Текст книги "Под мраморным небом"

ГЛАВА 24
Пути-дороги

Я последовала совету Ладли и довела себя до жалкого состояния. Целую неделю после ее отъезда я ничего не ела – только пила сок и воду. Я сильно похудела, едва держалась на ногах. Перестала ухаживать за лицом и волосами. Ходила босиком, в грязной одежде. Словом, всячески старалась показать, что я сломлена и пребываю в глубокой печали.

Я не позволяла себе впасть в бредовое состояние, но меня часто посещали видения, когда я не спала. Картины моего детства, строительства мавзолея, ночей, проведенных с Исой. Со временем я научилась ценить эти видения. Они переносили меня из моей камеры в более счастливую пору моей жизни.

Я и отец угасали вместе. Он не хотел, чтобы я в своем ослабленном состоянии ухаживала за ним, иначе наши тюремщики непременно заподозрили бы, что я притворяюсь. В конце концов, как я могу ухаживать за ним, если не способна позаботиться о самой себе? При обычных обстоятельствах я отговорила бы отца от его решения, но я сама была обессилена – едва поднималась с пола, у меня начинала кружиться голова. Мы оба знали, что ему лучше находиться с мамой в раю, чем со мной в этой камере. И отец чахнул.

Через месяц после побега Ладли к нам явился Аурангзеб. Увидев меня, он ухмыльнулся, обозвал меня жалким ничтожеством и попросил Аллаха простить мне мои грехи. Я не отреагировала на слова брата, вела себя так, будто вообще не сознаю, что он стоит передо мной. Но в тот день все мое существо обратилось в слух и зрение. Лицо Аурангзеба дергалось, видно было, что чувствует он себя плохо. Вероятно, по-своему он любил Ладли, и ее предательство глубоко его ранило.

Если бы я стала дерзить, он убил бы меня. Если б улыбнулась, он ударил бы меня. Но моя подруга оказалась права. Пришел Аурангзеб совсем мрачный, а уходил немного повеселевшим. И хоть все то время, что он был у нас, он не убирал руки с эфеса меча, словно боялся, что на него вот-вот нападет убийца, думаю, он торжествовал, глядя на нас с отцом. Ну как же! Вот они, двое заклятых врагов, сломлены и находятся на пороге смерти.

Шли месяцы, я с нетерпением ждала вестей об убийстве моего брата. Увы, тщетно. Молчание терзало меня, я опасалась, что мой план провалился. Неужели мои друзья не добрались до Биджапура? Или я ошиблась в Шиваджи? С каждым днем меня все больше охватывало отчаяние, потому что я не находила ответов на свои вопросы. В самые мрачные мгновения безысходности я молила Аллаха о смерти Аурангзеба, полагая, что только с его кончиной я смогу вернуться к настоящей жизни.

Правда, время, проведенное в тюрьме, подарило мне отца, и это был бесценный дар. Я всегда были близка с отцом, но за долгие годы заточения наша связь стала крепче во сто крат. Когда я голодала и была слишком слаба, чтобы играть в игры и даже смотреть в окно, мы шепотом беседовали. Отец рассказывал мне все, что он помнил о маме. Я развлекала его рассказами об Исе и Арджуманд, о том, что мы делали, когда я видела их в последний раз, делилась с ним предположениями о том, чем они занимаются сейчас. Я и отец, мы многому научились друг у друга. Я научилась прощать, верить, познала поэзию. Он узнал про горести женщин Хиндустана, узнал про море.

В последнюю ночь, что мы провели с ним вместе, мы говорили о маме. Потом он почувствовал острую боль и, должно быть, понял, что скоро покинет меня. Он попросил вина, к которому мы не прикасались вот уже целый год. Вино было ароматное, как и инжир, который мы жевали.

– Как ты думаешь, какой она предстанет предо мной, Джаханара? – слабым голосом спросил отец. – Как при нашей первой встрече или такой, какой была в минуту смерти?

Я приподняла на подушке его голову, чтобы он мог в окно увидеть звезды.

