Текст книги "Ось земли"

Отъезд Воли

Воля осталась одна. Нужно было что-то делать. С родственниками приемного отца из Кстова она почти не общалась, да те и не претендовали на теплые отношения, давно поняв, что им этого позволено не будет. Со стариками в Саврасове девочка дружила и каждое лето ездила к ним в гости. Вот и теперь она решила на время поехать к ним, но что предпринять дальше по большому счету, она не знала. Прошло уже три дня после похорон, но Воля не выходила из дома. Она пластом лежала в своей постели, плакала и стонала от обрушившегося на нее горя. На четвертый день поехала в Ляхов к матери, но врачи ее не пустили, сказали, что та никого не узнает и ни с кем не общается.

Потом она направилась в Кстово, но в тот же день уехала оттуда потрясенной. В бревенчатом доме, где жили старики она нашла одну бабушку, которая лежала под засаленными одеялами и сипло дышала. Оказалось, что дед умер сразу после возвращения с похорон сына и уже лежит на кладбище. За бабкой ухаживала дальняя родственница, которая прижилась в доме.

Она вернулась в Горький и узнала, что ее приглашает к себе начальник управления, который считал своим долгом принять участие в судьбе девочки.

Воля пришла к нему бледная и печальная, с заплаканными глазами.

Погребинский понимал, что его разработка заканчивается и не сегодня-завтра постановление об аресте будет подписано. Ему было трудно углубляться в дела с привычным вниманием.

«Повезло девчушке – думал он – отец застрелился, мать в психушке. Никаких указаний на причастность к заговорам. Не враги народа. Может быть, для нее это лучше всего. Сталин совсем с ума сошел, преследует детей своих жертв. Если бы Сергей не застрелился, быть бы девочке в Сибири. Теперь все проще. Надо ей помочь.

– Волечка, прости меня за то, что о твоем горе говорю. Но ничего уже не исправить. Папу не вернешь, мама неизвестно когда поправится. Что ты думаешь делать?

– Я буду жить и учиться. Мне до окончания школы год остался.

– А на что ты будешь жить?

– Пойду работать на завод.

– Тогда придется в вечернюю школу молодежи идти.

– Пойду в вечернюю.

– Ну, смотри. Ты девочка самостоятельная, взрослая. Сама выбирай. У меня к тебе только одно предложение будет, посмотри, вдруг тебе подойдет. В гагинском районе есть сельскохозяйственный техникум. Там у меня в райкоме близкий друг работает. Он тебя может в этот техникум пристроить. Какие плюсы? Во-первых, не надо заботиться о питании. В техникуме кормежка. Во-вторых будешь учиться и получишь хорошую профессию.

– Агронома?

– Агронома или там кажется, еще какие-то профессии связанные с землей есть. Зоотехники, мелиораторы, еще что-то. В-третьих, ты в школе комсорг, значит и там будешь комсоргом. Сначала избранным, потом освобожденным. Вот тебе и карьера. А главное, мой друг будет тебя оберегать. Мало ли что может случиться, жизнь сейчас непростая. Я ему наказ сделаю.

Воля задумалась. Не столько забота о хлебе насущном сейчас двигала ее мыслями и чувствами, сколько сложившаяся атмосфера в классе. Стать дочерью самоубийцы и сумасшедшей было страшно тяжело. Косые взгляды и шепот за спиной создадут на душе невыносимый гнет. Она даже не могла представить себе, как в первый раз после похорон отца придет в свой класс. Все ей стало немило в родном городе. Исчезло юное, восторженное восприятие жизни. Она стала холодна и равнодушна. Ритмы великой стройки уже не радовали сердце. Ни пролетавшие по улицам газики нового автозавода, ни бороздившие Волгу суда сормовских верфей, ни рев в небе истребителей не вдохновляли ее.

