Текст книги "Беда"

20

Джона Стэм.

Джона Стэм, почему ты не открываешь?

Ты же не заставишь меня ждать. Правда ведь?

Тут холодно.

Неужели от холодной погоды твоя кровь остыла?

Где мой любящий повеселиться мальчик, мальчик, которого я так хорошо знаю, так люблю? Он знает все мои щелочки. Он проник в мои темноты.

Он здесь, я знаю. Он хочет меня.

Я слышу тебя там, за стеной. Что мне стены? Стены тонкие, я снесу их и доберусь до тебя. Скоро, скоро моя страсть сметет остатки уважения к неприкосновенности жилья – и я войду.

Давай не будем доводить до этого.

Зачем ты так поступаешь со мной? Мы все время шли в одном направлении, все время. Не прикидывайся, будто я застала тебя врасплох. Ты же умный мальчик.

Дорогой мой, мне здесь так одиноко!

У меня есть одна идея, уже несколько дней обдумываю. Хочешь знать какая? Новый совместный проект, для тебя и для меня. Небывалый шедевр, скажут критики. Ракета, взмывающая в небеса в пламени воображения, сотрясающее душу извержение вулкана. «Нью-Йорк таймс». «Нью-Йоркер». «Книжное обозрение». Овации со всех сторон, критики зарылись в словари, ищут эпические эпитеты, панегирически-патетическую банальщину, которая не передаст наш с тобой язык. Мы с тобой, Джона Стэм, ты и я, мы их всех ошеломим.

Я думала, мы с тобой…

Ладно.

Ничего не стану рассказывать отсюда, из-за двери.

Впусти меня. Впусти. И я расскажу.

Тебе понравится.

Ты причиняешь мне боль.

Этот разговор в любом случае следует вести с глазу на глаз.

Как тебе сегодня работалось?

Вид у тебя был усталый. Бедный мой, милый. Позволь мне помочь тебе. Не отталкивай ту, которая готова обвить тебя своими руками. Ты мой подарок, Джона Стэм, я – бантик на упаковке.

Открой.

Здесь на лестнице воняет. Только подумай, каково мне тут. Твои соседи, наверное, уже в полицию звонят.

Офицер, офицер, у нас на площадке ошивается поэтесса.

Но, пари держу, стоит мне улыбнуться, и мистер полисмен отпустит меня. Он меня еще и стаканчиком угостит.

Мужчины так всегда делают, Джона Стэм. Делают мне подарки. Однажды посреди Джеральд-сквер мужчина подошел ко мне – ни с того ни с сего. Довольно красивый, хотя и не такой красавчик, как ты. Он обхватил меня рукой за шею и прошептал в ухо: Пари держу, на вкус ты – кленовый сироп.

Можешь себе представить? Глупость какая! Интересно, многих ли он так зацепил. Нью-Йорк – большой город, разок-другой, глядишь, и сработало.

Мы пошли к нему в студию. Постеры Анселя Адамса. Стопки CD, высокие башни одна подле другой, в форме большого S. Черно-белая плитка в ванной, полотенце для рук воняло «Кельвином Кляйном». Он поставил джаз – в жизни поганее не слышала. Наверное, есть какой-то специальный магазин, где продают такие скверные диски. Честно говорю, вот так и звучит заурядность.

Я сидела в круглом кресле-«папасане». Поручиться не могу, но, по-моему, он исходил слюнями.

Язык словно отварная солонина. Бесконечно целовал меня под коленками сзади. Должно быть, прежняя подружка уверяла, что там эрогенная зона. Или вычитал в мужском журнале.

Прежде чем он перешел к тому, к чему хотел перейти, я сказала:

– Между прочим, Роджер (вряд ли его звали «Роджер»), между прочим, должна тебя предупредить: у меня сифилис.

Забавно, правда?

И он все равно чуть было не сделал это.

На память я оставила ему свои трусики в кухонной раковине. Очко в пользу феминизма.

Джона Стэм, у меня уже спина болит.

Неужели я тебя чем-то обидела?

Я так боюсь, что я тебя обидела.

Если ты обиделся, так тем более позволь мне поговорить с тобой лицом к лицу, мы все обсудим, все исправим. Я люблю тебя до смерти. Честно говоря, этот твой приступ упрямства кажется мне до противности нелепым. Не мог же ты убедить себя в том, что я не знаю, что ты там.

