Текст книги "Беда"

10

С понедельника начиналась новая практика, в так называемой «Синей команде», а по-местному, жестоко и точно, «у жирдяев». Бариатрическая клиника[15]15
  Клиника, занимающаяся проблемами веса.


[Закрыть] служила главным источником доходов для всей больницы, и здешние врачи славились умением выставлять пациентов ВЗД. На взгляд Джоны, им бы не повредила капелька НЗ (нежной заботы) в послеоперационный период, и, может, удалось бы избежать осложнений – вроде того, что ему довелось наблюдать в ночь, когда взорвалась дама с резекцией желудка.

Но у него и без того забот хватало.

Видимо, Джона не сумел скрыть изумления при виде своего нового начальства: Девион Бендеркинг ИНТ-2 – тот самый, с заячьей губой – разорался:

– Что вытаращился, ротожопый? Не рад меня видеть?

Следующие пять дней Джона вертелся как уж на сковородке. Вне операционной у Бендеркинга на шее болтался галстук с узором, выведенным желчью, – скрученный, будто его однажды затянули узлом и так и снимали, растягивая петлю, и вешали на ночь на столбик кровати. Удавка эта наглядно напоминала студентам, что без оценки за практику точно так же повиснут и они. Матерно бранивший всех подчиненных, Джону он с особым смаком именовал задротом, хренососом – «идиот» на этом фоне сходило за поощрение – и громогласно утверждал, что в тестировании на интеллект Джона уступит его любимой кошке. (Высказаться в ответ о странных привязанностях холостяка к домашней твари Джона побоялся.) Бендеркинг отправлял Джону в библиотеку за несуществующими в природе статьями, посылал за сэндвичами «маккаффин» и выбрасывал их, едва надкусив, требовал, чтобы Джона сменил хирургические штаны и халат – цвет не подошел.

Джона честно пытался отыскать в этих издевательствах педагогический смысл – или другой смысл, хоть какой-нибудь резон. Может быть, Бендеркинга девушка бросила? Брата зарезал человек, похожий внешне на Джону? Однако эти непрерывные приставания самой своей непрерывностью свидетельствовали: Бендеркинг – садист. Крупная такая надпись белыми буквами, как на входе в ад.

– Ты всех пациентов угробишь, задрот, соображаешь? Руки из жопы. Где ты учился?

– В Мичигане.

– У меня там дядя учился.

– Здорово.

– Здорово? Ничего не здорово. То-то радость – иметь родственника, учившегося в одном университете с тобой, бесполезное дерьмо навозного жука.

Мало того, операции тут сплошь делали лапароскопическим методом, а на лапаре задача студента – направлять камеру. Правильно выполнить эту работу немыслимо: хирурги, видимо, считали, что мозг Джоны напрямую подключается к их рукам. Если все сойдет гладко, похвалы не дождешься, отстанешь на полдвижения, опередишь всего-то на…

– Назад, – говорит Бендеркинг, – НАЗАД!

– Виноват.

К тому же изображение на экране перевернуто.

Право – это лево, лево – право, низ – верх, а верх – низ. Или… он путался: низ это низ, верх это верх, а вот право это лево и лево – право, или…

– ВЛЕВО, ИДИОТ!

– Виноват.

Но когда из-за этой техники ему не доставался нагоняй, Джона искренне ею восхищался. Генерация «Нинтендо» превратила хирургию в видеоигры. Через пятисантиметровый надрез врачи направляли свои длинные и тонкие инструменты с изяществом художников…

– Еще на полсантиметра приблизишь камеру и прожжешь ему дырку в кишках, идиот!

…и с агрессией Бендеркинга.

– Виноват.

Сосредоточься на человеке, думай о пациенте. Не о пациенте вообще, а об этом конкретном, об отдельном человеке, белом мужчине сорока с чем-то лет, страдающем приапизмом: даже под анестезией эрекция не спала.

– Еще один из клуба Пипка-торчком. ВВЕРХ!

Джона не вслушивался в непрерывный поток комментариев, он уже привык к шуточкам насчет веса и бородавок, больших и маленьких членов, зарослей черных волос. Все дозволено, пока пациент спит.

