Текст книги "Беда"

Задним числом он понимал, что вел себя как дурак. Но ведь не было отчетливого водораздела, неонового знака, сирены. Жизнь обходится без восклицательных знаков. Он стоял рядом; она варилась в кипящем котле, градусы все увеличивались.

И лишь в декабре, вернувшись поздно вечером из медицинской библиотеки и обнаружив опустевшие книжные полки, а Ханну – в груде конфетти, он понял.

– Я вырезала острые буквы.

Он стоял в дверях, присыпанный снегом рюкзак все еще за спиной.

– Они опасны.

Он поднял с пола свой «Эволюционный анализ».

Глубокие выемки остались на месте «ц», «н», «з». «Эволю ио ый а али».

Ханна дрожала, улыбалась печально:

– Ты мог порезаться.

Джона успокоил ее, как мог, налил для нее ванну.

Припрятал бритву, уложил Ханну в воду и сказал:

– Сейчас вернусь.

Он прокрутил контакты в ее телефоне, отыскал Джорджа.

– С ней плохо.

Джордж ответил – таким тоном, словно давно этого ожидал:

– Буду через час.

Он увез дочь домой, в Грейт-Нек. Две недели спустя, вернувшись с рынка, Джордж услышал наверху шум воды. Ханна стояла под струей, бившей ей прямо в грудь, одежды утоплыми крысами льнули к ее телу. Она и обувь не сняла. Она визжала, боясь всего, подозревая в злом умысле даже воздух. На отца она замахнулась полупустым флаконом шампуня. Пробила кулаком стеклянную полку под зеркалом, на запястье наложили двадцать шесть швов.

Хотя на следующий день ему предстоял очередной тест, Джона примчался на такси в медцентр Университета Нассау. Джордж приветствовал его рукопожатием. Лицо его не выражало гнева, никаких «Почему ты не сказал раньше?» или «Что ты сделал с моей дочерью?». То же усталое смирение, что слышалось в его голосе по телефону, как будто для Джорджа эта катастрофа, извращение вселенной, была не новее песка на берегу. И Джона, до тех пор считавший, что мать Ханны умерла от рака молочной железы, – ведь так говорила ему Ханна, – догадался:

– Вы здесь уже бывали.

Джордж кивнул.

– С Венди.

Джордж снова кивнул.

Джона смолк. Он не стал спрашивать, что же в итоге случилось с Венди, но понимал – ох, как хорошо он теперь это понимал – то был не рак. Сидя на твердом пластмассовом стуле в приемной, прислушиваясь к больничным звукам, которые к тому времени стали для него привычными, – писк пейджеров, скрип резиновых колес – он с огромным усилием заставил себя перебрать разговоры с Ханной о ее матери и в результате пришел к отчетливому убеждению – был ли он прав или переписывал прошлое? – что Ханна отказывалась говорить о смерти Венди не из-за горя, а из страха, как бы, узнав диагноз, Джона ее не бросил. Он покосился на Джорджа – тот постукивал по полу носками высоких шнурованных башмаков – и уверился: ему подсунули порченый товар.

Месяц спустя Джона противозаконно сдал квартиру в пятиэтажке другому арендатору и перебрался к Лансу. Из Виллиджа до больницы – сорок минут на метро, но Джона не хотел оставаться в городе, тем более в той квартире. Свои вещи он собрал за несколько часов, многие из них так и лежали в коробках. Он не дотрагивался до них с месяц, потом понял, что дело затянется, и принялся распаковывать свое имущество.

Прошло полтора года – и вот он здесь, все в той же ванной на втором этаже. Подпорки, на которых лежала стеклянная полочка, выдрали из стены, и в плитке под зеркалом остались кое-как зацементированные дыры. Полтора года; полтора года без свиданий, полтора года старения, голода, обжорства, полтора года попечения о былой подруге и попыток ее развеселить, проездные на десять поездок (не в часы пик), и кроссворды, и отрицание, и сожаление, и тщета, превыше всего – тщета, и убежище, которое обретаешь в рутине. Он так и не смог перевалить через это и жить дальше, потому что так и не понял, что же это такое. Ханна жива. Ханна обнажена. Он мылит ей спину. Он поливает ей голову.

