Текст книги "Феминиум (сборник)"

6

Он открыл глаза. Желтые тени кружили вокруг. Среди них возникло алое. Приблизилось. Звуки приятные, тихие. Опять звуки. Громче, настойчивее. Что это?

Алое прояснилось, обрело очертания платья. Женщина. Знакомое лицо. Какие красивые волосы, как огонь.

Больно. Почему так больно?

Женщина говорит, вопросительные нотки проскальзывают в бархате голоса. Он слушает голос, и золотые тени быстрее начинают кружиться вокруг. Наставник. Слово повисло в тишине тревожно-радостным шариком. Наставник. Он чувствует всю важность этого слова, тянется сквозь вязкую, непослушную память к ласковому сиянию, но не хватает сил вспомнить. Кружатся вокруг золотые тени, и голос шелковой нежной паутиной все ткет и ткет бесконечный узор…

Тишина. Свеча у изголовья. Золотой туман сочится вокруг нее, водянисто дрожа радугой. Дрогнуло пламя, что-то темное потревожило туман. Голос. Далекий. Знакомый. Кто? Что-то больно отзывается в груди, жарко-жарко. Наставник. Светлячок в ночи, причудливый одинокий огонек, маленький, ничтожный, но без него так трудно жить.

Имя. Да, кивает он, я слышу, наставник. Фигурка у постели вздыхает, горбится, зябко пряча руки в рукава, оседает у ног. Слова, обретая смысл, текут сквозь туман. Госпожа хочет разрушить Убежище. Лицо у жреца дрожит, безжизненное, измученное, золотые полоски текут по щекам. Почему? Горестно взлетают к груди рукава, скользит черная ткань к локтям, обнажая стиснутые кулаки. Земли, на которых стоит Убежище, принадлежат ей. По праву владения она может изгнать нас. Почему, шепчет он, танцуют вокруг золотые тени, холодом, жутким холодом веет от них, почему?

Жидкое золото заливает лицо старика, дрожит каплями на подбородке. Прости меня, мальчик мой, я не уберег тебя, прости. Если ты останешься с ней, она подарит земли Убежищу.

Пляшут ледяные тени, все теснее смыкается круг. Подарит? Молчит жрец, только вздрагивают плечи.

Круг несется быстрее, сливаются тени в воющие слепящие жгуты, опадая в черную бесконечную сердцевину, он смотрел в нее, и ему не было страшно, только холодно, так холодно, что хотелось смеяться. Он улыбнулся, не плачьте, наставник, все так просто, но почему же так холодно? Он смеялся. Визжала летящая чернота, швыряясь ледяными искрами, тянула вниз.

Сенги! Голос в страшной дали шепчет, шуршит звуками, тревожит, мешает. Что мне сказать госпоже? Сказать, повторяет он, смех перехватывает горло, зачем говорить, она знает, и вы знаете, зачем говорить? Сенги, далекий голос рвется, крошится ненужными звуками, Сенги…

Золотое рвет стены воронки, бьет в лицо мягкий холод воды, текут по лицу щекотливые капли, обрывая смех. Осыпается хоровод теней беззвучным снегом к ногам женщины. Говори, стегает острой лозой бархатистый голос, говори, жрец, я хочу знать, что он сказал. Не надо, госпожа, шепчет Сенги, я скажу…

Лицо прекрасное, неподвижное склоняется к нему, искры текут в зрачках, говори, губы ткут сверкающий узор, и он не может оторвать от них взгляд, немея. Говори! Подарите земли Убежищу, госпожа. А что я получу взамен, ученик? Туман колкой пылью тянется вверх, тонет в тени ее лицо. Все, что хотите, госпожа. Все? Лицо-тень еще ближе, жгут провалы глаз, ты сказал – все? Да, госпожа. Клянись всем святым, что у тебя есть! Поглощает свет туман, растворяется лицо-тень, гаснет в месиве пыли. Слова падают во тьму с немеющих губ, кровавой печатью жгут имена святых…

7

Он спрыгнул с повозки, жадно вдохнул холодный воздух. Горы так близко, что казалось, рукой коснуться можно. Ютка, огненно-рыжая, почти девочка, тоненькая, надменная, перегородила дорогу конем, ткнула меч в горло.

