Текст книги "Беда"

– Только не говори, что ты в туалете камеру присобачил.

– Это часть месседжа. Откровенность. Вот что привлекает зрителей.

– Должно быть, так.

– Я частично прикрываю изображение. Мое орудие не видно. Так и надо: нельзя показывать все, иначе не клюнут. Щепотка тайны действует покруче девятисот тройских унций секса. Посмотри для примера на мою мачеху. (Очередная супруга Эдуарда Депо, силиконовая риелторша вдвое его моложе, познакомилась с ним, когда он подыскивал пентхауз после разрыва с первой миссис Депо.) Она знает, что почем, – продолжал Ланс. – Умеет ухватить мужика за член. Пока не убедилась, что все заполучит, ни на что не пошла.

У Джоны эта теория вызывала кое-какие сомнения, однако он кивнул.

– И кстати, у мамы тоже появился новый дружок.

– В самом деле?

– Граф.

Джона чуть не рассмеялся:

– В мантии?

– Ей-богу, чувак.

– Четыре, четыре мужа, ха-ха-ха![12]12
  Имеется в виду известный анекдот про женщину, у которой было четыре мужа: банкир (убит при ограблении банка), цирковой акробат (упал с каната и умер), министр (насмерть сбит автомобилем) и последний – гробовщик.


[Закрыть]

– Вроде бы не такой придурок, как предыдущий. Приглашает нас посмотреть его замок. Поедем на День благодарения. Как думаешь, там и ров есть?

– А где замок-то?

– Кажется, в Венеции.

В Венеции все замки окружены каналами, напомнил Джона.

Ланс просиял:

– До чего ж ты образован, мой друг! За то я тебя и ценю. – Он уселся на пол и разложил вокруг все ингредиенты для косячка. – А что припозднился?

– Встретил друга.

– Кого?

– Ив Жжонс.

Ланс кивнул, словно это имя ничего ему не говорило.

– Ты должен ее знать, – сказал Джона. – Ты сам впустил ее в нашу квартиру несколько дней тому назад – помнишь?

– Я?

– Так она мне сказала.

Ланс отложил закрутку, наморщился.

– Какой это был день?

– Суббота. Она сказала, ты разрешил ей подождать меня.

– Наверное, так и есть.

– Ты был под кайфом?

– Под кайфом? Был ли я под кайфом? В субботу? Был ли я – хооо! Да. Да! Думаю, был.

– И сильно под кайфом?

– Вдрабадан.

– Даже не помнишь, видел ли ты ее, – подытожил Джона.

– Со мной такое не в первый раз.

– На семейных встречах не мешает?

– Мы не проводим семейные встречи, чувак. Мои родители друг с другом не разговаривают. – Ланс лизнул бумажку и свернул косяк. – Значит, она решила тебя поблагодарить, очень мило. И как? Оттрахала тебя?

– Что?!

– Орать-то к чему?

– Почему ты так говоришь?

– Потому что надо было бы. – Он присмотрелся к Джоне, вскочил, рассыпав марихуану по ковру. – Что, в самом деле? Она это сделала? Сделала?

В этот момент Джона познал паранойю, клиническую, со справкой: заговор мерещится повсюду. Ланс подглядывал за ними, уверился он, нацелил свою спутниково-шпионскую, нарушающую частную жизнь технику, что прежде использовалась только в армии и запрещена в сорока семи штатах и в Пуэрто-Рико.

Тут он одернул себя: это же Ланс.

И словно подтверждая – да, это я, – Ланс протянул:

– Чууууувак… – И вытаращил глаза так, что оставалось лишь рассмеяться над собственными подозрениями.

Джона рассмеялся и снова начал дышать, собрал учебники и потащил их к себе в комнату. Закрывая дверь, он услышал:

– Ах ты, зверюга похотливая, я тебе еще один кубок закажу!

9

На следующей неделе они с Ив виделись ежедневно.