В четверть шестого Джордж заказал пиццу. Поедая пиццу, Джона прикидывал, закончились ли поминки по Инигесу и чем. Вряд ли шумной потасовкой, они же не ирландцы. Наверное, жилье Инигесов пропитано темными ароматами католического фатализма. К чему думать об этом?

В шесть он поднялся. Нет, нет, я тебя отвезу, сказал Джордж. Джона отказался. Хотелось пройтись по свежему воздуху, размять ноги. А главное – поскорее убраться отсюда. За это желание он себя ненавидел.

– Не стоит оставлять ее одну в доме, – отговорился он.

– Пять минут, – фыркнул Джордж.

По дороге он спросил:

– Ты подумал насчет того, о чем я с тобой говорил?

– О чем это?

– Я поразузнавал. Нашел удачный вариант. Круиз. Мы говорили об этом в прошлый твой приезд.

– Не помню. (Все он прекрасно помнил.)

– Рождественская неделя. Праздничный ужин включен в цену. Круиз по Карибам. С остановками на островах и все такое.

– Звучит неплохо.

Джордж кивнул:

– Так что ты думаешь?

– Думаю, что звучит неплохо.

Джордж уставился на него и, не дождавшись продолжения, сказал:

– Ты бы мне так помог. Спать можешь внизу. Там же есть кровать.

– Угу! – коротко кивнул Джона.

– Ты ведь и так частенько к нам наведываешься, – гнул свою линию Джордж. – Днем будет приходить Бернадетта. Ты только ночи прикрой.

– У меня в это время каникулы.

– Ты это уже говорил, я тебя понял.

– Я сам хотел бы уехать.

– Потом уедешь. Всего-то неделя.

– Да, так…

– Ты сам сказал, что у тебя две свободные недели.

– Я… о’кей, но…

– Одну неделю проведешь здесь, вторую делай что хочешь. Уедешь на Новый год.

– Почему бы вам не взять ее с собой?

– Ты не хуже меня знаешь почему.

– Честно говоря, не вижу особой проблемы.

– Это же корабль, Джона.

– На борту, конечно же, есть врачи.

– Не в том дело. – Джордж покачал головой. – Мне нужно вырваться.

Джона промолчал.

– Не так уж много я прошу.

Джона промолчал.

– Если б это от меня зависело, я бы взял Бернадетту на все время, но это же невозможно, сам знаешь.

– А Рис?

Рис, тетка Ханны по матери, жила в Огайо.

– Они с Льюисом везут детей к его родителям в Делрей-Бич.

– Должен же кто-то найтись.

И тут Джордж сказал:

– Она просила, чтобы это был ты, Джона.

Вина покладиста, вина изобретательна. Она манипулирует нами, склеивает несвязанные события, ищет причины. Мертвый мужчина, больная девушка. Паровой котел вины и так уже исходил дымом, а теперь разгорелся еще жарче.

И ведь Джордж в самом деле не так уж многого просит.

Вообще-то он не просил Джону даже навещать Ханну. Не просил его варить кофе, расчесывать Ханне колтуны, порой являться с букетом. Он сам, по доброй воле, начал делать все это, и его поступки стали для него законом. Каждый его визит обязывал к десяти следующим, и кого винить, если не себя. Он сам установил такой обменный курс.

Вот и станция.

– Я могу тебе заплатить, – предложил Джордж.

– Не надо мне платить. – Джона застегнул свой рюкзак. – Я подумаю.

– Позвони мне.

– О’кей. (Ведь это еще не значит «да».)

– И поскорее, надо еще заказать билеты.

– Я позвоню. (То есть он сказал «да».)

Джордж обнял его за плечи:

– Ты мне жизнь спасешь.

– Я позвоню.

Легкий летний дождь, тонкий туман висит, ни за что не цепляясь, но после город отчего-то становится грязнее прежнего: крышки люков – тусклые монеты, ветер несет обрывки мусора. Уже начало девятого, но многие магазины открыты. Продавщица из «Барракуды» выскочила перекурить. Мужчина с накладными ресницами под зонтиком – грустный смайлик – помахал рукой, останавливая такси, и подмигнул Джоне, который брел по Авеню А.

Привет, мир! – думал Джона. – Привет и пока. До завтра.