– Хорошо, что хрен мелкий, не мешает работать.

Грубость Бендеркинга была омерзительна, однако в ней Джона стал различать смысл: обезличивание. Хирургу это необходимо, даже самому порядочному. Чем меньше уважаешь в пациенте человека, тем меньше пугает мысль, как бы он не умер под ножом. И сам акт вскрытия и проникновения требовал забыть о том, что распростертый на столе обрубок плоти имеет желания, мысли, близких людей, мечты. Либо так, либо воспринимать это как предельную интимность, любовный акт – или, скорее, групповое изнасилование: жертва без сознания, а нас тут десять человек.

– Будь я его женой, я бы предпочел банан. Вправо. ВПРАВО!

– Виноват.

Изображение на экране распалось на три. Джона вырубился на миг, рука дрогнула. Что-то острое с силой ударило его по ноге: Бендеркинг крепко пнул нерадивого студента. И мир вновь обрел краски.

– С добрым утром, идиот! Работать будешь?

– Виноват.

Но виноватым он себя не чувствовал. Он злился.

Глядя на экран, воображал, как мог бы отомстить ублюдку. Заклеить его шкафчик в раздевалке. Слабительного ему в кофе. Тормоза на велосипеде перерезать. Не слишком богатое воображение, да Джона и не поощрял в себе такого рода фантазии. Но классно было бы, а? Жаль, он не такой, а то было бы классно.

– Засранец сраный! – сказал он Ив.

Они валялись в гостиной. Вечер пятницы. Журнальный столик сдвинут, стопки игр для «Плейстейшн» обрушились с него на пол. В доме через дорогу – в том самом, музее человеческих слабостей – зажглось несколько окон. Женщина делала йогу. Малыш пронесся куда-то и врезался не по росту тяжелой головой. Голый по пояс мужчина курил и стряхивал пепел в цветочный ящик, окаймлявший подоконник.

– Что, опять? – спросила она.

– Задерживает допоздна. – Джона хотел поскрести спину, не дотянулся, Ив молча оказала ему услугу. – Кружка у него любимая. Единственная и неповторимая кружка для кофе. У нее разбилась ручка, и Бендеркинг заставил меня склеить все осколки, чтоб видно не было. Я провозился два часа. Осколки крохотные. Может, он ее сам нарочно разбил. – Джона бессильно потряс кулаком.

Молчание.

– Почему ты терпишь? – спросила она.

– Пятнадцать процентов моих баллов зависят от него.

– Но ты же не ночной горшок! Дай отпор.

– Ага.

– Этого малого кто-то должен поучить хорошим манерам.

– Пусть он просто исчезнет с лица земли.

– Будет сделано. – Она сделала руками пассы, изображая фокусника.

Он радостно зафыркал:

– Надеть ему бетонные ботинки! Покойся с миром! И думать о нем забыть.

– Я у тебя в долгу, Джона Стэм, так ведь? Одно твое слово.

– Сделай это!

– Сделаю. – Она поднялась, перешла в кухонную зону, взяла электрочайник. – Чаю?

– М-м…

Он поднялся и начал застегивать рубашку. Глянул на часы: одиннадцать тридцать. Еще позаниматься надо. Утром рано вставать. Ив заварила пакетик, выкинула его в мусорное ведро. Заговорила о планах на выходные. Можно затеять такую же поездку, как в прошлый раз, но кое-что будет и по-другому…

– Я не смогу.

– Почему?

– Джордж звонил. Обиделся, что я их подвел.

– А тебе-то что? Пиявка, а не человек.

– Не в нем дело.

– А в ком, Джона Стэм? Тебе явился призрак неисполненного долга?

– Он сказал, Ханна плакала.

Ив отпила глоток, поморщилась и вылила чай в раковину. Потом отвернулась от Джоны, уперлась руками в кухонный столик, плечи приподняты и напряжены. Он не знал, как быть. Попытался обнять ее сзади, но Ив вывернулась, ушла к окну.

– Прости, – сказал он.

Она молчала.

– Я не могу вот так резко все оборвать, – сказал он. – Так неправильно.

