Текст книги "Ось земли"

Отец Петр

В Потьме партию перегрузили в теплушку, влекомую моторной дрезиной и повозка устремилась, бряцая колесами на стыках узкоколейки, к столице Темлага. Отец Петр смотрел через зарешеченное окошко вагона на пробегающие мимо густые мордовские леса, в которых не встречалось и крохотной деревеньки, на голубое летнее небо и воспоминания неспешно приходили ему в голову. Особое это состояние – быть священником. Оно накладывает многие тяготы, но и облегчение дает совершенно нежданно. Отец Петр, в миру Павел Воскресенский пришел в неволю готовым к ней. Большинство священников арзамасской и окояновской епархии к моменту его ареста уже сгинуло в лагерях или были убиты. Поэтому и свой час он ждал с роковой неизбежностью, готовясь к нему в молитвах день и ночь. Отец Петр понимал, что обрушившаяся на его землю беда пришла не случайно. Для диктатуры нужна питательная среда и средой этой стало греховное состояние народной души. Священника, из самых откровенных исповедей прихожан знавшего это состояние, коробило при словах о необычности и величии русской души. Сейчас народная душа болела. Она не была ни прекрасна, ни величественна. Конечно, не сама она впала в греховность, имелись на то змеи-искусители. На его глазах еще при царе началось отвращение простых людей от собственной истории и собственных обычаев. Сколько писак всякого рода стрекотали о сладкой европейской жизни и о русском свинстве, сколько было их, превозносящих земные удовольствия против разумного воздержания. Сколько было прекрасных писателей, словно не понимавших, к чему ведут плоды их творчества. Даже Антон Чехов, гуманист из гуманистов, погружал читателя в мир, в котором не было Бога, который не давал никаких ответов на вопросы, мучавшие русскую душу, а значит, оставлял ее не окормленной. Хуже того, сам атеист, Чехов своим великим талантом прививал атеизм и читателю. А атеист для России – знак беды. Она вся создана из духовной мистики. Что ни возьми – хоть сказки, хоть песни, хоть легенды – везде душа, везде вера в чудо и высшую справедливость, вселенский взгляд на мир. Вселенский через всеобъемлющую доброту и смирение перед Богом. Оставь человека без веры в высшую справедливость, во всеобъемлющую доброту и оскудеет он душой, потеряет свою русскую особость. Вот они, атеисты из разночинцев и стали той закваской, которая разъедала русскую душу и порождала в ней всходы ненависти. Именно интеллигенция привела к разрыву привычных скреп жизни: страха перед Богом, совестливости, нестяжания. Разорвались эти скрепы – и полыхнула революция, а за ней гражданская война. Они окончательно опустошили народную душу, какое уж там величие! И как по своему находчиво поступили большевики, наполняя опустошенную народную душу новой химерой: рай без Бога построим на земле. Еще один новый удар по душе, потому что химера уводила от Бога, но не имела будущего. Чем дальше русский человек отходил от Бога, тем больше он дичал. Темные силы клокотали в его душе в поисках выхода. Священник вспомнил, что когда грянула Февральская революция, крестьяне окояновского уезда пошли громить помещиков. Из нескольких десятков помещичьих семей в живых осталась только одна. Остальных убивали топорами и кольями, заживо сжигали в помещичьих домах. Вчерашние прихожане, со слезами исповедовавшие мирские грехи, словно потеряв разум и забыв Бога, убивали ближних своих в каком то сумасшедшем угаре. Тогда он понял, что душой русских людей овладели бесы и хорошего ждать не нужно. Потом, когда к власти пришел Сталин, отец Петр увидел построение нового мира, весьма похожего на сатанинский театр, в котором все лгали: и актеры, и массовка и закулисные руководители. Наверное, Сталин и его высшие сотоварищи были искренни в своем революционном порыве, ведь они вынашивали его всю жизнь. Но откуда могла появиться искренность у сотен тысяч хлынувших в партию обывателей, еще вчера не знавших, что такое коммунизм? Конечно, они притворялись. Они играли под диктовку режиссера и кажется, многие из них были даже рады этому состоянию. Правда, театр оказался кровавым, на сцене предавали и убивали друг друга не понарошку. Бесы резвились на славу и чем дальше, тем страшнее становились их игры. Ему стало ясно, что из-за кулис руководит какая-то большая нечистая сила. Чудовищная неправда всей этой жизни-театра окончательно привела священника к заключению, что открывшаяся перед Россией дорога во тьме будет долгой и мучительной. Он потерял надежду на выздоровление русской души и понимал, что эта больная душа обязательно его погубит. Поэтому он стал готовиться к неминуемому уходу из жизни. Горячие молитвы к Господу и собирание сил перед испытанием не пропали даром. Ему было легче, чем другим арестованным переносить следствие, которое длилось совсем недолго – всего неделю. Сразу после ареста и доставки его в Арзамас, где находилось районное НКВД, отец Петр вошел в состояние полного смирения и готовности принять муки. Это наложило на него особый отпечаток, который не мог не подействовать на следователей. Священник ни отчего не открещивался, ничто не оспаривал. Молодой следователь арзамасского отделения НКВД Виктор Уваров, заряженный злостью на врагов народа и желанием отличиться в борьбе с ними, сразу повел на отца Петра оголтелую атаку. Ему было ясно, что этот окояновский звонарь вынашивает ненависть к советской власти и разговор с ним должен быть предельно жесток. Уваров уже успел попробовать себя в физическом воздействии на арестованных и знал, насколько оно эффективно. Поэтому в его планы входили избиения священника. Правда, в 1936 году официального разрешения на пытки арестованных НКВД еще не имело. Разрешение ЦК на «применение физического воздействия в отношении заклятых врагов рабочего класса» вышло в разгар репрессий 1937 года. Но следователи применяли насилие и без разрешения, потому что уже со времен шахтинского процесса 1928 года НКВД стало постепенно пропитываться атмосферой вседозволенности. Следователи порой избивали особо упрямых арестованных, а начальство закрывало на это глаза. Хотя кровавый конвейер насилия по-настоящему еще не заработал.

