Текст книги "Прекрасная незнакомка"

Алекс не знал, что и сказать ему.

– Мы редко об этом говорим.

– Но вы думаете… об этом?

– Я думаю, – честно сказал Алекс. Он не мог солгать человеку, который был так добр с ним.

– Вы… – глаза Джона Генри увлажнились, – вы позаботитесь о ней… вместо меня?

– Если она позволит.

Джон Генри покачал головой.

– Если они позволят… Если что-то случится со мной… ее семья нагрянет и заберет ее… увезет отсюда, – он тихо вздохнул, – вы нужны ей… если вы будете добры к ней, она будет отчаянно нуждаться в вас… как в свое время… она нуждалась во мне.

Теперь слезы выступили на глазах Алекса.

– Обещаю вам. Я о ней позабочусь. И я никогда, никогда не встану между вами. Ни сейчас, ни через десять лет или даже пятьдесят. Я хочу, чтобы вы знали это, – он потянулся и взял Джона Генри за исхудавшую руку, – она ваша жена, и я отношусь к этому с уважением. Так есть и так будет всегда.

– И настанет день… когда вы сделаете ее своей женой?

Их глаза встретились.

– Если она согласится.

– Позаботьтесь о том… чтобы она согласилась. – Он крепко стиснул руку Алекса, а потом закрыл глаза, как будто исчерпал все силы. Но спустя несколько мгновений он снова открыл их и слабо улыбнулся: – Вы хороший человек, Александр.

– Спасибо, сэр, – наконец он произнес это слово. И почувствовал себя лучше. Он словно разговаривал с отцом.

– Вы проявили мужество, придя сюда.

– Я должен был это сделать.

– А ваша сестра?

Алекс только пожал плечами.

– Она никогда не сможет посеять раздор между нами, – он посмотрел на Джона Генри, – что еще она сможет предпринять? Вам она уже все сообщила. А сделать это достоянием гласности она не может из-за избирателей, – он улыбнулся, – она бессильна против нас.

Но Джон Генри выглядел встревоженным.

– Она может причинить боль… Рафаэлле. – Он сказал это очень тихо, почти шепотом, но наконец-то произнес ее имя.

– Я этого не допущу. – И Алекс выглядел таким сильным и уверенным, что Джон Генри совершенно успокоился.

– Это хорошо. – И добавил после короткой паузы: – С вами она будет в безопасности.

– Всегда.

Он долго молча смотрел на Алекса, потом протянул ему руку. Алекс ответил на рукопожатие, а Джон Генри тихо прошептал:

– Я даю вам свое благословение, Александр… скажите ей это… когда придет время.

Со слезами на глазах Алекс поцеловал слабую руку и спустя несколько минут вышел из комнаты, оставив старика отдыхать.

Он покидал величественный особняк с чувством умиротворения, какого никогда не испытывал. Не желая того, сестра вручила ему бесценный дар. Вместо того чтобы разлучить их с Рафаэллой, она дала им ключ к совместному будущему. В странном, старомодном ритуале благословения Джон Генри Филлипс передал Рафаэллу Александру Хейлу не как тяжкое бремя, а как драгоценное сокровище, которое оба в свое время поклялись любить и защищать.

Глава 25

– Рафаэлла, дорогая!

Ее мать обняла ее, когда Рафаэлла сошла с трапа самолета в Мадриде.

– Но что это за безумие? Почему ты не остановилась на ночь в Париже? Когда твой отец сообщил мне, что ты летишь прямиком в Мадрид без остановки, я сказала ему, что это сумасшествие.

Алехандра де Морнэ-Малль посмотрела на темные круги под глазами дочери и мягко упрекнула ее. Но по тому, как она это сделала, Рафаэлла поняла, что мать не знает, отчего ее планы изменились. Очевидно, отец не сказал ей ничего о письме «мадам Виллард», о ее связи с Алексом и о том, что она теперь в опале.

Рафаэлла устало улыбнулась матери. Ей очень хотелось испытать чувство радости от их встречи, чувство возвращения домой, укрытие от гнева отца. Вместо этого она испытывала лишь опустошение, и в ее ушах все еще звучали слова отца: «Я не хочу, чтобы в моем доме находилась шлюха, пусть даже одну ночь».

