Текст книги "Феминиум (сборник)"

Ох. Надо же было так ошибиться. Трогая пальцем мочку, обнаружила, что пришила их не летящими навстречу, как они к шлему были приклепаны, а наоборот, расстающимися. Дурной знак, дурной!

– Это ничего, просто они встретятся чуть позже, вот только голову облетят.

И почему-то посмотрел на север, и брови свел. И плечи у него напряглись.

– Пусть это будет подарок от мастера мастеру. Я видел вышитые тобой трилистники: тут надобно было великое терпение и большое искусство.

– Трилистники! Сравнил золотую работу с льняной ниткой, крашенной щавелем! Я этих трилистников вышила столько, что хватило бы всю эту равнину клевером засадить.

– Если так, значит, верно было то пророчество, что вчера над пиром носилось, когда тут делили шкуру неубитого фомора?

– Не всякую глупость следует повторять за филидом, – запальчиво крикнула Эрин и покраснела. – Филид – человек и зависит от сильного. Филид бывает пьян. Как может Эремон получить всю землю, если он даже не старший сын, а старший сын – Донн и у него уже есть жена?

– О нет, не скажи. Аморген – сильный филид, один из сильнейших, он зря не скажет. Даже если до того, как Слово было Изречено, оно и не было истинно, после того как оно отзвучало – никуда не денешься. Кто бы ни был тот Донн, мне его заранее жаль. Пророчества – игра для сильных. Я и сам не прочь иной раз в нее сыграть. Знала бы ты, как славно стоять здесь с милой девушкой, не думая ни о каких пророчествах, которые куда как невеселы в последние дни.

С моря потянуло холодом, бирюзовые волны завились в барашки, клочки черных туч понеслись по небу. Или это был дым? От очага пахнет иначе, чем от пожарища. Они и не заметили, что стоят так близко, что ни милесианам, ни Фир Болг не понравилось бы, если бы они это увидели.

– Скажи мне, что все будет хорошо.

– Все будет хорошо, – откликнулся принц, не задумываясь. – А как же иначе? Конечно, люди, демоны и боги рвут друг друга в кровавое мясо по причинам, в которых не разберутся потомки… а если и разберутся, то изумятся и скажут «не стоило того»… но трава зелена, волна наплескивает на берег, солнце нагревает камни, тени от облаков падают на долину, твои глаза как речная вода – прозрачны так, что видны пестрые камушки и быстрые рыбки. Если мир рухнет, ты вышьешь его заново: каждую травинку, каждую птицу в небе. Все еще живы, кроме тех, кто умер раньше. Разумеется, все будет хорошо.

– Карр, пернатый! Думаешь, эта дева снесет тебе яйцо?

Большая ворона, на этот раз черная, сидела на парапете и смотрела на них, склонив голову набок. Эрин стало не по себе под ее умным взглядом, и даже Фионнаклайне явно нехотя сделал шаг назад.

– Приветствую тебя, великая королева.

– Будет битва, – сказала ворона. – Войска выдвинулись к Маг Туиред[8]8
  Ирландская мифологическая история знает две битвы при Маг Туиред. В первой из них племя богов Туата Да Дананн разбили племя Фир Болг, во второй Туата Да Дананн победили фоморов. Здесь речь идет о второй битве.


[Закрыть]. Сказано, что это будет великая битва, из тех, что решают судьбы мира. Фоморы проиграют.

– Кто сказал, что исход предрешен?

– В битву вовлечены слишком большие силы. Наши филиды обратят против вас горы этой земли, и те засыплют вас камнями. Против вас обернутся реки – и вы не сможете утолить жажду. Мы также научились направлять огонь, и будь уверен, мы направим его против вас. Век фоморов истек, вам следует удалиться под защиту Ллира, который никому не враг – он обещает вам прибежище там, откуда вы вышли когда-то.

– Зачем ты говоришь мне все это, великая королева? Ты хочешь посеять в душе моей страх? Или ты думаешь, я усомнюсь в доблести Великого Фомора?

– Нет, – сказала ворона и посмотрела в сторону, словно ожидала подмоги своим словам или же не знала, с чего начать. – Нет, – повторила она. – Но есть некий план, придуманный не мной. Я не сомневаюсь в твоей храбрости, Фионнаклайне, и в пользе, которую ты принесешь своим. Но этот план предусматривает, что ты не выйдешь на битву.

– Ты, должно быть, шутишь, великая королева.

