Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10"

На следующий день я заплатил свои долги, которые достигали двух сотен дукатов, и решил выехать послезавтра через Бреслау вместе с графом Клари, он – в своей коляске, а я – в своей, которую прислал мне граф Мосинский. Этот граф Клари уезжал, ни разу не побывав при дворе, он к этому и не стремился, он не любил ни добрую компанию, ни приличных женщин; он хотел общаться только с игроками и шлюхами. Он прибыл в Варшаву вместе с Дюран, танцовщицей, которую увез из Штутгарта, где она была на службе у герцога, что очень не понравилось этому суверену, у которого терпимость отнюдь не являлась главной его добродетелью. Клари в Варшаве, оставив Дюран, развязался с ней и отправил ее в Страсбург; таким образом, он отправлялся один, как и я с одним слугой. Он сказал, что отделится от меня в Бреслау, потому что хочет заехать в Ольмиц повидать своего брата, который был каноник. Он повергал меня в смех, когда рассказывал о своих делах, хотя я и не просил его об этом, потому что во всем, что он мне говорил, не было ни слова правды. Я знал трех приличных людей, которые подвержены были этому неприглядному греху, и сами на это жаловались; они пребывали в тяжелых условиях, когда не могли никому говорить правды, даже если в их интересах было делать так, чтобы те, кто их слушает, им верили. Этот граф Клари, который не был из фамилии Клари де Тёплиц, не мог поехать ни в свою страну, ни в Вену, потому что дезертировал накануне баталии. Он был хром, но никто об этом не знал, потому что когда он шел, это не было заметно. Это была единственная правда, которую он мог скрыть, не принося никому вреда. Он умер в Венеции в нищете; я буду говорить о нем через одиннадцать-двенадцать лет. Он был красивым мужчиной, с лицом нежным и привлекательным.

Мы прибыли в Бреслау, едучи день и ночь, без того, чтобы с нами приключилось что-либо неприятное. Кампиони сделал со мной 60 лье, проводив до Вартемберга, и оставил меня там, чтобы вернуться в Варшаву, где у него была нежная привязанность. Он приехал встретиться со мной в Вене семь месяцев спустя; я поговорю об этом в своем месте. Не встретив в Вартемберге барона Трейдена, я остановился там только на два часа. Поскольку граф Клари уезжал в Бреслау на следующий день на рассвете, я подумал, оставшись один, доставить себе удовольствие познакомиться с аббатом Бастиани, знаменитым венецианцем, которому король Пруссии помог сделать карьеру. Он был каноником кафедрального собора.

Он встретил меня, как мне и хотелось, сердечно и без церемоний; мы оба в равной степени желали познакомиться. Он был блондин, с красивым лицом, хорошо сложен, ростом в шесть футов; он был весьма умен, литературно образован, подкупающе красноречив, по характеру весел, обладал хорошей библиотекой, хорошим поваром и хорошим погребом. Очень удобно поселившись на первом этаже, на втором он держал даму, детей которой очень любил, потому, быть может, сам был их отцом. Обожатель прекрасного пола, он не замыкался на этом и становился время от времени влюбленным в какого-либо юного друга, и, вздыхал, когда не удавалось одержать над ним победу по-гречески, встретив препятствия из-за воспитания, предрассудков или того, что называют нравами. Его страсть в те три дня, что я провел в Бреслау, обедая и ужиная каждый день вместе с ним, была очевидна. Он вздыхал о юном аббате графе Кавалькабо. Он не отводил от него глаз, пылающих любовью; он клялся мне, что еще не объяснился, и клялся, что не пойдет, быть может, на это никогда, чтобы не подвергнуться риску скомпрометировать свой сан… Он показывал мне все любовные записки, что получил от короля Прусского до своего провозглашения каноником; этот монарх был положительно влюблен в Бастиани, он хотел стать его любовницей, и он его вознаградил как король, увенчав церковными лаврами. Этот аббат был сыном венецианского портного, стал монахом-францисканцем и спасся от их гонителей. Спасшись в Гааге, он нашел посла Венеции Трона, который одолжил ему сотню дукатов, и он подался в Берлин, где великий Фридрих счел его достойным своей любви. Такой дорогой эти люди часто ловят свою удачу. Sequere Deum[29]29
  Сила всепроникающа


[Закрыть].

