Текст книги "Под мраморным небом"

ГЛАВА 18
Проклятая жизнь

В тюрьме время останавливается. Пребывание в заточении сродни тяжелой изнуряющей болезни.

Первые дни в башне Мусамман-Бурдж меня не покидало чувство обреченности. По мере того, как рассветы сменяли один другой, я все больше падала духом, спала как можно дольше, часто вставала только тогда, когда нам приносили обед. Я перестала расчесываться и мыться каждый день. Вместо этого стояла у забранного решеткой окна и смотрела на Тадж-Махал, думая об Исе и Арджуманд. Анализировала каждое свое воспоминание, каждый разговор, который могла бы пересказать. И постоянно сокрушалась о тех случаях, когда была слишком занята, чтобы увидеться с дочерью, или слишком утомлена, чтобы тайком пробраться в дом Исы. И нещадно ругала себя за эти упущенные возможности.

Я всегда была деятельной женщиной, но тюрьма высасывала из меня силы как знойный день. Честно говоря, я превратилась в немощную старуху и, если бы не отец, вовсе увяла бы и угасла. Но он был болен и нуждался в моей помощи. Поэтому, собрав в кулак остатки воли, я все свои усилия сосредоточила на нем. Кормила его супом, купала каждый вечер, убирала за ним. И постепенно, так медленно, что это даже не было заметно, он пошел на поправку. Я сомневалась, что он когда-либо станет тем человеком, каким был прежде, но силы понемногу возвращались к нему, он начал набирать вес.

Спустя две недели, может чуть больше, после того, как нас лишили свободы, к нам в камеру опять явился Аурангзеб. Он был обескуражен, его губа дергалась от страха. Раскрыв мешок, он вывалил на пол мертвую кобру и, содрогаясь всем телом, ногой подвинул змею ко мне. Из его разъяренных криков я поняла, что кто-то подложил к нему постель живую кобру. Клыки у нее были вырваны, так что укусить его она не могла, но, когда вопли Ладли разбудили его, он позвал своих людей и велел им убить змею. Откровение Аурангзеба потрясло меня, но я притворилась довольной, словно это я лично его напугала. Я быстро сообразила, что Ладли, как это ни было поразительно, положила змею в свою постель, чтобы Аурангзеб поверил в мое предостережение и оставил меня в покое.

Аурангзеб стал угрожать мне мечом, но было видно, что он боится убить меня. Мучимый паранойей, он велел казнить всех своих телохранителей, заменив их другими, которым он доверял. Но он никому не смел приказать убить меня, так как был уверен, что если я умру, то он погибнет следом за мной.

Возможно, чтобы защититься от меня или из любви к войне, Аурангзеб покинул Агру и отправился походом на северо-запад – воевать с раджпутами. Эти воины обитали в пустыне Тар – на удаленной от Агры земле, издавна являющейся родиной кланов индийских воинов, из которых состояли царства раджпутов.

Как и деканцы, раджпуты в борьбе с нами отстаивали свою независимость и слыли самыми отчаянными воинами в Хиндустане. Они никогда не уклонялись от схватки и сражались насмерть в своих алых одеяниях. Они считали, что красный цвет – цвет святости. Если поражение было неминуемо, раджпуты глотали опиум и бросались на врага, а их жены и дети совершали ритуал джаухар – сжигали себя живьем, чтобы враг не взял их в плен и не обесчестил.

Аурангзеб повел в пустыню Тар двадцать тысяч воинов, бросив основные силы своей армии на усмирение персов, которые опять стали нам угрожать. На исходе лунного месяца до нас начали доходить слухи о победах Аурангзеба. Он потерял четверть своего войска, но сровнял с землей несколько крепостей раджпутов, возведя ужасающие горы из отсеченных голов. Пепел, оставшийся от их женщин и детей, сжегших себя, окрасил дюны в черный цвет.

Я часто задумывалась о том, чтобы последовать примеру раджпутских женщин. Смерть, даже такая страшная, в огне, была куда предпочтительнее, чем жизнь в заключении. Однако смерть не позволила бы мне воссоединиться с Исой и Арджуманд. И поэтому я жила.

