Текст книги "Феминиум (сборник)"

13

День угасал. Тени от оконных решеток, ажурные, розовые, тонули в матовых стеклах книжных шкафов. Она окунула в светотень босую ступню, красный блик омыл кожу, одел в сияющий сапожок. Глупо. Подобрала ноги и прижалась к теплой кожаной спинке кресла. Высокое, с огромными мягкими подлокотниками и круглой спинкой, наполненное множеством тайных щелочек, неприступное детское убежище, где никто не смел ее потревожить.

За что святые так наказали меня? За что? Кричащий сверток все еще стоял перед глазами. Красное сморщенное личико. Мальчик. Святые, как это несправедливо! Вместо долгожданной дочки это бесполезное существо. Святые, почему не вняли мольбам, почему опять обошли с благословением?

Ла прятала брезгливую гримаску, щадя. Куда его, родная, двумя пальчиками тянула за уголок тряпки, рассматривая влажное тельце, скажи, что ты решила? Не хочу его видеть, шептала сквозь прижатые к лицу ладони, пусть унесут, знать про него ничего не хочу. Не хочу! Успокойся, родная, гладила по руке и не могла укрыть сожаления в голосе, успокойся, я обо всем позабочусь, забудь о нем…

Разочарование. Она все время ловила его отблески. Слезы закипали на глазах от скорбных масок на лицах, от намеренно приглушенных оттенков платьев. Тихие, соболезнующие голоса за спиной, шорох острожных шагов, чтобы не побеспокоить, словно ее девочка, ее солнышко, ее доченька умерла.

Блик от открывающейся двери пугливой бабочкой метнулся по комнате. Сенги, вцепившись в ручку двери, испуганно застыл на пороге, не смея ни войти, ни уйти без приказа.

– Чего тебе здесь нужно?

Шелк. Черный шелк. Не слишком ли расточительно для избранника? Разглядывала его, жег зрачки алый герб, и все отвратительнее становилось на душе.

– Простите, госпожа. Я не знал, что вы здесь.

– Отвечай на вопрос.

– Госпожа Лакл позволила мне брать книги, госпожа, – спохватившись, опустил глаза.

– И что же ты с ними делаешь? Картинки смотришь?

– Читаю, госпожа.

– Ты умеешь читать?

– Да, госпожа, меня обучили в Убежище.

– Ах да, я совсем забыла.

Обида огненной лапкой вдруг оцарапала сердце. Ничего у меня не получается, даже избранника не могу себе выбрать. Святые, почему его нашла не я? Девочка, какая от него была бы красивая девочка. С глазами цвета неба. Девочка, дочка, моя дочка…

– Можно мне уйти, госпожа?

– Что? Нет. Подойди. Святые, какой ты высокий. – Она швырнула подушку на пол. – Сядь.

Он сел у ее ног, не смея поднять взгляд, обеспокоенно теребя книгу.

– Почему судьба ко мне несправедлива, избранник? – Она потянулась к нему, взяла его голову в ладони, приблизила к себе, заглянула в глаза. – Почему?

– Вам плохо, госпожа?

– Хочу понять, что я сделала не так? Почему святые покарали меня? Ты можешь мне ответить?

– Святые не карают, госпожа.

– У меня родился мальчик! Разве это не кара? Снова мальчик!

– Вы подарили этому миру новую жизнь, госпожа. Чудо рождения…

– Мне не нужен мальчик! Пойми ты! Мне нужна наследница, продолжательница рода, девочка, дочь. – Слезы быстрыми росчерками скользнули по щекам. – Понимаешь?

– Да, госпожа.

– Сенги, разве это много? Скажи! Почему твои святые отказывают мне в такой малости? Почему?

– Я не знаю, госпожа.

Она оттолкнула его и, зябко спрятав руки в рукава, забилась в угол кресла.

– Мне казалось, что если ты был учеником жреца, то… С чего я взяла, что ты можешь ответить на мои вопросы?

– Простите, госпожа. Я не умею говорить красиво. Мне бы так хотелось утешить вас.

