Текст книги "Ось земли"

Эвианская конференция

С наступлением марта в Эвиане уже достаточно тепло и оживленно для того, чтобы заработали уличные кафе – прелестная визитная карточка Франции. Вообще-то во всех городах старой Европы, за исключением, может быть, самых северных, в теплый сезон работают уличные кафе. Но нигде так не притягивает к себе уют глубоких соломенных кресел, опрятность крахмальных скатертей и запах утренней выпечки, как во Франции. Французы создали о себе множество мифов. Вы можете посмеяться над их россказнями о собственном благородстве и великодушии, потому что на свете нет больших жлобов, чем они, Вы можете хохотать над их враками об отваге и патриотизме, потому что никто быстрее их не убегает из окопов в перины к женам, Вы можете глумиться над чем угодно, но аромат свежего кофе, смешанный с запахом горячего круассана тихим солнечным утром, истекающий из открытых дверей уличного кафе – это не сказка, а реальная и прекрасная песня о маленьких чудесах земной жизни. Неизменно отличный кофе, неизменно чудесный джем на воздушной булочке, неизменно сердечное приветствие гарсона – вот нежные оковы, делающие Вас пленником уличного кафе. Есть что-то по-особенному приятное в этом незатейливом занятии – нежиться в лучах утреннего солнца, развалясь в соломенном кресле, не спеша потягивать кофе и поглядывать на спешащих мимо нарядных француженок. Совсем немного нужно для этого: чуть-чуть свободного времени, пару свободных франков и не занятую заботами душу. Однако все эти наши рассуждения никак не относятся к Александру Александровичу и Порфирию, которое только что объявились в Эвиане по совершенно конкретному поводу. Души их тяготились заботами и они совсем не были расположены к созерцанию местных красавиц. Мы увидели их как раз в то момент, когда Порфирий, торопливо глотая горячий кофе и расплескивая его на белоснежную скатерть, взволнованно доказывал профессору:

– Если ты не пойдешь на конференцию, то так ничего и не поймешь. Тебе надо сделать две вещи: сходить на конференцию, а потом почитать газеты. Тогда у тебя в голове все сразу встанет на место.

Профессор тоже волновался. Только что, сидючи на Кузнецком мосту они случайно коснулись темы международного еврейства, да так рассорились, что в свойственном ему припадке буйнопомешательства, Поцелуев притащил Зенона в Эвиан, в март 1938 года, где вот-вот должна была начаться международная конференция по спасению евреев гитлеровской Германии. А поводом послужило то, что Александр Александрович не хотел соглашаться с подлой ролью сионистов в международных делах. По его мнению, эти силы всегда занимались сугубо своими задачами и в большую политику не лезли. Не было у Александра Александровича случая убедиться в противоположном. Как большой ребенок, Зенон твердил, что цель сионистов заключается в собирании «земли обетованной», а на остальное им наплевать. Порфирий же, немало полазавший по разным эпохам, придерживался другой точки зрения. Впрочем, лучше прислушаться к их диалогу.

– Меня, Сашхен, в конспирологии не заподозришь. Ведь, что такое конспирология? Это вещь довольно простая. Корни ее идут от больших амбиций, которые построены на неграмотности. Вот захочет какой-нибудь чудак стать авторитетом в научных или околонауных кругах, а образования у него кот наплакал. Что он тогда делает? Он заявляет о чем-то трудно проверяемом, в чем кроме него, якобы, никто не разбирается. Этой публики много, тут тебе и экстрасенсы и ведуны и контактеры с инопланетными цивилизациями. Так вот отдельной группой среди них стоят конспирологи – специалисты по тайным обществам, которые, якобы, правят миром. Эти организации никто на белый свет не вытаскивал, поэтому фантазировать можно как Бог на душу положит. На сегодня такой бредятины развелось невероятное количество. Это и есть конспирология. И только очень редкий человек на самом деле знает, каковы эти тайные организации, что они могут, что они в реальности делают, что им под силу, а что нет. Такой человек не конспиролог, а реалист. Вот я, Сашхен – реалист. Может, сионисты и вправду, своей конечной задачей ставят обретение земли обетованной, только их деньги не могут обойтись без политики. Денег у них много и этим деньгам политика нужна. Она для них новые возможности создает, чуешь? Про эту сионистскую компанию я кое-что знаю, потому что очень внимательно за ее маневрами вокруг товарища Сталина наблюдал.