– Я не умею шутить, и ты это знаешь. Я тебе как птица птице говорю – прислушайся. А мы не выпустим в поле твоего племянника Луга. Тебе ведь не надо разжевывать, что это значит?[9]9
  Предсказано, что Великий Фомор, отец Фионнаклайне, падет от руки своего внука Луга. Туата Да Дананн действительно пытались удержать Луга от боя, мотивируя тем, что он слишком ценен для племени.


[Закрыть]

По лицу было видно, что Фионнаклайне ошеломлен.

– Туата Да Дананн ценит меня слишком высоко, – сказал он. – Я думал, я способен только Оэнгусу перья пощипать. Чья это идея?

– Идея Диан Кехта, и речь не об уроне, который можешь нанести ты. О тебе нет пророчества, и я думаю, ты должен быть счастлив. Диан Кехт уже приготовил маковый отвар для Живого Копья Луга, чтобы то не проснулось к битве.

– Зачем это ему? Если ты объяснишь, я, может быть, пойму. Вывести Луга из боя – это большое искушение. А Нуаду снять не пробовали?

– Не шути, мальчик, или шути умнее. Битва – кровь Нуаду, ей одной он жив. Не будет Нуаду – не будет и битвы, а не будет битвы – не будет и короля Нуаду. Есть… пророчество, да, истинность которого подтверждена здравым смыслом. Если мы истребим вас или же вы покончите с нами, следом придут те[10]10
  Сыны Мил Эспейн победили Туата Да Дананн в битве и стали пятой волной завоевателей Ирландии. С них началась эпоха владычества людей.


[Закрыть], кто сделает с победителем то же самое, что тот сотворил с побежденным. Нам следует остаться двумя силами, чтобы не пришла третья. Если бы мы нашли, кого еще разменять, мы бы сделали это, но мало кого можно убедить, когда копья ударяют в окованные медью щиты и кровь в висках отвечает им громом.

– Почему бы тебе самой не выйти из боя, о Морриган? Ты много весишь.

– Есть те, кто может это сделать: как ты. Есть те, кто в плену судьбы. Меня несет ураганом, а ты мог бы подняться над бурей. Уверена, твой отец согласился бы.

– Почему бы тебе тогда не сделать это предложение ему? Я не могу – без ущерба для чести.

– Мальчишка. Дурак. Сохранение миропорядка против какой-то твоей чести! Разве твой отец прикажет тебе спасти его жизнь? Или ты не знаешь Балора? Думай, и лучше бы тебе надумать что-нибудь хорошее!

Ворона сорвалась с парапета и канула вниз. Фионнаклайне перегнулся ей вслед:

– И передай Оэнгусу, что он плагиатор!

Нормальное утро после пира началось для мужчин с головной боли. Солнце стояло уже высоко, когда люди, милесиане и Фир Болг, зашевелились, поднялись на нетвердые ноги и потянулись к колодцу утолить жажду, стараясь держаться по возможности в тени и прикрывая глаза от света. Во дворе, прислоненные к стенам, стояли вчерашние фоморы из свиты, ничего не делали без приказа, только головы поворачивали из стороны в сторону и тихонько посвистывали. Раздражали невероятно.

Самые крепкие затем собрались в зале закусить остатками вчерашней трапезы и досадливо морщились, когда что-то с грохотом падало или подающие рассол женщины перекликались между собой.

Эохайд молча страдал, сжимая голову руками: едва ли кому было здесь хуже, они с Милом вчера начали первыми. А Милу, похоже, хоть бы что. Не берет его ни море, не пиво, ни битва. Впрочем, в битве мы его пока не видели.

– Что ты ответишь фомору? – начал он, садясь близко.

– А? Если они победят, а мы не явимся на поле, нам потом туго придется. Но как… невовремя.

– Слушай! – Мил наклонился ближе. – Все вовремя. Мой филид сказал, а он зря не скажет. Не надо помогать нелюдям, ни тем, ни этим, а лучше всего взять фоморыша и держать, тогда его папаша, глядишь, сговорчивее будет.

– Ты, помню, вчера еще с Балором не собирался разговаривать. Да я б тебе и не советовал: у Балора один глаз, а второй ядовит. Если он им посмотрит, все умрет, что он увидел.

– Если сделаешь так, те вторые нелюди, дети Дану, или как их, будут тебе благодарны. Кто сейчас сильнее, фоморы или те?

Эохайд с отвращением посмотрел на квадрат света, ползущий к нему по земляному полу.