– Куда собрался?

– Госпожа, позвольте подняться на этот холм.

– Убежать хочешь?

– Я дал слово, госпожа. Вы знаете.

– Слово, – презрительно фыркнула, – слово мужчины, что оно стоит?

– Прошу вас, госпожа, позвольте. Мы ехали целый день, и я хотел всего лишь немного пройтись.

– Ладно, – бросила меч в ножны, – иди, но только так, чтобы я тебя видела, избранник.

– Благодарю вас, госпожа. Я не доставлю вам хлопот.

Трава жемчужно-аметистовая, пряная, еще хранившая в узорчатой сердцевине капельки росы, беззвучно ломалась под каблуками. Он спешил, почти бежал к вершине холма, только бы не окликнули, только бы не позвали назад.

На лысой вершине лишь ветер. Подставил ему лицо, повернулся навстречу и смотрел сквозь тугие порывы, не отрываясь, в дрожащей пелене слез, на изломанную линию гор.

Голос. Ее голос острой иглой меж лопаток перехватил дыхание. Не захотела оставить игрушку, сама вскарабкалась следом.

– Вам идет это платье, госпожа, оно восхитительно.

Слова пустые, никчемные срываются с губ, но Викл требовала, чтобы он говорил их. Каждой женщине это приятно, зло шипела от его непонятливости, просто говори, и всё. И он говорил, каждый раз боясь, что госпожа поймет, что он с трудом может отличить одно платье от другого, поймет, что он ничего не смыслит в приемах укладки волос, поймет, что он лжет. Но госпожа лишь улыбалась в ответ, чуть-чуть, словно самой себе, и теплела в глазах черная звездочка, разглаживалась на лбу тонкая морщинка.

– Отсюда хороший вид. – Она крутанулась на каблучках, поворачиваясь. – Смотри на меня.

Опять. Тошнота подкатила к горлу. Смотрел в прищуренные кошачьи, жгучие глаза, боясь пошевелиться, только мучительно пытался изобразить улыбку, госпоже нравилось, когда он улыбался, но губы не слушались, складывая свой упрямый узор.

Она смотрела, окутанная ветром, и разгорались в зрачках жадные, черные звезды.

– Зачем ты сюда пришел?

– Горы, госпожа, мы все дальше уезжаем от них.

Смеялась в ответ, не отпускала взгляд.

– Горы видно из города. Ты привыкнешь.

– Я в этом не уверен, госпожа.

– Пройдет время, и сам не захочешь уезжать. – Усмешка текла в звездной черноте. – Поверь мне.

Вылетела нежданно на вершину всадница, осадила нервного скакуна. Путает ветер тысячу разноцветных косичек, блестит умащенное, чуть прикрытое шкурами тело.

Оглянулась госпожа, побледнела.

– Ты?!

Выгнулась в седле всадница, смеялось лицо, исполосованное черными линиями, на щеках мялись белые спирали. Заговорила, незнакомый язык, каркающие звуки. Госпожа хмурилась, кусала губы, рвала кружево на рукавах.

– Уходи, – бросила она сквозь зубы Сенги, – иди в свою повозку и не смей покидать ее.

Ютка уже летела навстречу, осадила жеребца рядом, неспокойно металась взглядом вокруг. Всадницы пронеслись мимо, гортанно и протяжно крича. Загорелые, лоснящиеся тела льнут к нечесаным гривам лошадей. Белые спирали на щеках, черная краска вокруг глаз, как пустые глазницы.

– Кто это, госпожа? – он удивленно проводил их взглядом.