Накануне моего отъезда, в одиннадцать часов утра я направился к баронессе, чтобы передать ей письмо ее сына, который находился на службе у короля в Варшаве. Обо мне доложили, и меня попросили подождать полчаса, чтобы дать даме времени одеться. Я сел на софу рядом с молодой девушкой, хорошенькой, хорошо одетой, в накидке и с мешком для рукоделья; она меня заинтересовала; я спрашиваю у нее, находится ли она там также, чтобы поговорить с баронессой.

– Да, месье, я прибыла сюда, чтобы предложить мадам себя в качестве гувернантки-француженки для ее трех молодых девиц.

– Гувернантка в вашем возрасте?

– Увы! Возраст не имеет значения, когда находишься в нужде. Я потеряла отца и мать, мой брат – бедный лейтенант, который никак не может мне помочь; что вы хотите, чтобы я делала? Я могу прилично жить, только извлекая немного пользы из своего хорошего образования.

– И сколько вы будете получать в гувернантках?

– Увы! Пятьдесят несчастных экю, чтобы одеться.

– Это очень мало.

– Больше не дают.

– А сейчас, где вы живете?

– С бедной тетушкой, шью целый день рубашки.

– Если, вместо того, чтобы стать гувернанткой детей, вы захотите стать гувернанткой у порядочного человека, идите жить со мной, и я дам вам пятьдесят экю не в год, но в месяц.

– Мне вашей гувернанткой? Полагаю, в вашей семье.

– У меня нет семьи, я один, и я путешествую. Я уезжаю завтра в пять часов утра в Дрезден, один в своей коляске, где есть место для вас, если хотите. Я живу в такой-то гостинице; приходите до моего отъезда вместе со своим чемоданом, и мы поедем.

– Это шутка, и, впрочем, я вас не понимаю.

– Я не шучу, и по части, чтобы меня понимать, я вас спрошу, кому из нас двоих больше нужно понимать другого. Мы превосходно поймем друг друга в двадцать четыре часа, для этого не нужно больше.

Мой серьезный тон, мой приличный вид убедили девушку, что я не шучу, но она была весьма удивлена. В свою очередь, я был заинтересован тем, что перевел в серьезный тон предложение, которое обычно ставлю только как шутку. Желая убедить девушку, я убедил себя самого; приключение мне показалось по всем здравым понятиям легкомысленным, меня позабавило видеть, что она раздумывает над ним, бросая время от времени взгляды на мое лицо, чтобы убедиться, что я над ней не издеваюсь. Мне казалось интересным знать, какие мысли ее занимают, и я интерпретировал все в мою пользу. Это была девушка, которую я собирался представить при свете дня, и которой мог дать воспитание большого света. Я не сомневался ни в ее уме, ни в ее чувствах, и поздравлял себя с тем, что явлюсь тем счастливцем, который просветит ее, разрушив те ложные идеи, которые у нее есть о добродетели. Самонадеянный, я достал из кармана два дуката и дал ей как задаток за первый месяц. Она взяла их, робкая и нерешительная и уверившаяся, наконец, что я ее не обманываю.

Баронесса стала наконец доступна, она дважды перечитала письмо, задала мне полсотни вопросов про своего дорогого сынишку, пригласила меня обедать назавтра и была огорчена, когда я сказал ей, что завтра отбываю на рассвете. Однако я ее поблагодарил, откланялся и пошел к Бастиани, даже не заметив, что, когда я уходил из комнаты баронессы молодой девушки уже не было там, где я ее оставил.

Я пообедал с аббатом и, проведя весь день за игрой в карты, мы хорошо поужинали, затем расцеловались и – адье. Назавтра рано все было готово, лошади запряжены, я выхожу и, в сотне шагов от дверей мой почтальон останавливается. Опустив стекло с правой стороны, я вижу пакет, который влезает ко мне, я смотрю и вижу мадемуазель, которую на самом деле я уже не помнил; мой слуга открывает ей портьеру, она садится рядом со мной, я вижу, что все проделано исключительно хорошо, я аплодирую, клянясь, что не ожидал от нее столько мудрости, и мы отправляемся. Она сказала мне, что договорилась с почтальоном за четверть часа до того, чтобы остановился, когда ее увидит, сказав, что это мое распоряжение.