Отец всячески старался поднять мне настроение, занимал меня чем-нибудь, когда мной уныние овладевало. К счастью, ум у него по-прежнему был ясный, и мы шептались обо всем на свете. Он делился со мной своими секретами, я с ним – своими. Даже рассказала ему о Ладли.

Однажды после обеда, когда я стояла неподвижно у зарешеченного окна и смотрела на Тадж-Махал, он сказал:

– Поначалу я боялся, что Аурангзеб разрушит Тадж-Махал. Теперь не боюсь. Наш народ сразу восстал бы против Аурангзеба.

Я продолжала смотреть на мамин мавзолей. Сезон дождей продолжался, за окном свирепствовала буря. Я отодвинула шторы, которые сшила сама, и подставила лицо дождю, напоминавшему мне о лучших временах. Припустила с плеч халат, чтобы брызги попадали мне на шею и плечи.

– Джаханара?

Я повернулась на голос отца, обвела взглядом нашу камеру, которая заметно преобразилась с некоторых пор. Теперь у нас были ковры, зеркала, одежда, подушки, умывальник, свечи и свежая еда на блюдах. Я украсила стены гобеленами и картинами и даже повесила на деревянную дверь портрет мамы.

Все это были подарки от влиятельных вельмож. Аурангзеб не был глупцом и понимал, что он не должен отказывать нам в определенных удобствах, ведь у нас часто бывали посетители, и этим людям вряд ли понравилось бы, что нас содержат в несносных условиях. В конце концов, у отца было много друзей из числа важных сановников, которые могли понять, почему сын сверг отца, но ни за что не простили бы сыну, что тот мучает человека, который дал ему жизнь.

– Ты слышишь меня, Джаханара?

– Да? – тихо отозвалась я, заморгав.

– Ты покинула меня, дитя. Где ты бродила?

Нигде, подумала я. Отсюда нет выхода.

– Насколько сильна империя? – спросила я, чтобы не отвечать на вопрос отца и хотя бы на время избавиться от безумия своих мыслей.

Отец кашлянул:

– Не сильнее, чем собака, у которой две лапы вместо четырех. Из того, что я слышал, следует, что Дара в сражении с Аурангзебом потерял двадцать тысяч человек, сам Аурангзеб – двадцать пять. – Отец сокрушенно покачал головой. – Сорок пять тысяч воинов погибли, а ни один перс не был убит.

– Они нападут на нас?

– А шакалы напали бы на олененка?

Я медленно кивнула. Как ни странно, судьба империи сейчас была мне безразлична. Я больше не хотела нести на своих плечах груз ее несчастий.

– Отец?

– Да, дитя мое?

– У тебя когда-нибудь возникало чувство, что ты устал быть правителем? Устал выполнять свой долг?

Он попытался сесть, и я подложила подушку ему под спину. Перемотала распустившийся синий тюрбан на его голове.

– Никогда – пока мама твоя была жива. – Я подоткнула под него одеяла, так как в комнате было сыро. – Но после того как она покинула меня и отправилась в рай, придворные баталии вдруг потеряли для меня всякий смысл. В любом случае, настоящим правителем всегда была она, как ты сама не так давно сказала. Она была бы куда более достойным императором, чем был я. Да и ты тоже.

С рассеянным видом я потянула нитку, выбившуюся из ткани моего халата, наблюдая, как распускается шов.

– Вряд ли.

– Почему же?

– Потому что настоящий правитель, тот, кто ставит свой народ превыше всего, давно бы убил Аурангзеба.

– Но ведь ты не убийца, Джаханара. Убив его, ты, возможно, спасла бы империю, но тебя бы это не спасло.

Я налила отцу китайский чай – его любимый напиток.

– Что он с нами сделает?

– Думаю, ничего. Я умру здесь. Но прежде помогу тебе бежать. Ты воссоединишься с...

– Я даже не знаю, где они, живы ли. – Мой голос дрогнул, я почувствовала, как в каждую клеточку моего существа закрадывается знакомый страх. – А я не могу без них жить.

Отец жестом попросил меня присесть рядом с ним. Я опустилась на колени и почувствовала тепло его тела.