– Неправильно держать меня за второй сорт.

– Тут все сложно.

– Сложно? А по-моему, проще не бывает. – Голос ее дрогнул.

– Будь моя воля, я бы… – Он чуть было не сказал: забыл бы туда дорогу, но закончил иначе: – Добавил бы к суткам еще пять часов.

– Спасибо.

– Я же хожу на работу, – напомнил он. – Это моя обязанность, и ты с этим не споришь. Не требуешь, чтобы я прогулял.

– Дурацкая аналогия, Джона Стэм.

– Почему?

– Потому что она – вовсе не обязанность.

– А как иначе?

После долгой паузы она сказала:

– Я люблю тебя.

Его сердце как-то неприятно икнуло. Самым своим благоразумным тоном он ответил:

– Мы еще не… в смысле… не прошло и месяца.

– В этом деле не предусмотрен минимальный испытательный срок.

Он потер виски:

– Я…

– Ты тоже меня любишь.

– Ив…

– Ты рискнул жизнью ради меня. Как только ты меня увидел, ты понял, что любишь меня и что я буду тебя любить, – потому ты и спас меня. Ты же мог просто вызвать полицию. Мог наблюдать со стороны. – Она обернулась и поглядела на него в упор: – Ты бросился защищать меня.

У него перехватило дыхание.

Она продолжала:

– Каждый миг, что я живу на этом свете, я живу благодаря тебе. И вывод ясен: ты для меня все. Даже если б я не хотела тебя любить, я бы не могла иначе. Я перед тобой в долгу, и этот долг все время растет.

– Я тебе его прощаю, – сказал он.

– Это не в твоих силах. Простишь долг – он начнет расти сызнова. Пока я дышу, я принадлежу тебе.

Он хотел остановить ее: полно, образумься! – но не мог. Не мог, потому что, хотя на его слух это было безумием, она со всей очевидностью воспринимала каждое свое слово всерьез. Как свидетельство.

А как было – когда они с Ханной? По-другому. Но тоже – отдались потоку. И вот опять.

Лгать нельзя, молчать еще хуже. Он двинулся к ней, обнял, поцеловал в пробор.

– То, что я езжу к ней, на моих чувствах к тебе никак не сказывается. – Он погладил ее по спине. – И вечер будет наш.

Она молчала. Он хотел отделаться шуткой, вернуться к прежнему настроению. Но тут почувствовал, как содрогается ее живот, слезы потекли ему на руку, проникая под повязку на локте. Рана уже покрылась корочкой, но слезы все-таки щипали больное место: слезные железы человека выделяют жидкость, в которой на тысячу долей воды приходится девять долей соли.

Ханна отказалась выходить из своей комнаты: наказывала его за то, что напрасно ждала в прошлые выходные? Она и от еды отказалась, свернулась клубком и снова провалилась в сон. Джона сидел у ее постели в розовом плетеном кресле с полной тарелкой на коленях и следил за тем, как Ханна борется с дурным сном. Никому он своим приездом лучше не сделал.

Посидел и вернулся в гостиную.

– Семь букв, взаимозависимость, первая «С», третья «Б».

– Симбиоз.

Джона съел полкусочка американского сыра, остаток скормил Лентяйке Сьюзен. Мобильный телефон замигал.

Два новых сообщения.

– Джона, знаешь, чего бы я хотел…

Джона приподнял руку, прося подождать.

Получено сегодня, в час тридцать семь дня.

Привет, это я. (Это Вик.) Мы с ребятами решили устроить сегодня вечером турнир по покеру, скинемся по двадцать баксов. Начало в шесть, в общаге. Позвони, если придешь.

Три часа. Раньше семи домой не добраться, к тому же он устал, к тому же обещал провести вечер с Ив. Джона покосился на Джорджа – тот складывал газету, чтоб она стала плотнее и удобнее было писать, жевал кончик механического карандаша – и стер это сообщение.

Второе сообщение пришло, пока он сидел наверху с Ханной.

Привет, Джона Стэм.

Он резко выпрямился.

Держу пари, ты очарован моим звонком посреди дня.