Презрительно сплюнула.

– Дикие Кошки. Дань собирают. За проезд. Совсем обнаглели. И нечего на них пялиться, – ударила рукоятью меча в спину, – лезь в повозку.

Внутри сумрачно, плотная ткань почти не пропускает свет. Душно. Пыльный запах соломы щекочет ноздри. Топот копыт приблизился и вдруг смолк, разом, как обрубленный. Короткие ножи вспороли ткань полога в разных местах, ворвались на повозку смеющиеся Кошки. Шаловливые пальцы ощупали Сенги, заломили руки за спину, туго перетягивая запястья кожаной петлей. Выволокли из повозки, бросили лицом вниз к ногам предводительницы.

– Нет, – шипит светлейшая, падают на землю белые лохмотья кружев. – Ты не посмеешь!

Молчит Дикая Кошка, мягким сапожком переворачивает Сенги, разглядывая.

– Нет, – повторяет светлейшая, – нет.

Викл наклоняется к ней, шепчет что-то. Нервно вздрагивают ноздри светлейшей.

– Поединок, – говорит она, – поединок. Ты не смеешь отказаться.

Молчит всадница, не сводит глаз с Сенги. Неподвижны узоры на щеках, прячется огонь в провалах глаз.

– Хорошо, – кивает предводительница, звенят обереги в косичках, – пусть будет поединок.

– Так дай же, – торопит светлейшая, – дай знак начала, солнце уже высоко.

Смеется Дикая Кошка, сверкают зубы в оскале.

– Не подгоняй меня, светлейшая. Ты же знаешь, я этого не переношу.

Оборачивается к воительнице Лакл, смотрит в глаза.

– Ты должна победить!

– Я лучшая, ты забыла, – улыбается Викл, ветер теребит высоко затянутый на затылке хвосте.

– Да, ты лучшая, – кивает светлейшая, – подари мне победу, старшая.

– Я не подведу.

Друг против друга: Викл и Кошка. Плетут узор поединка, глаза в глаза, солнце обжигает острие мечей. Танцует Кошка, пронизывает воздух меч, не успевает дотянуться до черной фигуры. Смеется Кошка, ускоряет танец, но вновь и вновь только воздух режет клинок. Лишь однажды встретились мечи, и опять отступила воительница, выжидая.

Закричали что-то Дикие Кошки, запрыгали, подбадривая подругу. На мгновенье отвлеклась, отвела взгляд, но летел уже навстречу клинок…

Кровь сквозь пальцы жаркими толчками уходит. Оступилась, рухнула в траву, расплескались тугие косички веером вокруг головы. Молчали Дикие Кошки. Хмурилась предводительница.

Посветлело лицо госпожи и тут же холодом равнодушия задернулось. А за ее спиной танцевали в горячем ветре сияющие и недостижимые вершины гор.

8

– Она так сказала? – Стакан холодил пальцы, но пить не хотелось. Ничего не хотелось. Только вспороть душу, вытряхнуть этого маленького злого червячка, который грызет и грызет, и нет от него спасенья.

– Да, госпожа.

– Надо же, согласилась, – кривая усмешка ломает губы. – Не ожидала.

– Госпожа, я могу идти?

– Звереныш, ты так ничего и не понял.

– О чем вы, госпожа?

– О награде за поединок. – Поставила стакан на столик. – Светлейшая подарила мне ночь с тобой. Ты сам принес ее согласие. – Пальцы теребят бахрому на ножнах. Подарила. Уступила на одну ночь. Светлейшая, зачем? Что я тебе сделала? – Ложись.

Он не шевельнулся, просто стоял и смотрел, неприятно смотрел, как смотрят на умирающего. Ненависть остро царапнулась в груди, и забилось в сжатых до боли пальцах только одно – убить, убить, убить. Но нельзя, опять нельзя, даже избить нельзя. О светлейшая, за что? Что я тебе сделала?

