зачатии дочерей. А дочерей любят, когда их выгодно замуж отдают. И если так, то сейчас папа больше всех должен любить Эрин.

Папе вообще свойственно откусывать больше, чем он проглотить сможет.

– Не такие уж они и чудовища, – сказала от окна Эрин. – Туата Да Дананн приняли к себе королем Бреса, и все красивое сравнивают с ним, а тот ведь из фоморов. Киян, сын Диан Кехта, не погнушался Эйтлинн, дочерью Балора, и, я слышала, все между ними было по согласию. Их сын Луг – самый прекрасный муж на земле. Фоморы, наверное, таковы, как сами хотят.

– А я стану бардом, – промолвила Мораг. – Буду странствовать, слагать про героев песни и на арфе играть. И всюду для меня будет стол и кров.

– Ну да, – выкрикнула Эйтне злым обиженным голосом, подпрыгивая на обеих ногах, словно топтала тела поверженных врагов, – спроси Крэйбра, как его Брес-фомор принимал в царских палатах! Не больно-то ему понравилось.

– Ну и где теперь Брес? – не осталась Мораг в долгу. – Никто не смеет безнаказанно обижать барда!

– Брес просто зарвался, – попыталась объяснить сестрам Эрин. – Был бы он добрым и щедрым королем, Туата бы и до сих пор его терпели. А теперь у них снова Нуаду. И война.

– Нелюди меж собой бьются, люди только рады, – сказала на это мать. – Нам бояться надо, если они на нас с двух сторон хлынут.

– А ты кем будешь, Эрин?

Птицей, что взвивается в небеса, рыбой, стремящейся в глубины, травой, набегающей на холмы, утренним туманом, сгустившимся в ложбинах, тенью от облака, павшей на луг, и светом в разрыве туч. Плачем струны в вечернем воздухе или зовом рожка на рассвете.

– Эрин, – сказала мать из глубины темного покоя, – будет рожать королям сыновей.

Эрин украдкой вздохнула, опустила голову и снова воткнула иглу в полотно.

– Знатную крепость ты выстроил, Эохайд, – заметил Мил, когда его посольство подъезжало к дому клана Фир Болг и хозяин с дружиной встречал гостей. – Выше сосен!

– А с другой стороны обрыв прямо в море и острые камни внизу. То не я, то мои предки построили в те времена, когда мир еще не знал богини Дану[7]7
  Богиня – мифическая прародительница мифического же племени богов Туата Да Дананн. Дети Дану завоевали Ирландию, победив племя Фир Болг и оттеснив тех в Коннахт – единственную оставшуюся за ними провинцию.


[Закрыть], а от моря и до моря это была наша земля. Тут под каждым углом ребенок лежит, и, я тебе скажу, не простого рода ребенок. Потому и стоит крепко.

– У фоморов, поди, научился? – слегонца поддел хозяина Мил.

– Я у кого хочешь научусь, если это мне силу даст, – Эохайд начинал злиться, но сдерживался. Гость был дорогой и долгожданный.

– Я к тому говорю, что слух идет – они у вас брали дань детьми. Две трети рожденных за год – и столько же зерна и скота. И вы платили.

– Раньше платили, более не хотим. И ты дальнюю дорогу проделал не для того, чтобы только доблестью Мил Эспейн хвастать. Я вас против нелюди в деле тоже пока не видал.

Господа и воины приблизились к воротам, и рабы живо растащили жерди, освобождая конным проезд. Те спешились во дворе, и им сразу подали вина. Мил отпустил своих людей, а Эохайд велел своим домашним устроить гостей. Приезжие воины сгрудились у колодца: день был жаркий, и они обливались водой прямо у лошадиных поилок, хохоча как дети и растаптывая дворовую землю в жидкую грязь.

– Меж Туата и фоморами нынче свара, – сказал Мил, проходя в залу и садясь. – И будет война.

Вес с ног он снял немалый: был он велик ростом и белокур, пышная борода лежала у него на груди, яркие синие глаза сияли с бронзового лица, иссеченного многими мелкими морщинками. А вот зубы у него были плохие. Собаки и бурые свиньи порскнули в стороны, чтоб не попасть под ноги мужчин.

– Нам это на руку, пусть грызутся. Повезет – так поубивают друг дружку, а мы выпьем в их честь и сохраним в преданиях.

Он пристально посмотрел на Эохайда.

– Ты ведь этого хочешь, последний из Фир Болг?