– Они живы, дитя мое. И, обретя свободу, ты должна будешь увезти их как можно дальше отсюда. Поезжайте в Варанаси. Постройте там для себя новую жизнь.

– Мне от него никогда не убежать.

Отец кашлянул, потом улыбнулся:

– Не понимаю, дитя, как в кастрюле умещается целый океан.

– Какой же я океан? Мне кажется, я теряю рассудок.

– Успокойся, дитя. – Отец погладил мой лоб, подбадривая меня. – Мы что-нибудь придумаем, Джаханара. Слава Аллаху, время у нас есть.

* * *

ШЛИ месяцы. Я по-прежнему пребывала в мрачном расположении духа, но ради отца старалась быть сильной, а он в свою очередь всячески пытался подбодрить меня. Подумав, что цветы доставят ему радость, я попросила одного из посетивших нас вельмож принести семена и коробку с землей. Тот не ограничился обещанием и подарил нам фарфоровые вазы с луковицами ирисов и тюльпанов. Мы посадили эти луковицы и потом наблюдали, как они дали ростки, которые стали тянуться к солнцу.

Вскоре после этого мы получили еще один подарок. Неизвестный посыльный доставил нам серебряную клетку с соколом-сапсаном. На дне клетки, в ворохе свежих листьев, был спрятан крошечный клочок бумаги, на котором было написано: «Не забывай упражняться в сквернословии».

Я рассмеялась, от души рассмеялась впервые с тех пор, как был казнен Дара.

– Милая Ладли, – прошептала я, разрывая записку на мелкие клочки. – Как же я скучаю по твоему острому словцу.

Сокола мы назвали Акбаром, в честь деда отца, первого правителя, который считал индусов и мусульман равноправными народами. Я сшила кожаную перчатку, чтобы можно было держать птицу на руке. Акбар постепенно проникся к нам доверием и, казалось, даже понимал наши слова.

Красный форт был заполонен мышами, и наша комната не являлась исключением. Акбар с неослабевающим желанием охотился за этими надоедливыми грызунами. Наши охранники были люди незлые и порой заходили в нашу камеру, одобрительными возгласами подбадривая Акбара, когда тот гонялся за мышами или случайной крысой. Вскоре сокол перерос свою клетку; мы ее разобрали, а серебряные прутья сбросили беднякам, толпившимся далеко внизу у высокой стены Красного форта. По ночам наш пернатый друг отдыхал на стропилах.

Ход времени мы определяли по цветению наших комнатных растений, смене сезона дождей периодом засухи и размерам Акбара. Отец окреп, стал немного передвигаться по комнате. Иногда мы стояли у окна и смотрели на Тадж-Махал, любуясь его многоликостью: мавзолей был столь же непостоянен, как ребенок. На рассвете он был бледно-голубой, сразу после полудня – белее, чем слоновая кость. До вечера мавзолей искрился, а на закате начинал сиять, как позолота, и, когда солнце уходило за горизонт, окрашивался в цвет крови.

Эти дивные картины зачастую причиняли боль, потому что Тадж-Махал вызывал воспоминания о наших любимых, и тогда меня и отца охватывала неизбывная грусть. Я часто плакала, вытирала слезы и опять плакала. Отец плакал редко, чаще он уходил в себя, будто медитировал. Стоял у окна и немигающим взглядом смотрел на мамину усыпальницу. Мухи садились ему на лицо, муэдзин призывал мусульман на молитву, но отец ничего не чувствовал и не слышал.

Однажды, когда заточение нам особенно было невыносимо, мы решили отпустить Акбара на волю. Разве могли мы держать его взаперти, когда сами так мучились в тюрьме? И вот отец просунул сквозь прутья решетки руку в перчатке, на которой сидел Акбар. И тот вдруг оказался под открытым небом. Мы попрощались с ним, и отец дернул рукой. Наш сокол взлетел, стал парить над рекой, делая круги и взмывая все выше и выше. Он поднялся в облака, высоко-высоко, и мы подумали, что он, возможно, понес весточку маме.