Я тебя и с другого конца города увижу. Ориентируюсь на излучение твоей ауры. Я сыскала бы тебя на краю земли. Нырни ты в океан – и я нырну следом прежде, чем осядет пена.

Отправимся путешествовать вместе? Мне в стольких местах хотелось бы побывать, столько нового опыта! Я хочу, чтобы ты бичевал меня на илистых берегах Амазонки. Я хочу, чтобы ты лизал мои раны, словно свежевыпавший снег на высоких, покрытых туманом пиках горы Фудзи. Я хочу, чтобы ты распял меня в залах Версаля.

Открой дверь, Джона Стэм!

Я могу пробить ее, мне это под силу. Череп у меня крепкий. Я тебе не рассказывала? Еще маленькой девочкой я упала вниз головой с тарзанки. В ту пору детские площадки еще не выкладывали специальными матами. А мне это было нипочем.

Эй, мне тут становится скучно.

Чтоб время провести и чтоб научить тебя видеть моими глазами, расскажу тебе историю человека по имени Рэймонд Инигес. Рэймонда нельзя назвать настоящим напарником. Он больше напоминал магнитофон.

Нет, я вовсе не хочу сказать, будто он был глуп. Честно говоря, о его уме я не составила себе никакого представления. Никогда не слушала, что он там говорит, а если бы и слушала, кто я, чтобы судить.

Думаю, в свое время он был вполне себе живчик. Доходили слухи, будто он собирался профессионально играть в бейсбол. Уж во всяком случае, тот, прежний Рэймонд, мог пожарить себе яичницу, водил машину, умел пошутить.

Тот Рэймонд, которого знала я, ничего этого не мог. Ко времени нашей встречи слов у него в запасе имелось не больше, чем у ребенка. Теперь ты понимаешь, почему моя работа с ним оказалась столь примитивной.

И ты сам знаешь, почему этот труд незавершен. За это приходится благодарить тебя.

Меня интересовал не его интеллект, будь он высокий или низкий. Меня привлекает то едва уловимое качество, то несказанное je ne sais quoi[21]21
  «Не знаю что» (фр.).


[Закрыть], которым человек отличается от ангела, – гениальность. У меня в этом смысле на людей нюх, Джона Стэм, потому я сразу запала на тебя. От Рэймонда исходил похожий аромат, многообещающий, но у тебя он и тоньше, и сложнее.

Его запах был густым, сахаристым, порой липким. Можно даже сказать, похоже на кленовый сироп.

Мы встретились на занятиях, которые я проводила для него и его сотоварищей. Раз в неделю я наведывалась в то ужасное место, которое власти имеют наглость именовать пансионом. Зла не хватает, я и пытаться не стану выражать свои чувства по этому поводу. Держат людей в стойлах, как быков. В такой обстановке психея не восстановится. Человеку нужна отдушина, Джона Стэм. Ты же это понимаешь. Но что об этом впустую толковать.

Рэймонд заинтересовал меня, потому что, вопреки тому, что мне было о нем известно, он казался вполне довольным жизнью и таким искренним. Это было притворство, маска, и как не восхищаться: умел же человек играть! Выглядеть безмятежно-спокойным, а вокруг буря бушует.

Ты знаешь, что он чуть было не убил человека? Учителя в той школе, где работал. Он тренировал бейсбольную команду старшеклассников, спятил, напал на коллегу с битой.

Подумать только!

Люди ничего в этом не понимают. Они лечили его лекарствами, обеспечивали «физиологические потребности». Накормите, напичкайте таблетками – и пусть тупит.

Его недооценивали. Буйство Рэймонда – не от душевной пустоты, а от переизбытка. В нем кипели жизненные силы, энергия текла из его глазниц, кожа чуть не лопалась, ее распирало изнутри. Он вынашивал силу, был ею беремен, переполнен. Он был – Сверхчеловек.

Супермен.

Вроде тебя.

Какое несчастье – родиться Сверхчеловеком в нашем заформализованном мире.

Рэймонд был глубоко несчастен, Джона Стэм. Вот почему его бодрая физиономия внушала мне такой интерес.

Вы оба преисполнены решимости быть хорошими, хотя в твоей решимости больше воли и меньше рефлекса. И вы оба – потерянные. Твоя доброта растет из ненависти, как трава на выгоревшей почве. Ты не от этого мира. Было бы милосерднее убить тебя, Джона Стэм, избавить от разочарований.