– Вы все очень хорошо организовали, потому что бог знает, что сказали бы в гостинице. Вам, может быть, помешали бы уехать.

– Ох! Что до этого, то нет. В Бреслау даже не узнают, что я уехала с вами, по крайней мере если почтальон этого не расскажет. Я бы не решилась на это, если бы не взяла у вас два дуката. Я не хотела давать вам повод думать, что я мошенница.

Глава IX

Мой приезд в Дрезден вместе с Матон. Подарок, который она мне делает. Лейпциг. Кастель Бажак. Шверин. Возвращение в Дрезден и мой отъезд. Прага. Калори. Мое прибытие в Вену. Засада Поччини.

Оказавшись с этой девушкой, упавшей таким образом ко мне с облаков, я почувствовал себя ответственным распорядителем ее судьбы. Это ее добрый гений направил ее ко мне, потому что я был уверен, что неспособен причинить ей зло. Но тот, кто мне ее передал, был ли он добрый мой гений или злой? Этого я не мог знать. В этих условиях я шел еще своим путем, не желая думать о том, что я становлюсь уже не молод, и что выбор собственного пути, чем я так владел, начинает мне изменять.

Я был уверен, что с тем малым умом, что обладает эта девушка, она не могла следовать за мной, если не решилась полностью подчиниться моей воле с безграничной уступчивостью; но меня это не удовлетворяло; моим коньком было быть любимым, и после Заиры я не бывал больше в объятиях любви, потому что комедиантка Вальвиль была только преходящим увлечением, а авантюристка Потоцкая в Леополе была всего лишь результатом охоты влет, вознаграждением за мои деньги. Никаких галантных приключений в Варшаве. Мне должна была вспоминаться эта столица лишь потому, что это там я был счастлив убедить знакомый мне свет в том, что ставлю честь дороже жизни.

Девушку, что была со мной, звали Матон; это было ее семейное имя, я не удосужился узнать, каково было ее имя при крещении. Она разговаривала очень хорошо по-французски, я спросил ее, так ли хорошо она пишет, и она показала мне письмо, написанное ею, которое показало мне, что она получила очень хорошее образование. Она сказала, что уехала из Бреслава не только не спросив ни у кого совета, но даже не известив свою тетю и свою кузину о том, что они, быть может, ее больше не увидят.

– А ваши вещи?

– Мои вещи не стоят того, чтобы их собирать. У меня в этом пакете рубашка, пара чулок, платки и тряпье.

– Что скажет ваш любовник? Потому что не может быть, чтобы у вас его не было.

– Увы! У меня нет любовника. У меня было два, первый был мерзавец, который меня соблазнил и бросил; второй, который был порядочным человеком, но бедным лейтенантом, уехал год назад, потому что был переведен в полк, который стоит гарнизоном в Штеттине.

Нет ничего проще этой истории, и ничего более похожего на правду. Я понимал, что эта девочка уехала со мной лишь для того, чтобы искать фортуны, или, по меньшей мере, благополучия. В возрасте двадцати лет, никогда не покидая Бреслава, она должна быть заинтересована повидать, как устроена остальная Земля, и должна быть обрадована начать с Дрездена. Я хорошо видел, что сделал большую глупость, навесив на себя этот груз, потому что Матон должна была стоить мне кучу денег, но мне это казалось простительным, потому что, когда я предложил ей ехать со мной, можно было поставить сто против одного, что она не приняла бы мое предложение. Несмотря на эти соображения, я поздравлял себя с удовольствием, которое ждало меня, одинокого, в компании с хорошенькой девушкой, все достоинства которой я собираюсь раскрыть в ближайшие дни, и, чтобы лучше их понять, я решил ничего не предпринимать с ней в дороге; я хотел видеть, заставят ли ее качества меня влюбиться в нее, потому что пока мне было только любопытно. Я остановился в начале ночи на почте, где увидел, что меня ждет добрый приют, с ужином и ночлегом. Матон, которая умирала от голода и не осмелилась мне об этом сказать, ела со зверским аппетитом и, непривычная к вину, уснула бы за столом, если бы я не попросил ее идти ложиться в свою кровать, что она и проделала, попросив у меня сотню извинений и заверив, что это больше не повторится. Она не спала всю предыдущую ночь и не ела ничего, кроме куска хлеба, вместо ужина. Посмеявшись надо всем этим, я остался за столом, даже не повернувшись посмотреть, пошла ли она в кровать, раздевшись, или нет. Я лег две-три минуты спустя и поднялся в пять часов, чтобы заказать лошадей и кофе. Матон спала одетая и покрылась крупными каплями пота. Был конец июня. Она просыпалась медленно, постепенно приходя в себя.