– Или мы, люди, или они, нелюди.

– И что тебе для этого надо?

– Войско.

– Как много?

– А сколь есть у тебя?

– Сколь ни есть – все мои люди, мои родичи. Моя кровь.

Эохайд усмехнулся.

– Я девку даю, которая стоит своего веса в золоте. А прошу лишь войско.

– Я о твоей дочери много слышал от бардов, но барды наврут за жирный кусок со стола.

– Сам на нее посмотри.

– Мне на нее смотреть не надо, не в мою постель ты ее готовишь. Если мой филид скажет, что твоя дочь моему сыну ровня, – так тому и быть. Филид, – он сделал паузу, – не будет ни есть, ни пить, пока не доложится. Не питай надежд подкупить его, Эохайд Болг.

– В подкупе нет нужды, Мил Эспейн. От моей Эрин не отказался б и Туата Да Дананн.

Эохайд с Милом уже много выпили пива, когда Милов филид Аморген сцарапался им под ноги с лестницы, ведущей в женские покои. Мелкий, морщинистый, словно вяленая рыба, с выбритым черепом, он оказался вождям ровно под локоть. Они ж, чем больше пили, тем более величали в обращенных друг к другу словах, и сейчас само море было им по колено и были они уже друг другу почти братья. По крайней мере Мил вспоминал какого-то родственника, что якобы уже плавал сюда, но был убит нелюдьми подло и предательски, и теперь он, Мил, здесь, дабы взять с них кровавую виру. Филид задрал вверх печеное личико и завел долгое: про то, что ноги у Эрин длинные и прямые, а руки – белые, с тонкими пальцами. Волосы у нее как золото, и она может на них сидеть, а брови ровные и черные, ростом она высока, и шея у нее сильная, и сама она статная, как ясеневое копье. А зубы мелкие и все на месте, и что она здорова и родит многих, и кто возьмет ее, станет править этой землей…

– О! – сказали на это оба вождя, так им это понравилось. Эохайд, впрочем, тут же сделал вид, будто так оно и мыслилось им с самого начала, и плохого он на обмен не ставит. Они тут же решили, что это было пророчество, а пророчество следует обмыть.

«Не хочу, не хочу, не хочу».

Эрин свернулась на постели клубком и уткнулась лбом в стену, стараясь забыть белые глаза чужого мерзкого старика и его ищущие бесстыдные пальцы. Было ей тошно и страшно, ее трясло так, что она не могла стоять, и хотелось убедить себя в том, что этого не было и никогда так больше не будет, но мать из темноты сказала: «Привыкай, только так и бывает. Откуда, ты думаешь, возьмется сила у мужчин, если они в нас ее не увидят?» И теперь ничто не давало ей покоя: каменные стены более не ограждали, а тяжелые засовы не держали дверей. Она никогда не видела этого Эремона, но была уверена, что он еще страшнее того пришлого филида, потому что филида можно забыть, как дурной сон, а Эремон всю ее жизнь в такой сон превратит. Такой же, наверное, как его отец, чей громкий голос и пьяный смех доносились из нижнего зала: огромный и волосатый и пахнет тяжелым мужским запахом – немытым телом, тухлой утробой и пролитой горячей кровью. Громко смеется и берет без спроса, что понравится. Эремон посадит ее подле очага, где темно и дым выедает глаза, и она станет рожать ему в муках, год за годом, и в конце концов забудет и зеленые равнины до горизонта, и серебро пены морской, и дивные звуки, которые возникают внезапно внутри твоей головы и как серебряные нити сшивают тебя с небом… Останутся только захожие барды, плетущие словеса. Эрин будет кормить их, а они за то станут прославлять щедрость Эремона.

А он даже не старший сын, этот Эремон. Впереди него у Мила еще не то двое, не то трое, просто он тот, у кого нет еще жены – и отец на это согласен. Он, этот Эремон, с отцом и не приехал, ему, видно, все равно, кого брать.

– Нам надо выжить, – сказала мать. – Что для фоморов, что для Туата – мы скот. Хуже скота, потому что с нами делиться приходится.

Вот было бы хорошо, если бы филид нашел в ней, Эрин, какой-нибудь порок, чтобы ей замуж не идти. Нет, ну не вообще, а только за сына Мила. Или чтобы не так.

– Вставай, – велела мать, входя, – одевайся. Тебя берут, и ты должна быть вечером на пиру. Платье надень белое. И невестину повязку на голову. На тебя смотреть будут.