– А что, были такие маневры?

– Пока Троцкий был жив – еще какие. Но Иосиф Виссарионович им никогда не доверял. Никогда. Когда он Троцкого из страны выслал, они маску-то с себя сорвали. Стали иудушку на руках носить. Будто президента принимали. В Нью Йорке тысячные кавалькады, пресс-конференции, манифестации трудящихся, с ума сойти можно. Думаю, товарищ Сталин всегда об этой дружбе подозревал, но тут он воочию увидел: вот кого сионисты хотели красным Мошиахом сделать, вот кто должен был над миром восседать. Плохую службу они тогда иудушке сослужили. Лучше бы не показывали с ним своих тесных связей. Если бы не этот их хоровод, не послал бы Иосиф Виссарионович в Мексику агента Меркадера ставить точку ледорубом. А то ведь обидели они можно сказать, все идейное руководство ВКП(б) своим коварством: убедилось оно, что тот, с кем бросала молодость на Кронштадтский лед, оказался всего лишь говнюком, исполнявшим заказ современных книжников и фарисеев. Поэтому, Иосиф Виссарионович не простил Бронштейну такой подлой метаморфозы. Что, профессор, теперь насчет христианской сущности сталинизма ничего чирикнуть не хочешь? Не хочешь вспомнить, как Христос сказал: «не миром пришел я к вам, а с мечом»? Тоже мне: «сионизм ничем, кроме собирания земли обетованной не занимался». Занимался, да еще как. Вот сейчас судьба германских евреев решается и ты увидишь, каков он, твой сионизм.

– Он не мой, Порфирий Петрович. Он сам по себе. Просто я не терплю попытки всяких антисемитов накрутить на еврейском вопросе семь верст до небес.

– Соглашусь с тобой, архивариус. Типы такие имеются. Но это, опять же, конспирологи. Я тебе про факты говорю. Специально тебя сюда привез, чтобы ты своим носом в факты уткнулся. Чуешь?

– Ты, что, думаешь, я ничего про эту конференцию не знаю? Знаю, Порфирий. Другое дело, что она для меня раньше не интересна была. А про сионистов я в этой связи ничего не копал. Не хочу я здесь время убивать. Расскажи лучше свою версию. А я подремлю на солнышке.

– Ах ты, старый негодяй, привык на мне верхом ездить. Конечно, три дня болтовню на конференции слушать нелегко. Любому тошно станет. Да и зачем, когда есть Поцелуев? Он в момент все растолкует. Хорошо, я не жадный. Запрягай меня, эксплуатируй. Можешь смежить веки, а я тебе, как Арина Родионовна, телеграфным стилем материал для статейки надиктую.

Профессор взял в руки чашку кофе, блаженно откинулся в кресле и закрыл глаза. А Порфирий, напротив, выпрямил спину, достал из пиджака лист бумаги и стал читать голосом заправского лектора.

«В марте 1938 года по инициативе американского президента Рузвельта во Франции, в маленьком городке Эвиан была созвана международная конференция по организации вывоза евреев из Германии и Австрии. Сначала сионисты приняли ее с восторгом и даже дали ей название «Конференция совести мира». Они надеялись, что конференция отдаст Палестину под заселение евреям и заставит Англию принимать еврейских беженцев.

Но конференция занималась планами спасения евреев, а не планами заселения Палестины. Все делегаты говорили о возможности приема беженцев в своих странах и никто не давил на Англию по палестинскому вопросу. Это вызвало у сионистов гнев. Глава сионистского движения Хаим Вайцман отменил свое выступление на конференции, мол, нечего метать бисер перед свиньями. Словно по команде включилась сионистская пресса: мы покинуты, у мира не оказалось совести, никто нас не утешит.