– Давайте, просыпайтесь; вы очень хорошенькая, но в другой раз раздевайтесь, потому что вы, должно быть, вся вспотели.

– Она быстро сунула ноги в свои домашние тапочки и поспешно вышла, вернулась затем гораздо спокойней, сделав мне реверанс, пожелав доброго утра и спросив, не хочу ли я ее поцеловать.

– Да, и с большим удовольствием; садитесь, быстренько позавтракаем, потому что я хочу прибыть в Дрезден сегодня к вечеру.

Однако из-за отсутствия лошадей я потерял пять часов, и мы приехали только на следующий день. Матон легла в кровать раздетая, и мне досталось не только смотреть на нее.

Прибыв в Дрезден, я занял все помещение на втором этаже гостиницы на площади. Я сразу отправился повидать мою мать, которая собиралась как раз ехать отдохнуть в провинции и очень обрадовалась, видя меня, с рукой на перевязи, что выглядело очень картинно; потом я повидал моего брата Жана и его жену Терезу Роланд, римлянку, с которой я познакомился еще до него, и которая мне очень обрадовалась; затем я увидел мою сестру, жену Пьера Августа, и наконец, я отправился вместе с моим братом отдать поклон Старосте графу де Брюль и его жене, дочери палатина Киёвии, которая была рада услышать новости о своей семье. Все мне радовались, и я вынужден был всем рассказывать историю дуэли, и я охотно ее рассказывал, потому что она окончилась безрезультатно.

В Дрездене тогда собрался ландтаг. В малолетстве Выборщика, который правит сейчас, принц Ксавьер, старший из его дядей, был регентом. Это был граф де Люсас, который еще жив, и который имеет детей от дамы Спинуччи, на которой он женился и за которой тогда ухаживал; она была статс-дамой вдовствующей Выборщицы. После обеда, ближе к вечеру, я отправился в итальянскую комическую оперу, где играли в банк фараон, и где я начал играть, ведя себя сдержанно, потому что вся моя наличность составляла всего восемь сотен дукатов. В этой игре я завязал знакомство с несчастным Акдоло, который тогда не выглядел несчастным. Молодой, полный ума и храбрости, он был уже взрослым и достоинство, которое он проявил на войне, заслужило ему уважение всех. Кроме того, он был тайно женат на вдовствующей графине Родосской. Этот обаятельный тип, который сейчас стал бы лейтенант-генералом, имел несчастье быть замешан в очень опасную интригу, в согласии с вдовой Выборщицей, матерью Выборщика, которого она ненавидела. Акдоло был взят в Кинигштейн, где содержится до сих пор, в течение почти тридцати лет, и где, очевидно, и умрет, потому что правящий Выборщик исчерпал, как говорят, меру своего милосердия, отменив смертную казнь, которая ему причиталась в наказание за его преступление.