Его словно подбросило пружинами дивана, одним прыжком Джона вылетел из гостиной – и в кухню.

– Джона?

– Я хотела извиниться за ту недостойную сцену ревности…

Он забрался в уголок со стиральной машиной, присел между огромной бутылью с отбеливателем и проволочной корзиной, полной задубевших полотенец.

– Надеюсь, ты нашел укромное местечко. Расслабься. Приглуши свет. Может, стоит свечки зажечь…

– Джона!

– Минуточку.

– …крой глаза, Джона Стэм. Ну же. Закрой глаза и слушай меня.

Как ни смешно, он повиновался.

– Я знаю, ты закрыл глаза. А теперь представь себе…

Полился поток непристойностей.

До чего ж богатый у нее словарь!

– Джона!

Он захлопнул мобильник, вскочил – чудовищная эрекция. Поспешно наклонился, притворяясь, будто нажимает кнопки стиральной машины.

– Чем ты занят? Решил стирку запустить?

– Секундочку!

– Если ты запускаешь стирку, там еще лежат…

– Просто – просто подожди. Я приду через секунду. – Лицо у него горело, он ждал, сжимая в руке телефон, пока Джордж, бормоча «конечно-конечно», не убрался из кухни.

Он сосчитал до двухсот, смочил бумажное полотенце, обтер им лицо. Поправил хозяйство, уложив член вдоль левого бедра, и заставил себя вернуться в гостиную. Джордж что-то царапал в кроссворде, не поднимая головы, и не заметил ничего из ряда вон выходящего. Джона пробрался к дивану и прикрылся, уложив себе на колени сумку.

– Девять букв, «увлеченный человек», ни одной подсказки.

– Не знаю.

– Ты в порядке?

– Неожиданные… неожиданные новости. (Джордж уставился на него с любопытством.) Моя мама. Ее стихи опубликуют в журнале.

– Это же здорово.

– Угу.

– Поздравь ее от меня.

– Непременно.

– Идеи появились?

– Что там у нас?

– Девять букв, «увлеченный…» Стой, я понял: энтузиаст.

– Вроде правильно.

– Джона, тебе плохо?

– Нет.

Джордж пососал ледяной кубик.

– Дать попить?

– Спасибо, нет.

Несколько минут спустя Джордж сообщил:

– Мы летим во Флориду, корабль отбывает оттуда. Или про корабль не говорят «отбывает»? Снимается с якоря? Выходит из гавани?

Кто такие «мы», призадумался Джона. Или Джордж говорит о себе «мы», напускает величия, чтобы с тем большим правом распоряжаться чужим отпуском? Психологический подход: твое личное удобство – против общественного блага.

– В общем и целом я договорился с Бернадеттой, она будет проводить здесь весь день, – продолжал Джордж. – Подробности обсудим ближе к делу, но все-таки: сколько примерно денег тебе понадобится?

– Обсудим ближе к делу?

– Да-да, конечно. Нервничаю, сам понимаешь.

– Еще бы.

– Я ценю твою помощь. Высоко ценю, поверь. Тут еще одна проблема.

Джона заскрежетал зубами.

– Какая?

– Бернадетта. Ты же ее знаешь.

– Нет. Что случилось?

– Упрямая очень. – Джордж пожевал карандаш. – Хоть кол на голове теши. Потому-то я и могу ей довериться. Но вот с Рождеством беда.

– Угу.

– Она католичка. Набожная. Ладан, святая вода и так далее. Я предлагал доплатить, но дело, похоже, не в этом.

– Предложи больше.

– Говорю же, не в этом дело. Тут деньги ничего не решают. Она хочет сходить в церковь, провести время с близкими.

– Понятно.

– Ну конечно, – подхватил Джордж. – Вполне естественное желание.

– Ага.

– Вот и выходит, что мне нужен кто-то – прикрыть эту ночь и ее выходной.

Джона предоставил этой фразе повиснуть в застоявшемся воздухе.

– Ты меня выручишь? – спросил Джордж.

– Я тоже хочу провести время с близкими.

– Вы не отмечаете Рождество.

– Не отмечаем как религиозный праздник. Но это семейный выходной.