– Дорогая, ты выглядишь совершенно измотанной. Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?

Эффектная красота белокурой Алехандры де Сантос и Квадраль, которая сделала ее знаменитой еще в самой ранней юности, почти не померкла со временем. Она все еще была поразительно красивой женщиной, и единственное, что ее портило, – это скучающее выражение лица и отсутствие задорного огонька в ярких изумрудных глазах. Но как статуя она была бы прелестна, а на портретах, которых было немало, она всегда была ослепительно хороша. Однако в ней не было загадочного очарования Рафаэллы, с ее разительным контрастом между иссиня-черными волосами и белоснежной кожей. В Алехандре не было ни глубины, ни утонченности, ни чувства юмора, ни эмоциональности Рафаэллы. Алехандра была просто очень элегантной женщиной с красивым лицом, добрым сердцем, безупречным происхождением и изысканными и обходительными манерами.

– Я в порядке, мама. Просто очень устала. Но мне не хотелось терять время в Париже, поскольку я приехала ненадолго.

– Ненадолго? – Ее мать выглядела расстроенной. – Но почему? Джону Генри стало хуже?

Рафаэлла покачала головой. Они двинулись в сторону выхода.

– Нет. Мне просто не хочется оставлять его одного надолго.

Но Алехандра заметила напряженность и горечь в лице своей дочери, которые не прошли и на следующий день, когда они отправились в Санта-Эухенья.

Накануне вечером Рафаэлла извинилась и рано ушла спать, сказав, что ей просто нужно как следует выспаться и она будет в полном порядке. Но ее мать почувствовала в ней холодную сдержанность, почти протест, и это обеспокоило ее. А на следующий день на пути в Санта-Эухенья Рафаэлла не произнесла ни слова. Это почти напугало Алехандру, и вечером она позвонила мужу в Париж.

– Антуан, что случилось? Малышка не на шутку расстроена. Я этого не понимаю, но что-то идет из рук вон плохо. Ты уверен, что это не из-за Джона Генри?

После восьми лет его болезни казалось странным, что Рафаэлла так переживает. Тогда Антуан с горестным вздохом рассказал все жене, которая с ужасом внимала его словам.

– Бедная девочка.

– Нет, Алехандра. Ее не за что жалеть. Она ведет себя возмутительно, и об этом очень скоро станет всем известно. Что ты почувствуешь, прочитав об этом в разделе светской хроники или увидев фотографию своей дочери, танцующей на вечеринке с посторонним мужчиной?

Он разговаривал как старый ханжа, и на своем конце провода Алехандра лишь улыбнулась.

– Это не похоже на Рафаэллу. Как ты полагаешь, она действительно его любит?

– Сомневаюсь. Хотя это не имеет значения. Я очень ясно изложил ей свое мнение на этот счет. У нее нет никакого выбора.

Алехандра снова кивнула, размышляя, потом пожала плечами. Вероятно, Антуан прав. Он почти всегда прав, как и ее братья.

Но позже, тем же вечером она заговорила об этом с Рафаэллой, которая долго и медленно бродила по прекрасно ухоженному парку. Пальмы, высокие темные кипарисы, клумбы и фонтаны, кусты, постриженные в форме птиц, – ничего этого Рафаэлла не замечала, думая только об Алексе. У нее из головы не выходило письмо, которое Кей отправила ее отцу. Но она твердо решила не подчиняться его требованиям, чем бы он ей ни угрожал. В конце концов, она взрослая женщина. Она живет в Сан-Франциско, замужем, и у нее своя жизнь. Но, вспоминая слова отца, Рафаэлла снова убеждалась в том, насколько ее семья все еще контролирует ее.

– Рафаэлла?

Она вздрогнула, услышав свое имя, и увидела мать, одетую в вечернее белое платье, с длинной ниткой отборного жемчуга на шее.

– Я тебя напугала? Извини. – Она улыбнулась и нежно взяла дочь под руку. Она всегда умела предложить утешение или совет другим женщинам, этому ее научила вся ее жизнь в Испании. – О чем ты думала, разгуливая по парку?