Эрин умыла лицо холодной водой, так что оно вспыхнуло алым, сама б не поверила – но полегчало. Расчесала волосы на прямой пробор, на лоб надвинула праздничную повязку с трилистниками. Рабыня достала ей из сундука ненадеванное платье с вышитой по подолу каймой: холст, выполосканный в ледяной воде, был белый, твердый, аж хрустел. Во всем этом она как будто и не она была. Все, что было – «она», горело в жаре щек.

Одевшись, Эрин села у окна ждать, когда ей скажут вниз спускаться. Женские покои были у башни на самом верху, из комнаты, где сестры проводили время, вверх вела одна лестница на плоскую крышу, оттуда было хорошо видно во все стороны, а из окна – только в одну, зато вид открывался на извилистую северную дорогу. Поднимая глаза от вышиванья, Эрин увидела меж небом и землей яркую искру, которую приняла сперва за первую вечернюю звезду, но уж больно стремительно летела она и повторяла изгибы дороги, и скоро ясно стало, что это военный отряд с воздетыми копьями. Что к нам. И что – с миром, потому что слишком мало их для нашей могучей башни.

Эрин Пылающие Щеки вдруг превратилась в Эрин Трепещущее Сердце.

И еще стало ясно, что это нелюди.

Эрин, как куклу, посадили во главу стола: прочие женщины и девы разносили воинам мясо и пиво, а она была невеста и ничего делать не должна. Только сидеть, чтобы все смотрели. Все и смотрели, но потом у гостей и хозяев нашлась тема поинтереснее – грядущая война, на нее и перешли, возвышая для убедительности голоса и придавая речам весу ударами о стол кружками и кулаками. Рядом с невестой, справа, оставили пустое место – якобы для Эремона. Собаки шныряли под столами и задевали боками колени. Кто-то вышел помочиться и упал, наступивши на свинью.

Было весело, как обычно.

Пьяненький бард тянул длинную сагу про битву при Маг Туиред, в которой Фир Болг хоть и уступили детям богини Дану, но доказали тем свою отвагу и сберегли Коннахт. Барда почти не слушали, обсуждали вперемеж фоморьи вращающиеся башни и копья, которые не только пронзают, но и жгут, и ядовитый глаз Могучего Балора. А с другой стороны – силу Огмы, швыряющего камни, меч Нуаду, поражающий все, а более всего – живое копье Луга, столь свирепое, что вне битв его приходится держать в сонном зелье. Делали ставки. Кто-то больше верил в фоморов: дескать, они здесь были всегда и всегда будут. Другие качали головами: мол, есть у детей Дану некий котел, в который воинов павших кладут, а они встают оттуда живые и снова идут в битву, если только у них не отрублена голова и не повреждены мозг и позвоночник, и якобы это посильнее будет. Филид Аморген визгливо кричал, что смысл его жизни теперь в этой земле, потому что он жизнью сына заплатил, только чтоб ступить на нее. Парень упал с борта и утонул – так поняла Эрин из его причитаний и еще подумала, что если бы за Фир Болг числилась какая-нибудь хоть маленькая, но победная война, сага о ней была бы на пирах племени более популярна. Хотя, если поразмыслить, тогда все могло закончиться для Фир Болг намного печальнее: так, что и имя Фир Болг не звучало.

Можно было тихо вставать и уходить: замужним женщинам и сговоренным невестам не след сидеть в общем зале с мужчинами после того, как пир переваливает за полночь и начинается непотребство. Эрин как раз рассчитывала, как она встанет и исчезнет – так, чтобы никто не заметил: дескать, моргнули, а ее уже и нет, да, в общем, никому и не надо. Однако тут раздался шум у распахнутых ворот: во время пира их по обычаю держали открытыми, чтобы всякий мог прийти и угоститься. Эрин как раз напротив сидела: подняла глаза, посмотрев перед собой, через головы пирующих, и ей показалось, что там светлее, чем в зале.

Немудрено: в зале масляные плошки так начадили, что дым поглощал самый свет, а снаружи встала полная луна и голое взлобье скал залила серебряным светом. Эрин стало вдруг знобко, словно и прохладой потянуло оттуда, и легким, окрашенным голубым паром – как от воды бывает. Она даже не сразу заметила, что из-под стола ее дергают за юбку.