Но конференция продолжала решать вопросы, для которых собралась. Вырабатывались договоренности о приеме беженцев в разных странах и сионистам стало ясно, что о массовом заселении Палестины можно не мечтать. Один из сионистских лидеров Джорж Ландауер писал другому лидеру Стивену Вайзу: «Больше всего мы боимся, что конференция подвигнет еврейские организации на сбор средств для переселения еврейских беженцев, а это повредит нам в сборе денег на наши цели». И Хаим Вайцман заявлял то же самое: «Для переселения еврейских беженцев в любой стране будет нужно много денег, значит, сионистские финансы будут подорваны. Если конференция увенчается успехом (то есть поможет еврейским беженцам эмигрировать из нацистской Германии), она нанесет непоправимый ущерб сионизму. Не дай Бог, чтобы страны – участницы конференции явили свое великодушие и пригласили евреев Германии в свои пределы, тогда Палестина будет отодвинута другими странами, евреи не дадут денег и англичане не будут давать разрешения на въезд в Палестину.»

Собралось заседание всемогущего Еврейского Агентства, на котором Ицхак Гринбойм говорил о «страшной опасности Эвиана». И сам Давид Бен Гурион сказал, что она принесет страшный вред сионизму. Он дал прямое указание сорвать конференцию. Сионисты саботировали усилия других стран по спасению евреев. На самом деле ситуация для евреев в Германии складывалась драматически. С 1933 по 1938 года из страны выехало всего лишь 137 тысяч евреев, не смотря на антисемитские нюрнбергские законы. Это было неудивительно: люди не хотели бросать нажитых мест и благосостояния, надеясь на то, что преследование прекратится. Однако большие политики знали, что преследования еще только начинаются и пытались найти пути оказания помощи. Возможность договориться с нацистами была. Германия согласилась не гнать 200 тысяч стариков, а прочие страны заявили о готовности принять полмиллиона евреев в течение 3–4 лет. Из них США – 100 тысяч, Бразилия – 40 тысяч, Доминиканская республика – 100 тысяч и так далее. 12 ноября 1938 года в Германии уже прогремела Хрустальная ночь – ночь массового погрома евреев, а будущий министр Израиля Моше Шерет заявил на заседании Еврейского Агентства: Еврейское агентство не должно быть соучастником массовой эмиграции евреев в другие страны. Ицхак Гринбойм выразился еще определеннее: «Нужно сорвать организованную эмиграцию из Германии и начать открытую войну против Германии, не задумываясь о судьбе немецких евреев. Конечно, евреи Германии заплатят за это, но что поделаешь».

Сионисты срывали планы переселения евреев в Британскую Гвинею и Таньганьик. «Пусть они лучше погибнут, чем живут в бывших немецких колониях» сказал Стивен Вайз. Правитель Доминиканской республики Трухильо изъявил о готовности принять 100 тысяч евреев. У него была своя выгода – увеличить процент белого населения, привлечь финансы и улучшить отношения с США. Международное Еврейское Агентство энергично взялось за срыв этого предложения. Развернулась кампания о притеснении черных в республике, о недопустимости смешанных браков, а главное, на переселение не давали денег. В Доминиканскую республику переселилось всего несколько десятков семей, а остальных ждали Освенцим, Треблинка и другие врата ада».

– Ну, что профессор, выслушал? Это к слову, занимаются сионисты политикой или нет и какие они на самом деле друзья мирового еврейства.

– Сказать по чести, Порфирий, такой интерпретации Эвиана я почему то не встречал.

– А как ты ее можешь встретить, когда ты только те газеты читаешь, которые под контролем еврейского капитала находятся? То есть, западную прессу. Вот они тебе и изложили свой вариант. Или ты чего другого хотел?