– Да так… – Рафаэлла медленно выдохнула. – Ни о чем особенном… О Сан-Франциско… – Она улыбнулась матери, но ее глаза оставались грустными и уставшими.

– О своем друге? – Рафаэлла резко остановилась, а ее мать обняла ее рукой за плечи. – Не сердись на меня. Сегодня я разговаривала с твоим отцом. Я очень беспокоилась… Ты выглядела такой расстроенной. – Но в ее голосе не было упрека, только сочувствие, и она нежно повела Рафаэллу по извилистой дорожке. – Мне очень жаль, что такое случилось.

Рафаэлла долго не отвечала, но потом кивнула.

– Мне тоже, – ей было жаль не себя, а Алекса. Ей всегда было жаль его, с самого начала, – он чудесный человек. И заслуживает большего, чем я могу ему дать.

– Тебе следует хорошо все обдумать, Рафаэлла. Прислушайся к тому, что тебе подскажет твоя совесть. Твой отец боится скандала, но, по моему мнению, это не главное. Полагаю, тебе надо поразмыслить о том, что ты разрушаешь чью-то жизнь. Не губишь ли ты этого человека? Знаешь, – она ласково улыбнулась и сжала плечо дочери, – все пару раз в жизни совершают безрассудные поступки. Но очень важно, чтобы при этом никому не причинили боли. Иногда имеет смысл остановить свой выбор на том, кого ты хорошо знаешь, иногда даже на кузене или на женатом мужчине. Но играть с человеком, который свободен, который хочет большего от тебя, надеется на то, чего ты ему дать не можешь, – это жестоко, Рафаэлла. Более того, это безответственно. И если ты так поступаешь, то ты не имеешь права любить этого человека.

Этими словами ее мать добавила еще одно бремя к огромной тяжести, которая навалилась на Рафаэллу с момента ее приезда. После того как гнев на отца остыл, его сменила невыносимая депрессия, когда она признала правоту, по крайней мере, некоторых обвинений в ее адрес. То, что она, возможно, обделяла Джона Генри, уделяя ему меньше времени, или внимания, или участия, или даже самой малой толики своих чувств, все время беспокоило ее. А то, что она мешает Алексу нормально устроить свою жизнь, тревожило ее с самого начала их отношений.

А теперь ее мать предлагает ей оставить Алекса в покое и завести роман с каким-нибудь кузеном или женатым мужчиной. Она сказала, что ее любовь к Алексу была жестокой. И внезапно все эти чувства разом нахлынули на нее, и Рафаэлла почувствовала, что больше не в состоянии владеть собой. Она покачала головой, пожала руку матери и побежала назад, в сторону дома. Ее мать медленно пошла за ней, и на глазах ее были слезы, вызванные страданием, которое она увидела на лице Рафаэллы.

Глава 26

Никогда еще, приезжая в Санта-Эухенья, Рафаэлла не чувствовала себя такой несчастной. И каждый новый день добавлял тяжести тому бремени, которое лежало на ее плечах. В этом году даже детишки не радовали ее. Они были шумными, непослушными, постоянно донимали взрослых различными проказами и безумно раздражали Рафаэллу. Единственной радостью было то, что им понравились ее истории, но теперь даже это казалось ей не имеющим значения. После первых нескольких дней она убрала рукопись в чемодан и отказалась читать им дальше. Она написала два или три письма Алексу, но почему-то они показались ей высокопарными и нелепыми. Невозможно было умолчать о том, что случилось, а она не хотела обсуждать это, пока не примет окончательного решения. Каждый раз, начиная писать ему, она чувствовала себя все более виноватой. И с каждым днем слова, сказанные отцом и матерью, все больше угнетали ее.

Рафаэлла испытала почти облегчение, когда в конце недели приехал ее отец. На официальном обеде присутствовали все, кто в тот день находился в Санта-Эухенья, – тридцать четыре человека. После обеда отец сказал Рафаэлле, чтобы она пришла к нему в маленький солярий, примыкавший к его комнате. Когда она вошла в солярий, он посмотрел на нее с такой же яростью, как в Париже, и она машинально, как в детстве, опустилась в кресло, обтянутое в полосатую бело-зеленую обивку.