Она просидела всю ночь без сна в квартире, которая стала ей чужда и страшна. Утром позвонила Погребинскому и дала свое согласие на переезд. Тот сразу связался с гагинским райкомом, и согласовал ее приезд со вторым секретарем Владимиром Дмитриевичем Колосковым. Потом спросил, есть ли у нее деньги. Воля ответила, что немного осталось после родителей. Он посоветовал ехать поездом до Окоянова, а там с оказией до Гагина. Воля прибралась в квартире, сообщила коменданту дома о своем временном отъезде, собрала небольшой фибровый чемоданчик и отправилась на Московский вокзал.

В тот момент, когда она входила в плацкартный вагон поезда Горький – Пенза, в кабинет начальника управления вошел Семен Ушиевич с двумя своими сотрудниками для производства его ареста. Погребинский прочитал предъявленное ему постановление об аресте, вытащил спрятанный под бумагами браунинг и выстрелил себе в висок.

Ушиевич с бригадой завершил дела и отправился в Москву. На следующее утро при выходе из вагона на перроне Курского вокзала его пыталась арестовать опергруппа, но он ударился бежать, вскочил на подножку уходящего по соседним путям маневрового локомотива, получил пулю между лопаток и вскоре умер в клинике Склифосовского.

1937 год. Окояновский поселок

Страх витал над страной невидимым, гнетущим призраком. Не было в СССР ни одного населенного пункта, до которого не докатились бы вести о репрессиях. О процессах трубили газеты и радио, с опаской говорили между собой люди. Репрессии были не выдумками и не слухами. Они меньше касались простых граждан, но по настоящему сотрясали руководящие органы, и чем выше сидело начальство, тем больше у него было шансов попасть под «чистки». Очень сильно аресты ударили по армии. Из пяти маршалов Советского Союза трое было расстреляно, из 16 командующих армиями сгинуло 15, из 67 командиров корпусов погибло 60, из 169 командиров дивизий репрессировали 136, из 4 флагманов флота расстреляли всех, погибли сотни командиров полков, эскадронов, эскадрилий. Ни один самый свирепый враг не мог так опустошить цвет армии, как сталинские репрессии. К осени 1937 года в РККА оставался лишь младший и часть среднего командного состава, да и те не без убытку. В стране расплодились доносительство и оговоры. Созданная карательными органами атмосфера испытывала людей на перелом, вызывала к жизни во многих душах самые темные, затаенные качества. Почтовые ящики НКВД, предназначенные для получения доносов, постоянно наполнялись продукцией этих темных сторон души. Люди злые увидели для себя возможность мстить и приносить беду своим тайным и явным врагам. Люди добрые сжались будто под холодным секущим ветром от ожидания беды, которая может придти в любой момент неизвестно с какой стороны.

В крохотном окояновском поселке репрессировать было некого. Ни затаившихся кулаков, ни крупного начальства в нем не числилось. Но беда настигла и этот невидимый на карте страны населенный пункт. Ранним августовским утром запричитала во весь голос Анна Юдичева. Ее муж на заре принес из города тяжелую весть: их сын Виктор, командир роты пехотного полка где-то под Ленинградом, арестован как враг народа и приговорен к 10 годам лагерей без права переписки. В поселке уже знали, что означает «без права переписки» и Анна плакала так, как плачут матери, провожая свою кровиночку в последний путь. Земляки собрались у дома Юдичевых. Поселок жил одной семьей. Здесь не было чужого горя и чужой радости, все делилось на всех. Всегда ходили «на помочи» и подставляли плечо в беде. Но как помочь сейчас? Витька – враг народа…Мужики сидели на бревнах, понурив головы и дымя цыгарками, бабы сбились в кучку у крыльца. Тихо перебрасываясь ничего не значащими словами, не зная, что предпринять. Один Дмитрий Булай вошел в избу, присел на табурет у входа. Анна стояла перед киотом и причитала вслух, обращаясь к Господу, слезы текли по ее лицу. Федор молча сидел за столом, глядя перед собой. Булай с трудом подыскивал и выдавливал из себя слова сочувствия, но они получались кургузыми и неубедительными: ошибка… прояснится… выйдет на свободу…

У него самого было тяжко на душе. Два дня назад муж его старшей дочери Анны, работник районного исполкома Иван Лапин, доверительно шепнул ему, что в «органы» пришло распоряжение подметать остатки контрреволюции. То есть, «вычищать» последних бывших эсеров и меньшевиков, которых по району можно было пересчитать по пальцам. Все активисты этих партий были уже давно расстреляны или сосланы в лагеря, а на свободе находились лишь те, кто ничем себя в этих партиях не проявил и лишь числился в членах. Теперь наступала и их очередь. Дмитрий правильно понял сигнал. Хотя он с двадцатого года ни в какой политике не участвовал, за ним тоже придут.

