Текст книги "Красное Зеркало. Легенда вулкана"

– Ну раз ты такой умный – объясни этим техникам, что надо…

– Просто я реалист, в отличие от вашего помета: я еще когда говорил? Падение биржи? Голод? Эпидемия? Землетрясение? Цунами? Тут миллион, там миллион – не надо считать себя богом, если трон подозрительно теплый, а вы наслушались этих трансляторов, тьфу! А я говорил – осторожней, ребята: мы для них все мясо – сегодня их, а завтра нас… Не слушайте, что вам говорят, – спорьте, пререкайтесь, с пафосом, за гармонию так не борются… Вы сказали, что человеческая природа вам ясна? Сказали, что люди – это животные? С вами никто не стал спорить… согласились, разрешили… а вы и повелись, как мухи на дерьмо…

– Ну можно хоть не за столом-то? А?

– Вж-ж-ж-ж-ж-ж! Я – электрическая муха! Лечу за призрачным дерьмом! Меня никто не остановит! Я невесомый, как ЭОЛ!

– Все, началось! Бобо, ты опять под кайфом? Ты можешь успокоиться?

– Вот застрелю телохранителя – тогда успокоюсь…

– Животное…

– Вы все тут животные! И правильно всех вас… нас…

– Да поймаем мы эту шлюшку! Успокойся! Сопли развесил – они у тебя уже от кокса белые!

– Говорят, с ней какой-то универсал, из неучтенных трансляторов…

– Как страшно… Ну и что теперь? Обгадиться?

– О, господи, опять… нам надо уходить…

Вновь громыхнул раскат грома, но уже совсем близко…

– Да, нам надо уходить…

У меня возникло странное чувство: будто я стою под дождем в темноте и гляжу в черные облака, а сзади меня кто-то поддерживает за кончики плаща…

– Да, вам надо уходить, и как можно скорее…

Я обернулся назад, но никакого плаща не заметил: на крыльце каменного дома стояла красивая девушка и пристально глядела мне в затылок – глаза ее светились в темноте ярко-голубым светом с синей каемкой…

Белое пятно с куском мяса начинает таять, а манжеты на глазах темнеют…

– Но почему им надо уходить?

– Так решил совет старейшин – оставлять их опасно для нас… Были мнения их вообще убить, так что…

– Надо дождаться, пока он хоть на ногах стоять сможет…

– Мы и так его можем погрузить… по пути очухается…

– Давайте дадим ему мотодрезину хотя бы – он же предупредить хотел, про пушку-то…

Обволакивающая меня уютная темнота стала таять… Первое, что вкралось ко мне снаружи, – это лицо с грязно-рыжей бородой и торчащими усами, которое смотрело на меня сверху вниз…

– Вроде очнулся, – произнес этот человек, в котором я признал некоего Калгана.

Я лежал на пыльной куче плащ-палаток, постеленных прямо на каменный пол. Помещение напоминало фрагмент тоннеля, врезанный в скалу. Потолок был сводчатым, покрытым литыми бетонными ребрами. Он упирался в глухую каменную стену высотой метров шесть, на фоне которой стояла большая, почти под потолок, скульптура из грубо отесанного темного камня. Она изображала сидящую скрестив ноги человеческую фигуру с противогазом (таким же каменным) на голове. Статуя была обмотана оранжевыми тряпками, сшитыми между собой, которые были явно взяты от ветхих антирадиационных комбезов старого образца… Прямо передо мной стояла группа людей в клеенчатых плащ-палатках с наброшенными на голову капюшонами, из-под которых тоже торчали старых моделей противогазы. Голоса их звучали гундосо и приглушенно. На секунду мне показалось, что я попал на бал-маскарад в сумасшедшем доме… Под ногами людей клубился легкий пар, – вероятно, в каменном полу скрывалась система отопления, вызывающая этот конденсат.

Тело мое слегка тряслось, а затылку, несмотря на ноющую боль, было тепло и мягко – кто-то массировал мне голову. Я чуть вытянул шею назад – это была Ирина, и моя голова лежала на ее коленях. Ирина грустно улыбалась.

– Странный, я, конечно, сильно извиняюсь, но тебе придется срочно уехать с Шалманки, – прокашлявшись, сказал Калган. – Старейшины…

Тут из группы людей в противогазах шагнул вперед высокий человек, и полы его плаща зашуршали по камню.