– Ну что, ты опомнилась? – сразу перешел к делу ее отец, и Рафаэлла с трудом заставила себя унять дрожь, услышав его голос. В ее возрасте было нелепо так бояться отца, но она провела слишком много лет, беспрекословно подчиняясь ему, чтобы теперь не отреагировать на исходящую от него властность, потому что он был ее отцом и мужчиной. – Опомнилась?

– Я не уверена, что понимаю тебя, папа. Я все еще не согласна с твоей точкой зрения. То, что я делала, не причинило ни малейшего вреда Джону Генри, как бы ты меня ни осуждал.

– В самом деле? Тогда что насчет его здоровья, Рафаэлла? Насколько мне известно, он очень плох.

– Он не так уж плох, – ее голос дрогнул, и она поднялась с кресла, прошлась по комнате и наконец подошла к отцу, намереваясь заставить его посмотреть правде в глаза, – ему семьдесят семь лет, папа. И он прикован к кровати почти восемь из них. У него было несколько инсультов, и он не испытывает большого желания продолжать такую жизнь. Неужели ты можешь обвинять меня во всем этом?

– Если у него не осталось желания продолжать такое существование, как смеешь ты ставить под удар то немногое, что его еще удерживает в жизни? Как смеешь ты рисковать, что кто-то расскажет ему о тебе и это станет для него последней каплей? Ты, должно быть, очень смелая женщина, Рафаэлла. На твоем месте я бы так не рисковал. Только если бы был уверен, что смогу жить в мире с собой, зная, что я убил его. А твое поведение вполне может привести к этому. Или тебе это не приходило в голову?

– Приходило. И очень часто, – она тихо вздохнула, – но, папа… я люблю… того человека.

– Не настолько, однако, чтобы учитывать его интересы. Это огорчает меня. Я не думал, что ты так слаба.

Она с грустью посмотрела на него.

– Ты ожидаешь от меня, чтобы я была совершенством, папа? Чтобы я была настолько сильной? Я была сильной восемь лет… восемь… – Но она не смогла продолжать и расплакалась. Потом робко посмотрела на него: – Теперь это все, что у меня есть в жизни.

– Нет, – твердо сказал ее отец, – у тебя есть Джон Генри. И ты не имеешь права на большее. Когда-нибудь, когда его не станет, ты сможешь рассматривать другие возможности. Но пока эти двери для тебя закрыты, – он сурово посмотрел на нее, – и я надеюсь, ради Джона Генри, что они не откроются еще очень долго.

Рафаэлла на мгновение опустила голову, потом посмотрела на отца и направилась к двери.

– Спасибо, папа, – очень тихо сказала она и вышла из комнаты.

Ее отец улетел в Париж на следующий день, но ему было ясно, так же как и ее матери, что кое-что сказанное им Рафаэлле запало ей в душу. Боевой настрой покинул ее, и наконец после четырех дней и пяти бессонных ночей, проведенных в Санта-Эухенья, однажды утром она встала в пять часов, подошла к письменному столу и достала лист бумаги и ручку. Это не означало, что она устала бороться с родителями. Это означало, что она больше была не в силах игнорировать свой внутренний голос. Как она могла быть уверенной, что своим поведением не причиняет боль Джону Генри? И все, что они говорили об Алексе, тоже было правдой. Он имеет право на большее, чем она могла дать ему, и возможно, это большее она не сможет дать ему еще долгие годы.