Предчувствие беды поселилось в душе, а вместе с ним пришла бессонница. Он не спал, мучаясь в раздумьях и в поисках хоть какого-нибудь выхода. До Булая доходили разговоры о жестокости режима в лагерях, о невыносимой жизни осужденных и он спрашивал себя: что происходит? Почему советская власть, взявшаяся за построение счастливой жизни, так жестоко относится к своим изгоям? Ведь безоглядная беспощадность к врагам – тоже свойство несправедливого строя. Тот строй, который хочет справедливости, не доводит своих заблудших граждан до голодной и холодной смерти в лагерях, а дает им возможность исправиться. Однако не исправлением, а карой был сам принцип этой системы. Она была по настоящему карательной. И вся атмосфера окружающей жизни в стране также была пронизана ожиданием неправедного и жестокого осуждения. Что сделал он, Булай, против советской власти? Тянул крестьянскую лямку от зари до зари, кормил город, лишая своих детей необходимого куска хлеба? Сам был тягловым скотом, бесправным и бессловесным, когда власть отбирала у него «излишки» урожая, выращенные каторжным трудом? Почему в результате такой жертвенной жизни он должен сегодня ждать ареста и последующих издевательств?

Чувство протеста сжигало ему душу. «Не пойду в неволю, ни за что не пойду – думал он – но как этого добиться?». В одну из ночей Булай вспомнил, что когда-то давно, когда ему еще грозило преследование со стороны ЧК, ему пришла в голову сумасшедшая мысль сделать себя инвалидом. Тогда до преследования дело не дошло, и он прожил относительно спокойно целых семнадцать лет.

«А что, если лишить себя руки? Расстреливать меня не за что, я и пальцем против советской власти не шевельнул, и слова не сказал. А в лагеря однорукого…Зачем там человек с одной рукой нужен?»

Булай представил, какое испытание должен наложить на себя ради такой цели и внутренне содрогнулся. Недавно колхоз купил машину для трепки льна. В последние годы промкооперация агитировала колхозы разводить лен, который был нужен для оборонной промышленности и предлагала за него хорошую цену. «Ясная Поляна», имевшая два пруда, и способная вымочить в них довольно много льна, решила попробовать разводить его. Нынешним летом сняли первый урожай и сейчас он доходил отмочку в прудах. На днях планировалось приступить к трепке и Булай осмотрел машину в действии. Льнотрепалка представляла собой большой квадратный ящик с приемным жерлом, внутри которого вращался барабан с тяжелыми секущими лопастями. Барабан разгонялся вручную рукояткой через привод и когда его вращение набирало скорость, в жерло подавались снопы размоченного льна. Лопасти с силой били по стеблям растения, разбивали их твердые оболочки, освобождая мягкие волокна от костры. Работа с такой машиной требовала сноровки и опыта. Если под удары лопастей попадет рука – то от нее станутся только измочаленные лохмотья. Помимо страха перед добровольным калечеством угнетала и другая мысль – однорукий крестьянин не многое сможет делать по хозяйству. Ни копать, ни пахать, ни косить. Плохо, плохо все это. Но не хуже неволи, которая могла затянуться надолго. Государство малые сроки своим реальным и надуманным политическим врагам давало не часто.