– По решению совета старейшин Горной-Пять, – глухо зудя дыхательным клапаном маски, произнес он с официальными нотками в голосе, – Охотник Странный, известный как Пастух Глюков, и его спутница Ирина, гид, объявляются в Горной-Пять персонами нон грата, вследствие чего они обязаны покинуть поселок в течении трех – максимум четырех стандартных часов. В случае отказа вышеуказанных лиц покинуть территорию Горной-Пять они будут выдворены силой, а при сопротивлении физически уничтожены.

– Спасибо за вашу доброту, – тихо произнес я, и мой голос гулко отозвался в сводах помещения.

– Лично мы не испытываем к вам никакой неприязни, – добавил этот глашатай воли старейшин, – это ради вашей же безопасности и безопасности поселка.

– Вот как? – удивился я, пытаясь приподняться на локтях.

Ирина помогла мне сесть.

– Именно, – кивнул тот. – После атаки глюка погибло четверо человек, и, когда люди узнали, что в поселке находится Пастух Глюков, началась паника и возникли агрессивные настроения по отношению к вам – люди говорят, что вся Сеть заполнена историями о том, что вы приносите несчастье и вокруг вас всегда кровавая бойня. Поэтому, чтобы избежать стихийной расправы, мы в срочном порядке были вынуждены созвать совет старейшин поселка и вынести законное решение, чтобы избежать беспорядков…

– Очень мило с вашей стороны, – ответил я, – а почему вы все в противогазах?

– Совету старейшин иногда приходится выносить сложные решения, – он глухо прокашлялся под маской, – поэтому голосование принято проводить анонимно, чтобы избежать частной расправы над членами совета.

– Значит, граждане вас недолюбливают? – с сарказмом спросил я.

– Просто граждане бывают разные, – холодно произнес он. – Как, впрочем, и ситуации… Время вашего пребывания в поселке пошло с момента оглашения решения совета.

– Ну что ж… – Я кряхтя поднялся, оглядевшись: наши вещи лежали здесь, даже автомат, только без рожка.

– Странный, ты уж зла не держи, – вздохнул Калган. – Людям-то всего не объяснишь…

– Да ладно тебе, Калган-корень, – вздохнул я. – За последнее время это не самое страшное, во что я влип…

– Я вот тебе «спасибо» скажу, – кивнул он. – Не словом, а к месту: вот сейчас с железнодорожниками договорюсь – дадут тебе мотодрезину, еды и пару канистр с топливом. Тут на юго-восток километров двести есть точка, Львиная Грязь, буровая там стоит «Восток-250А» и жэдэ станция имеется. Ради нее дорогу-то так изогнули. Там поезд подождете, он через два сола должен быть. Дрезину нам потом вернут. А еще попрошу наших сисадминов не выкладывать пока в Сеть про этого «гриба» и про то, что тебя тут видели, чтобы к тебе там не цеплялись, пока ты на поезд не сядешь. Вот все, что могу, Странный…

– И на том тебе поклон, Калган, – сказал я, вздохнув, разминая отекшие конечности. – Пойдем, дорогая…

Тихие сумерки спускались в долину Ярдангов. Облака сдули порывы вечернего ветра – циклон ушел на юго-восток, к Фарсиду. Какое-то время мы даже смогли полюбоваться закатом, некоторое время висевшим сзади, над Эвменидами. Закат в этих местах необычный и очень красивый – уходящее солнце и небо рядом с ним кажутся оранжево-розовыми. Такой необычный цвет получается из-за ржавчины, то бишь оксида железа, входящего в состав марсианской пыли, а из-за постоянных сильных ветров и близости высокогорных плато в этих местах пыли в воздухе предостаточно.

Дрезина имела неприятно тарахтящий движок, зато удобную кабину от бульдозера с тремя облезлыми сиденьями и койкой сзади, застеленной ветошью, старыми одеялами и выделанными шкурами церберов. Койка была всегда теплой от работающего мотора. Спереди кабины находилась небольшая платформа, на которой крепилась покрашенная прямо по ржавчине стрела маленькой лебедки. Из самых высоких достижений комфорта дрезина была оснащена сетевой антенной со стареньким усилителем – и мы с Ириной слушали музыку по Сети, чтобы хоть как-то перебить монотонное тарахтенье изношенного двигателя.