Через рабочий день Джона брел вслепую, то и дело компульсивно сверяясь с часами, пока его не отпускали на волю. Потом толкучка в метро, бегом по 14-й, за угол – и вот она стоит на крыльце или под обкорнанным вязом. По ступенькам, тискаясь на ходу, пять пролетов за девяносто секунд, ни прелюдии, ни игры в соблазнение. Ни разу не удалось полностью ее раздеть, она всегда оставляла топ, и это придавало совокуплению перчинку недозволенности, словно они по-быстрому в туалете на борту самолета.

Пока Ланса не было, они освоили квартиру: кухню, диван, коридор, ванную, ванну, туалет, кладовку, студию – каждый уголок раскрывал свой потенциал. Их акты были архитектурны, изыски биомеханической грации, изгибы и арки, рушившиеся, когда, вдохнув чужое дыхание, они порывались к чужому согнутому колену, к чужой запрокинутой шее, еще и еще жадные прикосновения рук. Нет предела формам, которые способны принять два тела с юными сочленениями и вольным воображением.

Они ставили рекорды и стремились их побить: сколько раз в час, как далеко удастся оттянуть ногу, как сильно, прежде чем станет больно, и как сильно, когда уже больно. В час ночи она целовала его и исчезала, оставляя ему три с половиной часа на сон.

Порой он сожалел, что не может отказать ей, – сожалел утром понедельника, лунатически продираясь сквозь отчет под удивленным взглядом Иокогавы и злорадным – Нелгрейва; сожалел ночью вторника, после того как она пять раз за вечер довела его до завершения, а потом он едва полз в туалет.

Но как отказать? Она была тем, в чем он нуждался, – передышкой. Отдыхом от постылой обязанности быть все время хорошим. Быть все время умным. Быть на глазах. Быть под судом. За недолгое время с момента их встречи лето успело закончиться – бац! захлопнулась мышеловка, – и он чувствовал, как убывают дни. Уже три недели он уходил на работу в темноте и в темноте возвращался; утомительно жить в мире без солнечного света.

В этом водовороте часы, проведенные с Ив, оставались его связью с реальностью, напоминанием о том, что не весь мир охвачен безумием операционной, – об этом нетрудно забыть, проведя смену под прицелом начальства.

Секс был отличным противоядием, но еще более он ценил в Ив собеседницу. Выслушивательницу. Будто один конец кабеля подключался к его мозгу, другой к ее, и пошло качать: прямая загрузка. Ни в одной компании Джона не бывал говоруном, а тут вдруг слова хлынули неудержимо, и чем больше он говорил, тем больше нарастала потребность: снежный ком исповедей. Словно юнец, он весь день копил наблюдения, мысли, остроты, чтобы вечером разделить их с ней, когда они будут лежать рядом, опустошенные, в кружеве смятых простыней.

Он признался Ив в том, что пока не выбрал свою область медицины. Сперва думал, что будет лечить рак, но, когда Ханна заболела, его, само собой, потянуло в психиатрию. Это был Долг, Длань Божья, спустившая с небес, чтобы подтолкнуть Джону в верном направлении (правда, в Бога он не верил, тут же оговаривался он, и она сказала, что не верит, вот и еще объединяющее их звено). Разве не смешно? Как определиться с выбором профессии на всю жизнь за считанные недели бессистемной практики? Право, жаловался он ей, в медицине очень странные представления о том, как студенты должны принимать жизненно важные решения.

Ив не судила его, не навязывала свое мнение, не говорила, что он страдает ерундой. Она слушала и говорила: Ты слишком строг к себе. И он отвечал: Пожалуй. И она говорила: Точно-точно. И он говорил: О’кей.

Он признавался в том, что порой злится на Ханну так, что ему самому становится не по себе. Ему иногда хотелось ударить ее, показать, что он не шутит, и пусть не дурачится. Отработать по-быстрому программу на день. Чем ласковее он старался себя вести, тем труднее было сдерживаться, а чем сильнее злился, тем более возрастала его вина. Заколдованный круг. Понятно, говорила она. Сколько можно повторяться, пока не выдохнешься? Джона Стэм, ты же не ангел. Тебя не посылали сюда с Миссией. Он отвечал: Нет, я не ангел. Она говорила: Знаю, знаю.