Через два дня торжественно открывали новый для поселян процесс льнотрепания. На открытие собрался весь поселок. Машину установили на току, рядом сложили вязанки вымоченного льна. Два мужика взялись за ручку и начали раскручивать маховик. Из утробы льнотрепалки послышался нарастающий рокот. Это начал набирать скорость тяжелый барабан, лопасти которого секли воздух, вызывая басовитый гул. Через приемное жерло было видно, как лопасти теряют очертания и превращаются в сплошную полупрозрачную полосу, словно ждущую своей жертвы. На подачу вязанок встал сам Булай. Он ловко схватил первую вязанку за перевязь у основания и стал медленно задвигать ее в жерло. Послышался треск стеблей, по которым ударили лопасти, затем треск перешел в шумный клекот. Булай поворачивал вязанку вокруг оси чтобы обработать ее со всех сторон. Потом вынул ее и все увидели, что вместо короткого снопика льна он держал в руках распушенную льняную кудель, которую оставалось только отстричь от основания и вычесать остатки костры.

За первой вязанкой в жерло пошла вторая, третья, четвертая. Зрители, насмотревшись на работу машины, стали расходиться, и рядом остались только работники. Никто из них не заметил, как заправляя пятую вязанку, Булай споткнулся и подался вперед, провалившись левой рукой в жерло. Раздался треск кости и срежет лопастей, которые размалывали плоть. Из жерла брызнули струи крови, Булай громко вскрикнул и упал рядом с машиной. Рука его от кисти и выше представляла собою кровавые лохмотья, из которых торчали кости. Взвизгули в ужасе находившиеся рядом бабы, вскрикнули мужики. Федор Юдичев бросился к Дмитрию, вытянул из своих штанов сыромятный ремешок и туго перехватил его руку у локтя. Бабы уже кликали конюха Коробкова, который возился у себя на конном дворе. Тот быстро понял, что случилась беда и выгнал бричку, запряженную Орликом. Белого, как мел Булая погрузили в бричку, рядом на нее вскочил Федор и они помчались в Окоянов.

Через два часа хирург районной больницы Корольков закончил ампутацию части левой руки Булая. Льнотрепалка разможжила ему кисть и половину предплечья. Врач наложил последний шов на культю и сказал:

– Ну, вот, Дмитрий Степанович. Дело сделано. Сейчас начнет заморозка отходить. Будет больно, потерпи. Полежишь пока у нас под наблюдением. Посмотрим, что и как. Потом отправим тебя домой. А когда заживет, оформишь инвалидность. Считай, повезло тебе, только одной рукой в жерло провалился. А ведь мог бы и двумя…

После недельного пребывания в районной больнице Дмитрий Булай появился в поселке. Ему не хотелось выслушивать соболезнования земляков, но он знал, что без этого не обойтись. Они будут приходить, выражать сочувствие, расспрашивать, давать советы. Таков закон жизни. Надо терпеть.

Рука сильно болела и думать о работе было рано. Дмитрий Степанович большей частью находился дома, ковыряясь по мелочам по хозяйству и по долгу лежал в постели, укачивая ноющую руку.

Мысли о случившемся одолевали его. «Посмотреть со стороны – какое-то издевательство над здравым смыслом. – думал он – Ни в чем не виноватый человек ради сохранения своей свободы должен изуродовать себя. Наверное, даже и ради того, чтобы избавиться от самого страха ареста. Ведь увечье еще ни от чего не гарантирует. Что происходит со всеми нами? Все это в корне не нормально. Если подобные вещи случаются, значит, устройство общества неправильное. Неправильное! В чем? Только в том, что над крестьянством осуществляется насилие? А разве крестьянство главный страдалец? Нет. Главный страдалец – классовый враг. И кого только в классовые враги новая власть не записала, и что только она с ними не делала! Но страшней всего то, что она невинных родственников своих врагов тоже во враги зачисляет. Не по-русски. Совсем не по-русски и уж никак не по православному. У расстрелянных командиров и жен и братьев и сестер репрессируют. У того же Тухачевского весь корень вырубили. Одну малолетнюю дочь в Сибирь отправили, остальных всех к стенке. Разве это можно понять? Эти расправы сами по себе носят инородный характер. На Руси всегда были жестокие наказания. Но только в опричнину случалось, что изводили весь боярский корень, да и то редко. Но ведь сейчас торжество трудового народа, как можно сравнивать с опричниной? Странное, ужасное и странное состояние мы переживаем. Не должно такого быть при справедливой власти. Не должно».