Однако уже после первого допроса подследственного у Виктора исчез злой настрой на выбивание добровольного признания кулаками. Священник вел себя покладисто и был на все готов.

– Молодой человек, вы напишите за меня любое признание. Я все подпишу, кроме оговора. И мы с вами хорошо разойдемся. На других людей я клеветать не буду. А в отношении меня можете придумывать любую ложь.

– Как мне понимать Ваше поведение?

– Вы думаете, что я предлагаю Вам что-то непривычное? Что Вы! Непривычными Ваши сочинения были бы в том случае, если бы вокруг была правдивая жизнь. Но ведь вокруг сплошная ложь. Почему же мы стесняемся добавить к ней какую-то мелочь?

– Что значит, вокруг сплошная ложь? Вы хоть понимаете, что занимаетесь антисоветской пропагандой и вам добавят обвинений?

– Сплошная ложь, Виктор Николаевич, это когда совсем нет правды. Если власть не признает, что она сажает в лагеря невинных людей, значит, правды нет. Я последний священник из окояновского клира, который еще недавно ходил на свободе. Остальные давно сидят или расстреляны. Правда в том, что все они пострадали невинно. Я знал их лично и могу крест целовать на том, что они не подкапывались под советскую власть. А она лжет, будто они враги народа. Просто советской власти не нужны священники и она их уничтожает. Это правда, Виктор Николаевич?

– Да вы что говорите…!

– Вы знаете, что я говорю правду, а советская власть говорит ложь.

– Так, гражданин, Воскресенский, вернемся к Вашему делу. Вы протестовали против разрушения идейного центра обмана народа. Значит, вынашивали против советской власти враждебные намерения. Наверное, вам следует признаться именно в таких намерениях и дело примет нужный оборот.

– Виктор Николаевич, я действительно протестовал против разрушения храма. Если Вы считаете его идейным центром сопротивления – воля Ваша, хотя как вы смогли усмотреть в православной церкви противника, мне непонятно. Для нее любая власть от Бога. Я полагаю, что Ваши московские начальники хотят уничтожить ее по совершенно другим причинам. Она мешает строить новое общество. Но давайте задумаемся, если организация, призывающая к любви и отказу от насилия, к отказу от смертных грехов кому то мешает, то кто же этот Кто-то?

– Мы строим безбожное общество с новой моралью!

– Вот здесь Вы ошибаетесь. Мораль всегда одна. Нет никакой новой морали и не может быть. Вся человеческая мораль как в капле воды видна в придании об Авеле и Каине. Это придание говорит о том, что для человека допустимо, а что нет. Вы не придумаете ничего другого.

– У нас есть мораль свободного человека. Она записана в манифесте коммунистической партии. Мы разрушим семью, будем иметь свободу отношений между мужчиной и женщиной, мы прекратим покупать и продавать рабочий труд, мы много чего нового придумаем.

– Очень жаль, что Вы считаете эти планы новыми. Ведь семья появилась не так давно. А до христианства процветало язычество и многоженство. Женщины в племенах зачастую не знали, от кого понесли своих детей. Вы туда хотите вернуться? Это не ново. Вы не хотите продавать труд? Так его не так давно стали продавать. Времена разделения труда на общую пользу тоже были! Так что же Вы построите?