В вечер первого дня, что я провел в Дрездене, Матон мне очень понравилась за ужином. Я спросил ее нежно и ласково, не хочет ли она лечь спать в мою постель, и она ответила, что это именно то, чего она хочет, так что свадьба состоялась, и мы поднялись на следующий день лучшими на свете друзьями. Я провел все утор, заказывая ей все, что ей было необходимо. Платье, рубашки, чулки, юбки, чепчики, башмаки и все прочее, потому что у нее ничего не было. Я делал множество визитов, но я оставил ее в ее комнате, отвечая всем, кто хотел ее видеть, что я предоставил бы ей эту честь, если бы она была моей женой, но поскольку она только моя гувернантка, я не хочу вводить ее в общество. По этой же причине она не позволяла входить в мою комнату никому, кто приходил ко мне повидаться, когда меня не было. Я запретил ей это, и она не нашла, чего возразить. Она трудилась у себя в комнате над своим бельем, которое я ей купил, вместе с молодой девушкой, которая ей помогала, и которой я платил, чтобы она не скучала, оставаясь одна в течение долгого дня Иногда, впрочем, я водил ее с собой гулять пешком за городом, и при этом она могла разговаривать с теми из моих друзей, которые нам встречались и которые шутили с нами во время прогулок.

Эта сдержанность с моей стороны, которая продолжалась все пятнадцать дней, что эта девушка жила со мной, начала раздражать всех молодых офицеров Дрездена, и особенно графа де Бельгард, который не привык, найдя девушку по своему вкусу, получать от нее отказ, и предпринимал разные демарши, чтобы ее заиметь. Молодой, красивый, дерзкий, щедрый, он пришел однажды в мою комнату в тот момент, когда я вместе с ней садился за стол, и напросился обедать, так что я не мог ни отказать ему, ни отправить Матон в ее комнату. Во время всего обеда он поддразнивал ее словечками на военный вкус, которые я сопровождал другими, но держась при этом рамок, которых и он должен был придерживаться. Матон вела себя очень хорошо, не строя из себя ханжу, но и не отказывая при этом в уважении, которым она была обязана, ни мне, ни себе.

У меня была привычка устраивать сиесту, и я попросил, без церемоний, графа уйти через полчаса, как мы встали из-за стола. Он спросил у меня со смехом, устраивает ли мадемуазель также сиесту, и я ответил, что да. После этого, идя за своей шпагой, он пригласил меня вместе с Матон обедать на завтра; я сказал, что никогда не вожу ее на обеды, но что он может приходить обедать каждый день, когда я случайно оказываюсь дома, и тогда он наверняка найдет меня вместе с ней. Этот отказ, на который он не знал, что ответить, заставил его уйти, попрощавшись если не в раздражении, то, по крайней мере, очень холодно. Так что я провел неделю, очень довольный Матон.

Моя мать вернулась из провинции, и я собрался повидать ее на следующий день. Она обитала на четвертом этаже дома, который был расположен недалеко от моей таверны, и от нее я мог видеть эркер, то есть фонарь апартаментов, которые я занимал. Я случайно туда взглянул и увидел в окне этого эркера стоящую Матон, которая работала, разговаривая с г-ном де Беллегард, который виднелся в окне комнаты, находящейся близ этого эркера, и образующей с ним угол, но мне не принадлежащей, хотя и находящейся в той же таверне. Это открытие заставило меня рассмеяться; я был уверен, что меня оттуда не видно, и решил, как и в других случаях, что не хочу быть рогоносцем. Моя ревность происходила скорее из головы, чем от сердца.

Два час спустя я пришел обедать, очень веселый, и Матон была тоже весела. Упомянув кстати о Беллегарде, я сказал ей, что очевидно он в нее влюблен; она ответила, что соблазнять девушек – это стиль всех офицеров, и что она считает его не более влюбленным в нее, чем в какую-то другую.

– Как, разве он не приходил сюда сегодня утром, чтобы нанести мне визит?

– Отнюдь нет. А если бы он и приходил, то эта малышка подошла бы к дверям, чтобы сказать ему, что вас нет.

– Но когда сменяли стражу, разве ты не видела его прогуливающимся на площади перед нашими окнами?

– Вовсе нет.

Мне не нужно было ничего больше. Матон хранила секрет; вот вам и рогоносец в двадцать четыре часа, если я не оберегусь. Я совершенно затаился, не изменил своего настроения. Я слегка приласкал Матон после кофе, вышел, пошел в театр, довольно счастливо играл; я вернулся к себе на втором акте, был еще день. Я встречаю в дверях гостиницы местного слугу, спрашиваю, есть ли у них на втором этаже еще комнаты, кроме тех четырех, что я занимаю, и он отвечает, что есть еще две, окна которых выходят на улицу.