Он заскочил в лавочку, взял упаковку претцелей и подошел к пуленепробиваемой кассе. Кассир пробил чек, не отрывая глаз от черно-белого экрана: «Ред сокс» играли против «А».

– А что «Янкиз»? – поинтересовался Джона.

– Ничя из-за дожя.

Кассир уронил монетку, нагнулся за ней, а когда распрямился, вместо него Джона увидел Рэймонда Инигеса.

Джона попятился, смахнул ряд банок с арахисовым маслом, врезался спиной в морозильную камеру.

– Эй! – Клерк вскочил на ноги. – Вы чёвё такоё? Вы глупыё? – Кореец, лет шестидесяти с лишним. – Вы разобётё чё-тё.

– Извините! – Джона выбежал из магазина.

Он остановился на углу, согнулся, облизанный сырым воздухом, впился ногтями в ладони. Бессмыслица! Потерял контроль над собой. Если уж этот кореец померещился ему Рэймондом Инигесом, им может обернуться кто угодно.

Заглянул осторожно в магазинчик. Кореец снова уткнулся в телевизор. Ничего плохого Джона ему не сделал.

Все, успокойся. Успокойся же!

Он вошел в свой дом, задев дверью здоровенный сверток в коричневой бумаге. Адресован ему, из Бисмарка. На миг он устрашился, что это бомба. Подложена Рэймондом – живым мертвецом – или кровными мстителями. Оторвет ему руки, размажет клубничным джемом по стене. Да остынь же, остынь! Приди в себя, слышишь?

Джона ощупал сверху подозрительный сверток. Кто пошлет ему бомбу из Северной Дакоты? С центральными штатами он вроде бы не ссорился, напротив – там он закончил один из лучших университетов. Тамошние жители не станут посылать взрывчатку наугад, – хотя, правда, Унабомбер оттуда, но ведь он давно гниет в тюрьме. Наверное, это… впрочем, он понятия не имел.

Внутри оказалась простая белая коробка, запечатанная с обеих сторон большущими фабричными скобками. Джона разогнул их ключом от квартиры, наружу попер пенопласт.

– Вот черт! – сказал Джона.

Огроменный кубок, больше метра в высоту, увеличенная копия Кубка Стэнли, с «золотыми» ручками в форме виноградной лозы и «мраморным» основанием. На взгляд Джона оценил его в девяносто тысяч наклеек от мюслей плюс $13,95 за гравировку.

ВЕЛИКОМУ ДЖОНЕ СТЭМУ

СПАСИТЕЛЮ ДАМ

ПЛАТЕЛЬЩИКУ ЗА СВЕТ

ТЫ ПРАВИШЬ ВСЕЛЕННОЙ ЛЮБВИ

ЗЛАТЫМ СКИПЕТРОМ ЧУДЕС

Отхохотавшись, Джона высвободил свой трофей из упаковки и потащил его наверх, перешагивая через скопившиеся на неровном линолеуме лужи. Дверь квартиры была распахнута, и Джона сразу прошел внутрь.

– С ума сошел? – окликнул он друга. – Куда я это пристрою?

– Его нет. Он сказал, я могу подождать вас.

Джона обернулся. На диване сидела Ив Джонс.

6

Она повела его в убогий подвальный бар в шести кварталах от дома.

– Первое, что пришло на ум, – пояснила она, оглядываясь по сторонам и кусая губы при виде ободранной штукатурки на стенах. – Я раньше жила тут поблизости, но уже давно.

Он сказал, что все прекрасно.

– У меня невысокие требования. Я вообще редко выбираюсь.

Они сели в отдельной кабинке. Она заказала выпивку, он спросил, как она.

Она показала ему забинтованную руку:

– И еще плечо. В общей сложности шестьдесят два шва.

– Господи!

– Спасибо вам, что обошлось так, – сказала она. – И вы пострадали. Бедняжка!

Он понял, что она говорит о его локте.

– Зарастет без шрама. А если будет шрам, у меня есть что рассказать.

Она улыбнулась.

– Спасибо, – повторила она. – Большое спасибо.