– Возможно, – отвечала я, – она явится к тебе такой, какой была в день вашей свадьбы.

Отец глотнул из чаши, которую я поднесла к его губам:

– Это было бы замечательно. Хотя мне кажется, что свет... мне кажется, что свет материнства придал блеск ее красоте. – Все его существо опять пронзила резкая боль, он схватился за бока. Когда приступ наконец миновал, он снова попросил вина. – Не плачь обо мне, – прошептал он, хотя в его глазах стояли слезы. – Мне всегда везло, я был счастлив, как лодка на волнах твоего моря.

И слезы вдруг потекли по моим щекам. Я не стала их сдерживать.

– Но мне будет тебя не хватать.

– У тебя будут Иса и твоя прекрасная дочь.

Пальцами я провела по его морщинистой ладони:

– Пожалуйста, передай маме, что я люблю ее, что я пыталась жить так, как она меня учила. Старалась не опозорить ее память.

– И ты не опозорила ее, Джаханара. Не опозорила. И она – не воспоминание, дитя мое, ибо она живет в тебе. Я вижу ее. Я говорю, а она прикасается ко мне.

– Она любит тебя, отец. Она любит... – Я умолкла, спрашивая себя, что он хотел бы услышать. – Она любит тебя, как слова любят поэта.

Уголки его рта приподнялись.

– Возможно, в тебе я тоже живу.

– Конечно.

Отец опять глотнул вина:

– Не знаю... какой отец мог бы больше любить свою дочь. Кроме тебя, в этой жизни меня уже давно ничто не держит, и мне жаль тебя покидать.

Я заплакала навзрыд, он взял меня за руку. Даже умирая, он старался меня утешить.

– Что еще я могу сделать для тебя, отец? – спросила я едва слышно.

– Пообещай мне кое-что, – сказал он, – чтобы я мог покоиться в мире.

– Все что угодно, отец.

– Обещай, что будешь вести счастливую жизнь. Отправляйся на свое море... и живи там как дитя. Купайся, ешь, пей, мечтай. Делай все это ради меня, и я буду счастлив в раю.

Он опять застонал и попросил вина. Но на этот раз он не отпил немного, как обычно, а сделал большой глоток.

– Выпусти на волю Акбара, – пробормотал он, кивком указав на своего молчаливого компаньона. – Он – добрый друг.

– Как и ты.

Лицо отца просияло. Я увидела радость и сожаление в его улыбке. И что-то еще. Нечто такое, чего он не знал много лет. Думаю, это была надежда.

– Я очень тебя люблю, дитя мое, – прошептал он.

Я сказала, что тоже его люблю, и придвинулась ближе к нему. В его объятиях мне было тепло, и я перенеслась в то время, когда я была ребенком, а он был самым главным человеком на земле. Он утешал меня тогда, утешал и сейчас.

Мы говорили, плакали, раз или два улыбнулись, а гораздо позже наблюдали, как с неба падает алмаз.

Отец угас вместе с алмазом, и когда я вновь повернулась к нему, он уже не дышал.

* * *

ПОЗЖЕ я узнала, что весть о смерти отца распространилась по Агре как пожар. На следующий день все жители города – будь то индусы или мусульмане, мужчины, женщины или дети – облачились в траур. Всякая работа была прекращена, никто не ссорился, не сквернословил. Казалась, сама Агра скорбит. В городе царила тишина. Улицы, обычно заполоненные слонами, лошадями и торговцами, были пусты.

Аурангзеб решил устроить пышные похороны в Тадж-Махале. На церемонию погребения, которая должна была состояться в сумерках, были приглашены вельможи всех рангов, влиятельные и не очень. Предполагалось, что после того, как народ попрощается с отцом, его положат рядом с мамой в усыпальнице, где они вдвоем и будут покоиться вечно.

Поначалу великодушие брата меня озадачило, ведь я знала, что он предпочел бы закопать отца в могиле для нищих – как Дару. Но, поразмыслив, я поняла, что у Аурангзеба просто нет выбора: он обязан отдать дань уважения отцу. Выказав презрение бывшему императору, на которого, вследствие последних бед, обрушившихся на Хиндустан, опять стали взирать как на спасителя, Аурангзеб лишился бы той малой поддержки, которой еще пользовался у знати.