Рафаэлла села за стол и уставилась на чистый лист бумаги, понимая, что должна написать. Не ради отца, или матери, или Кей Виллард, но ради Джона Генри и Алекса, перед которыми она была в долгу. Ей потребовалось два часа, чтобы написать это письмо, и когда она ставила в конце свою подпись, она уже ничего не видела из-за слез. Но смысл написанного был предельно ясен. Она писала ему, что хочет расстаться с ним, что она долго думала об этом во время своих каникул в Испании и пришла к выводу, что нет смысла продолжать отношения, у которых нет будущего. Она поняла, что он не подходит ей и тому образу жизни, который она намеревалась вести, когда станет свободной. Она писала, что чувствует себя счастливее в Испании, среди своей семьи, что здесь ее место и что в любом случае она не сможет выйти за него замуж, потому что он разведен, а она католичка. Рафаэлла использовала любой предлог, любую ложь и обвинение окружающих их людей, чтобы у него не оставалось ни малейшей надежды на продолжение связи. Она хотела окончательно освободить его, чтобы он смог найти себе другую женщину, а не ждать ее. Она хотела подарить ему последний подарок – свободу, и, если этого можно было достичь лишь ценой безжалостных и обидных слов, она была готова на это ради Алекса. Это был ее прощальный дар ему.

Но второе письмо, которое она написала, далось ей еще труднее. Оно было адресовано Мэнди и отправлено на адрес Шарлотты Брэндон в Нью-Йорке. В нем Рафаэлла объясняла, что обстоятельства изменились и она больше не будет встречаться с Алексом, когда вернется в Сан-Франциско, но она всегда будет любить Мэнди и дорожить воспоминаниями о месяцах, проведенных с ней.

К тому времени когда она закончила писать оба письма, было уже восемь часов утра, и Рафаэлла чувствовала себя совершенно разбитой. Она надела толстый махровый халат, бесшумно спустилась в холл и положила оба письма на серебряный поднос. Потом тихо вышла из дома и медленно побрела к уединенному местечку на пляже, которое обнаружила еще в детстве. Она сняла халат и ночную сорочку, скинула с ног сандалии, с отчаянием бросилась в воду и поплыла как можно быстрее и как можно дальше. Она только что отказалась от того, что составляло смысл ее жизни, и теперь ей было все равно, жить или умереть. Она подарила Джону Генри лишний день, или год, или десятилетие, а может, и два, освободила Алекса, чтобы он мог жениться и завести детей, и у нее не осталось ничего, кроме пустоты, которая убивала ее последние одинокие восемь лет.

Рафаэлла уплыла настолько далеко, насколько хватило сил, а когда вернулась на берег, каждый мускул ее тела болел. Она медленно вышла из воды, подошла к лежавшему на песке халату и растянулась на нем. Ее стройное обнаженное тело купалось в лучах утреннего солнца, а плечи сотрясались от рыданий. Она пролежала так около часа, а когда вернулась в дом, увидела, что слуга уже забрал письма с гигантского серебряного подноса и отправился с ними в город на почту. Все было кончено.

Глава 27

Когда Рафаэлла вернулась из Испании в Сан-Франциско, потянулись дни, казавшиеся ей бесконечными. Она каждый день часами сидела около Джона Генри, читала ему, размышляла, разговаривала с ним. Она читала ему статьи из газет, пыталась раздобыть книги, которые в свое время нравились ему, сидела с ним в саду и читала собственные рассказы, в то время как он все чаще и чаще погружался в сон. Каждый час, каждый день, каждый момент были трудны для нее так, словно она была скована по рукам и ногам. Каждое утро ей казалось, что она не переживет еще один день. А к ночи была измотана после долгого сидения рядом с мужем, почти без движения, уныло читая вслух и слушая его легкое похрапывание.

Это была не жизнь, а медленная пытка, на которую она теперь была обречена. До того как она встретилась с Алексом в прошлом году, все было по-другому. Тогда она не знала другой жизни, она не испытывала радости, готовя комнату для Мэнди, не пекла хлеб, не возилась в саду и не ожидала с нетерпением его возвращения домой. Она не сбегала по лестнице со смехом вместе с Мэнди и не стояла рядом с Алексом у окна, встречая рассвет. Теперь не осталось ничего, только бесконечные унылые теплые солнечные дни, которые она проводила в саду, глядя на пушистые белые облака на небе, или бессонные ночи, прерываемые лишь звуками туманных горнов в заливе.