– Фоморы всего лишь чудовища, а дети Дану – боги. Фоморы… фоморы были всегда, а Туата пришли и отняли у нас нашу землю. Мы никогда не бились с фоморами.

– Аморген говорит, время фоморов ушло, а он зря не скажет. Для Туата, мол, взошло новое солнце, что бы это ни значило. Зачем тебе плевать против ветра? А Туата Да Дананн решат, что ты их верный союзник, и станут тебе доверять.

– Скажи, парень тебе просто не нравится.

– И тебе б не понравился, если бы ты смотрел на него и на свою дочь. Или она с твоего ведома всем предлагается?

– Эй, ты это… полегче про мою дочь!

– Она за моего сына сговорена, меня не меньше твоего заботит, на кого она глядит. Ты уж, Болг, выбирай одну сторону и ее держись. Иначе я к тебе спиной повернуться не рискну.

Эохайд Болг был, скорее всего, удивлен тем, что его дочь вообще куда-то смотрит, кроме как на полотно с вышивкой, но филид Аморген, стоявший у Мила за плечом, кивнул согласно и важно. Дескать, и впрямь пришлый фомор поймал пророчество, которое носилось вчера, как птица под стропилами, и теперь сам в эту игру играет, а он, Аморген, ненужного не скажет.

– Так он же не один, с дружиной…

Мил сжал ручищу в кулак, оттопырил большой палец и выразительно чиркнул им.

– Скажут, что это злодейство.

Пришлец, не стесняясь, фыркнул.

– Ты, видно, всю жизнь тишком просидел, боясь разозлить тех или этих. Злодейством назовут любое содеянное, коли оно кому к невыгоде окажется, а иначе не бывает. Ну а если ты не станешь участвовать, я сам все сделаю, моих людей здесь больше, мой сын твой наследник – через твою дочь, а покуда его нет – я за него слово держать буду.

Все оказалось всерьез. Так или эдак, а все одно свершиться делу под его крышей.

– Ладно, – сказал Эохайд скрепя сердце.

Фионнаклайне спустился с крыши, до отвращения сияющий и трезвый, с явным намерением продолжить начатый им накануне разговор с Эохайдом. На площадке второго яруса ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить мимо себя несколько копейщиков, которых за какой-то надобностью послали наверх. Часть воинов выбралась на крышу, а другая часть, к изумлению Эрин и младших, встала в их комнате. Еще несколько отправились охранять супружеский покой вождя Фир Болг, днем обычно пустующий.

На дворе праздношатающиеся милесиане невзначай приблизились к фоморам, кто-то даже заговорил с ними прежде, чем сунуть нож под ребра или полоснуть по горлу. Воины-фоморы повалились, как снопы, тихо и удивленно присвистнув. Люди у Мила были проверенные, и знал он, что маху они не дадут. Преуспели, правда, не все: кое-кто из пришлых пустил в ход фоморские копья, поражающие синим пламенем, и теперь уже охваченные им милесиане истошно вопили перед смертью, и дергались, и рассыпали вкруг себя искры.

– Бегите, принц!

– Спасайтесь, принц!

Фионнаклайне отскочил в один прыжок так, что оказался к стене спиной, ладони его скользнули к поясу, но не нашли там ничего: клинки он накануне отдал в руки Эохайда жестом доброй воли. Лица и бороды против него колыхались, и глаза были белыми от ненависти, а позади всех стояли филид Аморген со своим господином и потерянный Эохайд, который так или иначе терял все.

Принц-фомор отстранялся назад, кидая по сторонам острые взгляды в поисках чего-либо, что он смог бы использовать как выход, и когда казалось, что протянутые руки уже ухватят его… исчез.

Воины отшатнулись назад, опасаясь угодить под чары, но филид заорал:

– Ни с места! Тут он. Под ноги глядите, ему мышью перекинуться – что другому яблоко съесть!

Все, как послушные дети, уставились себе под ноги.

– Свету сюда! – распорядился Мил, и люди Эохайда послушно побежали за факелами.

Никакой, даже крохотной мыши под стеной не было.

– …ну или мухой, – добавил Аморген. – Если мухой, то уже упустили.

Принесли огня и еще вдвинули под низкую арку входа нелепое, на быструю руку сколоченное сооружение: будто бы рамку из жердей в рост человека, вставленную во вторую такую же рамку – поперек, и все на четырех маленьких деревянных катках-колесиках. Аморген направил огонь перед собой, до мельчайших морщин вгляделся в стену, возле которой был потерян Фионнаклайне, плотоядно улыбнулся и сразу принялся командовать, кому где теснее встать.