Вблизи черты ее лица казались еще нежнее, чем на газетном снимке: подбородок – турецкая сабля, чуть надутые губки. Водолазка плотно облегает небольшую, но высокую грудь. Глаза – туманные озера. Уши – фарфоровые блюдечки – проколоты во многих местах; в козелке левого уха бриллиантовый гвоздик, с мочки правого свисает на золотой цепочке гранат. При каждом ее движении камешки сверкали и переливались, словно она плакала – не глазами, ушами.

– Надеюсь, вам дали передохнуть, – сказала она.

– С пятницы снова на работе.

– Безобразие какое! Вам должны были дать… не знаю… отпуск за отвагу?

– Скажите это шефу, – рассмеялся он.

– Наверное, вы читали эту статью?

Он ответил стоном.

– Что с ней не так?

– Та фотография, – сказал он. – Я на ней дурак дураком.

– Перестаньте, – сказала она. – Очень хорошее фото.

– И он все выдумал, – продолжал Джона. – Я не ординатор и не хирург. И уж никак не Супермен.

– По крайней мере, ваше имя он написал правильно.

Он приподнял брови:

– Вы – не Ив?

– Ив. Он написал не через ту букву.

– Какую же букву тут можно перепутать? – удивился он.

– Не в имени. В фамилии. Джонс.

– Как же пишется «Джонс»?

– Через два «Ж».

Он засмеялся:

– «Жжонс»? Как «жжёт»?

– Произносится «Джонс», «Дж». Но пишется «Жжонс», два «ж». Та же самая фамилия, но в какой-то момент кто-то напутал. Эти буквы на клавиатуре рядом, а может быть, еще раньше какой-нибудь мой предок так произносил или писал. А у вас, кстати, интересное имя. «Стэм» значит «ствол». Корень всех благ, доброе земное божество.

– Точно, это я, – сказал он. – Чтите мою силу.

– Откуда такая фамилия?

Он проглотил кубик льда.

– Тоже ошибка. Штейн. Так записали на Эллис-Айленде.

– Сплошные ошибки, – сказала она. – Это нас роднит.

Он улыбнулся и отпил глоток.

– Хотя бы имя настоящее, – сказала она. – Не то что «Жжонс».

– Необычное, – согласился Джона, – но сойдет.

– В нем есть смысл. А мне приходится по пять-шесть раз перезванивать в банк, чтобы правильно оформили кредитку. Фотография на водительских правах – ужас ужасный, но не стану же я заново оформлять документы. Паспорт, счет в банке, диплом, любые тесты, которые надо подписать, – нигде, никогда мою фамилию не пишут правильно. Даже спам я получаю не на ту фамилию. Еще по одной?

Он заглянул в стакан и удивился, увидев, что там пусто. Когда он в последний раз пил под будний день? Никогда, ни разу, с тех пор как поступил в медшколу. Кое-кто из однокурсников мог явиться на дежурство с похмелья, но только не он. Он – Человек Ответственный.

С другой стороны, расслабиться, пусть искусственно, ему не помешает. После такого дня. Он тоже человек. А его заставляют работать на износ. И еще Ханна, и Джордж… в худшем случае он крепко проспит эту ночь, а это же облегчение после стольких ночных кошмаров.

Он кивнул, и она направилась к бару.

Пока она ждала у стойки, он присматривался к ее фигуре. Изящная, волосы рассыпаны по плечам. На спине угадываются очертания повязки. Его так и тянуло притронуться к ней.

Она вернулась с напитками и миской орешков.

– Спасибо, – сказал он.

– Вы спасли мне жизнь. Расплачусь парой стаканов джина с тоником.

– Нормально. – Он отпил глоток. – Тем более их тут разбавляют.

– Знаю. Извините, – вздохнула она. – Было неплохое местечко. Интересные люди. Моя мама целовалась с Лу Ридом у той стены.

– Неужто?

– В моем детстве Ист-Виллидж был еще Ист-Виллиджем, а не парком аттракционов, как сегодня. – Она закусила губу. – Не хотела вас обидеть. Извините.

– За что извиняться? Я живу здесь, потому что так дешевле.

– У тетушки с субсидируемой квартплатой?

– У друга с собственным трастовым фондом.

– О! – протянула она. – Исчезающий вид.

– Он был под кайфом? Когда вы пришли?

– Подожду результата моего анализа.

Он расхохотался, струйка джина с тоником потекла по подбородку на стол. В смущении он потянулся за салфеткой – салфетки не оказалось на столе. Потому что она уже взяла ее и вложила ему в другую руку. Он утерся.