Следователь пытался сформулировать ясную картину желанного будущего и к ужасу своему обнаруживал, что картина такая не складывается. Его не научили этому в школе! А священник, пользуясь его замешательством, продолжал страстно говорить:

– Вы создаете основу нового общества, а смотрите, что у Вас получается. В моей камере сидят двое заключенных, которых здесь пытают. Они, как дети, не хотят признаться в подготовке покушения на руководителей партии. Но ведь это покушение им уже приписали и за него осудят. Каждый день их приносят в камеру истерзанными до полусмерти. Вы считаете, что это построение счастливой жизни?

Вот Вы, я смотрю, человек с совестью. Еще не успели зрение потерять. Спросите сами себя: разве те, кто делал революцию, мечтали о муках невинных людей? Ведь в царских тюрьмах не было пыток, а в советских есть. Может, революция не туда свернула, а? Потом, посмотрите, каких личностей эти условия порождают. Меня водит к Вам надзиратель Курочкин. Он постоянно норовит толкнуть или пнуть меня, а за что? Только за то, что я священник? Понимаете? Этого человека очень жаль, ведь он лишился в душе своей человечности. Но почему?

Уваров пытался спорить, как мог, приводя примеры из газет о сопротивлении классового врага. Но все его доводы рушились на простом примере со священником. Отец Петр не был виноват ни в каком нарушении закона. Разговоры с ним приводили следователя в растерянность. Его предыдущие подследственные также были чаще всего невиновны. Но они боролись за себя, и страх гибели зачастую заставлял их лгать, изворачиваться, унижаться. Уваров был холоден к таким людям. Они не выдерживали испытания чистилищем. Но священник оказался выше этого ада. В одном из разговоров с ним следователю некстати вспомнилась строка из молитвы, которую часто читала его мать: «В ад сшедший и поправший силу дьяволю…» Это о Христе. И отец Петр, уподобляясь Богу, сходит в ад, спокойный и уверенный в своей высоте. Для него не существует страха пыток и казни. Он выше этих адских орудий, потому что верой своею попирает дьявола. Он существует с Богом и поэтому непобедим. Уварова брала жуть от этой человеческой высоты. Он чувствовал в священнике какую-то особенную силу, которую даже неизвестно как можно одолеть. Наверное, никак.

В конце концов, следователь сочинил дело об антисоветской агитации, которое с неприкрытой простотой было шито белыми нитками. Но это никого не удивило. Большая часть политических дел того периода были именно таковыми. Когда Уваров отправлял дело на Особое совещание, он даже немного волновался: не вернут ли на доследование? Уж слишком гладким выглядело преступление Воскресенского: хотел сколотить антисоветскую организацию, но никаких соратников не приобрел и решил действовать в одиночку. Стал выступать с амвона с подрывными проповедями, призывающими к борьбе с советской властью, в чем сам и признался на следствии.

Уварову не хотелось думать, что ему хочется добиться от Особого совещания самого мягкого приговора отцу Петру. Об оправдании речь не шла. Время исключительно редких оправданий врагам народа закончилось после убийства Кирова.

Особое совещание работало быстро, не углубляясь в подробности уголовных дел. Их поток с каждым днем нарастал, не давая времени на раздумье. За двадцать минут материалы были рассмотрены и гражданин Павел Воскресенский, получил десять лет лагерей.

Уваров уже оформил постановление о закрытии дела и собирался сдать его на хранение, как нагрянула проверка во главе с начальником 4 отдела областного управления Хлуновой. Эта молодая руководительница была хорошо известна своей холодной жесткостью и беспощадностью к заключенным. Побаивались ее и чекисты. Словно нюхом чувствуя наиболее слабые места в работе, она с ходу потребовала доложить ей имеющиеся материалы по антисоветской деятельности священнослужителей. Полистав дело на Воскресенского, она спросила, этапирован ли тот в лагерь, и узнав, что священник еще находится в следственном изоляторе, потребовала его на допрос.

– Но особое совещание уже приговорило попа, Ольга Николаевна – неуверенно сказал Уваров.

– Это хорошо, что приговорило. Только я смотрю, вас тут гуманизм пышным цветом расцвел. Священник явно в заговорщиках ходит, а вы ему десять лет, как карманному воришке. Будто и не усиливается классовая борьба. Пусть приведут, а Вы присутствуйте при допросе.