– После того, как начинаешь понимать, насколько безразличны все эти деятели были к судьбе простых евреев, мир становится каким-то гнусным. Оказывается, мировая организация по защите интересов евреев, на самом деле служит тем же потомкам книжников и фарисеев, которые довели Израиль до разрушения Римом. Наверное, и эти доведут.

– Тут ты прав, Сашхен. История еще раз повторится, потому что, как и две тысячи лет назад, хозяином этих людей остается Сатана.

Севка

В августе тридцать восьмого года Севка Булай приехал на побывку домой после завершения полевой практики. После второго курса студентов направляли набраться опыта в колхозы и Булаю повезло. Он пробыл целый полевой сезон в совхозе «Гигант» в Ростовской области. Это хозяйство основанное при участии Максима Горького, было во всех отношениях передовым и советским. Оно раскинулось в безбрежных сальских степях, богатых плодородной землей. Его отделения были разбросаны по гигантской площади и расстояние между ними порой достигали нескольких километров. Это было новое хозяйство и во всем, в постройках, сделанных по единому образцу, в технике, поступавшей сюда в первую очередь, была видна печать новой жизни. Здесь если что и было, пришедшее из прежних времен, так это люди. Совхоз собирал хорошие урожаи, что неудивительно для целинных земель. Пора истощения почвы еще не наступила и Севка впервые увидел, какой по настоящему сытной может быть жизнь землепашца. Его поселили на четвертом отделении в семье механизатора дяди Коли Лабинского, тучного мужчины из местных кацапов. Дядя Коля с женой теткой Ниной занимал большую двухкомнатную квартиру в типовом доме на четырех хозяев, сложенном из селикатного кирпича. Они держали обширное домашнее хозяйство, которое таких усилий, как у Севки на родине, не требовало. Домашняя птица паслась прямо в степи, сена для буренок можно было заготовить сколько угодно, лишь бы не прозевать поспевания трав, пчелы носили степного меда столько, что хозяин не знал, куда его девать. Дядя Коля бывал в средней России и видел, как там живут люди. Поэтому он любил угостить Севку всякими местными лакомствами.

– О, побачь, Севка, яка у нас сметана – говорил он, пододвигая парню стакан со сметаной – ложка в ней стоймя торчит, бачишь? Хозяин изъяснялся на дивной ростовской мове, смешавшей украинский и русский языки, но ложка действительно стояла в густой, как глина сметане, которая к тому же была сладковатой от степных трав.

– Сьишь цей стакан и все – никакая дивчина тебя не выдержит – смеялся дядя Коля. – Да ишь, ишь, скоро мои хлопчики приидут, от увидишь, какие здоровяки.

Хлопчики и вправду, однажды явились к родителям на побывку из Ростова. Два брата-погодка, Колька и Валерка, вошли в отчий дом и подперли затылками потолки. Оба были двухметрового роста, оба румяны и широки в плечах.

– От, мои орлы – сказал дядя Коля – знакомься, они добры ребятишки.

Колька и Валерка действительно оказались добрыми и веселыми хлопцами, студентами Ростовского учительского института. Они по-приятельски приняли практиканта и все свободное время троица проводила вместе.

Братья хорошо знали округу и начали знакомить с ней Севку. Тот и представить себе не мог, что степь таит в себе так много интересного. Взять хотя бы выходы за дрофами, которые братья устраивали вместо развлечения. В конце июля степная дрофа нагуливает такой вес, что теряет способность летать и может только бегать. Вся задача заключалась в том, чтобы обнаружить семейство дроф в высокой, спелой траве и прутиком погнать одну-две в направлении дома. Птицы были настолько тучными, что даже убежать от людей не могли. Тетя Нина варила из них жирный борщ с помидорами и баклажанами и Севка скоро забыл о своем скудном студенческом пайке в Ветошкине. За лето в «Гиганте» он заметно изменился, окреп и набрался сил.