– Ты слышал, что я сказала?

– Да, госпожа.

Обошел ее, словно мебель, потянулся к пуговицам рубашки неловкими пальцами. Не сдержалась, ударила, сбила с ног, завыла тихонько от непереносимой тоски. За что ты меня так, светлейшая? За что?

Он корчился у ее ног, жалкий, слабый, ненавистный. И хоть бы раз закричал, взмолился о пощаде. Нет. Только смотрел. Так и не научился опускать глаза перед женщиной. Но светлейшей нравится. Это ее забавляет. Стиснула до сладкой судороги рукоять меча. Отвращение яркое, тошнотное вдруг накатило, не перенести.

– Убирайся! Убирайся, звереныш! И передай светлейшей, что я отказываюсь от награды.

– Я передам, госпожа. – Он встал, ухватился за спинку ложа, едва держась на ногах.

А она улыбнется и скажет: я знала. Да, она знает. Злые слезы вдруг покатились по щекам. Она улыбнется. Улыбнется ему, зверенышу. Ему. Гнев и ненависть гремучей смесью выплеснулись в кровь. Хорошо же, светлейшая, хорошо.

– Плевать! – Метнулась к столику, стиснула бутыль в ладони, вязкие капли потекли в стакан. – Плевать на все. Она согласилась. – Отхлебнула жадным большим глотком, передернула плечами, отвратительный вкус. Подошла к Сенги. – Пей, – больно ударила по губам стаканом. – Пей!

Он с трудом проглотил горький напиток.

– Это яд, госпожа?

Викл расхохоталась.

– Слишком большая честь для тебя.

– Я могу уйти, госпожа?

– Нет. Сейчас ты ляжешь. Туда. И живо.

– Да, госпожа, как прикажете.

Мир сузился до размеров комнаты, ласковый, жаркий. Викл зажмурилась, что-то освободилось в ней, огонь пробежал по жилам темной безумной волной. Сорвала оружие, сбросила костюм. Воздух мягко коснулся горячей кожи. Замки Оанды показались такими забавными, и как она раньше этого не замечала.

– Сейчас подействует, звереныш, – она склонилась над ним, обжигая зрачками. – Подожди немного.

Ее голос вдруг наполнился цветом и рассыпался по комнате радужными, шкодливыми пятнами, они бродили по стенам, касались ее лица, текли с губ. Сенги восторженно следил за ними, и предчувствие чего-то необыкновенного вдруг наполнило его, щекоча смешливыми, теплыми искорками.

Она провела рукой по его груди. Каскад ярких ощущений обрушился на него. Он застонал. Викл засмеялась, и смех ее был хрустальным. Он засмеялся в ответ. Хрусталь слился в мерцающую радугу, замкнул их тела в шепчущий, звенящий круг, пронзая невыносимо-блаженной мукой неутоленной жажды…

Лакл ворвалась в комнату, громко хлопнув дверью. Медленно наливалась гневом, разглядывая их просветленные, спящие лица, ломались ногти, впиваясь в ладони.

Всю ночь! А она была уверена, что… Ошеломленно ловила его блуждающую, спокойную улыбку, и холод бил в виски.

– Викл, уже день на дворе!

– Что? – Бессмыслие плескалось в сонных глазах.

– Ты хочешь лишиться службы в моем доме?

– Службы? – Смутное воспоминание отразилось на лице. – Что-то случилось?

– Ты что напилась? – Лакл окинула комнату взглядом. – И это лучшая моя воительница.

– Воительница? – Разум, еще шаткий, затеплился в ее зрачках. – Светлейшая… – Глянула на Сенги, и отвращение мучительной судорогой смяло лицо. – Я сейчас. – Она торопливо принялась одеваться, не сразу сообразив, что мечи лучше надевать поверх костюма. – Прошу простить меня, светлейшая.

– Ты пила зелье? – Она увидела полупустой пузырек, и сразу отпустил холод, угас под целительной волной догадки.