Он не задавался вопросом, Ив так на него действует или же он готов был говорить с любым человеком, только бы слушали. Достаточно того, что ему стало получше. И хотя бы на время Джона решил не терзать себя самоанализом.

Ив стала белым шумом, заглушившим наиболее тревожные частоты в его голове. Например, в эти дни впервые у него на глазах умер пациент – это случилось в пятницу, – и в выходные Джону преследовали кошмары, труп поднимался с операционного стола – линии на мониторах скачут, все датчики сошли с ума – и рушился вновь, и снова поднимался, вверх-вниз, и каждый раз у него было то лицо Рэймонда Инигеса, то лицо самого Джоны. Бедный Джона Стэм. Так она говорила: Мой бедный, бедный Джона Стэм. Она знала, когда говорить, когда помолчать. Он помнил, что в жизни – в реальной жизни – она занималась психотерапией, правда, не танцами, тут Кристофер Йип снова напутал, а психодрамой, что бы это ни значило. Не желая показаться невежественным или, наоборот, снисходительным, Джона предпочитал не спрашивать, чем это она целый день занимается. По крайней мере, она понимала, как его подбодрить.

Неделя искренности. Ему не восемнадцать, он давно уже не принимает искренность как нечто само собой разумеющееся, он знает, как она редко встречается, и умеет ее ценить.

– Со следующей недели у меня другая практика.

Пятница, 10 сентября. Они снова на крыше, прижались спинами к покрытой толем пирамиде, вздымающейся у восточной оконечности здания. Джона уронил голову на колени Ив, тихонько барабанит пальцами по обнаженному животу.

– Круто, – сказала она.

Он усмехнулся. В ее речи проскальзывали жаргонные словечки – не кокетство, давно уже решил он, вполне естественные.

– Нужно посмотреть расписание. Куда впишемся.

– Джона Стэм, уж как-нибудь ты сумеешь меня вписать.

– Не знаю, долго ли еще я продержусь на трех часах сна в сутки.

– День за днем, – усмехнулась она.

Он кивнул.

– Кстати, насчет завтра. У меня прекрасная идея. – На слове «идея» она приоткрыла рот, показала язык и зубы. – Что скажешь, если мы… о-о! Похоже, ты не слишком заинтересован?

Он сказал:

– Мне пора проведать Ханну.

Молчание.

– Извини, – сказал он.

– Все в порядке. Абсолютно.

– Я бы куда охотнее провел день с тобой. Поверь. – Она молчала, и он поспешил добавить: – Честное слово.

– Нормально.

– Послушай…

– Джона Стэм, последнее ваше заявление я не считаю искренним.

– Правда, я бы хотел…

Она поглядела на него сверху вниз:

– Так сделай это.

– Ив…

– Тебя же не посадят в тюрьму, если ты не явишься туда.

– Это понятно.

– Ты свободный человек.

– Знаю.

– Со свободной волей.

– Я знаю, Ив.

– Хорошо. Раз ты знаешь, ты свободен сам принимать решения.

И она села, прислонясь к толю, закинув голову и глядя на звезды.

Снова молчание – более затяжное.

Он сказал:

– Я не могу их бросить.

Она слабо кивнула.

– Я обещал Джорджу.

– Конечно, – сказала она. – Долг зовет.

– Оставь это.

– Я не шучу, Джона Стэм. Многое меня в тебе восхищает – в том числе и то, как ты исполняешь приказы.

– Я не исполняю…

– Даже если ты сам их себе отдаешь, – закончила она свою мысль.

– Ив. – Он с трудом сел, потом приподнялся, упираясь в крышу коленями, заглянул ей в лицо. – Перестань.

– Что перестать?

– Я пообещал им, что приеду.