Набрался он и знаний. Его поражала слаженная и производительная работа механизаторов на полях, так не похожая на тягостный труд земляков. Здесь земля отвечала благодарностью за вложенные усилия и люди работали с удовольствием. Севка прошел на практике уборочную, обмолот, стогование, подготовку к зиме. Лето здесь раннее и жаркое и пока в нижегородчине только готовились к уборке, ростовчане уже запирали закрома. Рабочая тетрадь практиканта пополнилась записями и заметками. И главное – прошла та глубоко спрятавшаяся тоска, залегшая в душе от увиденных картин раскулачивания. В «Гиганте» Булай поверил в правильности колхозной системы. Здесь со всей очевидностью было видно преимущество коллективного труда. Конечно, ему было понятно, что этот показательный совхоз без помех снабжался всем необходимым в первоочередном порядке и мало где крестьяне имели такие благоприятные условия быта и труда. Но ведь власть говорит о подтягивании всех остальных до уровня «Гиганта».

За практику в качестве помощника агронома Севка получил кучу денег, на которые купил белые парусиновые брюки, белые же парусиновые туфли, полосатую футболку и съезжавшую на ухо кепку-восьмиклинку. Дополнял этот наряд серый чесучовый пиджак с хлястиком, который, будучи наброшенным на плечи говорил о готовности хозяина к серьезному разговору с девушками. В фибровом чемодане, купленном на ту же зарплату, хранились подарки матери и отцу, а также бритвенный прибор и престижный одеколон «Тройной», без которого не обходился ни один уважающий себя мужчина той эпохи. Вот в таком образе и появился бывший мальчишка, а теперь молодой человек Всеволод Булай у себя на родине теплым августом тридцать восьмого года.

За два года его отсутствия на родине произошли серьезные изменения. В Окоянове провели радио. На центральной площади водрузили столб, с которого в разные стороны смотрели квадратные раструбы громкоговорителей. Теперь в провинциальную сонную тишь с утра до вечера неслись бодрые голоса дикторов, музыка и новости со всего мира. Город стал засыпать и просыпаться под бой кремлевских курантов и гимн СССР. Громкоговорители сделали жизнь Окоянова частью жизни большой страны. Он оказался неожиданно близко к ее кипящей энергии. Эта энергия молодости и задора выливалась из громкоговорителей на город и город словно сам наполнялся ее силой.

Севка не узнавал своей родины. Рядом с базарной площадью появилась дизель-электростанция, от которой по проводам побежало электричество в жилые дома. Свет от нее был мерцающий и тусклый, но не сравнить с керосиновой лампой. На окраине города заработали машино-тракторные мастерские и машино-тракторная станция, предназначенные для обслуживания нужд колхозов. По улицам носились «газики» автохозяйства. Запыхтел сушильными цехами кирпичный завод, поставлявший стройматериал для районных и областных новостроек. В небе тарахтели учебные самолеты клуба ОСОАВИАХИМ. Большой пустырь на берегу Теши превратился в городской стадион, на котором тренировалась местная футбольная команда и носились легкоатлеты. В Доме культуры, оборудованном в бывшем монастыре, давал спектакли самодеятельный коллектив и показывали кино. Но самая главная перемена заключалась в людях. В их походке и разговоре появилась бодрость, они стали больше шутить и смеяться. А ведь еще несколько лет назад, они, живущие близко к земле, словно пригнулись под пятой коллективизации, жерновом придавившей деревню, в которой почти каждая окояновская семья имела родню. Теперь стало легче, тяжелая память притуплялась. Правда, ходили слухи о репрессиях партийных кадров. Постоянно сообщали об арестах видных деятелей в Москве и Горьком, трясло райком и исполком, где за два года сменилось по четыре состава начальства. Зимой арестовали несколько инженеров депо и мастерских за вредительство. Были и аресты рядовых окояновцев. Все они совершались по доносам, и совсем скоро в маленьком городе становилось ясным, кто доносчик. От всего этого народ прикусил язык. О политике предпочитали не разговаривать. Но повальных арестов не проводилось и в городе считали, что коллективизация была куда страшней. Зато материальная жизнь налаживалась. Появилась возможность получить работу и начать более-менее сносное существование после долгих лет нужды. В старом городском парке появилась танцплощадка на которой по вечерам играл духовой оркестр. Там молодежь собиралась по вечерам на танцы, в первый же день своего приезда отправился туда и Сева.