В колонке «различия» укажем, что у него часто бывали проблемы с эрекцией, а на твой порог тень этой мрачной угрозы никогда не ложилась.

Поначалу мы с Рэймондом не находили общего языка. Он казался мне грубым и – буду откровенна, скажу как есть, – он и правда был глуп, Джона Стэм, глуп как пробка.

Ну, это не всегда осложняет дело. Конечно, Рэймонд не мог оценить мой шедевр по достоинству, он воспринимал все это как игру. Но есть у глупости и свои преимущества: он никогда не спорил, в отличие от тебя. Что я велела, то и выполнял.

И какой силач! Руки толщиной с мужскую ляжку.

Я ввела его в современный мир. Нелегко мне это далось, заметь себе. Научить его печатать – мало что в жизни далось мне с таким трудом.

О, порой у нас с ним все отлично получалось, у меня с Рэймондом. Не так, как у нас с тобой, с ним отсутствовала интеллектуальная сторона. Но все же достаточно, чтобы пробудить в женщине настоящий аппетит.

Он помог мне вынести мои идеи из лаборатории на городские улицы, грозные улицы. Как ты мог убедиться, когда просматривал диск, то был отнюдь не первый мой напарник. Те, другие, чьи руки ты видел, – жалкие ханжи, все до единого. Слишком много мозга. Только бы поговорить.

Рэймонд хотел действовать.

В скобках замечу, любовь моя, что в тебе я нашла идеальную пропорцию интеллекта и брутальности. Сама себя корю: что ж я раньше не додумалась поискать себе доктора. Твои коллеги знают, как устроено человеческое тело и на что оно способно. И какое счастье, что из всех врачей я заполучила тебя.

Когда ты появился, это сбило его с толку. Я предупреждала его, что нас могут неправильно понять, и все же он не сумел выйти из своей роли.

И я тоже не знала, кто ты и зачем. Сперва хотела даже остановить все это. Чтобы тебя не ранили. Такая путаница. Но тебя невозможно было остановить. Я не могла. Это было так прекрасно. Чудо искусства в том и заключается, что никаким расчетам не превзойти импульсивный жест. Ты оказался творцом высшего уровня, с непогрешимым инстинктом.

Боль зрелищна, Джона Стэм, это спектакль, она приковывает к себе все взгляды. Если исполнить как надо, это будет катарсис, преображение и для артиста, и для публики. Вспомни любую религию.

Единственное зрелище, на которое стоит смотреть, – это чужие страдания. Комедия или трагедия, в зависимости от позиции наблюдающего.

Вы с Рэймондом – понемногу и того и другого.

Мне уже немножко надоело тут.

Наверное, я пойду, Джона Стэм.

Скоро увидимся. Очень скоро.

Я люблю тебя.

22

Вторник, 23 ноября 2004

Психиатрическое отделение, третья неделя практики

– Ох, сынок. О-ох!

– О чем и речь. – Ему следовало находиться на семинаре по отсроченной дискинезии, а он вместо этого торчал в помещении, забитом игрушечными бластерами и бумажными книгами, стоял у окна с видом на вынырнувшие из-под земли рельсы Северной линии метро. – За неделю она забросала меня двумя дюжинами писем. А уж звонков… не сосчитать.

– Она тебе угрожала, сынок? Физически и тому подобное?

– Например: «Я взорву тебя вместе с домом»?

– Хоть как-то.

– Нет… На словах нет.

– А физически? – настаивал Белзер. – Когда сбила тебя с ног?

– Нет… И она не сама сбила. – Джона прижал трубку к другому уху. – И не сбила вообще-то…

– Она вообще-то что-нибудь сделала?

– Она – там были те ребята…

– С ней были мужчины?

– Скорее – мне кажется, – нет. – Он провел рукой по волосам, соображая. – Нет, физически я не пострадал.

– О’кей, – сказал Белзер. – Давай разберемся. Она звонит. Она пишет. Она следует за тобой по пятам.

– И врывается в дом, где я живу.

– Так, притормози.

– Она вошла, она час простояла на площадке.

– Хорошо, но это нам доказать не удастся.

– Если придут и – и снимут отпечатки…

– Сынок, предложи это копам, они тебя обсмеют.

– Но ведь это же преступление! Она вломилась.

– При условии – при условии. Проблема в том, что копы даже не поедут на такой вызов.