Несмотря на нашу попытку распрощаться с ним навсегда, Акбар нашел дорогу домой. Утром следующего дня я проснулась с улыбкой на губах, потому что сокол опять сидел на своем излюбленном месте на стропилах. Я надела перчатку, вытянула руку, и он, явно довольный, опустился на нее и сидел до тех пор, пока я не устала его держать. Позже я кликнула двух охранников и попросила поймать для нас мышь. Они принесли крысу, и вчетвером мы наблюдали, как Акбар быстро с ней расправился.

Когда Акбар демонстрировал нам свои охотничьи навыки, я часто думала о Ладли. Моя подруга из года в год столько делала для меня, и что же я дала ей взамен? Что дали ей ее боги? Детей у нее не было, ей приходилось путешествовать с мужчиной, которого она ненавидела. Каково ей было сопровождать Аурангзеба во время военных походов против деканцев или персов? Одному Аллаху известно, что ей приходилось терпеть, ведя жизнь за пределами Агры, живя месяц за месяцем в продуваемом шатре.

Мы слышали много рассказов о войне, потому что в период нашего заточения велись яростные сражения. Иногда мы смотрели, как наше войско отчаливает на баржах на юг под звуки рогов и пение солдат. По прошествии нескольких месяцев это же самое войско, обычно значительно поредевшее, возвращалось, но фанфары не возвещали об его прибытии.

Навещавшие нас вельможи рассказывали о волнениях в Агре. Сам Аурангзеб давно уж не появлялся в нашем городе, но разрушительное присутствие правителя ощущалось всюду. Например, мы узнали, что он повысил налоги, чтобы оплачивать свои военные кампании. Народ постоянно выступал против войны, выходя на улицы, что было неудивительно, ведь вдовы просили милостыню на каждом углу, и зерно изымалось как у богатых, так и у бедных, чтобы кормить сотни боевых слонов. И все же, несмотря на непопулярные налоги, государственная казна продолжала неумолимо пустеть.

Более того, поскольку Аурангзеб всегда выказывал презрение к искусству и теперь проводил политику, направленную против всякого творчества, многие художники и мастера покинули Агру, перебравшись ко дворам более гостеприимных правителей. Мой брат не был обеспокоен их отъездом, а вот знать роптала. Интеллектуальная аура Агры, которую столь усердно пестовали отец и Дара, аура, прославившая наш город, исчезла.

Должна признаться, что по мере того, как шли месяцы, проходили годы, я все меньше и меньше тревожилась об усугубляющихся недугах империи. Мои мысли занимали только Иса и Арджуманд; я все время пыталась представить, какой стала дочь. Я никогда не думала о ней как о мертвой, потому что этого я бы не вынесла. Мне с трудом удавалось жить, не видя, как она взрослеет. Ведь было столько вопросов, которые мы могли бы задать друг другу, мы об очень многом могли бы поговорить.

И с Исой тоже.

Как же я скучала по нему. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как его ладони касались моего лица. Я пыталась оживить в памяти наши беседы, все до одной, но мне все труднее было вспоминать, как звучит его голос, и от этого я плохо спала по ночам. У меня даже не было его портрета, и я боялась, что забуду форму его резко очерченного подбородка, теплоту его неровной улыбки. Это были самые страшные из моих мыслей.

Некогда мне рассказывали про человека, который на протяжении многих лет употреблял опиум, а потом, когда его лишили этого удовольствия, утопился. В каком-то смысле я была похожа на него, ведь моя тоска была столь безмерна, что часто я сомневалась, что сумею прожить еще один день. Мне не давала покоя мысль, что я оказалась плохой матерью и плохой возлюбленной. Я никогда не смотрелась в зеркало, так как мне было стыдно той женщины, в которую я превратилась.

В конце концов, моя любовь спасла меня, потому что моя любовь дала мне силы. По ночам, когда сон не шел, я, скрипя зубами, предавалась своим самым приятным воспоминаниям. Днем, когда я не могла думать ни о чем другом, кроме Исы, я представляла, что мы будем делать вместе, когда воссоединимся. Я писала ему длинные письма, которые шепотом прочитывала сама себе и после уничтожала. Я даже пыталась посвящать ему стихи, хотя мой слог был лишен изящества моего сердца.