– Кажется, да.

Сенги открыл глаза и улыбнулся.

– А вот и ты. Странно, что ты так задержалась. Иди сюда, – и так распахнуто-ласково улыбнулся, что у нее подкосились колени.

– Он тоже?

– Ну да. – Викл наконец справилась с одеждой. – Мы очень хорошо провели время.

– Вижу.

– Ну что же ты, – опять позвал он, – иди ко мне.

Светлейшая отвернулась, зло стиснув зубы. Это не он, это зелье. Святые, но почему для этого нужно зелье, почему он не хочет сказать это сам?

– Заткнись, Сенги, ты пьян, – рявкнула Викл.

– Ты пила зелье. Я не думала…

– Что, светлейшая?

– Не важно.

– Нет, это важно. – Отшвырнула сапог, встала перед ней, босая, растрепанная, тревожными зрачками пожирая ее лицо. – Это важно, светлейшая.

– Викл, я…

– Ты думала, я не посмею? Да? – Она вымученно ухмыльнулась. – Видишь, я смогла. – Вздернула подбородок, мотнув растрепанной гривой. – Смогла!

Светлейшая приподняла бровь.

– И что?

– А то! – выкрикнула зло и вдруг, словно сломалось что-то внутри, задрожала. – Что я говорю?! Прости меня, прости, – она рухнула на колени, ткнувшись лицом в жесткие, золотые узоры платья Лакл, и жалко разрыдалась. – Я совсем сошла с ума. Прости меня. Я ненавижу его. Он отнял тебя у меня. Прости меня, прошу. Я глупо сделала, но я совсем отчаялась, ты не замечаешь меня. Избегаешь.

– Нет, – Лакл погладила её по голове, невесомо касаясь волос. – Это не так.

– Правда? – Викл подняла заплаканное лицо, отчаянно мечась глазами. – Скажи мне.

– Он всего лишь мужчина, – ее пальцы скользнули по влажной щеке, нежно, бережно. – И мой избранник. Но не более, глупышка, не более. – Пальцы скользили, лаская. – Не придумывай больше, чем есть на самом деле. Тебя мне не заменит никто.

– Правда? – робко улыбнулась Викл.

– Правда-правда, – Лакл улыбнулась тоже.

– Ты не сердишься на меня? – Викл поймала ее ладонь и прижала к губам. – Скажи, – шептала, целуя пряно пахнущие, тонкие пальцы.

– Разве на тебя можно сердиться?

– Значит – нет?

– Значит – нет.

– Ты возвращаешь мне жизнь, – потянулась к ней, сияя мокрыми глазами. – Благодарю.

– Глупышка.

9

Тени скользят, мнутся, прячутся от лепестка пламени в руке. Длинный коридор. Тихо. Ночь прильнула к стеклам огромных окон и следит, давит тысячеглазым взглядом в спину.

Лакл зябко поежилась. Святые, как длинны коридоры в заезжих домах. Как безжизненны. Отыскала нужную дверь, толкнула, беззвучно отошло в сторону массивное полотнище. Свет призрачно отделяет сумрак от ночи, серебрится на грязных узорах стен, кутает в тени маленькое, низкое ложе.

Спит. Все еще спит. Такое юное, такое непростительно спокойное лицо. Раздражение паутинкой ткалось внутри в бесконечные, острые нити. Зачем позволила? Зачем? Но кто же знал? Викл, что ты наделала? Дурочка. Сладкая моя дурочка.

Он открыл глаза. Удивление плескалась в зрачках, сонное, доверчивое, он не узнавал ее, рассматривал как чудесную картинку.

– Выспался?

Голос. Бархат кошачьей лапы. Нежный, но так близко смертельные когти. Сенги улыбнулся. Женщина прекрасная, добрая смотрела на него. Ждала ответа. Кто она? Святая? Да, это она, та женщина с картины. Святая…

– Сенги!