– Тебе? – Она засмеялась, зло, коротко. – Ты задумываешься о смысле слов, которые произносишь?

– Я опять сказал что-то не то, госпожа?

– Избранник утешает только на ложе, да будет тебе известно.

Он растеряно глянул на нее, небо с болезненной, мертвой звездой в глубине распахнулось на миг перед ней, обожгло.

– Простите, госпожа. Я только хотел поговорить.

– Поговорить, – горько скривила она дрожащие губы, замолчала, уставясь в колкий отблеск, радужно бивший в глаза.

Солнце растворилось в кровавом зареве. Померкли тени. Сумрак задернул комнату пеплом.

– Хорошо, давай поговорим просто, без всяких… ну, на равных. Сможешь?

– Госпожа…

– Сейчас для тебя я просто Тин. Поговорим?

– Да… Тин, – он странно смотрел на нее.

– Хорошо. Мне всегда было интересно, почему ты не сбежал отсюда?

Он вздрогнул.

– Я поклялся, гос… Тин.

– Да брось. Не надо прятаться за слова. Я же вижу, что тебя просто мутит от замков Оанды.

– Я не могу получить свободу ценой горя других людей.

– Да плевать на все! Что тебе другие? Не понимаю.

– Вы бы хотели, чтобы разрушили ваш дом?

– Мой дом? Никогда. Я бы лично перерезала глотку каждому, кто осмелился бы только задумать это.

– Я тоже пытаюсь сохранить свой дом, Тин.

– Дом? – Она недоуменно нахмурилась. – Ты говоришь об Убежище?

– Да.

– Это разные вещи. Убежища часто разрушают. Почему тебя это волнует?

– Это все, что у меня есть.

– С десяток келий да кучка скопцов, невелико достояние.

– Большего мне не надо.

– А хочешь, я помогу тебе? Дам денег, расскажу как добраться до ближайшего Убежища. Какая тебе разница, где стать жрецом? Никто не узнает.

– И это говорите вы?

Она вдруг засмотрелась на его изменившееся, горящее лихорадочным внутренним светом лицо. Теперь я ее понимаю. Как бабочка к огню. Разве можно устоять?

– Хочешь?

– Вы искушаете…

– Нет, клянусь святыми, если ты согласишься, я помогу.

– Я…

– Да соглашайся же!

– Не могу.

– Ты мне не веришь? В этом все дело?

– Нет, я верю. Только я не смогу так. Не смогу предать. Это будет преследовать меня всю жизнь, поймите.

– Слова, – она передернула плечами, словно сбрасывая мерзкую букашку. – Ты просто боишься что-нибудь сделать, вот и все.

– Я боюсь не за себя.

– Да что ты все о других и о других! О себе подумай. Когда ты ей надоешь, ты уже никому не будешь нужен, даже своим жрецам. Эти праведники тебя даже на порог не пустят.

– Двери Убежища открыты для всех.

– Но не для избранников.

– Вы что-то путаете, – он встревоженно поднял на нее взгляд.

– Ты не знаешь? Не могу поверить, – она удивленно вздернула бровь. – Жреческие уставы нужно было до конца читать. Есть там особый пунктик про избранников. Могу даже процитировать: «…и бивать избранника камнями, и гнать нещадно от стен Убежища, дабы не поганила святой земли даже тень его».

– Это правда?

– Твой наставник не предупредил об этом, когда благословил на… – она чуть запнулась, – служение светлейшей?

Он покачал головой.

– Вот видишь. Никому нет дела до тебя. Подумай о себе. Тут недалеко есть Убежище. Скажешь, что был прислужником.

– Я не знал, святые, я не знал.

– Ну же, – встряхнула его за плечи, – сделай как я говорю.

Он поднял на нее полные слез глаза.

– Нет.

– Какой ты упрямый! Клянусь святыми, я помогу. Ты должен сделать это. Слышишь? Должен!

– Нет.

– Вот заладил! – она стукнула по подлокотнику кулачком. – Я же хочу как лучше.

– Нет, госпожа, это не так.

– Ты о чем?