– Значит, пообещал. Определись, Джона Стэм: либо ты пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для меня, или не совсем пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для самого себя. В любом случае хватит блеять, противно!

Он смотрел на нее, добиваясь, чтобы Ив встретилась с ним взглядом. Не дождался, поднялся, закружил вокруг нее.

– По-любому завтра одиннадцатое сентября.

– Я в курсе.

– Что ты предлагаешь? Одиннадцатого сентября праздник устраивать неуместно.

– Я не собираюсь вечеринку устраивать.

– Мне было бы не по себе.

– Джона Стэм, ты пытаешься меня уверить, что до конца жизни будешь соблюдать в этот день траур?

– Да, – сказал он и огорчился, когда услышал, как агрессивно это прозвучало.

– Даже Славное Поколение забыло о Перл-Харборе. Ты же не воображаешь, что они до сих пор одеваются в этот день в черное? Мера, Джона Стэм, во всем хороша мера.

– Господи, я всего лишь спросил, что ты планировала.

Вот теперь Ив заглянула ему в глаза:

– Так тебя это все-таки интересует?

– Конечно, интересует…

– Отлично.

– Нет! Погоди! Я все равно не смогу. Мне просто интересно, чем ты хотела заняться, но я не смогу.

– Тогда с какой стати я буду тебе рассказывать?

– Это секрет?

– Да. Да, Джона Стэм, это секрет.

– Почему?

– Потому что я делюсь с тобой своими планами, исходя из предположения, что ты в достаточной мере предан мне, а если ты…

– Ив!

– Если ты не можешь отказаться от встречи – от встречи, которая, как мы с тобой оба знаем, не принесет тебе ничего хорошего, разве что укрепит и без того преувеличенное чувство порядочности, – то я подожду делиться с тобой до тех пор, пока ты не будешь готов.

– Один-единственный день. Это же ничего не меняет.

– Вот именно, – сказала она.

Весь день она вновь и вновь спрашивала его: «Весело, правда?» – будто опасалась, как бы он не передумал и не уехал в Грейт-Нек. Джона успокаивал ее, обнимал, так что в глазах всех окружающих они, без сомнения, были парочкой.

На самом деле Джона волновался больше, чем его спутница, однако в хирургии научился скрывать тревогу. Ведь он дезертировал, не хватило мужества даже предупредить Джорджа звонком. Угощаясь вместе с Ив неторопливым завтраком в «Мадспоте», он то и дело нащупывал во внутреннем кармане мобильный, поглаживал его, словно уговаривая: «Только не звони».

К полудню он немного успокоился. Наверное, Джордж умнее, чем кажется, и давно уже понял, что Джона не будет навещать их из недели в неделю и до конца жизни. Понял, что молодому человеку пора строить нормальные отношения с нормальными женщинами. Они с Ханной собирались пожениться, но ведь не поженились же! Раньше он не прибегал к этой отговорке – она смахивала на поражение, к тому же придавала смысл настояниям его матери, – но в какой-то момент разум должен взять верх над самолюбием. Да и какое самолюбие в вечном воздержании? Он же не монах.

Не говоря уж о том, что, играя в эту игру, он развивает в Ханне болезненную зависимость. Он все время под рукой, баюкает ее, снабжает воспоминаниями, обслуживает – как же ей сделаться хоть немного самодостаточной? Это не кино, любовью ей здоровье не вернешь. Она больна, ей становится хуже, а лучше уже никогда не будет. Краткие ремиссии возможны, однако следом еще более глубокий провал, и, вечно торча у нее под рукой, – волосы зачесывая, чтобы казаться прежним, – он дает ей не любовь, но видимость любви, мыльный пузырь иллюзорных романтических поз, и этот пузырь лопнет, как только – и если – Ханна сумеет его проткнуть. Себя он обмануть не мог и вряд ли был настолько хорошим актером, чтобы обмануть Ханну, – в самом деле ему это удавалось? Подлинная отвага, сказал он себе, расплачиваясь по счету, в умении сказать «нет».