– Если бы ты уехал с друзьями кататься на лыжах, то вовсе не повидал бы родных.

– Оно так, но…

– Ладно, оставь. Не в этом суть. Я вовсе не прошу тебя дежурить на Рождество. Не о том речь. – Джордж свернул газету. – Ты просто подумай, я лишь об этом прошу.

– А то и видно.

– За кого ты меня принимаешь?

Джона примирительно махнул рукой.

– Я вот о чем: нужна еще одна сиделка. Может, ты знаешь… нет, правда, Джона! Такое недоверие…

– Прошу прощения. Как я мог подумать.

– Ну, как бы там ни было. Ханна, ты знаешь, новых людей принимает с трудом, но если бы мы познакомили их заранее, то и в декабре не было бы никаких сюрпризов. Потому и говорю тебе сейчас: если услышишь о ком-то подходящем… – Джордж поднялся. – Уверен, что выпить не хочешь? А копченой рыбки?

– Ничего не надо.

Холодильник распахнулся, и кошка замяукала. Джордж кинул ей лосося.

Злясь на весь свет, Джона побрел в дальнюю комнату. Встал на беговую дорожку – не фурычит. Отыскал шнур и розетку, подключил. Выставил четыре километра в час и пошел шагать, пока не онемели намертво вцепившиеся в рычаг руки.

Достала фамильярность, бог знает почему установившаяся в их отношениях с Джорджем: наглость под видом приветливости, выпивка, мерзкие трусы, в которых Джордж расхаживает перед ним. С какой стати натягивать брюки, это ведь Джона приехал, а не английская королева!

Он выключил тренажер и подошел к каминной полке, где стояли горчичного оттенка фотографии Венди. Лицо неулыбчивое, пусть на лице веснушки, зато волосы словно утюгом заглажены, даже в брюках-клеш и замшевой куртке выглядит мрачной. Изначально Венди Рихтер была светловолосой и пухленькой, никакого сходства с дочерью вплоть до конца семидесятых, когда она забеременела, и тут-то началась конвергенция: как странно, чем больше у Венди на этих фотографиях вырастал живот, тем более возрастало и сходство с Ханной, пока мать и дитя не встретились – живые двойники.

Считал ли Джордж свой брак ошибкой? А если так, не была ли ошибкой и его дочь? В какой момент неудачный выбор уже нельзя назвать отклонением от правильного пути, в какой момент он становится самой жизнью?

Джона вернулся в гостиную.

– Джордж!

– М-м?

– Ты едешь в круиз один?

Краткая пауза, карандаш скребет по газете.

– Почему ты спрашиваешь?

– Любопытство одолело.

– Это… – Джордж стер неверное слово, подул на газету. – Это не твое дело.

Джона отмолчался.

– Но раз уж ты спросил… нет, не один.

– Ханна про нее знает?

– Это личное, – сказал Джордж.

– Ладно.

– Нет, не знает.

– Ты уверен?

– Откуда ей знать?

– Она не глупа. Может и догадаться.

– Я не говорю, что она глупа. Но откуда ей знать? – И вдруг решительно, даже с гордостью: – Ее зовут Луиза.

– Можешь не отчитываться.

– Мне стыдиться нечего. Мне что… – голос Джорджа упал, – мне и не жить вовсе?

– Живи.

– Мало того, что я в собственном доме вынужден украдкой…

– А кто тебя вынуждает?

– Словно я могу делать все, как захочу. Ты же прекрасно понимаешь…

– Из-за Ханны?

– Нет, из-за Ли Харви Освальда!

Джона не стал отвечать резкостью на резкость.

– Может, ей понравится, если в доме появится женщина.

– Она ее не примет. Обеим будет только хуже.

– Откуда ты знаешь?

– Это моя дочь. Я знаю, с чем она может справиться, а на что не пойдет.

– Мне кажется, ты не даешь ей достаточно…

– Даже не начинай. Не начинай, не начинай об этом!

– А сама Луиза? Если нужен предлог, чтобы их познакомить, то далеко ходить не придется: попроси ее помочь.

– У нее без того жизнь была нелегкая. Предпочту ее не напрягать.