– Вы хотите досадить госпоже Лакл. Но она не виновата в том, что у вас родился мальчик.

– Да как ты смеешь? – Она ударила его по лицу, яростно, неожиданно для себя. Изумленно уставилась на ладонь: «Святые, до чего я скатилась?»

– Простите, госпожа.

– Ты слишком многое себе позволяешь, избранник.

– Простите, госпожа.

– Хватит просить у меня прощения!

Он посмотрел ей в лицо и опустил голову. Черный шелк почти растворился в сумраке, лишь золото волос, угасшее, призрачное, казалось, излучало свет.

– Это у тебя мне нужно просить прощения, – тихо сказала она.

– Нет, госпожа, не вините себя, это ваше горе. Это оно заставляет вас так говорить.

– Если бы только это, – она усмехнулась. – Знаешь, впервые в жизни я ей позавидовала. Ее простому взгляду на жизнь, ее умению все перестраивать на свой лад, добиваться всего, чего она хочет. И ее избраннику, наконец. Глупо. В чужих руках и золото ярче.

– Тебе стоит только попросить. – Лакл сияющим силуэтом стояла в дверях.

– Ла? Я не слышала… Ты давно тут стоишь?

– Нет, родная, не беспокойся, я только вошла. – Лакл оперлась спиной о косяк. – Хочешь, я тебе его подарю?

– Ты меня оскорбляешь.

– Почему? Я же не слепая, вижу как ты на него смотришь.

– И как я на него смотрю?

– Ну вот, рассердилась. Звездочка моя, я хочу тебе только добра. Мне для тебя ничего не жалко.

– Знаю.

– Так в чем же дело?

– Не хочу.

– И все же подумай об этом, не отказывайся сгоряча. – Лакл шагнула в коридор и бесшумно закрыла за собой дверь.

– Я могу уйти, госпожа?

– Скажи, а ты бы кого из нас выбрал?

Он посмотрел ей в лицо, долго, внимательно. И она поблагодарила святых за ранние сумерки, укрывшие нежданный румянец.

– Смею ли я выбирать, госпожа?

– Отвечай.

– Я бы оставил все как есть, госпожа.

– Вот как. А я-то думала… – больно прикусила губу. – Убирайся.

14

– Неп-правда, я выпила чуточку, – смотрела на ступеньки, такие маленькие, верткие, никак не поймать ступней.

– Светлейшая, – воительница протянула ей руку, – хватит пялиться на лестницу, идем. Оставь свои пьяные капризы и выметайся из кареты. Мое терпение на исходе.

– Викл, что за тон? Я пытаюсь… ой… – запуталась в юбках и рухнула вниз, в качающуюся, наполненную мутным светом факелов пустоту.

Воительница не дала упасть, подхватила на руки.

– Какая ты сильная, – обняла за шею, прижалась крепко, зашептала в ухо жаркие, шаловливые слова.

Викл засмеялась, легко взбежала на крыльцо.

– Пойдешь сама или мне отнести тебя наверх?

– Я не настолько пьяна, чтобы меня носить. Отпусти.

– Мне не трудно.

– Не сомневаюсь, – вырвалась наконец из кольца неуступчивых рук, поправила платье, сбившиеся ожерелья, прическу. Воительница откровенно рассматривала ее, длинные насмешливые блики текли в кошачьих неподвижных глазах. – И что тебя так развеселило, старшая?

– Ты такая забавная.

– Неужели?

– Но такой ты нравишься мне еще больше.

– Викл, – вернула перстням нормальное положение – камнями вверх, проверила игру граней, ловя рукой свет факелов, – тебе не кажется, что ты переходишь все границы?

– Нет, светлейшая, – чуть склонила голову к плечу, метался влажный блик по черной коже костюма, размеренно, в такт дыхания. – Только те, которые ты мне позволила пересечь.

– Викл, – медленно провела ладонью по ее щеке, – девочка моя.

– Позволь мне сегодня…

– Нет, – накрыла ее губы пальцами. – Нет, родная. Я не хочу оскорбить тебя своей усталостью. К тому же я чуточку пьяна.