Толком танцевать он не умел. Под медленное танго или что-то другое незамысловатое он еще мог выйти на площадку. А вальс и фокстрот ему не давались, поэтому по большей части Севка стоял в группке со своими бывшими одноклассниками, покуривая едкие елецкие папироски. Среди девушек, также державшихся отдельно, он приметил нескольких миловидных особ, но не решался пригласить их на танец. Севка с завистью поглядывал на парней, залихватски крутивших партнерш в вихре вальса. Согласно моде у некоторых из них в зубах был зажат цветок.

За два года учебы Севка вытянулся и превратился из мальчишки в юношу. Жизнь научила его держаться независимо и достойно, к тому же постоянное кормление овсянкой пошло на пользу мускулатуре. Он был худощав, но крепок и вынослив. Его звание студента агротехникума вызывало уважение у ровесников. Совсем скоро он станет агрономом в МТС, где они крутят баранки и жмут на педали. Но Севка особенно не зазнавался, хотя и отдавал себе отчет в том, что у него будет чистая работа. Он слушал буханье барабана духового оркестра и с грустинкой думал о том, что снова пойдет домой один. Потом он обратил внимание на девушку, которая держалась среди подруг особняком. Ее никто не приглашал и когда объявили «белый танец» она тоже не пошла никого приглашать. Девушка особенной красотой не выделялась, хотя была миловидна. Невысокая, худенькая, с густой копной светлых волос и большими серыми глазами, она казалась немного скованной и стеснительной, и это в ней особенно привлекало. Чем больше Всеволод смотрел на нее, тем больше в душе его расплывалась теплота, будто кто-то грел ее изнутри солнечным светом.

– Вон та, с сером платье, тоненькая, кто такая? Спросил он у Филяя, знакомца по босоногому детству, который осел в Окоянове и знал здесь всех наперечет.

– Настена Дружинина, портниха. В швейной мастерской работает. Недотрога. Тут за ней некоторые пытались бегать. Всех отбрила. Мы решили что она прынца ждет. А что, ей можно. Только восемнадцать стукнуло. Еще года два прынца подождет, а потом, глядишь, и за шофера согласится.

Когда танцы закончились и молодежь потянулась из парка, Сева набрался храбрости и подошел к Насте.

– Разрешите проводить Вас до дому – сказал он, не обращая внимания на ее подруг, делавших вид, будто не замечают столь важного момента. Настя побледнела от волнения, ничего не ответила и пошла, глядя перед собой. Сева поплелся следом, не зная, что делать дальше. Когда они вышли из парка, Булай нагнал ее и пытаясь выглядеть тертым кавалером заговорил бойко:

– Я тут уж два года не был и что-то Вас не припомню. Вы в большой школе не учились что ли? Я там всех знал…

– Нет, не училась – отвечала Настя – я семилетку на Ямской заканчивала. А потом стала на пошиве работать.

– Вон оно что – искусственно оживился Севка – а я думаю, почему ее не признаю. Вон оно что. Быстро время идет. А я вот Ветошкине учусь, на агронома.

– Ветошкино, это где, на Волге что ли?

– Нет, там до Волги сто верст. Это не так далеко, рядом с Гагиным. Там речка Пьяна. Места красивые. Замок, лес сосновый, здорово.

Они разговорились и, как полагается юным людям в романтическом возрасте, расстались за полночь, условившись о новом свидании. На прощанье Настя подала Севке руку и он почувствовал, как из ее ладошки в его ладонь переливается пульсирующее тепло. Потом Булай не спеша брел по рассветной дороге к себе на поселок. Навстречу ему поднималась заря, окрасившая небо дивными малиновыми красками, в зените зазвенели жаворонки и душа его улетала в самую высь от какой то неизвестной радости, способной напоить собою весь мир.