Да он и сам так думал, но услышать это из уст юриста – все равно что молотком по коленной чашечке.

– Разве нет закона…

– Закона против надоед? Есть закон о сексуальном домогательстве, есть о преследовании, но не все в них так четко прописано, и в целом это для более серьезных случаев.

– Это вполне серьезно.

– Сынок…

– Можно получить постановление суда? Чтоб она не смела ко мне приближаться?

– Постановления направо-налево не принимают. Вот когда человек уже на заметке, побывал под арестом, получил повестку. Уговаривать людей вести себя получше пока еще не входит в обязанности полицейских. Сам скажи ей, чтоб отвалила.

– Говорил, – сквозь зубы процедил Джона. – Почему вы не разрешаете мне вызвать полицию?

– Ты позвонил спросить у меня совета – я очень этому рад и даю тебе совет. Я не запрещаю тебе вызывать полицию, но вспомни, что нам еще предстоит улаживать иск, к которому эта женщина имеет непосредственное отношение. Можно обойтись и без нее, однако если бы она выступила на нашей стороне…

– Что вы такое говорите? – перебил его Джона.

– Представляю наихудший вариант. Ты не впадай в панику, но подготовиться надо. Вот, к примеру, как это может обернуться: Медина может надавить на нее, вынудить сказать что-нибудь вроде: «Я была напугана, я не хотела никого в это вовлекать, я тогда и не соображала, но знаете что? Потом, когда я подумала, я поняла, что ему-то ничто не угрожало. Это всего лишь моя фантазия». Они на все способны. Медина – лжец. Он ее в долю взять посулит, если выиграет иск. Черт их знает. Нет, от того, как эта женщина себя поведет, мало что зависит, подчеркиваю, потому что кто ж ей поверит. Но я бы предпочел, чтобы ты не восстанавливал ее против себя. Господи боже, сынок, во что же ты впутался?

Такой оборот речи вызвал у Джоны возражения – впрочем, довольно слабые. Он позвонил Белзеру в первую очередь затем, чтобы рассказать ему о DVD, но теперь уже сам толком не знал, стоит ли рассказывать.

– Прошлой ночью я забаррикадировался у себя в квартире…

– Черт, Джона, с ума, что ли, ты сходишь?

– Я до смерти ее боюсь.

Молчание.

– Что ты скрываешь от меня? – спросил Белзер.

Дальше по коридору распахнулась дверь, вышли два ординатора, засмеялись, один из них сказал: «Так вот что такое куриная слепота…» Джона переждал, пока не затихнет вдали визг резиновых подошв.

– Я спал с ней.

– Чтооо? Зачем ты это сделал?!

– Она стала вдруг… приходить. Мы… ну так вышло. Понимаю, это было глупо…

– Да уж, глупо, иначе и не скажешь.

– Понимаю, но сделанного не воротишь.

– Это… – Белзер подавился. – Даже я не знаю, как это назвать.

– А это все началось, когда я сказал ей, что больше не хочу продолжать. Зря я не рассказал вам все раньше, но это было слишком личное.

– Ох.

– Простите.

– Охх… Впрочем, что тут говорить? Это свободная страна.

– Если б от звонка ей что-нибудь изменилось, я бы давно позвонил. Но это не поможет. Я пытался все объяснить ей, с глазу на глаз. К тому же я не знаю номера ее телефона…

– Посмотри в справочнике.

– Ее нет в справочнике. Я не знаю ее адреса. Ничего не знаю.

– В этом я смогу тебе помочь, – сказал Белзер. – Она сделала заявление в полиции. Погляжу, что удастся нарыть. А пока что держись от нее подальше. В следующий раз, как она появится или выкинет какой-нибудь фокус, звони девять-одиннадцать. Если тебе повезет и удастся предъявить ей обвинение в домогательстве, ты получишь свое постановление – временное постановление о защите. И если она вздумает его нарушить, это уже будет уголовное преступление. – Белзер чихнул. – Впрочем, все эти постановления – бумага, не более того.

Джона молчал.

– Мы предупредили маму и папу?

– Конечно же, нет!

– Ты – мой клиент, и я не вправе ничего раскрывать. Однако, на мой взгляд, им бы следовало знать.

– При всем уважении, Чип, хуже вы ничего придумать не могли.