Люди встали плечом к плечу, опасливо вскинув пики и оставив меж собой узкий проход, куда неумолимо вдвигалась клетка.

– Там он, – сказал филид Милу. – Только обернулся невидимым, но тень его – вон она, на стене. Приприте его клеткой, а там вяжите, ему деваться некуда.

Клетка придвинулась к стене так плотно, что, казалось, человеку никак не поместиться меж ней и выщербленной каменной кладкой. А потом случилось неожиданное. Фионнаклайне возник внутри, но на кратчайший миг, схватившись руками за верхние перекладины, и с недюжинной – нечеловеческой! – силой рванул их в стороны. Милесиане и Фир Болг не то что отступить, вздохнуть не успели, как в обеих руках его оказалось по деревянной раме.

Удар, еще удар – в одну сторону и одновременно с левой руки в другую! Крики боли, обиды и злобы, а вокруг принца вмиг оказалось пустое пространство.

Он ринулся вверх, взлетев по лестнице и даже не коснувшись веревочных перил, оказался в девичьих покоях, где Эрин вскочила, уронив под ноги шитье, но не задержался там, а устремился дальше, на самую крышу.

– За ним! Ему оттуда некуда деваться! – взревел Мил, взявший все в свои руки, потому что от Эохайда проку было чуть. Его люди и люди клана Болг замешкались, переступая через своих стонущих собратьев, принявших на себя удар, и этого времени Эрин хватило, чтобы тоже выскочить на крышу: после Фионнаклайне, но перед воинами, разъяренными и перепуганными одновременно.

Так и встали, и замерли. Фионнаклайне на самом краю, только ветром поддерживаемый в спину, ощетинившаяся оружием толпа у люка и Эрин как дура – между ними всеми.

– А какая, собственно, разница, – сказал вслух Мил, – пленный или мертвый? Отойди, девушка. Он прячется за тебя.

Едва ли Эрин его услышала. Все было так неправильно, так плохо, что она непременно исправила бы это, если бы сообразила – как.

– Не бойся, – сказал Фионнаклайне. – Они думают, я как они, но я не играю в заложников. Не с тобой. Увидимся когда-нибудь. Прощай.

И сделал шаг назад, в пустоту, где море кидалось на камни.

Эрин бросилась вперед и успела прежде других, потому видела, как он падал: головой вперед, отведя руки назад и чуть в стороны, и с чего-то вдруг взяла, что ему нравится падать. Ветер падения вырос в белые перья – сперва на плечах, потом по всему телу, во всяком случае она была уверена, что видела это. Лебедь обогнул башню, дерзко поднявшись вровень с ее верхней площадкой, словно обнял ее вместе с девушкой, будто был и не птицей вовсе, а снежной бурей, и свысока глядел на всех, кто целился в него из луков.

– Не стрелять! По лебедям не стрелять![11]11
  Ирландские мифы полны историй о превращениях в лебедей, поэтому лебедь там традиционно птица неприкосновенная.


[Закрыть] – крикнула Эрин, чувствуя, как сердце ее пропадает в вихре белых перьев, а изумляться тому, что ее послушали, она станет после.

Небо было все в тяжких тучах, и низкое солнце било в просвет меж ними и морем. Плотные на севере, снизу облака были подсвечены темным огнем.

«Я не стану женой Эремона, покуда свадебного платья не сошью», – сказала Эрин, и ее опять послушали, как тогда на башне, и вот она достала белого полотна, самого тонкого, какое нашлось, и склонила голову над шитьем. Ночью жгла лучину, утром ловила первое солнце. Что-то изнутри словно жгло ее, подгоняло. Узорчатые переплетения стлались по подолу: бледные, схваченные инеем, то ли травы, то ли буквы неведомые, сложные, и пальцем по ним ведя – не проследишь, наливались то ли жаром нутряным, то ли светом нездешним.

Вот и получите то, о чем сами же напророчили! С места не сойду, пока не вышью все, о чем я думаю, стоя на крыше и глядя окрест.

Все должное свершилось. Пал в битве Нуаду Среброрукий. Пал от руки внука Балор Могучий Удар, а Брес откупился. Фоморы отступили в морские глубины и оставили Туата Да Дананн владеть зелеными землями, и пологими холмами, и прибрежными скалами, и реками, полными лосося. Даже богини битв не все пережили Маг Туиред.