Булая не арестовали. Сыграла ли при этом какую-то роль его потерянная рука, он так и не узнал. Он продолжил посильно трудиться в своем маленьким колхозике, взяв на себя теперь роль пасечника. С нового урожая «Ясная Поляна» купила две семьи пчел, и у Дмитрия Степановича появилась работа, которой он отдавался всей душой.

Часть вторая

И думаю я – смейтесь иль не смейтесь —

Косьбой проворной на лугу согрет,

Что той, которой мы боимся, – смерти

Как у цветов, у нас ведь тоже нет.

И свежий ветер веет над плечами

И я опять страдаю и люблю…

И все мои хорошие печали

В росе с косою вместе утоплю

Н.Рубцов

Зенон и Порфирий

Поначалу Александр Александрович полагал, что Порфирий потому больше всего любит возвращаться в тридцатые годы, в свою квартирку на Кузнецком Мосту, что в то достославное время он был на вершине популярности и ему там хорошо. Но чем больше профессор общался с критиком, тем больше понимал, что все не так просто. Постепенно он стал видеть, что Поцелуева привлекала атмосфера небывалых перемен, которые происходили в СССР. В стране бил вулканический источник воли большевистской партии, которая вела переделку общества непреклонным и размашистым способом. Имевший обзор над потоком времени, Порфирий видел, что нигде больше в мире нет такого дерзкого и самоотверженного рывка в будущее. И главное – он видел, что на пепелищах этого жестокого переустройства среди сорняков и пустоцветов пробился-таки цветок новой эры – эры социальной справедливости. Он был неказист и невысок, этот цветок, но он уже поднял голову и смотрел в небо.

– Я, Сашхен, при царе в ничтожестве досыта побарахтался. Правильно большевики говорят, что царизм прогнил, правильно. А уж с пятого по семнадцатый год такое безобразие в стране творилось, что вспоминать стыдно. Всем народом к катастрофе просто катились. Все рушилось, все насквозь продажным и лживым стало. А теперь я в молодой империи живу! Вон она как силы-то набирает! Горжусь, горжусь, Сашхен. И Славу товарищу Сталину пою. Он нас верной дорогой ведет. Можно сказать, в царство евангельской справедливости. А ты и тебе подобные на самом деле наследники Иуды Искариотского – вещал как-то Поцелуев, развалясь на своей софе, которую сам называл «гнездом разврата». При этом критик поигрывал бокалом армянского коньяку с видом человека, убежденного в превосходстве над собеседником – только мы, сталинисты – можем считаться прямыми наследниками Спасителя, потому что хотим воздвигнуть на земле равноправное общество. Без паразитов. Да-с.

Александр Александрович впадал в дрожь и терял самообладание:

– Я, не совершивший в своей жизни ни одного предательства, я, никогда не преследовавший наживы – наследник Иуды? Креста на Вас нет, господин хороший!

Порфирий делал большой глоток из бокала и отвечал в прежней подлой манере:

– Тридцать сребреников и доносительство – это все производные вещи, милейший. А главная причина – в гордыне! Чего Иудушка на самом деле хотел, тридцать монеток? Ан, нет! Он ненавидел Спасителя за то, что тот несопоставимо громаднее его своею личностью. Это была ненависть скудной душонки к совершенному богочеловеку! Зависть и ненависть отверзли черную дыру в душе предателя. Вот и вы там, в европах – все сплошь иудушки. Не смогли Господа постичь, погрязли в земных страстишках аки черви навозные. Сосед машину купил – сволочь, коллега в лотерею выиграл – подонок, знакомая удачно замуж вышла – потаскушка. Почему? Потому что веру растоптали и на ее место залезла гордыня.

– Уж если кто веру растоптал, так это марксисты. Чего Вы тут мне дурака валяете?