– Я сам отец и скажу тебе: самые тревожные новости не так огорчительны по сравнению с тем, что родители чувствуют, когда обнаруживают, что их ребенок что-то от них скрывал. Сразу начинаешь думать, что же еще он утаивал.

– Мне двадцать шесть лет.

– Мое дело намекнуть.

– Помогите мне избавиться от нее, и они вообще ничего никогда не узнают. – Теперь, перевалив свой груз на Белзера, Джона слегка расслабился. Ему даже показалось, что он преувеличил проблему. – Не так уж все скверно, – добавил он.

– Не признавайся в этом полиции, – сказал Белзер. – А то вряд ли дождешься помощи.

– Если есть способ уладить, не привлекая власти…

– Сынок. Что творится у тебя в голове? То ты звонишь мне и порешь чушь как безумный, то все не так уж скверно. Выбери что-нибудь одно.

Джона примолк.

– Я понимаю, что ты уже дошел до точки. Так скажи мне – хочешь, чтобы я принял меры? Да или нет?

– Да.

– Вот и хорошо. Я позвоню ей, поговорю на нашем, на юридическом. Она быстренько угомонится.

Джона покачал головой, но ответил:

– Разумеется.

– Либо это тебя тревожит, и мы это уладим. Либо все не так скверно. В любом случае разберемся. Через пару дней позвоню тебе. Повеселись на День благодарения, и всем привет передавай.

Среда, 24 ноября 2004

Психиатрическое отделение, третья неделя практики

Мать старательно притворялась, будто ее не огорчает его опоздание к празднику.

– Хорошо уж, что вообще приедешь, – твердила она. – Хотя ты обещал.

– Я сказал: постараюсь. У меня работа.

– Каким поездом ты поедешь?

– Десять двадцать три.

– Сегодня?

– Завтра утром. В десять двадцать три утра.

– Ох! – выдохнула мать в трубку.

– Ну перестань.

– Вздыхать не запрещено, – возмутилась она. – Придет день, и ты завздыхаешь, когда твои дети предпочтут задержаться на работе, лишь бы поменьше времени проводить с тобой.

– Мама!

– Порой я плачу по ночам, как подумаю о моем опустевшем гнезде. Плачу, рыдаю… От сырости в спальне скоро плесень заведется.

– Готовь мне утку по-пекински, и я буду приезжать чаще.

– Touché[22]22
  Попал – первоначально восклицание дуэлянта, в переносном смысле: отбрил, ответил ударом на удар (фр.).


[Закрыть], мой дивный сынок.

Джона тревожно улыбался. Сердце слишком колотится. Он глянул в окно у пожарной лестницы, загороженное поставленным на попа диваном. Клеенчатое дно дивана уставилось на него. Он подтащил туда же стулья, прикроватную тумбочку, напоследок придвинул обеденный стол и сверху навалил все свои учебники. Вот и защита – по крайней мере, психологическая.

– Приеду в одиннадцать. Ты меня встретишь?

– Кто-нибудь обязательно встретит, – сказала мать. – Не стану обещать, что это буду я. Я не даю слово, если не уверена, что смогу его сдержать.

23

Четверг, 25 ноября 2004

День благодарения

Он чуть было не опоздал на десять двадцать три. До трех часов ночи его будили кошмары, а потом накрыл с головой сон, и Джона спал беспробудно, ведь ему же не вставать на работу. На кнопку будильника он, не глядя, нажимал и пять, и шесть раз, покуда радио не объявило программу новостей – в девять тридцать шесть, – и Джона только и успел, что схватить рюкзак, бутылку вина и скатиться по ступенькам. Остановил такси, печально катившее по 14-й.

– Гранд-Сентрал.

– Дейка-день, – сказал водитель.

– Простите?

– Ехаете есть дейку.

– А, верно. А вы?

– Угуууу. – Таксист подмигнул в зеркало заднего вида, воткнул наушник и затрещал на креольском.

В вагоне едва набралась горстка людей, сидели через ряд, через два: крепкая девица в балахоне колледжа Барнард; дама в обтягивающих штанах – сумку змеиной кожи она сжимала так крепко, словно та пыталась уползти; юноша в макинтоше и «Тимберлендах» – тыкал большим пальцем в портативную видеоигру. По-видимому, хорошие дети сдержали данное родителям слово и укатили домой еще с вечера.

Контролер поздравил всех с праздником. Подойдя к Джоне, он прокомментировал: «Лично я предпочитаю кьянти, но вы не обязаны».