– Значит, будет он?

– Очень может быть. Еще не решила. Святые, – метнулась взглядом по небу, – уже утро?

– Да, ночь на исходе. Только что сменилась городская стража.

Утро. Не думала, что ужин так затянется. Потянула легонько, вытащила из сопротивляющихся ладоней пальцы, мне пора, шептала лишь губами, прячась под ресницами от ее взгляда, мне пора, старшая…

Уже сновали по коридору прислужники, раздвигая тяжелые шторы и распахивая окна. Утренний воздух путался в занавесках, качая пронизанную нежно-розовым сиянием, прозрачную ткань. Рванула на себя дверь его комнаты, не заботясь о тишине, слишком сильно – полотнище ударило о стену, вошла, неся с собой волну утренней свежести, окутанная светом новорожденного дня.

Но он спал. И даже когда она, намеренно громко стуча каблуками, прошла через всю комнату к его постели, Сенги не проснулся. Лежал на спине, поверх покрывала, одетый, словно только что прилег на мгновенье, с таким просветленно спокойным выражением лица, что у нее почему-то испортилось настроение.

Пнула одноногий столик у изголовья, тот опрокинулся и с грохотом ударился о стену.

Сенги испуганно открыл глаза.

– Госпожа, – торопливо вскочил, – да пребудет с вами свет звезд, госпожа.

– С каких пор ты спишь в одежде?

– Простите, госпожа, я ждал вас, – одернул рубашку, ладонью попытался разгладить помявшуюся ткань, – а потом…

– Где ты был? Тебя искали весь вечер.

– В саду, госпожа.

– И что ты там забыл?

– Расцвели звездные лии, госпожа.

Раздражение зыбким облачком окутало ее, царапало виски, прогоняя сон.

– И что с того? Там все время что-то расцветает или засыхает. Это не повод, чтобы уходить из дома без разрешения.

– Но, госпожа, я думал, что сад…

– Разве тебе не было сказано, что выходить из своей комнаты ты можешь только с моего позволения?

– Да, госпожа.

– Разве так трудно выполнить это правило? – она топнула каблучком. – Я хочу быть уверена, что найду тебя всегда, когда захочу. И мне надоело, что ты все время шляешься по саду и мозолишь глаза моим гостьям.

– Простите, госпожа. Я больше не выйду в сад без вашего разрешения.

– Очень на это надеюсь.

Но гнев уже рос в ней, тек ядовитой, слепящей волной по жилам, мешаясь с гулким током пьяной крови, рвался наружу в жгучем желании сделать кому-нибудь больно, чтобы в агонии страдающего существа раствориться горечью пепла, освободить ее, возвращая покой…

– Пойдем. Я подарю тебе прощенье под благословение святой Оанды.

– Как прикажете, госпожа.

– Прикажете, – скривилась она. – Когда же ты сам этого захочешь? Вон сколько твоих собратьев добивается этой чести. Двое даже передрались вчера под моими окнами, – усмехнулась она в его тревожно расширившиеся, чуткие зрачки. – Когда?

– У меня нет ответа, госпожа.

– Ты просто не хочешь признаться.

– Вам лучше знать, госпожа.

– Ты прав. Идем.

Спальни. Нетерпеливо распахивала двери и останавливалась на пороге, нет, не эта, не тот цвет, ей хотелось неба, его безбрежности, его чистоты. Да, эта подойдет. Сегодня это будет здесь. Нежный синий шелк опутывал стены, пол, потолок, струился по ложу, свисая пышными бантами у изголовья, наполняя комнату холодным, прозрачным сиянием. Сбросила платье почти брезгливо, словно его прикосновение тяготило кожу, улеглась, наблюдая, как он раздевается, ложится, стараясь не смотреть на нее.

Замки Оанды жадно всхлипывают, и он не может удержать болезненной гримасы, тут же каменея лицом под ее взглядом.

– Почему ты не смотришь на меня?

Он поворачивает голову и смотрит ей в глаза, серьезно, внимательно.

– Смотрю.