Эрин подняла голову и перекусила нить, подняла работу к глазам. Много-много мелких квадратиков, целая цепь вытянулась из них по поясу: часть каждого темно-лиловая, как небо ночное, часть – срозова-багряная, точно лизнул тучи сполох заката. На квадратике спираль. А это лебедь в небе вычертил и отсвет зари крылом поймал. Никто не догадается, про что этот узор.

Времени было много: ее не тревожили. Мил Эспейн послал за сыном, и дорога, видимо, была долгой. Отец не мог забыть, как его в его собственном доме отодвинули в сторону и как Фир Болг опустили луки, когда им приказала его дочь, чье слово прозвучало тверже, чем его – так и не прозвучавшее.

Потом они все же вернулись. Подъехали к крепости плотной толпой, покрытой пылью, многие были ранены. Милесиане побывали в битве, и та изрядно проредила их.

– Земля теперь наша, – сказал Мил, вступая в зал, а за ним шли двое его сыновей-наследников, светловолосые воины, Эрб и Эремон. Старший, Донн, пал в битве. Дорогая цена, но и дети Дану свою заплатили. Их время ушло, и как некогда фоморы скрылись в морских глубинах, боги нашли себе новую вотчину под холмами. Мир разделился натрое, и лучшая его часть досталась людям.

Все им досталось, и сейчас они хотят получить свою невесту.

Тут-то Эрин и поняла, что время пришло, надела новое свое платье и ушла на крышу, где встала, сказав, чтобы не подходили близко, не то ей до краю только шаг. Те и замерли подле лестницы, а Эремон не знал, что делать с такой женой.

Эрин подняла лицо к небу, почувствовала себя столь легкой, что ветру и унести ее недолго. Кольца-лебеди в ее ушах качнулись, словно устремились друг к дружке, зная, что встретятся где-то там, за затылком, где не видит глаз. Взвихрились рукава, обшитые маховыми перьями: перья эти она золотом – своими волосами! – шила.

Замуж она так выходила, отдавая земное тело человеку, а душу летящую и дух – богу любви к жизни.

Море горело жидким серебром.

Анна Котова
КАЙСА БЛАГОСЛОВЕННА

– Круджо умер, – сказал Макс и захихикал.

Улле скривился, Тьен шикнул:

– Не знаешь, лучше молчи!

– Кто умер? – спросила Майвен шепотом у тети.

– Глупости это все, – ответила та, покачав головой. В очках заплясали веселые разноцветные блики. – Сказки. Ешь и не болтай.

Майвен послушно сунула ложку в рот.

Макс ведь сказал, она сама слышала. Кружо какой-то умер. Кто это?

Наверное, такое местное насекомое. Они тут большие, иные в две ладони. А если с крыльями мерять, так и в локоть. Кружится и жужжит. Круж-ж-ж-ж-жо.

А с чего Макс взял, что оно умерло?

Тут снова ударил гром, да такой, что уши заложило. Тоже странно – дома сначала молния, потом гром. Папа учил Майвен считать, сколько времени проходит от молнии до грома. Увидела вспышку – и «раз, два, три…». Чем скорее гром, тем ближе гроза. А здесь молнии сверкают почти непрерывно, а гром ударяет изредка. Не разберешь, от какой он вспышки. Зато такой громкий, будто рушатся скалы. Или тяжело груженный товарняк идет по железному мосту прямо над самой головой. Ужас. Хорошо, что Майвен грозы не боится.

Она вообще ничего не боится. Только змей и пауков немножко. Но змеи здесь не ядовитые и пауки не страшные, так сказала тетя Магда.

 
Ты кружи, кружи, кружжо,
Вот мы встретимся ужо,
Тоже буду я кружить,
Веселее будет жить…
 

Это Майвен бежит, подпрыгивая, по лугу, и распевает на ходу. День такой – хочется петь. Солнце. На траве вспыхивают крошечные радуги. Цветы проснулись после вчерашней грозы и запахли так, что голова немножко плывет.

И бабочки летают. И стрекозы. Интересно, кто из них кружжо?

Как хорошо, что папа разрешил Майвен приехать к тете Магде на каникулы. На Кайсу, где нет опасных змей и водятся такие красивые бабочки.

Жалко, конечно, что ненадолго. К началу учебного года возвращаться домой. Но это еще когда будет!

 
Ты кружи, кружи, кружжо!
Вот мы встретимся ужо!
 