– И будешь вечно лгать Ханне?

Джордж смял газету в тугой мячик.

– Ты-то что в этом понимаешь? Наведываешься к нам два раза в месяц. А остальные двадцать девять дней как? С понедельника по пятницу? Ты же не здесь.

Джона почти сразу же сумел отпарировать этот удар:

– Я вообще не обязан быть здесь.

– Ну так и не делай мне одолжений, если после этого собираешься мораль читать. Мне плевать, что ты делаешь и чего не делаешь. Приезжай когда вздумается или сиди дома. Но если ты вообразил, что вправе учить меня, как мне своим личным временем распоряжаться, – гори в аду.

Молчание.

Джона вернулся к дивану и принялся запихивать книги в свою сумку.

– Что ты делаешь?

Молния застряла, Джона рванул, сломал молнию, закрыть сумку не удалось. Так, с зияющим отверстием, он и перекинул ее на ремне через плечо.

– Ищи кого-нибудь другого на Рождество.

Тут Джордж, до тех пор мирно и удовлетворенно дувшийся, подскочил:

– Мы же договорились!

– Передоговорились.

Джона успел отмахать полквартала, прежде чем Джордж догнал его на своей «Акуре»:

– Ты обещал!

Он чуть было не ударился бежать, но толку-то: на машине Джордж все равно бы его перехватил. Да и позорно спасаться бегством. Он просто шагал дальше, глядя прямо перед собой.

– Ты же не мне плохо делаешь, сам понимаешь. Ей. Она просила, чтобы ты побыл с ней.

– Объяснишь ей, что я не стану этого делать по твоей вине.

– Джона! Садись в машину.

– Пошел на хрен.

– Я сделаю вид, что этого не слышал.

– В таком случае я повторю: пошел на…

Джордж проехал вперед, затормозил и вышел из машины, не выключая двигатель. Джона крепче сжал ремень своей сумки. Он и так был крупнее Джорджа, а сейчас словно вырос втрое.

– За что ты со мной так?

– Чего ты от меня хочешь, Джордж?

– Я тоже человек. Неужели не понимаешь? Мне позарез нужно отдохнуть. Мне помощь нужна. Чего мне не требуется, так это твоих допросов.

– Не будет никаких допросов, – посулил ему Джона. – Ничего не будет. Не надо волноваться, когда я приеду, встречать на станции – впрочем, ты частенько забывал меня встретить, – и сидеть с Ханной я не стану. Найди человека и заплати. Тебе нужна помощь – организуй. Найми сиделку. Еврейскую сиделку. Кто еще станет работать в Рождество?

Впервые на его памяти Джордж струхнул всерьез:

– Я же не хотел…

Джона двинулся вперед, обходя своего несостоявшегося тестя. Почувствовал прикосновение ладони к своему локтю, чуть было не ударил в ответ, стряхнул назойливую руку и пошел дальше.

11

В ту ночь Ив не пришла. Джона, пьяный от адреналина, места себе не находил: сейчас бы рассказать Ив, как все вышло и какое решение он принял в поезде по дороге домой.

Как он ни злился, все же понимал, что главным образом от внезапного разрыва пострадает Ханна, а не ее отец. Надо отучать ее постепенно, как снимают с наркотика.

Вплоть до Рождества он продолжит регулярные визиты. Три с половиной месяца, ничего страшного, он уже вытерпел целый год хаоса. Три с половиной месяца – это четырнадцать недель, при нынешнем его расписании – еще пять или шесть раз съездить. Столько-то он выдержит – ради Ханны, во имя Ханны, в память.

И первую неделю каникул он должен провести с ней. Он мог бы отказаться от своего слова, черт с ним, но страшно было подумать, как Джордж преподнесет это Ханне. Джона больше не желает тебя видеть. Можно заставить Джорджа попотеть, можно вынудить его извиниться, но ехать в конце концов придется.

Угроза сорвать Джорджу отпуск в любом случае была на девяносто процентов блефом: Джоне требовалось увидеть реакцию Джорджа – и свою собственную. Понять, каково это: сказать «нет». И теперь он знал: очень даже ничего самочувствие. Не то чтобы прекрасное, но вполне терпимо. Терпел же он противоположную крайность, когда соглашался на все.