И в конце концов у меня хватило сил найти утешение в любимых мной людях, в будущем и в Господе. Ведь я молилась Аллаху денно и нощно на протяжении всего периода своего заточения. И вот, когда я проводила в своей камере уже пятый сезон засухи, мои молитвы были услышаны. Однажды после обеда к нам в комнату постучали, и я, ожидая одного из вельмож, откликнулась не сразу. Стражник широко распахнул дверь. В проеме стоял Низам. Я заморгала, не веря своим глазам. Но это был он! В бороде его серебрилась седина, щеку пересекал шрам, но в остальном он выглядел точно так же, как на поле боя, когда мы видели друг друга последний раз. На нем были кожаные доспехи с железными заклепками, на боку у него висел длинный меч.

– Низам! – воскликнула я, быстро подходя к нему. Акбар под потолком издал резкий звук, встревоженный моим возбужденным голосом.

– Моя госпожа, – с теплотой в голосе произнес Низам. – Давно я вас не видел.

Я затворила дверь и, взяв Низама за руку, провела его в комнату:

– Я думала, ты погиб!

– Чудом уцелел, – сказал он, коснувшись своей щеки.

И опять, позабыв про всякие приличия, я коснулась его лица. Шрам зажил недавно. Я внутренне содрогнулась, осознав, что Низам был на волосок от смерти.

– Слава Аллаху, ты жив, – сказала я.

– И я буду его всегда благодарить, – добавил отец, коротко кивнув. Низам смутился, ведь императоры никогда не снисходят до слуг.

– Рассказывай, как все было, – с нетерпением проговорила я. Низам сделал глубокий вдох, но начинать не спешил – медлил в нерешительности.

– В той битве, когда сражался Дара, – наконец сказал он, – меня сшибли с коня, потом заковали в кандалы, а после заставили воевать.

– А потом?

Низам избегал моего взгляда. И на отца тоже не смотрел.

– Все последние годы я был в Декане, сражался за Аламгира... – Он замолчал. Я видела, что он опечален. – Прости, моя госпожа, – сказал он после недолгой паузы, – я тебя подвел. Я пытался бежать... но... нас каждую ночь заковывали в цепи, и повсюду было много охранников.

– Ты никогда меня не подводил, мой друг! Ни разу! Проживи я с тобой еще сто жизней, ты всегда будешь верен мне. Но как тебе удалось бежать?

– Месяц назад, моя госпожа, мы участвовали в жесточайшей схватке. – Низам говорил медленно, так медленно, что мне хотелось его поторопить. – Я много народу убил в тот день, и, когда нас обратили в бегство, я притворился мертвым. Меня ранили в голову, и я весь был залит кровью... – Низам умолк, растерянно огляделся, как если бы сказал что-то лишнее.

– Продолжай.

– Не гони его, Джаханара, – с укором сказал отец.

Низам сжимал рукоятку меча.

– Деканцы решили, что я убит. Я выждал два дня, потом нашел коня и отправился на север.

– Какие вести с полей сражений? Есть...

Я взмахнула рукой, перебивая отца:

– Что с Исой? Слышал о нем что-нибудь?

– Ходят кое-какие слухи, моя госпожа.

– Какие?

– Когда Дара выступил против Аламгира и наши люди бежали на юг, многие попали в плен к деканцам. – Низам рассеянно почесал шрам, словно никак не мог к нему привыкнуть. – Говорят, будто бы в Биджапуре, самом великом из городов Декана, мечеть строит тот же самый человек, который создал Тадж-Махал. Говорят, что он закован в цепи и что, пока он строит, ему самому и его дочери гарантирована жизнь.

– Его дочери?

– Думаю, моя госпожа, это Иса. Я видел мечеть издалека, и она мне напомнила его.

Мой ум, притупившийся за годы заточения, мгновенно проснулся.

– Значит, они живы?

– Надеюсь, – ответил Низам. – Мечеть я видел год назад, а вот Ису – нет. Некоторые говорят, что он... некоторые считают, что его нет в живых.

Внезапно наша камера мне показалась могилой. Я не могла дышать. Грудь сдавило, лоб покрылся испариной.

– Я должна идти. Должна...

– Беги, – прошептал отец. – Беги и воссоединись с ними.