Мои гнусные тюремщики сообщили мне, что я должна буду присутствовать на похоронах и Аурангзеб желает, чтобы я стояла рядом с ним, выглядела как принцесса и улыбалась. Вероятно, он думал, что мое присутствие смягчит напряженность, вызванную заточением отца и его смертью. Я принялась проклинать охранников, сообщивших мне эту новость. Проклинала и брата, пока один из стражей не приставил мне к шее холодный клинок. Поскольку я была слаба и самостоятельно идти не могла, люди Аурангзеба посадили меня на носилки и понесли в императорский гарем. У ворот они передали меня хранителям гарема, приказав, чтобы к обеду меня привели в порядок, постригли волосы и ногти, искупали, расчесали, нарядили в самые лучшие одежды.

Четыре служанки понесли меня в самое сердце гарема. В глубине этого лабиринта находилась общественная купальня, где меня и оставили одну. Купальня искрилась как огромный драгоценный камень. Стены и потолок украшали тысячи миниатюрных зеркал. Окон не было, дверь была плотно закрыта. Светила единственная лампа, но ее сияние, отражавшееся от зеркал, слепило. По мраморному каналу в купальню поступала свежая речная вода. Лежа на гранитной скамье в полубессознательном состоянии, я смотрела, как порхают на водной ряби звездочки.

Дверь отворилась, и меня окружили немолодые женщины; этих женщин я не видела много лет. Это были танцовщицы, некогда развлекавшие моих родителей, но, по всей видимости, позабытые Аурангзебом. Самые старшие по возрасту и положению наложницы хорошо меня помнили. Я никогда не думала, что они симпатизируют мне, но сейчас они суетились возле меня так, будто я была их собственной дочерью. Мой вид привел их в содрогание, ведь я сильно постарела, была худа и грязна.

Эти женщины спросили меня про отца, и я сказала, что он умер в покое. Потом последовали вопросы о том, чего бы я желала, и я заплакала, зная, что после похорон Аурангзеб вновь отправит меня в камеру. А ведь свобода была так близко. Я не представляла, как выдержу заточение в одиночестве.

То, что произошло потом, прямо-таки ошеломило меня. Эти женщины, которых я никогда не воспринимала всерьез, стали планировать мой побег. Они раздели меня, стали намыливать и тереть мочалками, а сами говорили о взятках, тайных тропах, лодках, лошадях, каких-то верных людях. Говорили быстро, я едва поспевала за ходом их мыслей.

Женщины облачили меня в простую, но чистую одежду. Я вглядывалась в лицо каждой из них по очереди. Все они, насколько я помнила из детства, редко покидали гарем. Они никогда не обсуждали вопросы политики и власти, а только смеялись, отдыхали и совершенствовались в своих искусствах. Когда-то я считала их слабыми и теперь просила у них прощения. Как же неправа, как глупа я была! К моему удивлению, наложницы отмахнулись от моих извинений. Они квохтали по-старушечьи – непринужденно разговаривали и никого не слушали. Я спросила, почему они готовы так рисковать ради меня.

– Многих из нас, живущих в этих стенах, когда-то спасла твоя мать, госпожа, – объяснила самая прямодушная из женщин. У нее было жутко обезображенное лицо, напоминавшее начавшую плавиться восковую маску.

– Она вас спасла? – едва слышно вымолвила я.

– Моя мама когда-то шила тебе одежду, – ответила она, бережно расчесывая мои волосы. – И твоим братьям тоже.

– Я ее знала?

– Ты тогда была совсем маленькой. Я и сама была не старше тебя, когда наш дом загорелся и в пожаре погибли мои родители. Я умерла бы на улице, если бы твоя мама не привела меня сюда. Она заплатила за то, чтобы меня обучили музыке. И я стала играть на музыкальных инструментах. Конечно, из-за своего уродства я не могла играть для знатных господ, но со временем я стала обучать своему искусству юных девушек. И иногда выступала перед вашей семьей.