– Классно.

– Чего волноваться? Все кайфуют. Как там в песне поется?

Он опять рассмеялся.

– Он – Ланс его зовут, – он пять раз в неделю ходит в кино с девушкой, не с подружкой, а с коллегой-режиссером, познакомились на фестивале. Обкурятся и топают в BAM, «Фильм-форум» или в «Ангел…» – как его, бишь? Не припомню.

– «Ангелику».

– Именно. – Тут же раскаявшись в том, что оклеветал друга, он добавил: – Он хороший парень. Пустил меня жить всего лишь за коммуналку. И он умный. Потерянный немного.

– Знаю таких.

Недовольный собой, он переменил тему:

– Значит, это одно из ваших местечек.

– Было прежде. Народ тут толпился. – Она поглядела по сторонам: кроме них двоих, никого. – А теперь… печальная пустыня, верно? Хотя еще, наверное, рано.

Ее слог вызвал у него улыбку. Печальная пустыня. Иные ее выражения словно прямиком заимствованы у Бронте, все в кружевах, но точны и уместны. И она старается, да никак не может, замаскировать отличное образование.

Так зебра – она черная в белую полоску или все-таки белая в черную?

– Вообще-то я уже более двадцати пяти лет здесь не бывала, – уточнила она.

– Погодите. Вам сейчас тридцать?

– Тридцать один.

– Тридцать один минус двадцать пять – вам тогда было шесть?

– Более двадцати пяти лет, – уточнила она. – Еще меньше. Три, четыре.

– Родители водили вас по барам с трех лет?

– Они считали неправильным оставлять ребенка с няней.

– Это… – Все ссылки на общепринятые нормы, какие лезли ему в голову, внезапно показались мещанскими. Вместо упрека он предпочел конкретный вопрос: – И вы что-то помните?

– Разве такое забывается?

– Но три года – это слишком мало, чтобы… чтобы запомнить.

– Я помню себя с полутора лет.

Он поставил стакан на стол.

– О’кей. Этого не может быть.

– Очень даже может. Помню себя на качелях во дворе, где жили дедушка с бабушкой. Я была одета в розовый комбинезон, отец вертел передо мной пластмассовую уточку. В восемь лет я спросила его про эту утку. Он спросил: «Какая утка?» Пластмассовая, во дворе у дедушки с бабушкой. «Ах, та?» Он сказал, что они выбросили ее в тот же день, когда купили: она плохо пахла. В тот же день, – повторила она. – Я играла с ней всего один раз. Но я могла бы и сейчас нарисовать ее по памяти.

– Это реконструкция, – сказал он. – По фотографии или по рассказу отца.

– В тот день мы не фотографировались. И отец не вспоминал про эту игрушку, пока я не заговорила о ней. Он даже не сразу сообразил, о чем это я.

– Значит, про утку упоминала мама.

– К тому времени ее уже три года как с нами не было. Поцелуй Лу Рида увел ее в Сан-Франциско.

– Ваша мать сбежала с Лу Ридом?

– Ненадолго. Не думаю, чтобы этот роман затянулся.

– А потом?

– Она так и не вернулась. – Она откинулась на спинку стула, улыбнулась, скрестила руки на груди. – Безумие, но так оно и было.

– Ну и… ну. – Он прихватил горсть орехов. – На вашем фоне я – старый зануда.

– Глупости. Я хочу знать о вас все. Потому-то и пришла познакомиться. Правда, Джона Стэм, я должна понять, реальный ли вы человек.

– Реальный.

– Но то, что вы сделали, – это необычно. Незаурядно. Вы сами это понимаете?

– Да ладно.

– Не принижайте. Благодаря вам я осталась жива.

Он поднял глаза:

– Это хорошо.

– Спасибо, – сказала она.

– Был рад. – Он чуть было не добавил из скромности: «Я бы сделал это для кого угодно», однако, глядя на нее – точеная шея, фарфоровые ушки, – засомневался, а правда ли это. Будь она уродиной – или если бы резали не ее, а Рэймонда Инигеса?

Он сказал:

– Сперва расскажите мне о себе.