Иногда она вспоминала о летних днях, проведенных в юности в Санта-Эухенья, или о том, как они уезжали на каникулы с Джоном Генри лет десять назад. Но теперь не было ни плавания, ни смеха, ни беготни по песку с развевающимися на ветру волосами. Не осталось ничего и никого, только Джон Генри, и он тоже изменился за прошедший год. Он очень быстро уставал, казался совершенно измотанным и погруженным в себя и гораздо меньше интересовался всем, что происходило за пределами его кровати. Он больше не интересовался политикой, нефтяными сделками с арабскими странами или возможными катастрофами, которые в первые годы очень занимали его. Ему были безразличны и его собственная фирма, и его бывшие партнеры. Он действительно не интересовался ничем, но внезапно раздражался из-за любой мелочи. Казалось, что он ненавидит всех и вся за свое мучительное существование в прошедшие восемь лет. Он стал медленно умирать, и однажды утром сказал Рафаэлле:

– Если я все равно умру рано или поздно, я предпочел бы сделать это прямо сейчас.

Он начал без конца говорить о том, что хотел бы скорее умереть, о том, что он ненавидит сиделок, о том, что ему не нравится, когда его пересаживают в кресло. Он настоятельно требовал, чтобы его никто не беспокоил. И только с Рафаэллой он прилагал невероятные усилия быть мягким, словно ему не хотелось обвинять ее за те чувства, которые он испытывал. Но всем, кто видел его, было очевидно, что он был отчаянно несчастен. И это постоянно напоминало Рафаэлле слова отца. Может быть, он действительно был прав, говоря, что Джон Генри нуждается в постоянном ее присутствии. Если раньше это было не так, теперь-то он точно не мог без нее обойтись. Или, может быть, из-за того, что теперь Рафаэлле больше нечем было заняться, ей казалось, что он нуждается в ней все больше. Но казалось, что он хочет быть рядом с ней каждую минуту, и она вынуждена была сидеть около него, быть всегда под рукой, даже когда он спал. Словно она взяла на себя обязательство отказаться от собственной жизни ради этого человека. И в то же время было видно, что Джон Генри окончательно потерял волю к жизни. Рафаэлле от этого становилось тяжелее. Если он устал жить, что она может сделать, чтобы возродить в нем этот интерес? Вдохновить его своей молодостью, энергией, желанием жить? Но ее жизнь была ненамного счастливее жизни Джона Генри. После того как она разорвала отношения с Алексом, Рафаэлле незачем стало жить. Разве что только для того, чтобы быть живительным лекарством для Джона Генри. Иногда она думала, что больше этого не вынесет.

Она больше почти не выходила из дому. А когда выходила, всегда брала шофера, который увозил ее куда-нибудь подальше, чтобы она могла прогуляться в одиночестве. В центре города она не была со времени возвращения из Испании. И она боялась гулять неподалеку от дома, даже вечерами, опасаясь, что может столкнуться с Алексом. Он получил ее письмо за день до ее отъезда из Санта-Эухенья. И она замерла на месте, когда дворецкий сообщил ей, что звонят из Америки. Она отчаянно хотела, чтобы это был Алекс, и в то же время боялась этого. Рафаэлла не посмела отказаться от разговора, опасаясь, что это связано с Джоном Генри.

Она подошла к телефону. Сердце бешено колотилось в ее груди, а руки дрожали. А когда она услышала его голос, она крепко закрыла глаза, пытаясь сдержать слезы. Она сказала ему очень спокойно и хладнокровно, что здесь, в Санта-Эухенья, она пересмотрела свою жизнь и ей нечего добавить к тому, что она написала ему в письме. Он назвал ее сумасшедшей, сказал, что кто-то заставил ее принять такое решение, спросил, имеет ли это отношение к тому, что могла Кей сказать в Нью-Йорке. Рафаэлла заверила его, что это было ее самостоятельное решение, а повесив трубку, проплакала несколько часов. Разрыв с Алексом был самым болезненным решением в ее жизни, но она больше не могла рисковать тем, что ее двойная жизнь убьет Джона Генри, и она не хотела лишать Алекса возможности наладить нормальную жизнь с кем-то еще. В конечном итоге ее отец и Кей победили. И Рафаэлле оставалось лишь жить в соответствии со своими решениями всю оставшуюся жизнь. К концу лета годы, предстоящие ей впереди, стали казаться ей анфиладой мрачных, пустых комнат.