Иногда по пути встречались небольшие песчаные заносы. Тогда я останавливал дрезину, брал привязанную к платформе совковую лопату и, поплевав на руки, кряхтя и проклиная весь «силициум» во Вселенной, шел откапывать рельсы. А Ирина выходила вслед за мной и рассказывала мне бородатые анекдоты или просто разговаривала на абстрактные темы. Она опять как-то неуловимо изменилась, стала проявлять больше эмоций, не стеснялась говорить веселую чепуху, шутила. Правда, ее шутки я не всегда понимал сразу – она могла смеяться чему-то, понятному только ей одной. Я же беззлобно подшучивал над «глубоким и сложным смыслом» ее юмора, на что она так же беззлобно обижалась и угрожала мне, что замолчит навсегда, если я не начну понимать ее тонких шуток.

Я был даже рад тому, что нас выперли из поселка, – мне почему-то было безумно хорошо с ней вдвоем в этой треклятой, как я ее называл, пустыне. Первый раз мы были вдвоем, и только вдвоем, никто не стрелял, никто не докучал, никого не надо было спасать или следить за подозрительным поведением.

Я в шутку иногда называл ее «барышней», на что она немедленно обзывала меня брутальным мужланом и спрашивала, сколько я ношу пар носков с собой на смену.

Этот вопрос повергал меня в ступор, и я отвечал, что достаточно просто их часто стирать, а не носить с собой по Марсу складной бельевой шкаф.

Видно, все эти тягостные и мрачные события настолько истощили нашу психику, что пришли в действие некие защитные механизмы мозга, которые вводили нас в состояние беспричинного веселья: мы просто устали бояться, мучиться и плакать. А может, это просто здешние пески обладали сложным химическим составом, который так действовал на людей.

Иногда мы останавливались, чтобы побыть одним в полной тишине ночной пустыни, без дребезжания мотора, и я заваривал в портативном нагревателе эрзац-кофе, а в НЗ-наборах, доставшихся нам с вертолета, обнаружился редчайший на Марсе продукт – шоколад для летчиков! Не знаю, что в него добавляли, но, после того как мы съели по плитке, совершенно молча, без каких-либо комментариев, мы начали целоваться, как бешеные. Эти поцелуи длились минут по пятнадцать – двадцать.

Один-единственный раз я заметил на верхушке плоского холма стаю церберов, но стоило только включить мотор и зажечь фары, как их сдуло словно сильным ветром.

Можно было смело сказать, что я был счастлив, и еще сильнее я ощущал счастье, когда думал о том, что воспоминания об этом останутся на всю жизнь и тоже будут делать меня очень счастливым! А ведь это происходит со мной, прямо сейчас и здесь! В этой треклятой, как я ее называл, пустыне!

Путь наш иногда проходил в неглубоких котловинах, прорытых через невысокие ярданги, которые стали попадаться все чаще, по мере удаления от гор. Я ждал, что скоро, очень скоро, когда мы сядем на поезд, горизонт на востоке вздыбится двумя гигантскими, фантастическими горными массивами. На юге появятся плоскогорье Фарсид, которое поднимается над окружающей поверхностью на шесть километров и протягивается на четыре тысячи кэмэ с севера на юг и на три тысячи с востока на запад. На нем-то и стоят три огромных, сравнимых с Олимпом вулкана: Арсий, Павлин и Аскридий – это знаменитый Трезубец Нептуна. На северо-востоке же появится наконец огромный пузырь пресловутого Олимпа, который только в поперечнике шестьсот километров, а в высоту все двадцать восемь. И все – в тех областях почти отсутствует жизнь, зато она бурлит на их границах. Гигантские соляные поля лежат на пути к Лихоторо-Сити: зрелище сказочное – будто снег, искрящийся в красноватом свете. А дальше – непроходимые гиганты щитовых вулканов, высочайших плоскогорий, холод и смерть… Эта граница будет означать конец нашего пути вперед и начало пути вверх, хотя я пока слабо представлял себе, как и что мы будем искать на этом фантастическом выпуклом участке марсианской коры, где могут разместиться по площади все крупные города марсианских колоний. Да и стоит ли оно того, чтобы мы ползли туда, на встречу с непонятным «Зеркалом», или что там скрывается…

А пока нас обнимала своим затейливым рельефом долина Ярдангов. Убаюкивала мягкими мерцающими крыльями марсианской ночи и дуновением ветров, создающих иллюзию пустоты и покоя…

Я вновь остановил дрезину, чтобы залить в бак следующую канистру солярки. Когда мы вновь тронулись в путь, Ирина задремала на моем плече под медленный тягучий поток эмбиента[24]24
  Жанр электронной музыки, основан на модуляциях тембров, создает мягкую, обволакивающую атмосферу.