И не материнским настояниям он уступил, а повзрослел и решил для себя. Пока мать изо всех сил толкала его на новые свидания, Джона отчаянно сопротивлялся. Типичный младшенький, упертый, хотя и вежливый, по форме не столь агрессивный, как сестра, но только он и смел противиться родительскому натиску. На долю матери не выпадал тот опыт, который достался ему смолоду, и эту рано обретенную мудрость он предъявлял как обоснование своего права и долга не бросать Ханну.

И лишь в тот момент, когда Ив сажала его в вагон маршрута С, чтобы ехать на край города, забрезжила подлинная причина: он боялся. Ханна была ему нужна – едва ли не сильнее, чем он был нужен ей. Он цеплялся за Ханну, не представляя без нее своего будущего: он умел жить лишь ради кого-то.

А теперь у него есть альтернатива.

Альтернатива с губами и бедрами, с грудями и улыбкой – точно солнечный зайчик на воде.

Альтернатива обнимала его за талию, пошучивая насчет миллиардов микробов на один квадратный сантиметр поручней в вагоне метро.

Альтернатива поцеловала его в кадык и вывела на поверхность в районе 168-й стрит.

Альтернатива рассказывала все, что знала об этом районе. Видишь тот ряд домов? Их специально строили под старину. На самом деле возвели их недавно, анклав белых яппи в Восточном Гарлеме. То же самое происходит в Вест-Сайде и местами на Вашингтон-хейтс. И в Бруклине происходило, еще у меня на глазах. Ты можешь сказать, что я сама – один из факторов, и будешь прав. Откуда я все это знаю? Это наш город, Джона Стэм. Разве тебе не интересно, как живет город? Музей человеческих слабостей в полный рост. Становись в очередь, дивись, бросай монету в фонтан.

Неподалеку от станции метро они вышли к необычного вида площади, окаймленной деревьями, – издали Джона принял ее за небольшой парк, но затем проступили очертания высокого белого здания в колониальном стиле. Дом стоял под углом к кованой решетке, отгораживавшей несколько акров нестриженой травы. У Джоны отвисла челюсть.

– Что это?

– Особняк Моррис-Джумел, – пояснила она. – Старейшая усадьба на Манхэттене.

Кирпичная дорожка к входу была в плохом состоянии, кое-где разбита, занесена листвой. Перед крыльцом орудовал граблями толстяк с хвостиком на затылке и козлиной бородкой, казенная рубашка департамента парков и памятников побурела от пота. На Ив и Джону он уставился так, словно они прилетели на гигантском летающем тостере.

– Добрый день, – сказала Ив. – Можно?

Он провел их внутрь и выдал билеты. Первые посетители чуть ли не за месяц, сказал он.

– История никому не интересна.

– Джоне интересна, – сказала Ив. – Он прямо-таки живет в прошлом.

Они принялись читать афишки на стенах. Дом построен в 1765 году, стиль неоклассический. Первоначально усадьба простиралась от Ист-Ривер до Гудзона, через весь остров, расположение на вершине холма сулило в жаркие летние месяцы прохладу владельцу особняка, английскому полковнику Моррису. После Революции Моррис вернулся в Старый Свет, а в доме ненадолго поселился генерал Вашингтон (впрочем, сказала Ив, это же про все старые дома твердят: тут переночевал Джордж Вашингтон), а затем усадьба превратилась в трактир. В 1801 году Стивен Джумел, богатый француз, владелец плантаций на Карибских островах, приобрел этот дом, а после его смерти в 1832 году усадьба перешла к вдове, американке по имени Элайза, с темным прошлым – в юности она была проституткой – и замечательным даром выбирать известных, пусть и не всегда благодушных мужей. Вторым ее супругом стал престарелый вице-президент, прославившийся больше всего своими дуэлями, – Аарон Берр. Этот брак продолжался меньше года, на смертном одре Берр ухитрился оформить развод.