– Я помню, – проговорила я, вспоминая вечера на берегу Ямуны, восхитительные вечера, когда мы слушали, как чудесно играет на ситаре девушка с обезображенным шрамами лицом. Пока я все глубже погружалась в свое прошлое, в купальню вошли два тщедушных евнуха. Они быстро скинули с себя свои нарядные халаты и надели грязную одежду. Одна из женщин обмазала жиром лицо каждого евнуха.

– Любая из нас могла бы рассказать подобную историю, – добавила наложница, которая была моложе.

– Но вы сильно рискуете, – сказала я. – Мой брат...

– Мы его не боимся, госпожа, – перебила меня музыкантша. – Ведь он ничего не знает о нашем мире. А твоя мать будет счастлива, если ты обретешь свободу. Это – дань ее памяти.

Прежде чем я нашлась что сказать, евнухи вновь положили меня на носилки и понесли из купальни. Я несколько раз поблагодарила наложниц, и те скрылись из виду. Потом появился старый евнух. Он накинул на мое тело и лицо тонкое одеяло, положил у меня между ног зловонный окровавленный мешок, вероятно с разлагающейся плотью, и сверху накрыл меня грязным ковром.

В окутавшей меня темноте я слышала только шаги. Я задыхалась от тяжелого запаха, но старалась об этом не думать. Дыша ртом, я отчаянно молила Аллаха, чтобы он защитил моих спасителей, говоривших о распространяющихся по гарему слухах – десятках версий моего побега. Рассказывали, что я лишь притворялась немощной и, как только оказалась в гареме, тотчас же убежала. Говорили, что мне помогла бежать какая-та служанка или наложница, которую никто не знал. Если женщины создадут суматоху, а я подозревала, что именно это они и собирались сделать, Аурангзеб никогда не узнает правды. Разумеется, он будет в бешенстве, но, не имея доказательств, вряд ли накажет тех, кто устроил мне побег. Трон под ним шатался; маловероятно, что он решился бы расстроить представителей знати, покровительствовавших женщинам из гарема.

Меня несли довольно долго. Потом, должно быть, мы наткнулись на караул, так как мои носильщики резко остановились, услышав зычный окрик.

– Что тащите? – спросил кто-то из стражников.

Ответа не последовало, и у меня участилось сердцебиение. Кто-то кашлянул. Я напряглась, задрожала. Меня охватил страх: я была уверена, что стражи заметили, как я шевельнулась. Мне хотелось соскочить с носилок и помчаться прочь от своих преследователей. Подавив этот сильный порыв, я замерла в неподвижности. Аурангзеб убьет меня за попытку к бегству, так как он сразу поймет, что я, притворяясь сломленной, в очередной раз его обхитрила.

– Что несешь, парень? У тебя что, уши заложило? Я спросил...

– Это прокаженный, господин. Мертвец... весь в волдырях. Его нужно предать огню.

Стражник крякнул, я услышала, как он шагнул к носилкам. Ковер над моими ногами подняли, и свет проник в мой темный кокон. Я закрыла глаза – не могла смотреть на человека, который пошлет меня на смерть.

Прости меня, Арджуманд, в отчаянии думала я, чувствуя, как моей ноги коснулась чья-то рука в кольчужной перчатке. Прости...

– Ну и вонь! – вскричал стражник. – Заодно и себя сожгите вместе с ним! Вам платят за то, чтоб вы вовремя очищали форт от этой дряни!

– Только сегодня нашли, господин.

– Судя по запаху, он гниет уже десять дней, если ни дольше! Уходите быстрее, пока нас не заразили!

Носилки подо мной качнулись, и мы продолжили путь. Евнухи несли меня молча. Мое сердце забилось ровнее только тогда, когда голоса стражников окончательно стихли вдали. Я заплакала от облегчения и горя. Шепотом объяснила своим носильщикам, где спрятан еще один клад отца. Сказала, чтоб они поделились золотом с наложницами и заплатили всем, кого нужно подкупить. Тогда моему брату будет труднее выяснить, что произошло.