[Закрыть], изливающийся из похрипывающих динамиков радио.

Я бы и сам уснул, несмотря на рокот мотора, – в кабину задувал ленивый ветерок, блуждающий меж барханов, дул поток теплого воздуха из печки под приборной доской, слегка попахивающий топливным перегаром. Мерно постукивали колеса на стыках рельсов, и убаюкивающе покачивалась платформа дрезины.

Мне вдруг вновь отчаянно захотелось все бросить – может, купить такую дрезину и устроить прямо на ней дом на колесах? Развозить мелкие грузы, посылки… сделать маленькое рельсовое ответвление между уютными дюнами и разбить там постоянный лагерь. Основать свой клан… А что? Опыт у меня есть… Будем ходить в интересные рейды…

Я крепче прижал к себе Ирину за плечо и вдохнул с наслаждением ее запах – свежий и нежный, словно изысканный марсианский цветок…

Ритмично и с раскатистым легким сипением стучали сквозь бормотание двигателя стальные колеса дрезины, шлифуя стыки старого рельсового пути. Прошло около пяти часов с того момента, как Калган помахал нам рукой с платформы поселка и пожелал удачи, хмуро косясь на покореженную прожекторную мачту. Ярданги скрадывали горизонт, поэтому появление на фоне темно-сиреневого неба с багровыми мазками бархатных облаков черных силуэтов буровых вышек «Востока-250» было для меня некоторой неожиданностью. Пирамидальные нагромождения корпусов, облепляющих металлические конструкции буровых, медленно и плавно стали надвигаться из-за поворота железной дороги, над которым нависал крутой склон глинистого холма с красиво переплетенными ребристыми узорами выветренной глины и песка. Ярданги были очень живописны – это бросалось в глаза даже в полумраке марсианской ночи и несмотря на усталость. Тысячелетиями ветер, словно авангардный скульптор, оттачивал узоры линий, переплетение наносов и выступающих пород, округлые канавки и борозды, в контрасте с резкими щелями и трещинами, напоминающими фрактальные поверхности. Словно гениальный резчик и зодчий, решивший свести всех с ума тонкостью и затейливостью своего искусства, амазонский северный ветер придал ярдангам вид крышки огромной резной шкатулки (чуть не сказал «саркофага»), инкрустированной различными камнями, керамическими рельефами и песком.

Именно черная громада «Востока», испещренная габаритными и сигнальными огоньками, топорщащаяся в небо своими ритмически резкими силуэтами, выглядела здесь чужеродной – люди приспосабливаются к природе примитивно и грубо…

Я сбавил ход, заметив ветвление ржавых стрелок, возле которого стояла невысокая вышка с прожектором. Перед нею, над рельсами, нависала трехдюймовая железная труба, выкрашенная флуоресцентной краской аляпистыми полосками. На вышке горел зарешеченный прожектор, бросающий мутное пятно света, оттеняющее грубые конструкции стрелочной зоны, во мрак которой уходили небольшие «ежи» из сваренных рельсов. По ним тянулось четыре ряда «колючки».

За трубой, на путях, стоял силуэт человека с автоматом. Он поднял одну руку вверх и помахал ею в свете наших фар.

Я стал тормозить ход дрезины, на что та ответила душераздирающим скрежетом. Ирина вскинула голову, спросонья озираясь по сторонам.

– Уже приехали? – сонным голосом спросила она.

– Почти, – ответил я, притушив фары, чтобы не светить часовому в лицо.

Наконец визгливый скрип стал задыхаться под напором трения и, захлебнувшись низкой нотой, замолк, а дрезина, качнувшись на рессорах, замерла.

Заглушив двигатель, я с трудом повернул тугой рычаг и открыл дверь кабины.