Хлестнула по щеке, больно, отрезвляюще.

– Вы похожи на святую, госпожа, – зачем-то прошептал он вслед ускользающему видению.

Она усмехнулась.

– Как мило. Еще чуть-чуть, и я расплачусь от умиления, – присела она на краешек ложа. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, госпожа.

– Сомневаюсь. Я прекрасно знаю последствия зелья, – усмешка текла по холодным губам. – Слабость, головокружение, судороги, лихорадка. Так что не лги мне.

– Простите, госпожа. Я не хотел вас огорчить.

Вздернула тонкую бровь, хотела сказать что-нибудь ядовитое, но промолчала. Он лежал так близко. Но не было сил протянуть руку. Ночь окутывала ее давящей пустотой, студила пальцы до ломоты.

Огромные, очерченные синяками лихорадочные глаза, испарина на лбу, ее взгляд скользил по-хозяйски придирчиво, губы припухшие, сухие, на запястьях багровые отметины. Всю ночь! Проклятье! Брезгливая гримаса исказила лицо.

– Еще никогда я не делила мужчину с другой, – голос ровно выводил фразу, правильно выдерживая интонацию. – Это унизительно, избранник.

– Но вы же…

– Да. Разрешила. И только ей. Больше бы никому. Бедная девочка. Она не должна была. – Вскочила, прошлась по комнате, тек по коже черный шелк, расплескиваясь у ног. – По закону я должна вас убить. Тебя и ее.

– Как вам будет угодно, госпожа.

Она вновь села, заглянула в тревожно распахнувшиеся глаза. Испугался. Да, милый мальчик, как бы ты ни молил о смерти, ее ты все же боишься.

– Я еще не решила, как мне поступить.

Тишина. Свеча потрескивает на столике, неподвижный язычок пламени бутоном дремлет на тонкой ножке фитиля.

– А может быть, отпустить тебя? – Слова вырвались сами собой, как игривые, глупые котята. Бессмысленные, ненужные слова, просто каприз, навеянный долгой, холодной ночью.

– Госпожа, – застенчивый, радостный свет озарил его лицо, – вы правда хотите?

Ей захотелось его ударить. Из всех сил. Чтобы угас этот свет. Этот нестерпимый свет, который никогда не появлялся, когда он видел ее.

– А ты хочешь этого? – Лицо застыло послушным, дрессированным зверьком.

– Да, госпожа.

– Даже после стольких ночей со мной?

– Не по моей воле, госпожа, – прошептал он едва слышно.

– Да? – слегка удивилась она. – Бедный мальчик. Я так жестоко с тобой обошлась. Ты простишь меня?

– Госпожа, тут нет вашей вины. Я не знал обычаев. Это случайность. Это моя вина.

Долго смотрела на него, искала насмешку. Святые, все никак не привыкну к его простодушию.

– Не вини себя, – невесомо прикоснулась к его руке, – не надо.

– Госпожа, вы так добры. – Свет переполнял его, лихорадочный, страстный, сжигающий.

Отвела взгляд, пряча под ресницами. Невыносимо, святые, это невыносимо видеть.

– А когда ты станешь жрецом, ты будешь вспоминать меня?

– Я не смогу забыть вас, госпожа.

– А наслаждение, которое я подарила тебе, ты будешь помнить?

– Госпожа…

– А наши долгие ночи? Сенги, наши долгие ночи ты будешь помнить?

– Госпожа…

– А город, Сенги, ты еще не видел город. Там столько интересного. А ты станешь калекой. И ничего, слышишь, ничего уже нельзя будет изменить. Разве ты не будешь жалеть об этом?

– Нет, госпожа, – мучительный румянец залил его лицо. – Нет.

– Жаль. Мне жаль, Сенги, что я не стала, – она всхлипнула, – для тебя…

Послушные слезы щедро заструились по щекам.