Вскоре я услышала стук сандалий по дереву, потом почувствовала, как носилки, на которых я лежала, опустились на твердую поверхность. Рядом плескалась вода, дул ветер.

– Вставайте, госпожа, – произнес хриплый голос. Я с трудом села, сбросив с себя ковер и одеяло, и полной грудью вдохнула свежий воздух. Подо мной была широкая палуба торгового судна. – Здесь вам нечего бояться, – сказал морщинистый мужчина.

Я заморгала на солнце:

– Куда мы направляемся?

– На юг.

– В Калькутту?

– Как пожелаете.

Я обратила взор на Тадж-Махал, медленно уменьшавшийся в размерах. Течение все быстрее несло нас вперед. На сверкающей платформе мавзолея уже собирались небольшими группами представители знати. Вскоре начнется церемония погребения.

– Прощай, отец, – тихо сказала я.

Я ждала, надеясь услышать его голос. Но не дождалась.

* * *

ПУТЕШЕСТВИЕ было долгим, но спокойным. Капитан судна оказался порядочным человеком и делал все возможное, чтобы поставить меня на ноги. Он кормил меня рыбными супами, которые на мой вкус были все одинаковы, хотя он утверждал, что они приготовлены по разным рецептам. Я почти год голодала, и аппетит у меня был плохой.

Десять следующих дней мы плыли на юго-восток. Людей на берегах Ямуны почти не было. Однажды утром я заметила в бамбуковой роще тигра, который на кого-то охотился. В другой день мы видели огромный баньян – свидетель далекого прошлого. Сотни, если не тысячи летучих мышей спали на его толстых ветвях. Летучие мыши издавали жуткие крики, и вся земля под деревом была усеяна белым пометом. Воды Ямуны тоже изобиловали жизнью. Там водились и хищники – крокодилы; однажды днем мы их увидели. Там благоухали цветы – целые поля лотосов, раскинувшиеся на водной глади.

Я смотрела на все эти творения Аллаха, в том числе на немногих людей, обитавших на глинистых берегах реки, без особого интереса. Конечно, я была благодарна Аллаху за эту красоту. Но разве могла я по достоинству оценить коварство крокодила, даже самого хитрого, когда судьба дочери и любимого мужчины была неизвестна?

Почти все время я проводила в молитвах. Если не молилась, то думала о родителях, об Аурангзебе, представляла, как воссоединюсь со своими близкими. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, когда я последний раз обнимала Ису и Арджуманд. Мне столько всего хотелось о них узнать. Полюбила ли наша дочь кого-нибудь? Иса все такой же оптимист? Нашла ли их Ладли, сообщила ли им то, о чем я ее просила?

Когда наконец мы прибыли в Калькутту, я уже достаточно окрепла и теперь могла стоять и ходить без посторонней помощи. Идя по городу, который занимал гораздо меньше места, чем Агра, я вновь ощутила запах моря. Здания в Калькутте, расположенные хаотично, казалось, громоздились одно на другое. Дворцов и садов здесь было меньше, чем на севере, и те, мимо которых я проходила, пребывали в запустении. Коричневый лишайник покрывал стены большинства сооружений, по ним бегали орды обезьян.

Улицу, по которой я шла, занимал базар. Выяснив, как добраться до самой большой мечети Калькутты, я поспешила вперед, едва замечая горы рыбы, фруктов и мяса на бесконечных прилавках. Торговцы предлагали мне свои товары, но я не обращала на них внимания. Я заставляла себя идти, хотя у меня от усталости подкашивались ноги.

Когда я нашла мечеть – узкую постройку, поддерживаемую четырьмя одинаковыми арками, – до сумерек было еще далеко. Расположившись под кипарисом, я наблюдала, как одни мусульмане входят в святое для них здание, другие его покидают. Сидя перед мечетью, я молилась, прося Аллаха о благополучном воссоединении с любимым мужчиной и дочерью. Я молилась и просила до самого вечера, и перед самым закатом мои молитвы были услышаны.