– Итак, в последнем эпизоде моя семья пала жертвой «Велвет Андеграунд»[5]5
  The Velvet Underground («Бархатное Подполье») – американская авангардная рок-группа Лу Рида и Джона Кейла, оказавшая большое влияние на рок-музыку.


[Закрыть]. С этого момента, увы, сюжет несколько провисает. Мой отец торговал автомобилями и продолжал торговать ими после развода с матерью. Я училась в школе, потом в университете. Получила диплом. Потом жила в Бруклине, пока он не превратился в Бруклин. В данный момент я обитаю в огромном псевдогородском наросте под названием Хобокен.

– И вы из такой дали приехали ко мне, – сказал он. – В старый парк аттракционов.

Она улыбнулась:

– Самое малое, что я могла сделать.

– В каком университете вы учились?

– В Йеле.

– Ничего себе.

– Lux et veritas[6]6
  «Свет и истина» (лат.) – девиз университета.


[Закрыть].

– Моя сестра училась там, – сказал он. – Девяносто четвертый, что ли, год. Ее зовут Кэтрин или Кейт. Кейт Хаузман. В браке она Хаузман. А тогда она была…

– Кэтрин или Кейт Стэм? – предположила она.

– Угу. – Он посмеялся собственной глупости. – Именно.

– Мне это имя сразу показалось знакомым. До чего же тесен мир! Вы обратили внимание, что все сверхобразованные белые ньюйоркцы так или иначе знакомы друг с другом?

Он хихикнул:

– Теория шести рукопожатий. Даже двух.

– Я помню вашу сестру. Она пользовалась популярностью.

– Точно.

– Скажите еще, что и замуж она вышла за однокурсника, совсем бы великолепно.

– Не-а. Парень из бизнес-школы. Немец.

– Прямиком из Фатерлянда?

– Родился в Берлине. Работает в Deutsche Bank. Они живут в Гринвиче, растят дочку. Гретхен сейчас два с половиной, и она снова беременна – то есть Кейт, а не Гретхен. – Он перевел дух. – Вот, собственно, и все.

– Никогда бы не вообразила вашу сестру в роли домохозяйки.

– Она не сидит дома. Работает на коннектикутский хедж-фонд. Тоже получила диплом MBA – в Уортоне.

– Господи! – произнесла Ив. – Что вы еще мне поведаете? Факты, факты, Джона Стэм! Они ударяют мне в голову.

Он еще порассказал о себе, о родных, о Скарсдейле. Вспомнил, как ребенком играл с отцовским стетоскопом, как в отрочестве преодолел нежелание идти по стопам отца. Он два года уже не пил и превратился по этой части в легковеса: Ланс мог потребить пол-литра джина, выкурить пару косяков и забивать гвозди, не попадая молотком по пальцам, а у Джоны после второго стакана развязался язык. В руках и ногах он ощущал приятное покалывание и решил не противиться. Женщина слушала. Она была веселой, красивой, умной, а главное – ей было интересно, она слушала так, словно каждое его слово имело для нее значение. Еще бы, ведь Джона спас ей жизнь. Но не только это: женщина была прекрасна и искренна, он стал ей дорог, и в нем шевельнулось что-то, что Джона не сразу опознал как влечение, – не сразу, потому что этот механизм в нем давно заржавел. Он говорил, она говорила, он что-то узнавал о ней, она о нем, и, почувствовав жар, он краешком глаза подметил, как почти соприкоснулись кончики их пальцев. Он рассказал ей, что его отец учился в Рэдклиффе, а мать в Гарварде, а она спросила, не сделали ли они операцию по перемене пола, и он рассмеялся и сказал:

– Довольно пить.

– Все-таки это довольно замкнутая элита, – сказала она. – А вы какой плющ произрастили?

Он покачал головой:

– Университет штата Мичиган. Наш талисман – черная овца.

Она вздохнула:

– Что ж, не всем везет.

– О, да замолчите!

– Полагаю, ваше решение не привело электорат в восторг?

– Я не оставил им выбора. Меня бы взяли в Браун или в Коламбию, но я не хотел поступать в Браун или Коламбию, потому что я был рассерженным молодым человеком…

Она захихикала.

– Был. Сейчас уже нет. Теперь я не рассержен, а скорее… уперт.

– Джона, Джона, белая ворона.