Когда отец Петр вошел в кабинет следователя и увидел Хлунову, внутри у него похолодело. От незнакомой начальницы исходила такая тяжелая и холодная волна неприязни, что сомнений никаких не было: перед ним духовный враг. Он взглянул на Уварова, скромно притулившегося на стуле сбоку и увидел в его глазах выражение едва прикрытого испуга, какое бывает у беззащитных людей.

Хлунова раскрыла дело на приговоре и, взглянув на священника прямым, сверлящим насквозь взглядом произнесла:

– Вы полагаете, что Вам повезло, Воскресенский. Сумели проскользнуть в игольное ушко. Ошибаетесь, не повезло. На Ваше несчастье приехала я. Приговор пересмотрят.

Отец Петр, уже сумевший перебороть холодный страх и войти в состояние смирения, ответил:

– Мне действительно повезло. Господь сподобил меня встречи с нечистой силой. Вот уж не думал…

Слова священника подействовали на Ольгу самым неожиданным образом. Она застыла, словно превратившись в истукана. Лицо ее окаменело, рот перекосило гримасой внутренней боли и ненависти. Уваров почувствовал распространившееся в комнате напряжение и затаил дыхание. Хлунова же схватилась за край стола пальцами обеих рук так сильно, что косточки побелели. Она посидела таким образом несколько секунд, потом повернула к Уварову изменившееся до неузнаваемости лицо и хриплым голосом произнесла:

– Крест с него сними…

Молодой следователь на ватных ногах приблизился к священнику, который стоял посреди комнаты заложив руки за спину.

– Рубашку расстегните, заключенный… и крестик…

– Что крестик! – закричала Ольга – что ты мямлишь, быстрей давай!

Она сама подскочила к отцу Петру, срывая пуговицы распахнула его рубашку и схватилась за тесемку, на которой весел серебряный нательный крестик. Тесемка из толстого витого шелка была очень крепкой и не хотела поддаваться. Ольга дергала за нее сатанея, от ненависти, а священник смотрел на нее и улыбался.

Она отскочила и вытянув вперед обе руки с острыми ногтями на пальцах завизжала:

– Тебе не жить, проклятый, не жить, не жить…

Отец Петр поднял глаза к потолку и шевеля губами читал молитву. Он знал, что с нечистой силой не следует разговаривать.

Мысли и чувства его были сжаты напором врага в одну точку и в этой точке билась Иисусова молитва: «Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, милостив буди мне грешному». И словно невидимый барьер опустился между священником и Хлуновой, отражая исходящую от нее ненависть.

Ольга взяла себя в руки и сказала Уварову:

– Садись, пиши новый протокол допроса.

Затем повернулась к подсудимому:

– Он напишет, а ты подпишешь, ясно?

Отец Петр снова улыбнулся. Ему все было ясно.

Хлунова с ходу начала диктовать протокол допроса, из которого выходило, что священник вступил в преступный заговор с секретарем арзамасского райкома партии и начальником районной милиции. Они вынашивали планы по созданию вооруженной организации с целью свержения советской власти и уничтожения вождей партии.

Уваров писал под ее диктовку и покрывался потом. Он участвовал в фабрикации смертного приговора не только отцу Петру, но и двум другим людям, которые, наверное, сейчас мирно делают свои дела, не подозревая о происходящем в отделе НКВД. Он хорошо знал обоих и был уверен в их невиновности.

Секретарь райкома Иван Байков, совсем недавно заступивший на пост, родом из пролетариев, раньше работал в комсомоле. Молодой, улыбчивый и доброжелательный парень никак на врага народа не тянул. Начальник милиции, бывший чоновец Николай Страхов, прошитый бандитскими пулями в нескольких местах, полуграмотный и недалекий тоже на тайного заговорщика похож не был. Да и откуда отцу Петру знаться с арзамасским начальством? Однако в изложении Хлуновой показания священника выглядели довольно красочно. Байков – идейный глава заговора, отец Петр – духовный наставник, а начальник милиции – ответственный за вооружение.

Затем Хлунова достала из портфеля бумагу и зачитала из нее целый список фамилий, которые тоже были внесены в показания священника. Уваров с ужасом увидел в списке ряд видных арзамасцев, в том числе и двух своих однокашников, руководящих сейчас ОСОВИАХИМом.

Когда Ольга закончила диктовать, она, не поворачивая лица к отцу Петру сказала:

– Подписывай.

Отец Петр продолжал молча улыбаться и молиться про себя. Он уже увидел, что нечистая сила боится его.

– Подписывай – тихим, тяжелым голосом повторила Хлунова.

– Вам лучше сразу меня убить – негромко промолвил священник – тогда станет легче. А если не сделаете этого, то будете мучиться в корчах.