Передо мной возник Иса; он был в белых одеждах, его лицо раскраснелось. Отбросив всякие условности, я кинулась к нему, обняла его. И он не стал обуздывать мой пыл, а крепко обнял меня, и я почувствовала, как его мускулистые руки сжимают мои плечи. Я не помнила себя от радости, не знала, что сказать. Только поэт мог бы точно описать те чувства, что овладели всем моим существом. Вокруг были люди, и я не стала целовать Ису – сумела сдержать свой порыв, но прижалась губами к тыльной стороне его ладони.

– Уведи меня отсюда, – сказала я, желая остаться с ним наедине.

Иса улыбнулся, и я последовала за ним по запруженным народом улицам Калькутты. Мы пришли на конюшню, нашли его лошадь. Иса помог мне сесть в седло, потом взял поводья и повел коня навстречу заходящему солнцу. Я спросила про Арджуманд. Он ответил, что наша дочь, а также Низам с Ладли живут у моря, меньше чем в четверти дня пути от Калькутты.

– Они любят друг друга? – с горячим любопытством спросила я.

– Как будто любили всю жизнь.

Я захлопала в ладоши, довольная тем, что наконец-то сумела сделать хоть что-то для своих друзей.

– А что Арджуманд? Здорова?

– У нее все хорошо, Джаханара. Не тревожься.

– Легко сказать. – Я радостно улыбнулась. – Этому мне еще предстоит научиться.

Мы быстро добрались до окраины города. Едва мы вышли за пределы Калькутты и скрылись от глаз ее обитателей, Иса вскочил на коня и вплотную придвинулся ко мне, грудью прижимаясь к моей спине. Я повернулась и поцеловала его – страстно, так что ощутила соль на его губах. Наш жеребец шел медленной рысью, и я правила им твердой рукой, не позволяя ему ускорять шаг.

Я стала шептать Исе о своей любви, о том, как тосковала по нему. Он тоже сказал, что любит меня, что скучал по мне, и я опять возблагодарила Аллаха за то, что он привел меня к любимому. Говоря со мной, Иса водил ладонями по моему телу, будто заново его познавая. Он погладил мое лицо, обхватил меня за талию.

– Ты похудела, моя Ласточка, – тихо сказал он.

Я кивнула, глядя на море, уходившее на восток, будто зеркальное отражение неба.

– Отец умер, – прошептала я, думая о том, что есть много такого, о чем Иса никогда не узнает. Какой смысл рассказывать ему про Кхондамира? Или про то, как Аурангзеб чуть не убил меня? Зачем?

– Мне очень жаль, любовь моя, – печально произнес Иса. – Он был человек редких достоинств.

– В ту ночь, когда отец умер, он попросил меня дать ему обещание. – Иса поцеловал меня в шею, а я продолжала: – Пожелал, чтобы я жила как ребенок. По-твоему... – Я умолкла. Разве глаза, столько всего видевшие, смогут когда-либо снова понимать простоту? – Смогу ли я исполнить его желание?

– Не знаю, – ответил Иса, крепче обнимая меня. – Ну-ка, держи крепче поводья, Джаханара. Подгони как следует коня, и мы посмотрим, осталось ли в тебе что-нибудь от ребенка.

Кивнув, я ударила пятками по бокам коня. Тот громко заржал, пригнул голову и пустился вскачь.

– Быстрее, Джаханара! Быстрее! – кричал Иса.

Свободной рукой я хлопнула коня по загривку и подогнала его криком. Могучий жеребец повиновался моей команде. Земля полетела из-под его копыт, кусты по краям дороги слились в сплошную стену.

– Быстрее!

И я ощутила вкус свободы. Я смеялась и кричала. И мои тревоги не просто улеглись. Они исчезли!

– Быстрее!

Крики Исы сливались с тяжелым стуком копыт. Я кричала вместе с ним, так как я вдруг поняла, что держу в руках не только поводья коня – у меня в руках моя собственная жизнь.

Наконец-то я обрела подлинную свободу.