– Да, и я подумал: поступлю в государственный универ им назло. – Он прикончил орешки.

– А они, увы, во всем вас поддержали. Кошмар! – отозвалась она. – Dans nos temps modernes, il n’existe pas de horreurs plus dignes que celle[7]7
  В наши времена нет более достойного ужаса, чем это (фр.).


[Закрыть].

– Yo hablo espanol[8]8
  Я говорю по-испански (исп.).


[Закрыть], – сказал он.

– Я сказала: «бедняжка».

– Не красуйтесь, – сказал он.

– Меня несколько раз арестовывали за злостный снобизм.

Он рассмеялся.

– Дайте-ка угадаю, – сказала она. – Ваша подружка училась в Принстоне.

– Э-э… нет.

– Я что-то ляпнула?

– Нет-нет.

Он понял по проступившей у нее на лбу морщине, что вид у него сейчас зверский, хотя он вовсе не злился, просто не привык отвечать на вопрос о подружке. Ив начала извиняться, и он сказал:

– Все в порядке, вы ни в чем не провинились.

Наступило тягостное молчание. Он прямо-таки видел, как она перебирает варианты: пошутить, снова извиниться, сменить тему, выйти в туалет, распрощаться. Он мучительно пересматривал те же возможности, и вдруг одна и только одна возможность представилась ему – настойчиво, свирепо. Сказать правду. Он спас ей жизнь, и по крайней мере из благодарности она может сделать для него это – помочь облегчить душу. Он никогда никому не рассказывал о Ханне. Его родные отучились задавать вопросы, а Ланс, знавший ее с детства, Ланс, который свел их, черт побери, – Ланс повел себя странно, не желал даже упоминать о ней, словно она вдруг исчезла с лица земли. Джона догадывался, что такое поведение вызвано чувством вины, как будто Ланс подставил Джону этим сватовством. Кроме них в курсе дела был только Вик, и умница Вик понимал, что Джона не хочет разговаривать об этом. Обычно и не хотел. Но сегодня навалилось одиночество, он не смог удержать на лице маску, он хотел поговорить об этом – и у него был собеседник, сидел прямо напротив него.

И не просто первый встречный. Он хотел поговорить о Ханне, это так, но хотел поговорить о ней именно с Ив. Незнакомка, вдруг ставшая близкой, – идеальный слушатель, потому что она ему нравилась (еще как нравилась, встало на нее адски), нравилась, ибо после двух часов непринужденной беседы она словно предугадывала, что он скажет и чего захочет, и в то же время Джона сомневался, увидятся ли они когда-нибудь вновь. И хотя он опасался, как бы самому себе не опротиветь, пустившись в такие подробности, как бы не показалось, будто он исходит жалостью к себе, напрашивается по дешевке на женскую симпатию, едва он заговорил, тугая пружина внутри ослабла, алкоголь пришел ему на помощь, и она помогла: она слушала, кивала, слушала. Она все выслушала, а когда он закончил, потянулась к нему через стол и погладила по руке.

Он сказал:

– Прошу прощения.

Она поглядела на него:

– Никогда, никогда не просите прощения за любовь.

По дороге к своему дому он вновь принялся извиняться – теперь уже за то, что первым свернул этот вечер:

– Мне через пять часов на работу.

– Хватит извиняться, Джона Стэм! Супермену это не к лицу.

Они подошли к дому. Он обернулся к ней:

– Приятно было поболтать с вами, Ив.

Она кивнула и сказала: «Да». Ее тело подалось навстречу ему, и он сделал то, что было в тот миг вполне естественным, – обнял ее. Руки у него на шее почему-то показались знакомыми. Она была примерно одного с Ханной роста, затылком терлась о мягкую кожу его подбородка, где уже проступила с утра щетина; когда Ив разомкнула объятия, обнаружилось, что ее волосы зацепились за эту щетину, как за липучку. Он рассмеялся, хотел рукой смахнуть ее прядь, но она подняла голову и притянула его лицо навстречу своему, и ее губы оказались мягкими и податливыми.

Она отступила, коротко помахала рукой. Он смотрел ей вслед, как она растворяется в теплом тумане, а потом вошел в дом и поднялся наверх, слегка покачиваясь, недоумевая, почему так и не решился попросить у нее телефон.