– Ты опять не добавляешь – «госпожа».

– Святая Оанда позволяет мне это.

– Ты несносен, – усмешка крадется по ее губам. – Но я прощаю тебя.

Он молчит, молчит и ждет, когда все закончится, свернувшись в далекой сердцевине души растерянным, пульсирующим комком, вновь и вновь воздвигая немые стены и прячась в их зыбких, холодных тенях. Но жадные, опытные пальцы касаются его, руша призрачные бастионы, выбрасывая в обжигающий свет, который пронизывает его жестко, насквозь, как игла, удерживающая мотылька. Свет течет, сжигая до пепла, и отзывается тело зыбким ответным огнем. Он презирает себя за это, но огонь все растет и растет, и нет больше сил сопротивляться этой сладкой муке, послушно растущей под умелыми, требовательными пальцами.

Она оседлала его, трепещущая, с блуждающей полуулыбкой, в бесконечном огненном танце, запрокидывая в чувственной, яркой судороге голову. Всадницей, горящей всадницей летела на долгой волне наслаждения, нагая, жаждущая, в сгустившемся тугом воздухе, с трудом утолявшем дыхание. И длилось время, растягивая мгновенья в столетия, рождаясь и умирая в круговороте горячих, ласковых звезд…

Потом, затихая, она лежала на спине, закинув за голову руки, и скользили по ее лицу сладкие-сладкие тени. Слушала, как старательно он пытается усмирить учащенное дыхание, и улыбалась.

– Сенги, тебе было хорошо?

Закусил губу, смотрел в потолок, молчал, только ладони рвались из колец Оанды.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

– Ты лжешь.

– Нет.

– Тогда скажи мне, избранник, – склонилась к нему, ловя обжигающую синеву пульсирующими, бездонными зрачками, – я красивая?

– Да.

– Как ты скуп на слова.

– Я не поэт.

– Не сравнивай себя с этими размалеванными прихлебателями. У них только деньги на уме. Заучат несколько фраз и шляются от дома к дому, – она брезгливо передернула плечами. – Была бы моя воля, всех бы отправила в поселения. На сборе урожая от них было бы больше пользы, чем в городе.

– Поэты умеют красиво говорить.

– Говорить? – она насмешливо приподняла бровь. – Да разве в этом дело? Конечно, умелая речь ласкает слух, и бывают моменты, когда очень хочется услышать что-нибудь приятное, – она медленно провела ладонью по его губам, – даже ложь. Мужчинам так нравится лгать. И самое смешное, что они уверены в том, что их ложь очень правдива. – Она вскинула подбородок особенным, капризным движением, тряхнув гривой растрепавшихся волос. – Глупцы.

– Вашей красоте не нужна ни ложь, ни правда.

– Неужели? Продолжай.

– Мне больше нечего добавить.

– Ты уверен?

– Да.

– Ты несносен и груб.

– Возьмите одного из тех, что умеют красиво говорить.

– Ты смеешь решать за меня?

– Вы требуете больше, чем я могу дать.

Она усмехнулась.

– Важно то, что я всегда могу взять, когда захочу.

15

Синее мелькнуло впереди, насторожилась, тенью потекла от ствола к стволу, не сводя глаз с яркого пятна, шелк костюма так неуместен, так лучезарен, словно неба кусочек запутался в тяжелой листве корневых побегов. Торопливая фигурка бежит, хрупкие, опаленные первой желтизной ветви ломаются от неловких движений, опадают на землю.

Да по такому следу тебя первогодка-воительница и с завязанными глазами найдет. На что же ты надеялся, упрямый мальчишка? Сбежал, не зная дороги, не умея запутывать следы. Зря тогда не упеленала веревками, чтобы и пальцем двинуть не смог, но как глянула на запястья – окровавленные, распухшие, не поднялась рука. Но не стоило так заботиться о чужой собственности. Не стоило.

– Торопишься? – выскользнула навстречу с небрежной светской улыбкой, кроткая, как ягненок.

Он замер, глаза огромные, лихорадочные, мечутся по ее лицу.