Порфирий начал злиться:

– Ты, давай Сталина с марксистами не путай – перешел он на грубый тон – Тоже мне, философ. Маркс и иже с ним как раз из иудиного семени и произрастают. Что такое марксизм? – это оболванивание пролетариата в целях строительства мирового кагала. «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». И кому предложили с этой нечистью первыми поцеловаться? Конечно же, русскому человеку! Накося, выкуси! Не будем мы с ним целоваться. Ты, поди, и не знаешь, что Карлуша эту работу под надзором английского разведчика, умнейшей головы Маккиндера сочинял. Маккиндер-то геостратегом был. Ох, башка! На века вперед английское владычество расписал. Только не по его сложилось, Господь не поддержал. Поэтому марксисты Христову веру и растоптали. А Иосиф Виссарионович здесь не при чем. Конечно, он по молодости тоже ошибки делал. Но возьми все документы ЦК на период богоборства – ни одной подписи Сталина в пользу борьбы с церковью не найдешь. Другое дело, что оказался он на тот период в шайке богоненавистников и не мог сразу о себе заявить.

– Это что же так?

– А отравили бы его моментально. Это же просто душегубы были, один к одному.

– Ну да, будто церковь при нем страшные утраты не понесла!

– При нем, ни при нем! Все на Сталина списывай. Народ Христа в душе распял, а Сталин виноват. Теперь все на него!

– Ты, Порфирий, от ответа не увиливай. Причастен он или нет?

– Довел ты меня, Сашхен до умственной регрессии. Ну, причастен, причастен. Было дело. Не остановил богоборцев.

– Вот так вот, дорогой. Уж очень ты своего кумира лакируешь. Меру надо знать. И идеология его партии все равно была марксистская!

– Была марксистская, а стала имперская. Не мальчик ты уже, различать пора научиться. Коренной марксизм как таковой вместе с иудушкой Троцким у нас приказал долго жить. А Иосиф Виссарионович, хоть от названия не отказался, на самом деле не какой-то заполошный коммунизм строит, которого никто понять не может, а свою империю. Это тебе, брат, новое общество, в котором нет угнетателей, а есть вождь, есть партия вождя и есть каждому по способностям. Это как по твоему, не христианское равноправие?

– Какое равноправие?! – возмутился Зенон и тоже перешел на «ты» – Ты тут развалился в своем блудилище и коньяком балуешься, а по южным районам голод идет. Голодомор, как его позже назовут.

Порфирий вскочил с софы, затянул пояс на парчовом халате и заорал:

– Да, балуюсь, балуюсь коньяком! Да защищаю Сталина, потому что перед ним преклоняюсь! А перегибы то не его рук дело, оно у нас всенародное! Или не знаешь, как бедняк середняка грабил, а вместе они кулака травили?!

Может, думаешь, такие нравы только при большевиках обнаружились? Вот я недавно Степашкой Разиным интересовался, ушкуйником окаянным и в Арзамас меня занесло, где князь Долгорукий как раз над разбитыми войсками Стеньки суд вершил. Мамочка родная! Лучше бы я этого не видел. Арзамас – городок небольшой. Там штаб Долгорукого стоял, туда и бунтовщиков свозили. Сашхен, море крови, леса виселиц, кучи отрубленных голов! А местную предводительшу бунтовщиков монашку Алену вообще на костре сожгли. Как Жанну Д,Арк, понимаешь. Отчего такая жестокая расправа? Оттого, что бунт жестокий! И впрямь, пролили разинцы невинной кровушки немало. А все оттого, что разбой выше Бога поставили. Не боялись душегубства. Тут один знаток русской души метко написал: без Бога русская душа устремляется в пучину скотопадения. И сейчас речь опять же о русской жестокости, которую железной рукой обуздать требуется. Мы ведь любим себя хвалить: ах, русская душа, ах раздольная, ах привольная. А Хозяин ее всякую видел и знал, что она хороша только под Богом или под сильным правителем бывает.