ОТЕЦ предложил подкупить охранников. Риска было бы меньше, если б Низам вернулся сюда с несколькими воинами и убил бы наших тюремщиков, но мы за годы, проведенные в заточении, прониклись к ним симпатией. При Аурангзебе, конечно, они обращались с нами сурово, но в его отсутствие вели себя вполне достойно.

Как я в очередной раз убедилась, отец хранил много секретов. Посоветовав подкупить стражу, он затем сообщил нам, что в Агре есть места, где скрытно хранится оружие и золото. Если Красный форт падет, что, собственно, уже и произошло, эти запасы будут необходимы, чтобы вернуть трон. Отец с воодушевлением поведал Низаму, в каких из его тайников находятся деньги, а в каких – другие запасы, которые нам понадобятся. Вскоре после этого он заручился поддержкой двух наших охранников из вечерней смены, пообещав каждому большую сумму денег, которых им хватило бы до конца жизни. Они выпустят меня из форта, а потом навсегда исчезнут вместе со своими семьями.

Спустя два дня, когда все было готово к побегу, с наступлением сумерек я попрощалась с отцом. Мне не хотелось покидать его, и я снова и снова спрашивала себя, правильно ли я поступаю. Нарушаю я клятву, данную маме? Будет ли кто-нибудь заботиться о нем в мое отсутствие? У меня не было ответов на эти вопросы, но я помнила, что, когда я последний раз стояла перед подобным выбором, я отказалась бежать вместе с любимым и дочерью. Второй свой шанс я упустить не могла. Да и отец настаивал, чтобы я бежала. Когда он говорил о моем побеге, его лицо сияло. Я знала, что ему, по крайней мере, нравится организовывать мой побег. За все время нашего заточения он никогда еще не выглядел таким окрепшим и радостным, как в течение нескольких последних дней.

Обняв отца и угостив Акбара кусочком сушеной говядины, я стала нетерпеливо ждать, когда сменится охрана. Когда наши сообщники наконец-то прибыли, я надела почти прозрачную сорочку, такой же просвечивающий халат, вульгарные украшения и ярко накрасилась. Потом брызнула на лицо вином и надушилась дешевыми духами. Женщины легкого поведения часто навещали господ и солдат в форте. Мне только нужно было убедить часовых у ворот, что я – одна из ночных визитерш.

Вскоре пришел Низам. На нем был наряд знатного господина: янтарная туника, два жемчужных ожерелья и инкрустированные рубинами меч и ножны. Бороду он сбрил, оставил одни усы. При его появлении наши стражи отперли камеру. Низам расплатился с ними, а я тем временем опять предложила отцу бежать вместе со мной. Он в очередной раз отказался, сказав:

– Я слишком слаб.

– Прошу тебя.

– Я подверг бы тебя опасности. К тому же мой побег повергнет империю в еще больший хаос, что сейчас совсем некстати. – Я хотела возразить, но он поднял руку, веля мне молчать. – Аллах оставил мне мало времени, дитя мое. И это время я уж лучше буду отдыхать, чем скитаться. И потом, мне нравится вид, что открывается отсюда, да и Акбар будет скучать без меня.

Я пытливо посмотрела в его воспаленные глаза:

– Спасибо, отец, спасибо за твою любовь.

– Она нетленна.

– Как и моя. – Я поцеловала его, стиснула его морщинистые руки. Слезы застилали мне глаза. – Если Аллах... заберет тебя, пожалуйста, прошу, обними за меня маму. – Отец кивнул, а я стала молиться о том, чтобы мы, мусульмане, оказались правы, веруя в то, что при вступлении в рай мы воссоединяемся со своими друзьями и возлюбленными. Пожалуйста, пусть это будет так, думала я.

– Прежде чем мы расстанемся, позволь попросить тебя кое о чем, – сказал отец. Я крепче сжала его руки. – Позаботься о том, чтобы меня похоронили там, – он движением головы указал на Тадж-Махал, – рядом с ней.

– Непременно, – пообещала я, обнимая его. – До свидания, отец.

– Прощай, дитя. Ты напоминаешь мне обо всем, что есть благого в этом мире.