– Неугомонный человек, – заметила Ив.

После того как дом еще раз сменил владельца, власти Нью-Йорка сочли нужным положить конец его бурной истории, превратив исторический особняк в музей. Какому-то чиновнику хватило здравого смысла сохранить обстановку в неприкосновенности, и посетители могли оценить вкус и старания Элайзы Джумел: антикварные изделия из стекла, мебель – подлинный французский ампир, высокие напольные часы, небольшая, роскошно украшенная кровать.

– «Возможно, принадлежала Наполеону», – прочла вслух Ив.

– Да полно!

– Так написано. Музейные надписи никогда не лгут, Джона Стэм. Надежны, как Священное Писание. Джумели одно время жили во Франции, общались с императорской семьей.

– И он подарил им свою кровать?

– Etrange, mais vrai[13]13
  Странно, но правда (фр.).


[Закрыть], Джона Стэм. И знаешь, что из этого следует? Это, вероятно, самая древняя кровать на Манхэттене. Она такое повидала, что нам с тобой и не пригрезится.

Джона развернулся на пятках, паркет заскрипел:

– Как думаешь, сколько этот дом стоит?

– Уйму.

Он потрогал лепное украшение возле двери. Они осматривали второй этаж. В доме больше никого, и Джоне представилось на миг, каково это – иметь столько денег, полностью располагать своим временем. Чем бы он занялся? Наверное, все равно стал бы врачом. Или великим изобретателем, как Бенджамин Франклин. Он с завистью представлял себе эпоху, когда благодаря удачному опыту или озарению один человек мог далеко продвинуть все науки, – не то что ныне, в эпоху специализации, когда изобретательность требуется главным образом для написания заявок на гранты.

Он обернулся к Ив, собираясь поделиться с ней этими соображениями, но тут же позабыл обо всем:

– Что ты делаешь?

Она задрала юбку до талии:

– Войдем и мы в историю.

– Слезь с кровати!

В окне за ее спиной – пейзаж, отчасти размытый трещиноватым стеклом: рябит лужайка, рябят кованые ворота, мерцает дорожка, скрепленная, словно скобами, вылезшими на поверхность корнями. Парня из департамента парков нигде не видать – может, зашел за угол дома, а может, как раз впускает новых посетителей или поднимается на второй этаж проверить, что они тут затеяли.

– Вставай. Вставай!

Джона перешагнул бархатную ленточку, а Ив тут же обхватила руками его затылок, вынудила ткнуться лицом в ее шерстяной свитер. Барахтаясь, он сбросил на пол трехсотлетние расшитые подушки. Черт, ну и сильна же она! И она смеялась, смеялась истерически, как припадочная, шептала ему на ухо, уговаривая не быть размазней. Он все поглядывал через плечо, не приближается ли здоровяк из департамента парков с граблями и наручниками, – у него нет при себе наручников? – значит, он сядет на них сверху и будет сидеть, пока не прибудет полиция и не арестует их за осквернение памятника истории. Он оглядывался, а Ив поворачивала его лицо к себе и целовала так, словно хотела желудок высосать через рот. Ее руки проникли к нему в штаны, язык – между его зубов, очаровательная, испорченная, смеющаяся, и он тоже сунул руки ей между ног и потерял голову. Кровать жутко скрипела, как бы не рассыпалась кучей шифона, вельветина, кружев, дубовых щепок и пуха. Джона торопился, торопился изо всех сил, подгоняемый и страхом, и пальцем Ив, подбиравшимся к его «гиене», и перед самым концом она сжала его пальцы на своем затянутом резинкой хвосте и показала, как ее следует рвануть за волосы, и, когда он рванул, она издала невероятный звук – словно песня кита. И он рухнул на нее, оба они задыхались, плавая в собственном поту, Ив смеялась, лицо ее было розовым, как школьный ластик. Прямо Джоне в ухо она шепнула: Vive le roi[14]14
  Да здравствует король! (фр.)


[Закрыть], Джона Стэм!