Под столом прятались Эйтне и, что удивительно, Мораг. Удивительно потому, что средняя знала правила. Детям нечего делать на пиру.

– Знаешь, – захлебываясь восторгом, шептала младшая, – кто только что приехал? Не поверишь! Фоморы! Военный отряд, а во главе его – всамделишный ихний принц! А копья у них – во! Сблизят они наконечники – а между ними синее пламя дугой! – она жестом показала дугу над своей собственной головой.

Эрин посмотрела на отца: ему как раз докладывали о том же самом, и вождю клана Болг надо было принять решение. И то сказать: не вовремя фоморов принесло, учитывая, в какое русло вошли речи.

– А сами они… ой, странные. Представь, лица у них как из дерюги и будто паклей набиты, один глаз голубой, нарисованный, а другой крестиком помечен. И еще они на одной ноге стоят.

– А ходят как? – не выдержала Эрин.

– Ну… не знаю. Прыгают, наверное, на копья опираясь.

– У них две ноги, – сказала Мораг, – только вторая невидимая. А принц с ними совсем другой. Он когда во двор въехал – факелы погасли, и поверишь ли, на дворе не стало темно!

Поверю.

Они как раз входили под арку: герольд-фомор описанного вида и сам принц, высокий, в чешуйчатых, словно кожа лосося, одеждах, украшенных тисненой вязью, с двумя мечами на поясе – под правую и левую руки. Плечи принца покрывал алый плащ из тонкой шерсти: он смотрелся столь царственно, что оба вождя отметили про себя завести такой же. Длинные темные волосы лежали на плечах и спине, лоб охватывал то ли убор, то ли шлем: на висках шлема были укреплены золотые кольца с изображением лебедя в них, таким тонким, что казалось – не человеческая рука их делала. Светильники мигнули и, судя по всему, собрались убить себя, подобно факелам на дворе. К счастью, передумали. Или же им приказали.

– Фионнаклайне Мак-Балор, сын келпи Шотландской, наследный принц королевства фоморов, с мирным посольством и дарами к королю клана Фир Болг!

Возгласив титулование пронзительным голосом, герольд с поклоном положил перед Эохайдом дары: красивое оружие, какое пристало одному королю посылать другому. Все отшатнулись, когда он вышел вперед: того это, кажется, позабавило. Сделав свое дело, герольд отошел и замер, как неживой, ставши на одну ногу.

– Милости прошу принца Фионнаклайне присоединиться к пиру! – ответил Эохайд, а Мил напротив него слегка нахмурился, но король Болг просто не мог сказать ничего другого по законам вежества. Эрин решила повременить с уходом.

К Эохайду тем временем подскочил его домоправитель: в замке внезапно оказалось слишком много народу, всех не разместить. И то милесианам уже на полу вплотную стелено, непонятно, куда еще фоморов класть. Ясно, что не рядом: ну как не поделят чего?

– Есть подвал и крыша еще. Ну или за стенами, но это не по правилам.

– Прошу вас, – сказал посол, – не утруждайте себя хлопотами о моих людях. Им только стена нужна, чтобы прислониться. А в подвал… нет, в подвал мы не пойдем. Крыша меня вполне устроит.

– Я там навес поставлю.

За главным столом произошла некоторая толкотня – следовало всем сдвинуться, чтобы дать место принцу. При этом посягнуть на пустое место Эремона-жениха было бы неправильно и чревато скандалом. К счастью, старший сын Мила Донн оказался во хмелю некрепок и от первого тычка под ребра слег под стол, к собакам. Сидящие над ним сомкнулись, и женщины понесли пиво на следующий круг.

На столе оставалось довольно жареного мяса и половина большого лосося, объеденные ребра которого возвышались над резным деревянным блюдом, как шпангоуты корабля, выброшенного на отмель и сгнившего там. Еще были большие мисы с кашей, уже остывшей, ковриги хлеба – почти все надломанные, баклаги с медом – его полагалось есть, макая в мед хлеб. И много яблок – эти почти нетронутые. Кому нужны яблоки, когда есть мясо?

Гость взял поданную ему чашу, пригубил для виду – не отпил. Движение глаз направо, налево – все, что можно было увидеть, увидел; все, что сказано, – услышал. На летающее по залу «кто возьмет ее, будет землей править» насмешливо приподнял бровь. Эрин вдруг стало нестерпимо стыдно за эту пафосную глупость.

– С добром или со злом прислал тебя Великий Фомор, принц?