Ольга повернулась нему и он увидел в ее глазах вместо зрачков две крохотные черные точки, словно у зверя. Лицо ее сковало спазмом, движения стали тяжелы, словно ее связали путами. Не отрывая глаз от священника, Хлунова медленно опустила руку в портфель, вынула покрытую гравировкой «беретту», словно во сне навела пистолет и стала нажимать на курок. Напряженную тишину кабинета разорвали выстрелы, пули с визгом заметались по комнате, но ни одна из них не попала в отца Петра. Священник стоял неподвижно и неотрывно смотрел на Хлунову. Она же привстала со стула, вытянула руку с пистолетом, что бы сократить расстояние до жертвы и метила в грудь, чтобы не промахнуться. Пистолет плевал пулями почти в упор, но они летели мимо. Уваров замер на своем стуле, боясь пошевелиться. Наконец обойма опустела и выстрелы смолкли. По коридору загрохали шаги бегущих к кабинету а Уваров подскочил к Ольге, хотел было схватить ее за руки, но увидел, что та слабнет. Пистолет упал на ковер, она откинулась на спинку стула, закрыла глаза и затихла. Виктор махнул рукой открывшим дверь чекистам, чтобы они исчезли, стал наливать воду из графина, стуча горлышком о стенки стакана, но вдруг замер, оцепенев. Из горла Хлуновой вырвался стон боли, который не затихал, а стал переходить в животный вой. Она закатила глаза и выла, словно раненная волчица. Отец Петр упал на колени, повернулся в угол лицом и начал вслух читать молитву Господу.

– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни подателю, приди и вселися в ны и очисти ны от всякие скверны и спаси Блаже, души наша…

Вой внезапно прекратился, Ольга упала головою на стол и затихла. Виктор с ужасом смотрел на нее, постепенно осознавая, что стал свидетелем бесовщины.

Через несколько минут Хлунова пошевелилась и оторвала голову от стола. Глаза ее были пусты, губы обвисли, пальцы рук мелко дрожали. Она с трудом достала из портфеля пудреницу и начала приводить себя в порядок, словно не замечая присутствующих. Закончив, встала, устало поправила на себе жакет, подняла тяжелый портфель и молча покинула кабинет. Уваров и священник безмолвно смотрели друг на друга. Им все было ясно. Непонятно только, что теперь станет с ними.

Со священником однако ничего неожиданного не случилось На следующее утро его и еще пятерых осужденных посадили в теплушку для арестантов с назначением в Темлаг.

Темниковский лагерь Главного Управления Лагерей стал одним из наиболее крупных мест заключения в срединной России. НКВД предпочитало строить лагеря в местах, отдаленных от густого заселения но с толком для народного хозяйства. Лесной поселок Явас спрятался в густых лесах, в сорока верстах от железнодорожной магистрали Москва-Рузаевка. С начала тридцатых годов он стал центром, вокруг которого раскинулись «зоны» с заключенными. Обычно зона находилась в трех-пяти километрах от Яваса и жила практически автономной хозяйственной жизнью. Большинство зон Темлага занималось лесоповалом и обработкой древесины. Часть добытой древесины уходила на гражданское производство, а часть использовалась для изготовления мебели самими заключенными. Женщины работали на производстве рабочей одежды.

Из Яваса партию повели пешком в четвертое отделение. Преодолев несколько километров по песчаной лесной дороге, вошли в маленький поселок, прилепившийся к ограждению из колючей проволоки, за которым виднелись бараки. Поселок состоял из нескольких бревенчатых домов под кровельной крышей, окруженных огородиками. Как понял священник, в них жила и работала администрация зоны. Сама зона виднелась за стеной колючки и состояла из поставленных рядами бараков, позади которых были складированы пиломатериалы.

Ворота зоны закрылись за новичками. Их построили, началась перекличка. Каждому прибывшему называли номер барака, где он будет жить. В стороне от шеренги стоял невысокий, худой офицер с тонким горбатым носом и серыми, узко посаженными глазами. У ног его сидели две крупные черные овчарки. Офицер пристально смотрел на новичков, словно выискивая среди них знакомые лица. Позже священник узнал, что это был заместитель начальника зоны Станислав Сикора, поляк по национальности. Ходили слухи, будто он специально попросился лагеря, чтобы выместить здесь свою ненависть к русским. Сикора имел славу беспощадного садиста. Правда, сам он до своих жертв и пальцем не дотрагивался, но его овчарки были натасканы на людей и могли в два счета растерзать человека. Лейтенанта боялись в зоне как огня и старались не попадаться ему на глаза при его появлении.