С Рождеством все его обязательства заканчиваются. Начиная с января он сведет посещения, скажем, к одному разу в месяц. Потом раз в два месяца, в три. В апреле у Ханны день рождения, это не обсуждается. А затем – никаких обещаний.

Он хотел поделиться с Ив. Пусть не приписывает заслугу себе – эти мысли давно уже вызревали в его мозгу, – но спасибо, что подтолкнула в верном направлении. Рассказать ей – в какой-то степени подтвердить, как много она для него значит, пусть он пока не совсем – или даже вовсе не – готов признаться ей в любви. «Ты указала мне путь», – скажет он ей. На первых порах этого ведь будет достаточно, чтобы удовлетворить ее?

Джона ждал и ждал. В полночь явился Ланс и прямиком направился к «Плейстейшн».

– Все еще не спишь?

Обрадовавшись возможности отвлечься, Джона отодвинул от себя учебники:

– Бессонница.

– Облом.

С полчаса Джона следил за тем, как Ланс рубится с зомби.

– Как, говоришь, называется эта игра?

– Чувак, здорово, что ты просишь меня заполнить провалы в твоем знании современности, – провалы до самого земного ядра, по правде сказать. Это классика, «Обитель зла».

– Там есть персонаж по имени Бендеркинг?

– Как-как?

– Проехали.

Потерпев многократное поражение, Ланс выключил телевизор и мрачно уставился на темный экран:

– Что-то я без особой пользы провел день.

– Отточил координацию между глазом и рукой.

– Так родители оправдывали видеоигры на рубеже восьмидесятых и девяностых, – кивнул Ланс. – Это подтверждается медицинскими исследованиями?

– Насколько мне известно, нет.

– Беру свои слова назад. Кое-чего я сегодня достиг: съемка продолжается. Мой «Гражданин Кейн».

– Показал бы мне как-нибудь.

– Сию минуту, Верный Глаз! – Ланс выбежал из гостиной.

– Нет-нет, не… У меня еще… Ланс, не надо!

– Дайджест за последние дни. – Ланс вернулся, потрясая диском. – Революционная вещь.

Джона вытерпел четыре минуты Ланса, читающего немецкий киножурнал, – листает словарь, шевелит губами; две минуты Ланса на зарядке; шесть минут Ланса с расческой перед зеркалом; девять минут – Ланс курит, глядя в потолок.

– По-моему, это верно передает, кто я есть.

Тридцать секунд Ланс на экране чистил зубы, и на том терпение Джоны лопнуло. Он готов был заявить об этом вслух, но картинка на экране сменилась – появилась слабоосвещенная гостиная.

Джона Стэм.

– Мое любимое, – прокомментировал Ланс.

На экране Ив шла по диагонали через гостиную. Босая, серая прямая юбка, шерстяной свитер, как всегда. На прошлой неделе она приходила в таком наряде.

– Боже! – задохнулся Джона.

– Разобрать слова трудно, разве что подкрутить звук. В смысле, когда разговаривают. Когда дойдет до дела, будет достаточно громко.

Джона промолчал: его взгляд был прикован к руке в нижнем левом углу экрана. К его собственной руке. Значит, камера где размещалась? Он попытался вычислить – оказалось не проще, чем на лапароскопии.

– Даже интересно, почему никто из соседей полицию не вызвал? Вы, ребята, просто животные какие-то. Можно подумать, тут человека убивают.

Джона смотрел, как Ив взгромождается на него. Они почти выпали из кадра: Ив увлекла его на пол. Не та ли это ночь, когда Ив выбросила его галстук в окно? Та самая: вон полетел.

Хороший был галстук.

– Ты никогда не говорил мне, что склонен к эксгибиционизму, чувак. В том-то и прелесть дружбы, всегда узнаешь что-то новое.