Человек, стоявший на путях, пригнулся под шлагбаумом и зашагал в нашу сторону, громко шурша подошвами сапог по гравию насыпи.

– Аусвайс битте![25]25
  Документ, пожалуйста (нем.).


[Закрыть] – выкрикнул он, подойдя ближе.

Изо рта у него выбивался пар, клубящийся в свете нашлемного фонаря, который он только что включил.

– Буэнос ночес[26]26
  Доброй ночи (исп.).


[Закрыть], – в тон ответил я ему, нащупав в кармане жетон Охотничьей лицензии. – Вам привет от Калгана с Шалманки!

Другой рукой я придерживал казенную часть автомата – больше по привычке, нежели от дурного предчувствия. Моя фраза вызвала легкую заминку, на что я и рассчитывал.

– От к-корешка? – Часовой слегка заикался. – А с-скажи, понимаешь, т-тогда, который зуб у него золотой?

– Нет у него золотого зуба, – ответил я, – хоть я и не разглядывал его пасть особенно.

– Ну это, п-понимаешь, да, – кивнул часовой, подняв забрало шлема.

Лицо его было землистым, с широкими скулами, густыми бровями и узкими черными прищуренными глазами.

– А кого из его, п-понимаешь, Охотников назовешь? – снова спросил он.

– Шуруп и Хряк, – ответил я.

Тот вновь помолчал, будто переваривал услышанное.

– Да, понимаешь, – опять произнес он в задумчивости, – дай жестянку п-потискать…

Я молча присел на корточки, протягивая ему свою лицензию.

Он неторопливо отстегнул с пояса КПК, включил его и перевел в режим визового контроля.

– Так, п-понимаешь, что тут у нас, – бормотал он, глядя на экран, – так ты, понимаешь, и есть тот Странный, из долины Маринера?

– Наверное. – Я пожал плечами, а тот хмыкнул.

– Землюк, – сказал он, скорее утвердительно, нежели с вопросом.

Я промолчал.

Он имел в виду мое происхождение – не то чтобы люди, родившиеся на Марсе, ненавидели прилетевших сюда землян, но относились к ним все же с неким недоверием и настороженностью. К тому же марсианская программа фактически закрыта, и прилетевшие сюда – либо идеалисты-романтики, либо отщепенцы-авантюристы, либо просто сумасшедшие. Все эти типажи не пользовались особенной здесь популярностью, поэтому удивляться не приходилось.

– Ну п-понимаешь, и чего тебе? – спросил он после паузы.

Этот вопрос, по всей видимости, был по поводу цели моего визита на «Восток-250».

– Мне бы поезда дождаться, – ответил я по возможности вежливее, – а то на этом тарантасе далеко не уедешь…

– А чего же ты, п-понимаешь, на Шалманке поезда ждать не стал? – спросил он, подозрительно наклонив голову набок.

Я понял, что парень не дурак, и внутренне напрягся.

– За мной следят какие-то уроды, – ответил я спокойно, – вот я и решил оторваться от них, по максимуму.

– Оторваться, п-понимаешь, – повторил он медленно, глядя на меня взглядом, который, наверное, должен был просветить меня рентгеновскими лучами. – Проблемы за с-собой нам тащишь?

– Никаких проблем со мной не будет, – ответил я. – Если кто меня и выследит, так с того же поезда, на который я и сяду, так что…

– Ладно, – махнул он рукой, вернув мне жетон, – задирай рукав, п-понимаешь.

– Зачем это? – насторожился я.

– Задирай, понимаешь, н-не разговаривай. – Он вынул из кармана одноразовую иглу и воткнул ее в разъем анализатора на КПК.

Я спрыгнул на хрустящий гравий, покрытый легким инеем, и закатал рукав.

– Больно будет? – спросил я встревоженно, однако тот не ответил.

Он поднес к моему локтевому сгибу КПК, и я почувствовал короткий укол.

Затем часовой вновь минут пять разглядывал экран.

– Ну что там? – полюбопытствовал я.

– Все, п-понимаешь, нормально, – кивнул он наконец.

– А что надо-то?

– Сейчас т-тут со мной проедете, до к-карантинки – у нас тут эпидемия небольшая – восемь человек с г-гриппом каким-то странным слегли. Рожи красные, жар и т-трясет, понимаешь.