В сентябре, когда Джон Генри начал спать по нескольку часов каждое утро, Рафаэлла, чтобы как-то занять себя, взялась за рукописи книг для детей. Она выбрала ту, которая нравилась ей больше всего, и, чувствуя себя глупо за этим занятием, отпечатала рукопись и отослала ее издателям детских книг в Нью-Йорке. Это была идея Шарлотты Брэндон, и она казалась не слишком удачной, но она ничего не теряла, к тому же ей вовсе нечем было заняться.

Закончив с книгой, Рафаэлла опять погрузилась в воспоминания о прошедшем лете. Бывали времена, когда она почти ненавидела своего отца, она сомневалась, что когда-либо простит его за все то, что он ей сказал. Он лишь немного смягчился, когда она позвонила ему из Санта-Эухенья и сказала, что уладила все дела в Сан-Франциско. Он ответил, что хвалить ее не за что, что она просто исполняет свой долг и что ему было больно прилагать такие усилия, чтобы она исправила свою ошибку, ведь она должна была сделать это по своей инициативе. Отец отметил, что она жестоко разочаровала его, а более мягкие упреки матери заставили ее испытать чувство полного поражения.

И даже осенью в Сан-Франциско это чувство продолжало преследовать ее. Оно же побудило Рафаэллу отклонить предложение матери встретиться в Нью-Йорке, где она со всеми сопровождающими собиралась провести несколько дней на пути в Бразилию. Рафаэлла больше не считала, что обязана ехать в Нью-Йорк повидаться с матерью. Ее место было возле Джона Генри, и она больше не оставит его одного до самой смерти. Как знать, может быть, месяцы, в течение которых она металась между своим домом и домом Алекса, каким-либо образом приблизили Джона Генри к его кончине. И, безусловно, было бесполезно уверять ее, что приближение кончины как раз больше всего устраивало Джона Генри. Теперь она почти не оставляла его одного, за исключением ее редких прогулок.

Ее мать была немного встревожена отказом Рафаэллы присоединиться к ней в «Карлайле». Ей пришло в голову, что дочь, возможно, все еще зла на отца за то, что произошло между ними в июле. Но, судя по ее письму, она не казалась обиженной. Она скорее была до странности замкнутой. Ее мать дала себе слово позвонить ей из Нью-Йорка и убедиться, что ничего не случилось. Но учитывая суматоху, которую создавали ее сестры, кузины и племянницы, походы по магазинам и разницу во времени, она улетела в Буэнос-Айрес, так и не найдя возможности позвонить.

Но для Рафаэллы в любом случае это не имело значения. У нее не было желания разговаривать с матерью или с отцом. И она решила этим летом, что больше не поедет в Европу, пока будет жив Джон Генри. А он тем временем все быстрее впадал в состояние анабиоза, почти все время спал, пребывал в депрессии, когда бодрствовал, отказывался от еды и, казалось, терял последние навыки и способности. Доктор объяснил Рафаэлле, что все это нормально для человека в его возрасте после перенесенных им инсультов. Было даже удивительно, что он так долго сохранял волю к жизни. Рафаэлла с горькой иронией подумала о том, что теперь, когда она полностью посвятила ему себя, его состояние резко ухудшилось. Но доктор сказал ей, что ему еще может стать немного лучше и что, возможно, после нескольких месяцев апатии он снова оживет. Рафаэлла прилагала все усилия, чтобы развлечь его. Она даже начала сама готовить ему разные деликатесы, пытаясь пробудить в нем аппетит и заставить его поесть. Эта была жизнь, которую большинство людей сочли бы ночным кошмаром, но Рафаэлла, казалось, даже не задумывалась над этим. Отказавшись от надежды на счастье и расставшись с единственными двумя людьми, Амандой и Алексом, которые впервые за долгие годы снова пробудили в ней любовь, она чувствовала, что больше не имеет значения, на что она потратит свою жизнь.