* * *

Какими разной может оказаться дорога длиной в пять километров. Бывало, она казались бесконечностью, когда Севка брел из дому в окояновскую школу ненастной дождливой погодой. Бывало, что она пролетала в один миг, когда он бежал на встречу с родным домом после недельной разлуки. Теперь же она стала еще и его сообщницей в любви к Насте. Будто придорожные кусты и полевые цветы качали ему головами в знак одобрения начавшейся счастливой поры. До сентября еще оставалось две недели, а Севка каждый день летал до поселка и обратно к Насте словно на крыльях. Они проводили вместе вечера. На танцы уже не ходили, а сидели на заветной скамеечке в саду Настиного дома и наслаждались близостью друг друга. Первая любовь быстро разгорается, а потом становится неудержимым пламенем. Всю первую неделю свиданий Севка не решался поцеловать Настю. Он боялся натолкнуться на неприятие своего порыва и лишь когда прочитал в глазах девушки ласковое согласие, коснулся губами сначала ее щеки, а затем нашел губы, которые не стали ускользать, а ответили горячим движением. Для обоих это был первый в жизни поцелуй и обоих он обжег с ног до головы, как прекрасный пролог в новую жизнь. Оба решили, что первый поцелуй – это обет любви и верности на все их дальнейшее будущее. Они еще не произнесли главные слова, но эти слова уже лежали в их сердцах и ждали своего часа. Севка и предположить не мог ранее, что сидеть рядом с любимой девушкой, ощущать под рукой ее теплое плечо, вбирать в себя огненный ток ее губ – это так неповторимо прекрасно. Иногда они могли безостановочно говорить, а иногда замолкали и лишь замерев, смотрели на медленно движущиеся в ночном небе звезды. Над ними опустило свое покрывало любовь, какая от века предназначается чистым и открытым добру людям.

Однажды Настя сказала, что хотела бы познакомить Севку со своей мамой. Сначала парень смешался, а потому почувствовал внутреннюю радостную легкость – конечно, сказал он – как это я сам не догадался?

Они пришли в дом в обеденную пору и Анна Матвеевна приняла Булая как давнишнего гостя:

– Проходи Севочка, будь как дома. Настена мне о тебе все уши прозвенела. Ишь, как вы подружились.

Севка не почувствовал никакой скованности в этой новой для себя ситуации. Действительно, словно домой к себе пришел. Все здесь просто, как у родителей, все привычно. Только икон больше. У мамки лишь в спаленке киот стоит, а здесь и в прихожей иконка и в горнице венчальные красуются. И травами другими пахнет. Дома отец зверобой под балку стелет. А Анна Матвеевна, похоже, чебрец. Приятный запах, уютный. И сама Настина мама тоже уютная. Голос ласковый, руки добрые.

Сели обедать. Хозяйка налила в глиняные миски окрошку с воблой и нарезала черного хлеба. Окрошка, приправленная сметаной, показалось парню очень вкусной. В тридцать восьмом году люди стали жить заметно лучше. Уже не голодали, многие окояновцы держали по дворам скот, который как в деревне по утрам собирали в стадо и выгоняли на выпас. Поэтому и сметана и молоко стали не в диво. На окраине города крутили крыльями две ветряные мельницы, производя из зерна местную муку, как правило, с добавлением отрубей. Хлебный вопрос решался тяжелее, чем молочный. Хлеб требовался армии, поэтому его скупало государство и в магазинах он был дефицитом.

Разговорились о жизни. Анна Матвеевна спрашивала Севку о планах. Планы у парня были простые: завершить учебу и вернуться агрономом на родину, если на него выпишут отсрочку от армии как на специалиста. О трудоустройстве он не беспокоился, его специальность была нужна повсеместно и на него уже делали виды в райкоме. Правда, могли сразу назначить заместителем председателя какого-нибудь колхоза, что случалось довольно часто. Но Севке этого не хотелось, мечтал работать по специальности. К тому же, несмотря на то, что его роману с Настей не исполнилось и месяца, он уже подумывал о женитьбе на ней. А значит, и жить было бы подсобней не в деревне, а в Окоянове.