Фионнаклайне помедлил. Было совершенно очевидно, что среди всех он один был трезв, а словеса говорить следовало весомые.

– Туча идет грозовая, – сказал он, – и туча эта зовется Туата Да Дананн. Мы с детьми Дану то дружим, то враждуем, но теперь битвы не избежать. Отец послал меня напомнить славному клану Болг о временах его славы и о том, как вся земля принадлежала клану Болг тогда еще, когда про детей Дану еще никто и не слыхивал. Перед нами общий враг. Причем для Фир Болг этот враг – исконный.

– Враг силен, – осторожно ответил Эохайд, который и не хотел бы трезветь, а приходилось. – Будет ли победа за нами?

– Будет, если Фир Болг встанет в наши ряды.

Мил Эспейн со своего места смотрел на гостя-фомора, сощурившись и сдвинув брови.

– Фоморы, дети Дану, – бросил он, – не все ли равно, кому дань платить?

И вгрызся в свиную ножку, не дожидаясь ответа – в знак неуважения.

– Груз дани на союзников куда легче, чем на побежденных, – парировал Фионнаклайне. – Я слышал легенду о трехстах воинах Срега, ставших против Туата Да Дананн, чтобы умереть свободными.

Потомок того самого Срега, сидевший напротив принца, заиграл желваками: он-то платил дань исправно, а Мил вздрогнул, выругался и выплюнул осколок сломанного зуба. Принц-фомор встретил его испепеляющий взгляд хамски невинной улыбкой: ясное дело, пакостные чары наслал. Мил, еще не научившийся отличать одних нелюдей от других, потянул меч, Фионнаклайне же остался недвижим, только ладонь положил перед собой на стол и глаза сузил. Эохайд встал поспешно:

– Все, кто ел за моим столом, – друзья!

– Да он же не ел! – взревел Мил.

Верно. И не пил. И как с таким военные союзы обсуждать?

– Мил, отдай мне меч, ибо как бы дурного не вышло, – шепотом сказал Эохайд, понимая, что вызвать гнев Великого Фомора едва ли было бы умнее, чем поспешно вступить с тем же самым Фомором в военный союз против не менее великих Туата Да Дананн. – Принц, вы тоже.

В его правую руку лег тяжелый прямой меч, в левую – два тонких, чуть изогнутых клинка. Эохайд удивленно сжал левый кулак: так они были легки, что показались ему двумя лунными лучами. Движение, которым фоморские мечи извлечены были из ножен, сказало воинам о многом: против них сидел обоерукий боец, весьма искусный. Ну то есть, если бы он прямо сейчас вздумал рубиться, может, уложил бы за господским столом всех и ушел невредимым. С этим следовало считаться, хотя едва ли фомор, прибывший заключить военный союз, устроил бы резню вот так, за слово, с бухты-барахты.

– Наша простая еда тебе непривычна? – спросила Эрин, собравшись с духом. – Скажи, как хозяева могут тебе угодить?

– Да все в порядке, – весело отозвался посол, – не могу же я жевать, когда со мной разговаривают!

Взял со стола яблоко и вполне по-человечески его съел. Пир продолжился своим чередом, только Мил сверкал глазами и о чем-то шептался со своим филидом.

– Вижу, невеста, тебе здесь так же скучно, как и мне.

Эрин поспешно опустила глаза: честно говоря, это было много труднее, чем смотреть на него. Между прочим, самое время для благовоспитанной девицы покинуть пир.

Хотя времени для сна этой ночью выдалось немного, утро встало вполне доброе. Солнце брызнуло на кровать, где спали три дочери Эохайда, и Эрин пробудилась с восхитительным чувством, какое бывает, когда ты только что летал. Мораг и Эйтне, не открывая глаз и пряча от солнца чумазые мордашки, перекатились на нагретое ею место и натянули на себя все одеяла. Этих сонь всегда было трудно поднять, Эрин же вставала легко. Махнув по волосам гребнем и разделив их надвое, девушка сполоснула в лохани лицо, набросила платье и затянула пояс. С лестницы, ведущей на крышу, тянуло утренней прохладой, оттуда же солнце лилось вниз по врубленным в камень ступеням, и лестница казалась волшебной дорогой в небо. В дурную погоду ее закрывали дощатой крышкой, но эта ночь выдалась ясной и звездной. Эрин и вообще-то любила постоять на крыше одна, выше всех, в перекрестье ветров: особенно когда сон о полете бывал так свеж и памятен.