Прошел ноябрь, а в декабре Рафаэлла получила письмо из издательского дома в Нью-Йорке. Они были очарованы присланной ею рукописью, удивлены, что у нее нет агента, и предлагали заплатить ей две тысячи долларов в качестве аванса. А книгу они планируют снабдить иллюстрациями и надеются выпустить следующим летом. Некоторое время Рафаэлла смотрела на письмо с изумлением, а потом впервые за долгие месяцы расплылась в широкой улыбке. Как девочка, она пробежала наверх по лестнице, чтобы показать письмо Джону Генри. Но когда она вошла в его комнату, он спал в своем инвалидном кресле. Его рот был полуоткрыт, подбородок упирался в грудь, и он издавал слабые звуки, похожие на мурлыканье. Рафаэлла некоторое время понаблюдала за ним и внезапно почувствовала себя отчаянно одинокой. Ей так хотелось рассказать ему, потому что больше ей не с кем было поделиться новостями. Она снова испытала острую боль в сердце при воспоминании об Алексе, но тут же решительно отогнала прочь все мысли о нем, напоминая себе, что он уже давно нашел ей замену, что Мэнди была счастлива, а Алекс, может быть, уже помолвлен или даже женат. Через год у него могут появиться дети. Рафаэлла почувствовала, что, возможно, ее поступок пошел на благо всех заинтересованных лиц.

Она сложила письмо и спустилась вниз по лестнице. Ей пришло в голову, что Джон Генри ничего не знал об историях, сочиняемых ею для детей, и ему покажется очень странным, если она расскажет ему о книге. Лучше было ничего ему не говорить. Ее мать, безусловно, это не заинтересует, а писать отцу ей не хотелось. Таким образом, получалось, что ей не с кем было поделиться новостями, поэтому она села за стол и написала ответное письмо, поблагодарив издателей за аванс, который она приняла. Хотя потом сама удивилась, зачем она это сделала. Это был эгоистичный и глупый поступок, и после того как отдала шоферу письмо, чтобы он отвез его на почту, она очень сожалела, что сделала это. Она так привыкла отказывать себе во всем, чего ей хотелось, что даже эта маленькая радость виделась ей неуместной.

Злясь на себя за такой необдуманный поступок, она попросила шофера отвезти ее на пляж, пока Джон Генри спал после обеда. Ей просто хотелось погулять на свежем воздухе, посмотреть на детей и на собак, почувствовать дуновение ветра на лице и на какое-то время забыть об удушающей атмосфере особняка.

Она напомнила себе, что приближается Рождество. Но в этом году оно совсем не имело значения. Джон Генри был слишком слаб, чтобы интересоваться, устроит ли Рафаэлла праздник или нет. Рафаэлла невольно вспомнила, как отмечала Рождество с Алексом и Мэнди, и снова заставила себя выбросить эти мысли из головы. Она редко позволяла себе даже думать о прошлом.

Было около четырех часов дня, когда шофер припарковал лимузин рядом с микроавтобусами, пикапами и старыми драндулетами, и Рафаэлла улыбнулась, представляя, как неуместно ее машина выглядит здесь. Она сунула ноги в мокасины, которые часто носила в Санта-Эухенья, и вышла навстречу прохладному бризу. На ней были серые брюки, красная водолазка и короткий жакет из овечьей шерсти. Она уже не одевалась так изысканно, как раньше. Не было смысла наряжаться лишь для того, чтобы сидеть рядом с Джоном Генри, пока она спал или ел в кровати, глядя невидящим взглядом в телевизор.

Том смотрел вслед Рафаэлле, как она спускалась по лестнице на длинный песчаный пляж. Потом он увидел ее, когда она подошла к тому месту, где волны разбивались о камень. Но вскоре он уже не мог различить ее в толпе гуляющих, забрался в машину, включил радио и закурил. К тому времени Рафаэлла ушла уже далеко, наблюдая за тремя лабрадорами, которые играли в воде, и за компанией молодых ребят, укутанных в пледы и одетых в голубые джинсы, которые пили вино и играли на гитарах.