У нас после революции обнаружилась классовая возможность посчитаться и пошло-поехало. Будто революция для того произошла, чтобы счеты сводили! Да тут еще троцкисты масла в огонь подливали. А ихние детишки теперь пишут, мол, Сталин был зверюга. Э, нет, брат, не обманешь! На момент коллективизации в стране накопился большой излишек скотоупавших революционеров и творили они страшные дела. Всяких мастей, конечно, они были, но главное, человеческой жизни не жалели. И если бы не вождь, точно столкнули бы Россию в пропасть. А Сталин что? Трудно ему было этой стихией управлять, трудно. Она ведь народная была. Но управился, перегибы остановил и перегибщиков к ногтю! К ногтю и нечего этого бояться. Для него большой счет всегда честным был. Честным! Ты вот про евангельскую справедливость не веришь, а скажи, чего этот человек хотел, коли сокровища земные его не влекли? Наслаждения властью? Так власть-то, она брат, не сама по себе нужна, она для чего то. Так для чего она Сталину нужна была?

– Конечно, это был человек исторических измерений. Он строил некую социальную систему. Но общепринято понимать, что методы его строительства были недопустимыми.

– Вон что. Общепринято понимать, что и в коллективизации и в индустриализации применялось насилие. Как, говоришь, это у вас обозначается, тоталитаризм, что ли?

– Да, именно так. Нельзя человека насильно загонять в кооператив или делать еще что-то подобное.

– Скажи мне, профессор, как ты смотришь на тотальную мобилизацию в армию в случае войны. Ведь насильно же в солдаты забривают!? Почему в таком случае правочеловеки не чирикают?

– Это чрезвычайная ситуация.

– То есть, СССР, как первое в истории государство трудящихся, не находился в чрезвычайной ситуации на заре своих лет? И Сталин, будучи врожденным дебилом, не понимал, что против СССР готовятся агрессивные войны? А коли они готовятся, то ведь любой нормальный руководитель должен прибегать к чрезвычайным мерам подготовки, не так ли? Почему же за ним не признается право чрезвычайной мобилизации страны? Или ты полагаешь, что без индустриализации и коллективизации СССР был в состоянии выстоять Великую Отечественную?

– Нет, конечно, но речь идет о его методах.

– Надоел ты мне, Сашхен, со своей либеральной бредятиной. Много бы Сталин с твоим либерализмом построил. Да и спрос с него что-то непонятно большой… С себя вы эдак не спрашиваете почему-то. Ты вон, справедливый демократ немецкой выгонки, собой довольный, не продал свою виллу, не послал вырученные деньги голодающим бывшей германской колонии Намибии! Что не послал, иудино семя? Небось соки – то всем немецким народом из этой Намибии сосали. Себе дороже! А Сталин то не для своего пуза жил. Он до последних дней шинелкой укрывался. Шинелкой, а ты его осуждаешь. За то, что он своих соратников приголубил. Страшное неравенство углядел в том, что у меня угол на Кузнецком и зарплата на ящик коньку. Вы там привыкли притворяться и к нам идиотские требования предъявлять: почему у сталинских партийцев синие конверты? Почему врагов народа по лагерям? Нехорошо-с! А что нехорошего? Небось, когда в Испании республиканское правительство к власти пришло, так легион «Кондор» прямо на жилые кварталы стал бомбы сыпать. На детишек! А в Европе молчок и тихое бульканье. Вам хорошо-с! Поди, не Сталин детишек уничтожает. Пусть! Иудино семя! Катись отсюда в свой Дрезден, не хочу тебя видеть.

Александр Александрович немедленно представил себя в Дрездене и безотлагательно «всплыл», унося на душе самые гадкие впечатления от сумбурных криков Порфирия, которого, видно, задел за живое. Но, попав в привычную обстановку, он поостыл, поразмыслил над криками «сталинского сокола» и по зрелому размышлению решил снырять прямо к истокам спора – в Иерусалим, на Святую Пасху.