– Гос… госпожа Рут, – рвет голос частое, загнанное дыхание.

– Я приказала Лекусу ехать помедленнее, так что мы успеем догнать повозку быстрым шагом, – она смотрела с нежностью, как на тяжелобольного, почти застенчиво прикусив губу. – Пойдем, нам нужно торопиться.

– Я, – шагнул к ней, ободренный теплотой ее взгляда, – госпожа, прошу вас, отпустите меня.

– Что? – Изумление чуть не сломало идеально выстроенное выражение лица. – Отпустить?

– Госпожа, – порывисто прижал руки к груди, – прошу вас. Я должен…

– Мужчинам неведом долг!

– Госпожа, прошу вас. Я никому не скажу, что это вы увезли меня. Никто не узнает, поверьте мне.

Тень усмешки дорожной пылью осела на губах.

– Думаешь, я доверюсь твоему слову?

– Госпожа, клянусь…

– Что стоит мужская клятва? Вместо одной горсти слов – две.

– Госпожа, умоляю вас.

Вот почему… Он напоминает мне ее. То же упрямство, те же глаза. Только волосы цвета снега… Лес просторный, с тысячей звуков, запахов, движений, развернулся вокруг нее, потрясающе красивый, непостижимый, рвущийся вверх. Запрокинула голову, смотрела на небо сквозь просветы тревожных гудящих крон – сумеречное, торопливое, в прожилках багровых туч. Святые, как же я была слепа.

Громко, издевательски громко треснула ветка за спиной. Вздрогнула, едва удержалась, чтобы не оглянуться. Мозаикой сложились разрозненные знаки, которыми пренебрегла, отдавшись погоне. Как глупо. Медленно повернулась, звезда безмятежности сияла на лице, жаль, некому было оценить.

Дикая Кошка стояла напротив, молоденькая, насмешливая, сломанная ветка бродит в ловких пальцах, белые спирали на щеках мнутся в улыбчивом оскале.

– Подними руки, девочка, и я избавлю тебя от мечей.

– А дотянешься, малышка?

Вылиняла улыбка на черных губах. Кошка мягким округлым движением выдернула меч, принимая боевую стойку.

– Ты хочешь умереть?

– Ой, боюсь, – смеялась она ей в лицо, – положи ножичек на место, а то ненароком поранишься.

– Ах, ты, – рванулась было к ней, но замерла, остановленная коротким свистом.

Проступили из-за стволов вооруженные фигуры. Окружили. Разглядывали. Молчали. Обменивались знаками.

Много, слишком много. На этот раз не уйти. Святые, до чего же обидно умирать именно сейчас.

– Рут! Это ты? – вывернулась из-за спин худенькая фигурка, тысяча белых косичек облаком бьет по плечам. – Рут! Как я рада тебя видеть! – бросилась ей на шею, вцепилась крепко, обжигая лихорадкой прозрачных глаз.

– Юсиль? – что-то взорвалась внутри, но совсем не больно, только земля ушла из-под ног. – Ты здесь?

– Да, Рут, это я. Отдай им оружие.

– Никогда.

– Глупая, – тряхнула снежной головой, – тебя убьют.

– Еще посмотрим.

– Нет, Рут! Только не сейчас, когда я нашла тебя, – спирали крошились на ее щеках. – Прошу тебя.

– Что с тобой? Моя гордая и безжалостная Юсиль, ты научилась просить?

– Рут, – у нее перехватило дыхание, – прости меня. Дня не проходит с тех пор, чтобы я не пожалела.

– Ты даже научилась жалеть, Юсиль?

– Да! – отодрала ее ладони от рукоятей, сжала крепко-крепко, шептала черными, потрескавшимися губами как заклинание: – Рут, Рут, Рут…

Как во сне мечи заскользили из ножен, чужие легкие пальцы невесомо касались тела, разоружая, а она стояла, вдруг обессилевшая, потерявшаяся в осколках разбившегося мира…

– Рут, – бегут по щекам слезинки, вычерчивая дорожки в краске. – Я больше тебя никогда не потеряю.