Охранники поклонились, пропуская меня. Мне отчаянно хотелось помчаться на поиски Исы и Арджуманд, но расставание с отцом было мукой. Как можно покинуть такого человека, зная, что никогда больше не доведется увидеть его? Внезапно я почувствовала слабость. Казалось, ноги не желают подчиняться моей воле, вынудившей предать отца.

– Можешь понести меня? – робко попросила я Низама.

Он без лишних слов быстро поднял меня на руки. Пока Низам нес меня по лабиринту коридоров и лестниц Красного форта, я молилась Аллаху. Просила его, чтобы он помог нам отыскать моих любимых и затем тайком вернуться в Агру и найти отца живым. Я не могла допустить, чтобы он умер в одиночестве в холодной камере. Ведь он столько мне дал.

Молятся и сильные, и слабые, мысленно говорила я себе, но, когда мои ноги коснутся земли, я должна стать сильной. Я буду молиться и впредь, но тропа, которой я пойду, будет выбрана лично мной, и оглядываться я не стану.

Чем ближе мы подходили к часовым у главных ворот крепости, тем крепче я сжимала кулаки, заставляя себя сосредоточиться. Я не думала ни об отце, ни об Исе – только о том, что мне предстоит сделать. Стражники шагнули навстречу нам. Я притворилась пьяной, обняла Низама. Стала кокетничать с таращившими на меня глаза мужчинами, выгибая спину так, чтобы они видели мои груди. В общем, вела себя как охмелевшая куртизанка – водила языком по губам, гладила лицо Низама. Он старался улыбаться в ответ на мои заигрывания, однако он был воин, а не актер.

Один из стражников стал что-то спрашивать у него. Я кашлянула.

– За нами следом идет моя младшая сестра, – заплетающимся языком сказала я. – Прошу... проводите ее через ворота. Она еще ребенок и совсем одна.

Солдаты встрепенулись, будто гончие на охоте. Глаза у них загорелись, и они, за исключением одного, мгновенно оставили свои посты. Я попрощалась с часовыми, лукаво улыбаясь, и Низам вывел меня за массивные ворота крепости. На одной из темных мощеных улочек Агры нас ждал привязанный к железному ограждению конь. Низам посадил меня на лошадь и сам сел в седло впереди меня. Я рассмеялась, обхватила Низама руками за шею, и он пришпорил коня.

Когда мы отъехали достаточно далеко от Красного форта, я убрала свои украшения в карман туники Низама. При обычных обстоятельствах я бы бросила беднякам неровные жемчужины, но они еще могли понадобиться нам, если вдруг придется кого-то подкупить. Мой полупрозрачный наряд был мне ненавистен, но снять его я не могла. Поэтому я прижалась к Низаму, гнавшему лошадь к реке.

Он не разговаривал, только все чаще подгонял коня. По дороге к Ямуне мы миновали Тадж-Махал. Пять лет прошло с тех пор, когда я последний раз видела мавзолей так близко, и мне на мгновение захотелось коснуться его роскошных стен. Но сейчас было не время потакать своим желаниям. Меня могли хватиться в любой момент, хотя отец уже разложил подушки под моим одеялом, чтобы тот, кто заглянет в нашу камеру, подумал, будто я сплю. Если нам повезет, о моем исчезновении станет известно спустя несколько часов после того, как у нашей камеры сменится караул.

Мы направились прямо к одной из нескольких рыбацких лодок, вытащенных на берег; в лодке вместо сетей и улова находились несколько деревянных сундуков. Возле лодки стоял на страже воин. Низам дал ему монету и, когда я ступила в лодку, помог столкнуть судно в воду. Находившиеся поблизости рыбаки оторвались от своих занятий, наблюдая за нами. Мне не нравилось, что вокруг так много глаз. Это означало, что пойдут слухи. Правда, к тому времени, когда Аурангзеб проследит наш путь до этого места, мы уже спустимся далеко вниз по реке.