Виды Манхэттена сменились лунным ландшафтом Бронкса. Где-то там, за киосками с пончиками, цементным дерьмом, складами рапродажной мебели, незавершенными стройками, невосстановленными парками, живут Инигесы. Празднуют ли они День благодарения? Готовят ли индейку? Приклеивают ли к внутренней стороне оконного стекла бумажных пилигримов? Читают молитву, обходят вокруг стола, благодаря Бога за прожитый год, за двенадцать месяцев, в которые Господь осыпал их своими благодеяниями, втайне проклиная его, забравшего у них Рэймонда? Молятся ли они о том, чтобы Джона Стэм, студент-медик, убийца-супергерой, шероховатая фотография в газете, погиб страшной смертью? Знают ли они, что он едет в этом поезде? Поют ли в сию минуту заклинание: Пусть сойдет с рельсов, пусть навернется? Роняют ли они слезы в фаршированную индейку, выпив на бутылку пива больше обычного?

Вялый от пересыпа, мрачный, Джона достал плейер и наушники, включил Dire Straits.

Из соседнего вагона перешел высокий, ухоженный мужчина в пригнанном по фигуре сером костюме, с плеч его свисал серый плащ. Из криво застегнутого кейса змеей выползал розовый галстук. Его зять Эрих. Рухнул на свободное место через проход от Джоны и, едва приземлившись, уснул.

– Эй!

Эрих приоткрыл один глаз.

– О, привет, – сказал он. Похоже, прикинул, обязан ли он проявить дружеское расположение. Перебрался на сиденье ближе. – Я тебя не заметил.

– Спи, раз сморило.

– Нет, нельзя. Дома посплю. – Эрих не любитель расходовать дыхание на пустую болтовню. Жестом он охватил полвагона, словно восхищаясь царским дворцом: – Мы с тобой едем одним поездом.

– Точно.

Когда они в последний раз оставались наедине? Должно быть, Джона тогда еще учился на подготовительном факультете, это было вскоре после помолвки, Кейт отправила своих мужчин выпить вместе. Те посиделки с Эрихом вспоминаются как одни из самых неприятных в его жизни, а ведь после было два года общения с Джорджем Рихтером.

Тогда они быстренько сравнили американский футбол с немецким. Эрих дважды переспросил, имеется ли у Джоны в наличии смокинг или придется брать напрокат. Джона боролся с желанием вытереть клочок пены, повисшей у Эриха на козлиной бородке.

Допивая последний глоток, Эрих как бы между прочим сказал: У нас появилась вакансия. Для новичка, но с возможностью продвинуться. Его узкий рот показался Джоне амбразурой, когда Эрих улыбнулся. Будешь работать у меня под боком. Славно.

Да, мысль, отозвался Джона.

Ясное дело, Кейт подсуропила. Джоне финансовая работа не требовалась, да Эрих и не собирался его приглашать, но ради Кейт они сидели в пабе и всерьез обсуждали эту идею, ободряюще друг другу кивали – два атеиста идут на мессу.

Вообще-то, сказал он Эриху, я поступаю на медицинский.

О? Не знал, что ты учишь химию с анатомией.

Пока что идут общие курсы.

В Европе человек выбирает профессию гораздо раньше, сказал Эрих.

Хорошо, что я родился не в Европе.

После рождения Гретхен Эрих уже не пытался завязать с шурином дружбу. Не было нужды: он утвердился в новой семье. Закрепилось его семя – закрепился он сам.

Эрих размотал шарф и помахал им в окно.

– В Германии мне нравилось ездить на поезде. Чистые, удобные вагоны. В школе мы ездили по окрестностям Берлина и дальше, осматривали замки в Баварии. Однажды я забыл в поезде радиоприемник, а через два дня, на обратном пути, проезжал через ту же станцию – и на кассе меня дожидался мой транзистор.

– Ух ты.

– Американские поезда совсем иной породы. Мне приходится ездить каждый день, никакого удовольствия. По утрам бреду из вагона в вагон, ищу, где не воняет так, словно кто-то обоссал все сиденья. – Эрих аккуратно сложил шарф на коленях. – Твоя мать рассчитывала, что ты приедешь еще с вечера.