– Прекрасно. Скажите хозяину, что я хочу их снять тоже.

– Их уже сняли вчера вечером.

– Кто же их снял?

– Шведский офицер, состоящий на службе, который будет там ужинать сегодня вечером в компании с другими.

Я ничего больше ему не говорю, чтобы не вызвать подозрений, но факт тот, что нет ничего легче, чем перейти из окна этой комнаты в окно фонаря соседней. Кроме того, есть дверь в той комнате, где я оставляю часто спать Матон с молодой девушкой, когда у меня нет желания спать с ней самому. Дверь закрыта на замок с нашей стороны, но она там есть, и с помощью ключей можно открыть ее и с той стороны.

Я поднимаюсь, иду к Матон, которая, естественно, сидит в фонаре, где дует приятный ветерок. Я говорю ей, после разных экивоков, что хочу сменить комнаты.

– Ты перейдешь в мою, а я приду сюда, где утром дует освежающий ветерок.

Она хвалит мою мысль, сказав, что это не помешает ей приходить работать в эркер после обеда.

При этом ответе я убеждаюсь, что Матон так же хитра, как и я. Я ее больше не люблю. Я велю перенести ее кровать на другую сторону и поставить мою на ее место, с моим столом и письменными принадлежностями. Мы весело поужинали и, несмотря на то, что я не пригласил Матон прийти лечь со мной, она не заподозрила даже и тени изменения моего настроения. Я лег спать в новой комнате, я слышал голоса Беллегарда и тех, кто пил вместе с ним, я подошел к окну эркера и видел задернутые занавески окна другой комнаты, что говорило о том, что соглашение еще не достигнуто; однако затем я узнал, что Меркурий известил Юпитера, что Амфитрион поменял комнату.

На следующий день сильная головная боль, которой у меня еще не было, заставила меня провести весь день дома; я велел пустить себе кровь, и моя добрая мать пришла составить мне компанию и обедала вместе с Матон. Она ее полюбила, она несколько раз просила меня прислать ее составить ей компанию, но я этого не хотел. На следующий день после кровопускания у меня была очень тяжелая голова, и я лечился. Вечером, ложась спать, я обнаружил симптомы, происхождение которых явно было очень неприглядно. Мне стало достаточно все понятно для того, чтобы исключить ошибку. Очень огорченный, я заключил, что это не что иное, как подарок Матон, так как с Леополя я имел дело только с ней. Я провел ночь в сильном гневе против обманщицы, поднялся на рассвете, вошел в ее комнату, задвинул занавески, она проснулась, я сел к ней на кровать, отдернул простыню и вытащил из-под нее двойную салфетку, вид которой меня убедил. После этого я изучил, так, что она не посмела мне воспротивиться, все то, что не давал себе труда рассматривать до того, и увидел мерзкий госпиталь. Она уверяла меня, в слезах, что болеет так уже шесть месяцев, но не думала, что передаст мне болезнь, потому что очень старалась все время содержать себя в чистоте и мыться всякий раз, когда предполагала, что я буду иметь с ней любовь.

– Мыться, несчастная! Смотри, что ты мне сделала. Ты украла у меня мое единственное сокровище, мое здоровье. Но это все теперь неважно, потому что это моя большая ошибка, и мне стыдно. А пока одевайся, и ты увидишь, насколько я добр.

Она встает; я велю ей собрать в чемодан все то, что я ей купил, и велю своему слуге пойти посмотреть в другой гостинице, нет ли там маленькой комнаты для нее. Он уходит и возвращается мне сказать, что в гостинице на большой площади имеется на пятом этаже комната за четыре гросса в день. Я говорю ему подождать снаружи, и говорю Матон, что она должна туда идти сразу, потому что не может более жить со мной. Я оставляю ее плачущей и даю ей пятьдесят экю, говоря, что она может их потратить там и так, как она хочет, потому что я больше не желаю ее знать, и я заставляю ее дать мне расписку с описанием истинных, и очень для нее унизительных, обстоятельств. Она должна была на это согласиться, когда увидела, что я готов выгнать ее без единого су. Она переписала все то, что я хотел, чтобы она подписала.