Низам запрыгнул в лодку, следом за ним – какой-то рыбак, вероятно, хозяин лодки, так как он сразу же прошел к румпелю и уверенно повел суденышко вниз по реке. Стоял сезон засухи, Ямуна обмелела, текла лениво, но берег все равно проплывал мимо по мере того, как мы двигались на юг. Зачерпывая в ладони воду, я стала умываться, чтобы смыть с лица краску и избавиться от запаха духов и вина. Ночь становилась темнее, и оставалось только удивляться тому, как хозяину лодки удается благополучно обходить препятствия в темноте. Плеск воды, облизывающей борта лодки, и точечки света над головой напомнили мне другую ночь, много лет назад, когда я, возвращаясь из Дели на барже, сидела вместе с Исой на самом верху сложенных друг на друга мраморных плит.

– Спасибо, Низам, – тихо произнесла я, – за то, что освободил меня.

– Мне это было в радость, моя госпожа. – Он покинул свое место в передней части лодки и сел рядом со мной, спиной прислонившись к мачте. – Ты здорово сыграла свою роль.

– По-твоему, слишком хорошо?

– Мне в жизни много чем приходилось заниматься, моя госпожа, но судить тебя – не мое дело.

Я глотнула подслащенного лимонного сока из бурдюка:

– Некогда раб. Потом строитель. Потом воин. Чем теперь займешься, мой добрый друг?

Низам пожал своими могучими плечами:

– Тебя буду сопровождать. – Ветер свежел. Низам, заметив, что я ежусь, дал мне более плотное одеяние, сказав: – Мы закроем глаза.

Я быстро переоделась, довольная тем, что он захватил для меня простую тунику, сшитую для мальчика. Я также нашла полотнище легкой ткани и обернула его вокруг головы, сделав тюрбан:

– Эта роль мне больше подходит?

– Спроси после того, как мы проведем в седле несколько дней, – ответил Низам. Я протянула ему бурдюк с лимонным соком. Он стал жадно пить. – Это будет нелегкое путешествие, – предупредил Низам, утолив жажду. – Нам придется быстро ехать на протяжении многих дней – будем пересекать бескрайние пустыни, переплывать реки, переходить горы.

– Сколько продлится наше путешествие?

– Две недели. Меньше, если Аллах улыбается нам. Больше, если наткнемся на деканцев или солдат Аламгира. И те, и другие могут вовсе положить конец нашему путешествию.

– Я не буду тебе помехой, Низам.

Он посмотрел мне в глаза:

– Ты никогда ею не была.

Проведя в заточении несколько лет, я теперь была ошеломлена широтой ночи. Я видела безграничное пространство над головой, река казалась бесконечной. Поэтому Акбар каждую ночь возвращался к нам? Потому что чувствовал себя ничтожно маленьким? Неужели мы так глупы, что думаем, будто Аллаху есть дело до наших несчастий?

Я верила, что Аллах слышит мои молитвы, но в эту ночь чувствовала себя столь незначительной, что мне трудно было представить, что Аллаха как-то волнует моя судьба. Ведь я была как песчинка в море. Перекатывалась рядом с подобными себе песчинками, но течения, приливы и время будут швырять меня из стороны в сторону, пока ветер не подхватит меня и не унесет прочь.

– Низам?

– Да, моя госпожа?

– Спой, как тогда, давно.

У него был великолепный голос, то наливавшийся силой, то постепенно затихавший. Слова его песни успокаивали меня, и, говоря по правде, я нуждалась в утешении. Я боялась этой ночи, боялась того, куда занесет меня ветер. Я не могла жить без Исы и Арджуманд. Я уже потеряла братьев и маму, скоро потеряю отца. Я знала, что с годами становлюсь сильнее, но, если мир утратит краски, сумею ли я это пережить?

Я тихо подпевала Низаму. Наши голоса сливались, и я чувствовала облегчение, следуя мелодии. На некоторое время я забыла об одиночестве, но потом наступила тишина, хотя это было не полное безмолвие, так как я слышала стоны собственных мучительных мыслей.

– Прошу тебя, Аллах, – прошептала я. – Пожалуйста, сделай так, чтобы они были живы.

Я вслушивалась, всматривалась в темноту, надеясь увидеть падающую звезду или услышать рычание леопарда – знак того, что Господь меня услышал. Но он не подавал никаких знаков. А я все ждала, до крови кусая ногти.