– Может, это краснуха? – предположил я.

– Да, п-понимаешь, хрен его знает… – Он махнул рукой куда-то в темноту. Шлагбаум с протяжным стоном поднялся, сверкнув своими полосками, а между стрелками зажегся синий огонек стрелочного семафора.

Часовой залез на платформу, а я сел в кабину и завел мотор.

– Ну как там? – спросила Ирина, зябко поведя плечами и прислонившись ко мне.

– Вроде все нормально, только у них какая-то эпидемия – в поселок не пустят, будем у них в карантинной зоне. Он у меня анализ крови брал.

– Понятно, – сквозь зевок сказала Ирина.

Колеса загремели по стыкам стрелок, и сквозь запыленное стекло по лицу чиркнул свет прожектора с вышки.

Изрядно лязгая по рельсам и рокоча двигателем, мы плавно причалили к длинному пакгаузу, обшитому рыжими от коррозии листами железа.

У распахнутых ворот курили часовые, а с крыши светил неоновый фонарь, озаряя платформы мертвенно-белым холодным светом.

Наш провожатый махнул мне рукой, делая знак остановиться.

– П-приехали, – крикнул он не то нам, не то часовым у входа.

Мы собрали скудные пожитки и перепрыгнули на платформу пакгауза.

Нас окружил странный теплый запах. Пахло мазутом, сырым воздухом и чем-то терпко-пряным.

– Давай их на к-карантинку, понимаешь, Сид, – сказал он часовым.

Потом наш провожатый забрался в кабину дрезины, завел двигатель и, дав короткий резкий сиплый гудок, покатил куда-то дальше.

Один из часовых обыскал нас и досмотрел вещи, затем разрядил оружие и, возвращая его, рекомендовал им не пользоваться в карантинной зоне.

В сопровождении часового нас провели через пакгауз – пряный запах распространялся от каких-то ящиков, штабелями стоящих внутри. Мы вышли с обратной стороны. На большой бетонированной площадке, огороженной высоким сетчатым забором, по верху которого шла в несколько рядов колючая проволока, стояло буквой «П» три железнодорожных пассажирских вагона со снятыми колесными базами.

По периметру возвышались четыре вышки с часовыми. На двух вышках были прожекторы. Вокруг вагонов ходили вооруженные охранники. По центру стоял небольшой пластиковый сарайчик с грубо нарисованным на задней, обращенной к нам, стене красным крестом.

В полумраке виднелась висящая на сетке табличка: «Покидать карантинную зону без разрешения коменданта строго запрещается! Нарушители приравниваются к отморозкам! Стреляем без предупреждения!»

– Куда это мы попали? – растерянно спросила Ирина.

– Кажется, так у них выглядит зал ожидания, – не нашелся я что ответить.

Часовой, сопровождающий нас, повел к вагону справа и указал на дверь, мрачно буркнув под нос:

– Располагайтесь.

Окна вагона были заварены стальными листами, а по бокам шли двухъярусные нары, покрытые различной ветошью. Пахло хлоркой и потом, а под потолком горели три тусклых светильника, забранных толстой решеткой. На торчащих из стены кронштейнах висела засаленная спецовка и несколько горняцких касок.

Народу было не очень много, и мы без труда нашли место, где можно было присесть вдвоем. Это было на нижнем ярусе, между какой-то толстой старухой, обмотанной дурно пахнущими лохмотьями, и вертлявым субъектом в потертом комбезе химзащиты.

К нам подошел часовой и спросил, не нужно ли нам чего, – мы ответили, что пока нет. Он показал нам в конец вагона, произнеся одно лишь слово «туалет», после чего ушел.

Стоял шелест, было слышно чавканье, негромкое бормотание, кашель и отдельные реплики. У кого-то пиликала игровая приставка.

Ирина боязливо прижалась ко мне.

– А мы не заразимся? – спросила она, беспокойно оглядываясь по сторонам на чумазых, неопрятных людей, одетых во что попало.

– Ну видишь, как здесь все строго, – ответил я успокоительным тоном. – Скорей всего, конечно, нет.

– Как мы здесь два дня просидим? – В глазах Ирины проглядывала паника.

– Здесь гораздо приятнее, чем в подвалах у Дарби, с его бестиарием… – Я вздохнул, стараясь не встречаться взглядом с окружающими людьми, чтобы не привлекать внимания.