Исследовательская станция маленькая. Всего-то – четверо сотрудников. Тьен Каралич – геолог и номинальный начальник. Улле Арп – метеоролог. Макс Селеш – зоолог. И Магда Крайцер – ботаник. Названия у станции нет, только номер – 23-я. Поэтому обитатели гордо называют ее – Станция. Все равно остальные двадцать две далеко. Кайса велика… Ну и Майвен – гость. Дежурства по кухне – в очередь. Рабочий график – свободный. Отношения – неформальные. Тьен вспоминает, что он тут главный, только если его вызывает на связь начальство из Космопорта. За последние два месяца не вызывали ни разу.

Кругом – леса, луга, на горизонте – горы. Вокруг Станции сад. В саду – ручей.

Километром севернее – деревня.

Тишина. Красота.

Лучшее место для отдыха во Вселенной.

– Куда подевались мои ботинки? Я их у двери ставил! Признавайтесь, кто взял мои ботинки?

Опять Макс со своей ухмылкой:

– Круджо знает, где твои ботинки! Кому они нужны?

Надо наконец спросить у Макса, раз тетя не хочет отвечать, кто ж такие эти круджо. Которые знают, куда делись Тьеновы ботинки, и которые умирают в грозу.

– Макс, а Макс!

– Отстань, малявка, некогда мне!

– Ну Макс!

– Брысь!

Обидно.

Кайса – зелено-голубая, как Земля. И люди здесь живут такие же. Считается, что они тоже прибыли сюда с Земли, непонятно, правда, как. Уж очень давно это было – получаются какие-то совсем незапамятные, сказочные времена. Сами они пожимают плечами и говорят: «пришли». Все они смуглые, темноглазые, с курчавыми волосами, как у дяди Альта, папиного друга, и похожи между собой гораздо больше, чем это бывает на Земле. Причем внешне напоминают один из земных народов, а изнутри – совсем другой. «Кто бы мог подумать, с таким фенотипом, что по генотипу они ближе всего к скандинавам!» – вот как сказала тетя Магда. Майвен запомнила. Фено-тип, гено-тип… Два типа, один Фена, другой Гена. Интересно, как они выглядят.

Живут местные в деревнях, городов у них нет. Разводят ящериц фуарр на мясо, выращивают злаки, больше всего похожие на земное просо, корнеплоды, фруктовые деревья. Ткут материю из маравового пуха, который собирают с деревьев по весне. Ездят на драконах. На самом деле это тоже такие ящерицы, просто они похожи на драконов из детских книжек, только без крыльев. Кайсанцы называют их «дреко», это и означает: дракон.

А млекопитающих животных на Кайсе совсем мало, и все они – одичавшие домашние. Собаки, свиньи, коровы. Есть куры и гуси. На Кайсе не было ни птиц, ни млекопитающих, вообще не было теплокровных животных, пока не пришли кайсанцы. Но, поселившись здесь, люди перестали разводить скот и птицу, и те разбрелись по планете и зажили своей жизнью. Майвен спросила у Риит, почему так вышло, а она ответила: «Нельзя быть хозяином существа, которое может оказаться круджо».

Опять круджо!

– Риит, расскажи мне, что такое круджо?

Риит сидит на деревянной скамье возле своего дома. Скамья не вырезана из дерева, а выращена. Широкий изогнутый ствол, плоский посередине – сиденье. Вместо ножек – с одной стороны корень, с другой – ветви упираются в землю. Крона поднимается над скамьей на высоту человеческого роста, получается зонтик от солнца. Это трияна, на ней растут сладкие ягоды, так что в сезон плодов можно сидеть на лавочке и заодно ягодами лакомиться. Но сейчас еще рано. Трияна цветет мелкими бело-розовыми цветами, и в ее кроне жужжат пчелы.

Риит вяжет платье из маравовой нити, гладкие деревянные спицы так и мелькают в ее руках, слегка постукивая.

– Ладно, слушай, маленькая Майвен со звезд, – говорит Риит.

Когда Пророк привел людей на Кайсу, трудно им пришлось. Кайса бушевала. Грозы – такие, как на прошлой неделе, – громыхали ежедневно, но это полбеды. То и дело земля тряслась и раскалывалась под ногами. Страшные ураганы. Наводнения. Пожары. Горы меняли очертания, реки разворачивались и текли вспять, иногда стаи прожорливых насекомых снимались с места и проносились через долины, уничтожая все на своем пути.