Ив: само терпение. Балерина, которой в партнеры достался гиппопотам. А он… на кого он похож? Напряженный, придурковатый, нелепый… Так смотрятся на мгновенном фото посетители аттракциона, выползающие с чертова колеса. Если показывать людям, как они выглядят в припадке страсти, монастыри живо наполнятся. Ив как-то странно обмякла, перекатившись на бок. Что это – пассивность? Вот она снова в кадре, верхом на Джоне, и наведенная на резкость камера открыла Джоне что-то новое: Ив пыхтит, работает бедрами, содрогается всем телом, но выражение лица – равнодушное. Пассивность? – спрашивал он только что. Хуже, чем пассивность. Скука.

Он потянулся за пультом, но Ланс отскочил в сторону:

– Погоди, сейчас будет самое интересное.

– Выключи.

– Ты что?

– Я не собираюсь на это смотреть.

– Почему бы и нет?

– Это я. – Джона попытался вырвать пульт, Ланс быстро отступил за шезлонг.

– Ну-ну, – сказал он, в миролюбивом буддистском жесте раскрывая ладони. – Охолони.

– Поверить не могу, на хрен!

– Ребята, вы проделали всю работу, вам и вся честь.

– Я просил не ставить здесь камеру. Куда ты ее засунул?

– Чувак…

– Куда?

Ланс показал: на холодильнике, между полупустыми коробками хлопьев. Как раз там, где он с самого начала запретил прятать камеру. Джона полез за ней.

– Я притащил ее сюда пару недель назад поснимать себя и забыл убрать. А когда взял – смотрю, тут ваши любовные игры. Ну ты и зажигаешь, чувак. Я оторваться не мог, как ты начал шурудить.

– Не был бы ты говном, сразу бы оторвался.

– Чувак, благодаря тебе у меня подписка выросла вчетверо. Ты мой самый популярный блок…

– Какой я тебе блок, на хрен!

– Послушай, при чем тут я, если тебе охота заниматься этим по всей кварти… эй! – Ланс едва увернулся от мандарина, который врезался в стену и оставил на ней пятно Роршаха. – Ты меня покалечишь. Прислушайся к голосу разума, чувак… и поставь это на место.

Высунув руку с «Плейстейшн» за окно, Джона потребовал:

– Дай сюда камеру.

– Камера – всего лишь сосуд, чувак. Ты – художник, который наполняет этот сосуд. Прошу тебя, поставь приставку на пол.

– Ты выложил нас в Интернете.

– Нет, нет! Я стер вас с сервера. Это последняя копия.

– Кто угодно мог скопировать для себя.

– Не, чувак, не… – Ланс вытянул губы трубочкой и выдохнул: – Точно.

– Точно!

– Интернет-видео недолговечно, чувак. Через неделю про тебя и думать забудут, че! Ты ж не какая-нибудь знаменитость.

– Завязывай с камерами.

– Как, совсем? Ты что?

– Тут чтоб больше не было. Никаких камер в гостиной.

– Хорошо. Хорошо. Все, как ты захочешь. Поставь приставку – аккуратнее.

– Камеру!

Со вздохом Ланс передал ему камеру, и Джона вернул «Плейстейшн» на свободный от пыли прямоугольник на телевизоре. Затем выдрал диск и сломал его пополам.

– Чувак, это ни к чему… ооооо, да успокойся же! Жаль, что ты не ценишь собственное творчество. Камеру мне когда отдашь?

Джона швырнул обломки диска в мусорное ведро.

– Мама написала мне на «мыло», – продолжал Ланс. – Она считает, что твоя партнерша притворяется. Все не по-настоящему, думает она. А парень из Куала-Лумпура обиделся, что вырезали оргазм.

Джона одним движением послал камеру за окно, с высоты пятого этажа. Она грохнулась на тротуар против дома, две девчонки, прихлебывавшие из скрытой коричневым бумажным пакетом бутылки, завизжали в испуге. Ланс подбежал к окну, дружески обнял Джону:

– Прости, что расстроил тебя, чувак. Я тебя люблю, Джона.

– И я тебя, Ланс.

– Послушай, есть идея. Давай смотаемся вместе в Атлантик-Сити. Или в Грейсленд. Снимем полнометражку. Сам подумай: у тебя стресс, мне отпуск не повредит… ну что ж ты уходишь, когда я с тобой говорю, это невежливо!