Ирина тоже вздохнула и уткнулась носом мне в плечо. Я ощутил ее горячее дыхание.

– Слышь, братишка, сигаретами не богат? – раздался слева сиплый голос парня в драном комбезе.

Его лицо пахнуло перегаром и запахом давно не мытого тела, сверкнуло несколько никелированных зубов сквозь потрескавшиеся губы, окруженные двухдневной серой щетиной, среди которой рядом с мясистым носом блестели воспаленные веки. Ирина вздрогнула. Я молча полез в карман и извлек сигарету из пачки, купленной на Горной.

– Спасибо, братан! – Он часто закивал, принимая сигарету. – Сам-то откуда?

– Я с Маринера, – со вздохом ответил я.

– А-а-а, – протянул он как-то отстраненно, чиркая пьезоэлементом.

На его руке красовалась расплывшаяся татуировка в виде головы в дорическом шлеме, напоминающей бога войны. На фалангах пальцев было наколото по одной букве, складывающихся в имя «СТЕН». Он явно был настроен на общение, а я – не особо.

– Тебя как кличут? – опять спросил он, заглядывая мне в глаза скорее внимательно, нежели заискивающе.

Я понял, что от него не отвертеться.

– Странный, – ответил я.

– Че-то я про тебя слыхал. – Он задумчиво прищурился. – А… ты из этих… из землюков… Я к ним нормально… Жиган ты, видно… Меня звать Кадык – я с Елизея…

Я рассеянно кивнул…

– Жесть тут, согласен? – Он отвернулся на секунду в сторону, чтобы сделать глубокую, шумную и жадную затяжку, будто он не курил очень долгое время, хотя весь вагон был подернут легким туманом табачного дыма.

Я опять кивнул.

Он некоторое время смотрел на меня изучающе, затем отвернулся и зачем-то кивнул, видно, каким-то собственным мыслям.

– Я сам-то на буровой работаю, – продолжил Кадык, глядя в сторону, словно обращаясь в пустое пространство, – тебе откроюсь, только молчи: решил я с кичмана[27]27
  Кича, кичман (жарг.) – тюрьма, отсидка.


[Закрыть] соскочить. Ты же поезд ждешь? А я типа на карантине: как поезд приедет, с тобой ломанусь…

– А как же ваша охрана? – я насторожился.

– Ты не кони – охрана подогретая[28]28
  Конить (жарг.) – бояться чего-то; подогретая (жарг.) – в данном случае: подкупленная.


[Закрыть], – он махнул рукой. – Я тебя не напарю, просто пристроюсь рядом на выход.

– Да мне-то что, – покачал я головой, – только не чуди…

– Да мне фраерить нет резона. – Он выпустил несколько плотных колечек дыма. – Время сейчас мутное: на киче краше, чем в бегах, но жизнь прижмет – беги вперед. Не стал бы я отсюда бечь, так здесь гниль пошла… Я скажу тебе так, кентуха[29]29
  Фраерить (жарг.) – вести себя неразумно, глупо, вызывающе; кент, кентуха – на тюремном жаргоне: друг, приятель.


[Закрыть]: они все брешут…

– По поводу? – вяло спросил я.

– Они говорят про какой-то грипп? – Он выпустил дым вбок. – А это с кадаврами проблемы – какой-то фраер цапанул их трупный яд…

– Какой там, к чертям, трупный яд? – не выдержал я. – Это же просто мутанты.

– Ты что, землюк, не в курсях? Это же порождения тьмы! – Он вытаращил глаза. – Они же, когда оголодают, людишек хавают!

– Слушай, Кадык, я хоть и землюк, но уже несколько лет в Охотниках – всякого поглядел. – Я снял с пояса флягу, которую успел наполнить еще в деревне, и, отхлебнув сам, предложил ему. – Ты лучше скажи, как тебя сюда занесло?

– Ни фига сложного. – Он ухмыльнулся и вновь кивнул сам себе. – С бригадиром повздорил на рудниках, в Елизее, побежал… а на Шалманке спалился… Я раньше мотористом на горнопроходном лазере был, а до этого вообще… на краулере механиком, а перед этим спортом занимался…

Он вдруг замолчал, некоторое время бросая в мою сторону беглые взгляды.