И пал Пророк на колени, и взмолился небу Кайсы о милости.

И боги услышали.

И послали миру круджо.

Утихли землетрясения, реже стали грозы, почти прекратились ураганы. Солнце сияло в густо-синем небе, дожди щедро поливали посевы, тепло, уют и благословение сошли на землю. Но силы стихий не исчезли.

Их впитали круджо.

Круджо хранят этот мир, сами о том не зная. И нет никакого способа определить, кто из ныне живущих – хранитель. Ничем не отличаются они от других людей. Бывают и добрыми, и злыми. И грубыми, и мягкими. И умными, и глупыми.

И только когда круджо умирает, вырвавшаяся на волю разрушительная сила проносится над Кайсой. Потому и говорят во время стихийных бедствий: «Круджо умер».

Но место умершего занимает новый круджо, и неизвестно, кто это.

Поэтому на Кайсе никогда никто не убивает людей. Поэтому на Кайсе никогда не убивают даже свиней и кур. Только ящериц. Они не бывают круджо.

Улле Арп. Едва твоя племянница услышала это имя, она заулыбалась и переспросила:

– Алле-оп?

С тех пор прозвище прилипло намертво. Наверное, в силу контраста между мрачной физиономией Улле и веселым цирковым возгласом.

Сорок лет. Высок, худ, хмур, вечно молчит. На вопросы отвечает односложно.

Метеоролог. Здесь, на Станции, только снимают показания с приборов и передают в Космопорт. Поэтому от метеоролога не требуется высшего образования – умел бы читать шкалы да чинить устаревшую, дышащую на ладан технику. Информация передается автоматически. Давление, температура, влажность, сила и направление ветра… В восемь, в девять, в десять, в одиннадцать… каждый час. И сейсмограф должен работать как часы. А он норовит – как хромая кляча.

Между тем Улле – доктор наук. Только вовсе не географических. Кажется, он искусствовед.

Ничего себе специальность – на Станции… Как далеко от музеев и художественных галерей.

Твой взгляд все дольше задерживается на загадочной фигуре. Ты всматриваешься в угрюмый профиль с длинным носом. Ты пытаешься разговорить молчуна Улле – безуспешно.

Любопытство гложет тебя, и однажды ты обнаруживаешь, что ноги принесли тебя к обшарпанному деревянному строению с антеннами и флюгерами на рябой от ржавчины жестяной крыше. Дверь открыта, и ты переступаешь порог.

Улле сидит в своей комнатушке, заставленной разнообразным железом, откинувшись на потертую спинку вертучего офисного стула. Глаза его закрыты, длинные пальцы барабанят по подлокотнику. По экрану бежит зеленая волнообразная кривая, на белой шкале под выпуклым стеклянным колпаком подрагивает тонкая черная стрелка, в углу тихо взвизгивает и шуршит самописец сейсмографа, гудит вентилятор, ритмично попискивает компьютер, передающий данные на центральную базу.

Ты замираешь, вслушиваясь.

Это музыка.

Писк, взвизг, шорох, гудение, потрескивание, скрип стула – все это объединяет удар пальцев по подлокотнику. Вот почему глаза Улле закрыты. Он аккомпанирует своей аппаратной, вставляя в нужных местах нужный звук.

Ты стоишь на пороге, забыв дышать, боясь пошевелиться и нарушить гармонию.

Соната для офисного кресла с оркестром. Солист – Улле Арп.

Самописец переходит от пиано к меццо-форте, и Улле выпрямляется, настороженно прислушивается. Глаза его распахиваются, рука на подлокотнике замирает. Но визг постепенно затихает, и ты видишь, как расслабляются напряженные плечи маэстро. Вот голова снова откинулась на спинку кресла, ресницы опустились, рука на мгновение застыла над подлокотником – и снова вступила точным ударом, замыкая аккорд.

Вечером ты спрашиваешь у Макса:

– А Улле что – музыкант?

– Маэстро Ульрих Арпенфельд, – отвечает Макс. – Фортепиано, клавесин, орган. Только не говори ему, что я тебе сказал. Он не любит вспоминать.

Ты киваешь. Конечно, Макс, я тебя не выдам.

Но поздно ночью, когда все уже спят, ты лезешь в сеть и набираешь: «Ульрих Арпенфельд».

Как он был тогда хорош собой.

Черный фрак, белая рубашка, белый галстук. В артистической длинной шевелюре ни единой седой нити. Четкий профиль, опущенные ресницы, весь – слух и вдохновение.