Неспешно мать Насти завела разговор о вере. Она узнала, что Севка не вступает в комсомол и спросила о причинах.

– Сначала батя не велел – признался парень. А теперь я и сам вижу, что не для меня это. Там голосистые ребята нужны. А я пахарь, чего мне на их митинги ходить? Я дело хочу делать, а они политику обсуждают. Вот и получилось, в прошлом году в техникуме тридцать человек приняли, а в этом десять за политическую незрелость исключили. Не хочу я этого. Буду сам по себе.

– А не накликаешь беду на себя?

– Я же не делаю ничего плохого. Только не хочу и все. Что мне за это будет?

– Много в техникуме таких как ты?

– Есть маленько. Не один я такой.

Потом Анна Матвеевна перешла к более серьезному вопросу.

– Гляжу я на тебя, Сева и вижу, что парень ты хороший. Серьезный, основательный. Коли Настя тебе понравилась, то видать надолго. Это хорошо. Да и родителей твоих знаю, весь век в одном городишке живем. Мамочка твоя – золотая женщина. Столько на себе вынесла и ни разу Бога жалобой не прогневила. И отец тоже мужик из настоящего материала сработанный. И думаю, что с Настей у вас хорошая пара образовалась. Загадывать пока нечего, рано еще.

Вмешалась Настя.

– Мама, ну зачем ты. Ну не надо…

– Надо дочуня. Обязательно надо. Вот в чем дело, Сева. Настя у меня девочка особенная. Когда еще совсем крохотулька была, возила я ее в Дивеево. И сказала нам там одна монахиня такие слова:

«Святая в ней любовь, береги ее». Вот как. Я свой долг исполняю, берегу дочку как могу. Потому что вижу: правда это. Святая в ней любовь живет. Необыкновенная и пречистая, через человека к Богу уходящая. Понимаешь, какой подарок тебе драгоценный выпал и как беречь его надо?

Севка молчал пораженный таким разговором. Он и о любви то с Настей ни разу не говорил. А тут такое.

– Я не знаю что и сказать, тетя Анна.

– Ничего не говори сынок. Еще не пришло для этого время. Я ведь тебе просто для того говорю, чтобы ты знал. И вот еще что. Я так поняла, что ты парень неверующий. Крестика православного на тебе нет. Это нынче не модно. А Настя верующая, хотя среди подружек тоже об этом не говорит. Но крестик носит. Эта вера – ее охранительница. А твоя охранительница кто? Наверное, мамины молитвы. Только в этой жизни хватит ли их? Вон она какая лихая, эта жизнь. Ты бы хоть один шажок к вере сделал. Поверь, потом поможет.

Севке стало неприятно от этих слов. Он знал, как травили верующую молодежь в Ветошкине и не хотел попасть в подобное положение.

– Как-то не знаю, тетя Анна…

– Ну ладно, разговор этот деликатный. Не будем больше. Только помни, что если трудно придется, вера тебе поможет.

Настя глядела на Севку ласковыми любящими глазами и словно кивала в подтверждение: поможет, поможет.

Начало учебного года налетело со скоростью экспресса и наступил день расставания. В душе Севки все восставало против разлуки с любимой и в голову приходили в самые фантастические мысли, чтобы не допустить этого. Даже мысль бросить учебу мелькала в его мозгу. И лишь одна обманная надежда на то, что Ветошкино недалеко и можно будет по выходным видеться, грела его. На самом деле раньше он не бывал дома долгими месяцами. Потому что при наличии лишь гужевого сообщения дорога длиною в сорок верст тоже становилась немалой проблемой. Они не могли расстаться всю ночь. А на рассвете, перед уходом, Севка надел на руку Насти свои часы «Победа», купленные на летнюю зарплату.