* * *

Из оврага под восточной стеной тянет тошнотворным дымом – Геена горит постоянно, принимая в свои костры умерших Иерусалима. Весна этого года выдалась скудной на дожди. Мало зелени, мало цветов. Серо-желтый ландшафт оживляет лишь бледный бархат оливковых садов, да пятнистая зелень редких виноградников. У Львиных ворот города бивак римских легионеров. Жарят на вертеле быка. Легионеры воткнули копья в глинистую землю и развесили на них свою амуницию. Жарко. Душно. Крыши города вздымаются за стеной, словно панцирь гигантской черепахи. Узкие улицы, застроенные хижинами из дикого камня, ползут по склону кривыми ручьями. Хижины, хижины, иногда редкий дом богача. Лишь неподалеку от Львиных ворот выездная резиденция Пилата. Далеко на вершине виден лысый конус Голгофы и маленькие крестики распятий на нем. Сегодня шабат и распятия уже пусты.

Зенон миновал ворота и стал подниматься по улице вверх, к Голгофе. Жарко, душно. Небо затянуто темной пеленой. Пахнет сточными водами и ослиной мочой. Прошел мимо дворца Пилата с тенистой балюстрадой и лениво переговаривавшимися стражниками, свернул в торговую улицу. Лавки закрыты. Безлюдно. Лишь иногда за занавеской мелькнет темноокий женский взгляд. Над городом висит грозовая тишина. Город кажется вымершим. С улицы виден дворик, в нем голоса. Зенон заглянул внутрь. Трое по мелочи нарушают шабат – играют в кости и разговаривают. Он прикинулся усталым и присел на камень у входа. Игроки оглянулись на него, внимательно осмотрели. Но, не обнаружив признаков римского шпиона, продолжили беседу на арамейском.

– Иуда повесился еще вчера. Это плохой знак для нас. Почему он сделал это?

Как ты думаешь, Иаков?

– Этого нельзя объяснить. Он все сделал по законам нашей веры и должен был этим гордиться. Ведь он обезвредил великого смутьяна.

– Может быть, Иуда пожалел о предании смерти человека своей крови? А если бы смутьян был каким нибудь чужестранцем, то не было бы никаких мук его совести. Как ты думаешь, Израэль?

– Я думаю, что ни в том, ни в другом случае не может быть мук совести.

Что сделал Иуда? Он предал суду врага нашего племени. Врага нашей веры. Какая разница, что за кровь течет в его венах!

– Но ведь он повесился! Почему? Может быть потому, что первосвященник мало заплатил ему?

– Что ты говоришь, Иаков! Какой иудей повесится от недоплаты? Он бы просто не согласился на эту цену с самого начала. Но он согласился и ему честно заплатили. Хорошо заплатили и никто из нас от такой платы не отказался бы!

– Я бы отказался! – неожиданно заявил третий, самый молодой игрок.

– Ты просто сосунок, Илия. Ты не понимаешь, что говоришь!

– Иисус не был нашим врагом. Он хотел указать нам правильную дорогу. Вы же слышали, когда он въезжал в город, люди кричали ему: сын Давидов! Откуда народ взял это?

– Слышишь, Израэль, что оговорит этот сопляк? В его голове как раз те мысли, которые преступник хотел посеять среди нас. И кажется, это ему удалось! Ни один человек не должен последовать смутьяну, потому что это конец нашего рода! Мы сильны пока всем народом хотим стать властителями мира. Стоит нам только воспринять слова преступника о всеобщей доброте, как нас разнесет ветром и мы перестанем быть богоизбранным народом. Мир должен быть под нашими ногами!

– Это придумали фарисеи! Я не верю в то, что Бог бросит к нашим ногам весь мир. Не верю!

– Во что же ты веришь, мерзкий сопляк?

– Я не мерзкий сопляк, Иаков! Я верю в нашего Бога, он может сделать нас первыми среди первых, но не хозяевами всего человечества! Потому что даже у пастуха разбегается слишком большое стадо, ведь у него не хватает сил охранять. А как у нас хватит сил владеть человечеством? Великий Рим обладает бесчисленными армиями, но и он не может удержать свою империю в порядке. А какими армиями может обладать наш малый народ?