Тем более, скоро ей уж не стоять тут праздно. Выдадут замуж, и кто их знает, этих милесиан, какие у них семейные правила для женщин. Придерживаясь рукой за натянутую веревку, она почти выбралась на крышу, но на верхних ступеньках замедлила шаг.

Послышалось, будто там кто-то говорит. Эрин задержала дыхание и навострила уши.

Вороны! Хриплое многоголосое карканье, в котором не было бы ничего особенного – хотя чайки навещали крышу замка не в пример чаще! – но им же отвечал человек! Ровный голос с ироничной ноткой, вчера услышанный ею впервые, притягательный, как светящееся окно в ночи. Можно подойти, и никого нет кругом, чтобы помешал. Ну, кроме ворон, конечно. В конце концов, это ее крыша!

Фионнаклайне стоял на ее любимом месте, лицом к морю, уперев руки в пояс и откинув локти назад. Три серые вороны топтались перед ним на парапете и язвительно каркали принцу в лицо, однако, увидев Эрин, снялись с места, заложили вираж и унеслись куда-то вниз, к самой воде.

– Что они говорили? – спросила девушка.

Фомор хмыкнул.

– Издевались надо мной. Утверждали, будто бы я ем только сырую рыбу, а человеческий облик ношу, чтобы из клюва не пахло…

Эрин прыснула.

– Что, разумеется, неправда, – завершил принц с интонацией, недвусмысленно сообщавшей о том, что он тоже не прочь посмеяться.

Навес, сооруженный на скорую руку на противоположной стороне крыши, у другой лестницы, проходившей через родительские покои, подсказал Эрин, где домоправитель устроил этого гостя. Милесианами, надо полагать, сейчас забит каждый темный, тесный и душный уголок внутри замка, а ему здесь… явно было хорошо.

– Я заметила, что при твоем титуловании упомянули равно отца и мать. Скажи, почтение к женщине в вашем народе – это обычное дело или твоя уважаемая матушка особенная?

– Ну, моя матушка безусловно особенная. Видишь ли, моя мама – ло-о-о-ошадь! Водяная. Чтобы попасть в наши земли, она переплыла море. Однако и мы, и дети Дану считаем, что женщины и мужчины вносят в жизнь равный вклад. Не одинаковый. Дополняют друг друга до совершенства, ну как, например, вода и земля, свет и ветер, стрела и цель.

– Ты бард?

Фионнаклайне, кажется, слегка смутился.

– Я знаю правила и могу сложить песню. Но если сравнивать меня с настоящим бардом, то я сижу на берегу и смотрю, как полноводная река течет мимо, а настоящий – он входит в воду бесстрашно, по самые ноздри, его захлестывает и несет, когда-то он плывет, а когда-то тонет, и ни на что нет его воли. Я не хотел бы быть бардом. Это страшнее, чем биться насмерть.

Паузу следовало заполнить.

– Есть много чудесного в мире, что не может быть постигнуто скудным разумом, – чинно сказала Эрин. – Мастерство фоморов поразило мое воображение. Я впервые вижу, чтобы столь простая линия была так сильна.

– Это? – принц стянул с головы шлем, и ветер радостно накинулся на его длинные волосы. – Мне радостно это слышать.

Он снял с пояса нож и прежде, чем Эрин успела издать хоть звук, отделил от поверхности оба золотых кольца с вписанными в них лебедями. На шлеме остался от них слабый светящийся след.

А брови его иначе, чем крылатыми, не назвать.

– Если бы у меня был тигель и немного золотой проволоки, я бы сделал из них серьги, и то был бы лучший дар.

Эрин сделала шаг назад.

– Если ты думаешь, что мое слово поможет твоему посольству, то знай – отец не слушает меня, он и мать мою не слушает. А просто так мне стыдно брать. Это слишком дорогое.

– Но ведь не дороже встречи.

И нечего ей вдруг стало возразить. Только вынула иглу из рукава, где у Эрин была привычка ее носить, и, недолго думая, выдернула волос. Узел, петля, два стежка – уши-то у Эрин сызмальства проколоты. Одно кольцо к правой мочке, второе к левой – руку, видно, бог какой-то направлял, потому что и зеркала не понадобилось. Знала, что получится без крови и мыслей о беде, и получилось ведь.

– Золото к золоту, – мягко сказал принц.