– А ты, это… А баба твоя? – спросил он с неожиданным интересом.

– Это моя жена, – сказал я, нахмурясь.

Кадык моментально сменил тему:

– Так вот, слушай, они там в шестой скважине нефть нашли, так в той смене четверо кадавров было. Какой-то газ оттуда похреначил, трупаки его обнюхались, и один из них бригадиру палец откусил, я реально видел, а тот потом… – Было ощущение, что он говорит сам с собой…

– Да уж ты бы молчал, черт, – астматически прокашлялась бабка справа, – хуже бабы базарной! Там мужика одного сваей придавило, так у него гангрена пошла…

– Старая ты шлюха! – почти ласково произнес свесившийся сверху толстяк с лицом, похожим на засохшую лепешку. – Что же ты людям плесень на уши сажаешь? Вирус там откопали, и все это знают, – а от этого вируса нормальные люди превращаются в кадавров…

– Цербер ты бешеный! – парировала бабка. – У меня в той смене свояченица диспетчером дежурила…

Я понял, что двух суток я тут точно не протяну: пальцы Ирины крепко впились в мое правое предплечье… Я взмолился всем марсианским богам, чтобы спокойно пережить все это…

Так вот мы и сидели в центре жаркой дискуссии. Версии выдвигались одна страшнее и фантастичнее другой, вплоть до того что были обнаружены останки марсианских фараонов, покрытые специальной вирусной суспензией, которая, соединившись с нефтью, стала молниеносно размножаться, заполняя корпуса буровой и растворяя в себе людей. Обещали, что скоро из города приедут паладины с учеными и «Восток» оцепят, а всех, кто там останется, будут использовать для экспериментов.

В особенно хлестких местах изложения событий Ирина сдавленно прыскала со смеху, зарывшись мне в плечо, чтобы никто не видел.

Я и сам с трудом сдерживал готовый вырваться из груди громкий истерический смех – настолько все это выглядело нелепо и гротескно.

Конечно, возможно, что на «Востоке» действительно образовался очаг серьезной эпидемии, и смеяться было не над чем, но эта буйная человеческая фантазия создавала ощущение какого-то изощренного соревнования воспаленных мозгов.

В дверях возник часовой, который громко крикнул: «Ужин!»

Все моментально забыли о смертельной эпидемии, загомонили, засуетились, загремели посудой, вынимаемой из грязных узелков. Проход между нарами моментально заполнился толкающимися людьми, которые переругивались, пытаясь протиснуться к выходу. Мы с Ириной подняли ноги, чтобы их нам не оттоптали.

Кадык сказал, что нас накормят лучше всех, и буквально растворился в этой толчее.

Когда большая часть людей вышла, поднялись и мы с Ириной.

Снаружи, среди бурлящего столпотворения, стояла черная прокопченная бочка с торчащей вверх трубой. Полевую кухню обслуживали два бойца, наливали всем в свою посуду ароматную похлебку: ветер доносил дразнящий запах копченостей.

В некоем нестройном подобии очереди, напоминающем анатомическую схему расположения кишечника, махал нам рукой и озирался Кадык, посчитавший себя нашим покровителем. Он уже занял нам очередь и теперь ругался с охранниками по поводу того, что он нам занял. Игнорировать было нереально. Как ни странно, но охранник в конце концов кивнул и отошел в сторону, – видно, и правда этого парня знали здесь.

– Ну где вы ходите, блин, – проворчал Кадык, – ко мне тут уже набиваются всякие… Вы не бухали?

Вдоль очереди из разношерстной публики ходило трое охранников с ручным цербером на поводке, который периодически злобно порыкивал. Они были без шлемов и коротко стриженны. На их рукавах были черные повязки. Они светили стоящей в очереди братии в лица фонарями и, если находили пьяного, выталкивали его пинками под злобное гавканье собаки, невзирая на жалобные причитания.

Когда они подошли к нам и довольно бесцеремонно направили луч света на нас с Ириной, Кадык немедленно сказал, что мы его друзья и чтобы нас не трогали.

Потом он наклонился к одному из черноповязочников и что-то тихо шепнул. Тот кивнул и ушел. Вернулся он спустя пару минут и сунул мне в руки весь во вмятинах почерневший старый алюминиевый чайник.