Твоя мать, твой отец – он никогда не скажет просто «мама» или «папа». Мол, глупо разыгрывать из себя сына, когда они ему вовсе не родители. Кейт злится, аж в глазах у нее темнеет. Поначалу и Джона обижался, но теперь встал на точку зрения Эриха: в отношениях все же нужно соблюдать небольшую дистанцию.

– Работа, – пояснил он.

– А! – На том тема исчерпана. Джона хотел уж снова нацепить наушники, но тут Эрих ткнул пальцем в вино и спросил: – Можно посмотреть?

Джона передал ему бутылку.

– Тут написано, – прочитал Эрих, – что этот сорт хорошо сочетается с птицей и фруктами. – За пять лет брака он избавился от бородки, и стало видно, как широка его улыбка. – Отличный выбор.

– Я старался.

– Я никогда, наверное, не привыкну к вашему Благодарению. В Германии есть похожий праздник, но ничего похожего на тот размах, с каким готовится ваша мать.

– Да и в Америке мало кто придает этому такое значение.

– Бабушка с дедушкой водили меня в церковь на праздник урожая, Erntedankfest. С тех пор я давно уже не был.

– В церкви?

– Мы с Кейт считаем, что Гретхен должна вырасти и сама определиться с верой.

– Уверен, когда вырастет, она это оценит.

– Как в универе?

Скучная формальная беседа – именно то, в чем нуждался Джона. Восстанавливается обычный порядок вещей.

– Нормально, спасибо.

– В газетах про тебя не писали в последнее время?

Джона усмехнулся:

– В последнее время нет. Как работа?

Эрих пожал плечами:

– Да сам знаешь. Вечно занят. Спал в офисе. Уже два дня не мылся, у нас там есть душ, но я терпеть не могу мыться на работе. Жуткое дело. Ты правильно поступил, что выбрал себе жизнь поспокойнее.

Видимо, его зять думает, будто Джона целыми днями лодыря гоняет.

– Работал накануне Дня благодарения? – спросил он Эриха. – Все же вроде закрываются рано.

– Только не европейские рынки. И Nikkei. У тебя провинциальное мышление, Джона. Современный бизнес не тот, что прежде. Сейчас весь мир торгует, круглые сутки, безостановочно. Я мог бы поселиться в офисе, захоти я только. Я и так не раз оставался там ночевать за последний месяц.

– Тяжело, да.

– Еще бы! Музыку слушаешь?

Джона протянул ему наушники.

– Симпатично, – кивнул Эрих. – Что-то новенькое?

– Не очень.

Вудлоун, провозгласил кондуктор. Следующая остановка – Вудлоун-стейшн.

– Ладно, Джона, если ты не обидишься, я прикрою на минутку глаза. Растряси меня, как доедем, хорошо?

И он захрапел, а Джона вдруг подумал, что разговор у них вышел непривычно дружеский, шутливый. Все-таки и Эрих заразился духом семейного праздника.

Гора горой, подумал он, живот – арбузище, словно у нее там тройня. Огромная, раздалась на шестом месяце куда сильнее, чем в прошлый раз, с Гретхен. Кейт стояла на платформе, размахивая двумя букетами цветов и выкрикивая их имена.

– Так и думала, что вы встретитесь в поезде, – заявила она, обхватив руками Джону. – Бедный Эрих, так давно не был дома. – И она занялась мужем: – Ты как? Наверное, устал до смерти. Я скучала. Я тебя люблю. У меня болит спина.

Они сели в ее синий «мерседес». Кейт призналась, что подумывает о более практичной машине, типа фургона, возить детей, но с седаном жаль расставаться, «последняя память о независимости», мрачно пояснила она. Затянутый кремовой кожей салон все еще был в неплохом состоянии, хотя кое-где Джона различал следы тщательно замытого детского питания. На заднем сиденье, где расположился Джона, отчетливо пахло крекерами-«зверюшками» и яблочным соком.

– Отлично выглядишь, Кейт.

– Спасибо на добром слове. Сияющая аура материнства. Верно, милый?

– Безусловно.

– Эрих считает, я могла бы стать моделью. Знаешь, рекламировать одежду для беременных. Я бы согласилась сниматься, но только не держать вес во время беременности. Это вредно для малыша. Киноактрисы морят себя голодом. Видел, что они творят, когда ждут ребенка? Милый?

– Да, не полезно.

– Звездам не следует обзаводиться детьми, это не для них.