– Я бы хотела, – голос подвел, сорвался на хрипоту, – чтобы именно ты убила меня.

– Что? – пошатнулась, как от удара. – Как ты…

– Мне хочется верить, что к последнему желанию приговоренной здесь прислушиваются.

– Нет! – отскочила, судорожно царапая рукоять. – Лучше я брошусь на меч на твоих глазах, чем сделаю это! Прошу тебя, не наказывай так!

– Это всего лишь услуга.

– Я не буду тебя убивать!

– Тогда это сделает другая.

– Зачем ты говоришь о смерти, Рут? Не мучай меня.

– Ты вольна уйти.

– Рут, ты совсем забыла меня? Да? – размазала краску на щеках, перепутались спирали, смешались в белые кляксы.

Заглянула в синеву, когда-то ядовитую, хлесткую, но не сейчас. Выцветшее, опаленное закатом небо тянулось к ней, моля, сожалея, робея.

– Я не смогу быть Кошкой, – губы непослушные, пересохшие уже не пытались вспомнить улыбку.

– Никогда. Я больше никогда тебя не предам, – шептала быстро, отчаянно, – никогда, Рут.

– Ты не слушаешь.

– Прости меня. Что?

– Девочки, сожалею, что вмешиваюсь, – Дикая Кошка, уютно устроившись на поваленном стволе, смотрела на них, сверкал в такт дыхания синий знак предводительницы на ее груди, – но мне интересно, откуда у тебя избранник Лакл?

Остро, так остро почувствовала пустые ножны.

– Он принадлежит мне.

– Понятно, – спрыгнула со ствола, подошла, высокая, хвост разноцветных косичек мотнулся за спиной, глаза в провалах краски неожиданно веселые. – Я благодарна тебе, воительница, за то, что ты не причинила вреда моим Кошкам.

– Ее благодари, – отвела взгляд, – не меня.

– Сестра, – повернулась к Юсиль, усмешка тает на черных губах, – я благодарю тебя.

– Нет! – вздернула подбородок Юсиль, загорелись в синеве привычные злые искры. – Не благодари, предводительница, я думала только о ней. Я… ой, – заметалась взглядом по Кошкам, застонала, потрясенная горькой догадкой. – Рут! Слышишь, я не хотела, я думала… Рут! Святые, какая я глупая. – Опустилась на землю, скрючилась, пряча лицо в ладонях. – Прости.

Улыбнулась, не следя за лицом, кривовато, горько. Малышка Юсиль, ты всегда была верна капризам своего сердца.

– Так что ты решила? – взгляд предводительницы бродит по избраннику, ухмылка тянет уголки губ вниз. – Ты станешь нашей сестрой?

– Это ее мечта, не моя.

– Что же мешает тебе попробовать? Погости у нас, присмотрись.

– А если я откажусь?

Молчит Кошка, окаменело лицо-маска, лишь в глазах разгорается огонь.

– Предводительница, – шепчет Юсиль, – отпусти ее.

– Что? – встрепенулась, перевела взгляд на Рут, тонут в зрачках жаркие, мертвые угольки. – Извини, о чем мы? Ах да. Не беспокойся, тебе не за что платить своей жизнью. Ты свободна.

Юсиль рывком вскочила на ноги.

– Правда?

– Да, сестра. И более того. Ты можешь уйти с ней, если она не захочет остаться с нами.

– С чего вдруг такая честь? – Ладони привычно ищут рукояти мечей, но не находят.

– Такова моя благодарность.

– И я могу уйти прямо сейчас?

– Как пожелаешь.

– И я могу забрать его?

– Да, – сверкнули зубы в насмешливом оскале, – но только после того, как мы возьмем с него свою дань.

Он вскинул голову, недоумевая, переводил взгляд с лица на лицо, пытаясь понять, о чем они говорят, денег у него отродясь не было. Смотрит на него госпожа Рут, странно смотрит, предчувствием беды веет от ее взгляда. Кошки вокруг тоже смотрят, голодные, пьяные от близости добычи, нетерпение дрожью бежит по коже, учащая дыхание…