Как сегодня в аппаратной.

Пальцы над клавишами. Цветы. Сияющие глаза – оказывается, они не черные. Серые! Лауреат конкурса имени… и конкурса имени… и всемирного фестиваля такого-то года… Турне по Орфею, музыкальной столице мира…

И последней строкой: «Прекратил выступления в 475 году».

Пятнадцать лет тому назад.

Ты переходишь от ссылки к ссылке – и вот в наушниках запись последнего концерта. Ты ничего не понимаешь в этой музыке, но она завораживает, она кружит голову, она скручивает нервы в тугой жгут – и вдруг внутри начинает ныть и рваться. Тревога. Боль. Страх. Тоска. Нежность. Все сразу. Что это? Имя композитора ничего тебе не говорит. Древний классик.

Рецензии. Выдающееся исполнение… вершина мастерства… Никто так и не понял, почему он больше не выступал и уехал с Орфея в неизвестном направлении. Музыкальная общественность теряется в догадках. Нервный срыв? Как все большие таланты, его трудно было назвать нормальным человеком. Тонкая душевная организация, перенапряжение… Да нет же, дело в семейных обстоятельствах. Говорят, у маэстро личная трагедия… Ничего подобного, это была авария, он повредил руку и не мог больше играть.

Домыслы, домыслы. Ульрих Арпенфельд исчез, и никто не знает куда.

Ты теперь знаешь.

Ты находишь его в саду под раскидистой аркавией. Он стоит, прислонившись к стволу, запрокинув лицо навстречу мерцанию крупных кайсанских звезд, и слушает. Шорох листьев. Звон насекомых. Вопли лягушек. Стрекотание ящерицы. Твои шаги.

Ты подходишь вплотную и тихо произносишь:

– Ульрих.

Он вздрагивает, встряхивает коротко стриженной полуседой головой, будто отбрасывает со лба несуществующую длинную прядь. Проводит рукой по лицу.

– Это давно уже не я. Извините.

Он уходит, а ты стоишь и смотришь ему вслед.

Ульрих… нет, Улле Арп.

Алле-оп.

Дурацкое прозвище. Настолько нелепое, что вся станция хихикает, произнося его. Ну надо же, Алле-оп!

И только ты замечаешь: в ответ на это клоунское словечко его губы вздрагивают, возле них появляется новая, незнакомая складка – и ты понимаешь, что это попытка улыбки.

Кривая, страшноватая. Неумелая.

Настоящая.

Риит уже старая – она даже седая. Но с ней интересно. С ее внуками Майвен пыталась подружиться, да не вышло. Тиин и Ваару с ней скучно. А Риит – никогда. Она всегда радуется, когда Майвен приходит в деревню.

– Здравствуй, маленькая Майвен со звезд, – говорит она и улыбается, так что от глаз бегут тонкие морщинки. – Пришла за сказкой?

И рассказывает сказку.

Были два брата – Каар и Лаар. Жили они не в деревне, а в лесу возле синей горы. Каар умел разговаривать с дреко, а Лаар – с деревьями. Хорошо жили. Люди звали их поселиться в деревне, а они смеялись: зачем? Нам хорошо в лесу.

Много лет они жили счастливо, горя не знали. Но однажды к дому братьев вышла прекрасная Лиис. И так была она хороша, что оба брата полюбили ее с первого взгляда. «Я заблудилась в лесу, – сказала Лиис. – Позвольте переночевать у вас. И не укажете ли дорогу до деревни?» Братья впустили ее в дом, и подали ей тушеное мясо, и овощи, и ягоды, и сладкое вино из сока дикой трияны, и уступили ей лучшую комнату – с окном на восток. А когда красавица уснула, Каар сказал Лаару: «Давай ее обманем. Покажем ей неправильную дорогу. Тогда она не сможет уйти от нас в деревню и останется с нами. И я на ней женюсь». – «Давай, – ответил Лаар Каару. – Только женюсь на ней я». – «Нет, я! – крикнул Каар. – Я старший!» – «Вот еще! – закричал Лаар. – Я сильнее!» И так они разругались, что скоро забыли, из-за чего началась ссора. А девушка, конечно, проснулась от крика и поняла, что братья бранятся из-за нее. И стало ей так грустно, что она тихо вышла из дома и ушла в лес. Каар и Лаар не заметили этого и все продолжали ругаться. Скоро и до затрещин дошло.