Любое утверждение Кейт Джона склонен был принимать за аксиому. В его глазах старшая сестра была непогрешима, и мир весьма неудобным образом перевернулся с ног на голову, когда Суперменом оказался Джона, а не Кейт.

– Мама говорит, что ты… Аааа! – Кейт попыталась нащупать в сумке завопивший вдруг телефон. – Милый, ты не… вот спасибо. Кэтрин Стэм-Хаузман. В чем дело? Я же сказала им, не п… Что он сказал?

Одной рукой она держала телефон, другой то поворачивала руль, то била по нему, гневаясь на промашки других водителей. Из яростных обличений Кейт Джона вывел: кто-то купил что-то с большим опозданием, а надо было сделать это тогда-то и тогда-то. Почему, яростно вопрошала Кейт, Джонатан и Стюарт не обратились к Дэвиду Ф. и к Дэвиду М. и не взяли деньги из… Похоже, его сестра одна командовала множеством мужчин, и он восхищался раскатами ее голоса: Это ваша работа, я не стану думать за вас! А потом захлопнула телефон и погладила мужа по шершавой щеке:

– У тебя такой усталый вид!

– Мне бы отоспаться.

– Ты не поспал в поезде? Джона, объясни Эриху, что он должен больше спать.

– Спи больше, – сказал Джона.

– Вот, слышал? Доктор тебе велит. – Кейт коротко оглянулась через плечо. – Народ в офисе спрашивает, кем ты мне приходишься. Знаменитость!

– Вряд ли. Но спасибо за цветы.

– Да, прекрасные, – подхватил Эрих.

– Правда? Не бабьи? Мне хотелось сделать каждому из вас подарок, но на ум ничего не шло. В следующий раз куплю гантели или односолодовый скотч. А пока что удовлетворитесь цветами. Точно не слишком теткинские?

– Вовсе нет, – сказал Джона. – Э… Кейт!

– Что? А! – Она вильнула, объезжая кошку. – Все нормально, – сказала она. – У меня аллергия на кошек.

Мать встречала их на подъездной дорожке, обвязанная фартуком.

– Никого не убила? – первым делом спросила она Кейт.

Расцеловались они так, словно не видались дважды в неделю (мать приезжала в Гринвич посидеть с Гретхен, чтобы Кейт могла наведываться в офис). Насколько Джона знал свою сестру, она будет вкалывать, пока воды не отойдут. Интересно, она хотя бы прилегла, рожая Гретхен? Или по-крестьянски, раскорячившись в поле?

– Ты мой заботливый, – проворковала мать, принимая вино. – Спасибо. В дом? – И, крепко ухватив Кейт за руку, повела ее по гравийной дорожке.

Эрих оглянулся на Джону, как бы говоря: Женщины!

Любимые мои женщины, мысленно откликнулся Джона.

Фотоколлаж на весь коридор: Кейт с Джоной на санках, выпускной вечер у Кейт, Джона в форме для лакросса. Все вместе в Париже, перед Триумфальной аркой. Отдельный коллаж в честь Гретхен возле раскрашенной народными умельцами стойки для зонтиков, нависшей над рядом галош и сапог.

Входя последним, Джона помедлил, любуясь всей троицей, высвеченной проникшим сквозь фрамугу солнечным лучом, – мама, тоненькая, с собранных узлом волос сыплется мука, стоит ей качнуть головой в ответ на вопрос дочери; Кейт, мощно переваливающаяся, плюющая на гравитацию; Эрих – широкий, тевтонистый, красивый.

Он хотел бы стать частью этой группы, но был запятнан – сексом, слабостью, смертью. Невинность в нем раздавлена и осквернена.

Джона тихо прикрыл дверь и оставил рюкзак в холле.

Побродил по гостиной, покопался в залежах журналов, покуда не отыскал еще невиданный: «Американский фотограф». Должно быть, отец обзавелся новым хобби.

Приглушенный материнский речитатив просачивается сквозь вентиляцию, вкусный стук ножа, рубящего чеснок, гудение оставшегося без зрителей телевизора. Джона закинул ноги на журнальный столик, включил настольную медную лампу, полистал журнальчик, с удовольствием рассматривая картинки и пренебрегая подписями.

На площадке второго этажа возник отец:

– Добро пожаловать домой.

Они сошлись посреди лестницы и чуть не уронили друг друга, обнимаясь. Перебрались в кухню, отец вытащил из забитого холодильника «Пеллегрино», сунул попутно палец в клюквенный соус.