– Госпожа, – он растерялся, – прошу вас, не надо.

– Сенги, я так одинока. – Лакл рыдала. Рыдала искренне и самозабвенно. – Мне так тяжело, Сенги, если бы только знал. Ты единственный, кто понимает меня. Только ты можешь утешить меня, поддержать. Но ты все время хочешь уйти. Святые, за что? Я молюсь каждый день, чтобы не казаться тебе такой противной.

– Нет, госпожа, это не так. Я очень хорошо к вам отношусь, не плачьте, прошу вас.

– Правда? – Изумление, чеканное, яркое, застыло на лице. – Я тебе не противна?

«Выгляжу полной идиоткой, – она порывисто вздохнула. – Гадко, светлейшая, гадко. Сейчас мальчик начнет плакать, глядя на тебя».

– Нет, госпожа, нет, как вы могли так подумать.

Она промокнула слезы.

– Значит, все не так плохо? Ты не бросишь меня? – Улыбка робко проявилась на дрожащих губах. – Не бросишь?

– Госпожа, – страдание исказило его лицо, – но вы же хотели…

– Что? Отпустить тебя? Но зачем нам расставаться, если мы сами этого не хотим? Верно? Или, – умолкла, словно пораженная горькой догадкой, – я неправильно тебя поняла? Ты хочешь уйти?

– Да, госпожа.

Она слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Святые, как ты жесток!

– Госпожа, простите меня.

Лакл опустила руки. Скорбь, безысходная, отчаянная, царила на ее лице.

– Сенги, я останусь совсем одна.

– Госпожа, – слезы стояли в его глазах, – меня заменит любой.

– Мне жаль, что ты ничего не понял.

– Госпожа, как бы я хотел остаться. – Он готов был броситься к ее ногам, чтобы утешить. – Вы такая умная, такая красивая. Вы забудете меня. Я не тот, кто вам нужен.

Лакл порывисто вздохнула, покачнулась и почти случайно оперлась, положила руку ему на грудь, едва уловимая дрожь прошла по коже, сердце под пальцами забилось сильнее.

– Сенги, тебе понравилось зелье?

Он смотрел на нее, небо, пронзительное осеннее небо застыло в распахнутых глазах.

– Оно горькое, госпожа.

– А я почти забыла его вкус, – она медленно улыбнулась, – так давно это было. Будто в другой жизни.

– Госпожа…

– Нет, ничего не говори. – Его губы, пересохшие, потрескавшиеся, накрыла ладонью – шершавые, горячие. – Не надо. Ты хочешь уйти сейчас?

– Да, госпожа.

– Ты так слаб. Оставайся до утра.

– Я бы хотел уйти сейчас, госпожа.

– Хорошо, – взгляд угас под ресницами. – Иди. Только что же будет с Убежищем? – Он, казалось, перестал дышать, обратившись в слух. – Мне придется его разрушить.

– Нет! – вскрикнул он, как от непереносимой боли. – Нет, госпожа, только не это.

– Почему? Ты уходишь. Уходишь по своей воле. И наш договор теряет силу. Я вольна поступить как мне захочется. Не правда ли?

– Вы смеетесь надо мной, госпожа?

Она слегка пожала плечами.

– Тебе нужен мой ответ? – она зевнула, прикрыв губы пальцами. – Я вижу, что нет. Ты сообразительный мальчик.

Он закрыл глаза.

– Что ж, – Лакл встала, – я приняла решение. Ты будешь жить и останешься моим избранником.

– Я не достоин такой чести, госпожа, – прошептал он, – лучше прикажите меня убить.

Ночь долгая, страшная таяла внутри, она вздохнула почти успокоенно, почти радостно.

– Убить? – она наклонилась к нему, потрепала по щеке, чуть царапая полированными коготками, ловила кошачьими настороженными зрачками умирающий свет. – Нет, Сенги. Ты еще не надоел мне.