– Что я буду делать здесь, где я никого не знаю?

– Если вы хотите ехать в Бреслау, я отправлю вас, так что это не будет вам стоить ни су.

Она мне не ответила. Я отправил ее в ее новую комнату с вещами, повернувшись к ней спиной, когда увидел, что она бросилась передо мной на колени. Я проделал эту экзекуцию с самым большим хладнокровием, не чувствуя никакого неудобства и жалости, так как то, что она проделала, и то, что готовилась сделать, показало ее как маленького монстра, который мог бы подвести меня таким образом, что иному это могло стоить жизни.

Послезавтра я съехал из гостиницы, сняв на шесть месяцев второй этаж в том доме, где жила моя мать, взяв у нее необходимую мебель, чтобы пройти там большой курс лечения, потому что у меня вспухли в паху большие нарывы. Подмывания Матон имели результатом то, что мне не передалась ее гонорея, но весь ее яд перешел мне в кровь, что должно было, наконец, проявиться. Если бы я задержался с лечением еще одну-две недели, я был бы так плох, как это было в Аугсбурге и в Везеле. Ответ, который я давал всем, кто спрашивал меня о моей гувернантке, был весьма прост. Это служанка, которой я дал расчет и о которой более не думаю. Неделю спустя мой брат Жан пришел мне сказать, что Беллегард и четверо или пятеро других молодых людей, которых он мне назвал, пребывают в руках у врача, в очень плохом состоянии из-за моей гувернантки.

– Я им сочувствую; но это их ошибка. Из-за чего они попали в такое положение?

– Из-за девушки, которая приехала в Дрезден вместе с тобой.

– И которую я отослал. Мне достаточно того, что они не имели дела с ней, пока она жила со мной. Скажи этим молодым людям, что если они злятся на меня, они не правы; и что они совершат ошибку, если будут рассказывать о своем позоре. Что впредь они будут умнее, и пусть лечатся, соблюдая молчание. Иначе люди здравомыслящие будут смеяться над ними, и они будут выглядеть как дураки. Ты согласен со мной?

– Это приключение не прибавляет тебе чести.

– Я это знаю; так что я этим и не хвалюсь, поскольку не такой дурак, чтобы делать его достоянием гласности. Они, должно быть, глупы. Были бы умней, они должны были бы сообразить, что у меня должны были быть очень веские причины, чтобы ее отослать столь внезапно, и, соответственно, догадаться обо всем и держаться подальше от этого монстра. Они заслужили то зло, которое она им принесла.

– Они все удивлены, что ты себя хорошо чувствуешь.

– Иди, утешь их; скажи им, что ты меня видел в том состоянии, в котором видишь теперь, но никто ничего не знает, потому что я не дурак.

Видя себя уличенным в собственной глупости, он ушел, а я занялся лечением, которое сделало меня к середине августа столь же здоровым, каким я был, выезжая из Варшавы. В эти дни княгиня Стражникова, сестра князя Адама Чарторыжского, приехала в Дрезден; граф де Брюль поселил ее у себя. Я нанес ей визит и услышал из ее собственных уст, что ее царственный кузен имел слабость опуститься до клеветы. Я сказал ей, что придерживаюсь мнения Ариосто, который писал, что добродетели достойны уважения лишь под покровом постоянства.

– Вы заметили, княгиня, что последний раз, когда я ел вместе с королем у вас, Его Величество развлекался тем, что делал вид, что меня не видит?

– Несомненно, я это заметила.

– Мне жаль монарха, который в этот момент неожиданно стал достоин уважения философа. Вы едете теперь в Вену, и в следующем году – в Париж. Вы увидите меня в этой стране, моя принцесса, и вы напишете королю вашему кузену, что вы меня не видели, даже если мое изображение будет выбито на монетах.

Ярмарка в Лейпциге в сентябре была блестящая, я хотел на ней побывать и поглядеть, насколько я располнею от поедания ласточек[30]30
  специальное блюдо на Лейпцигской ярмарке – прим. изд.


[Закрыть]. Играя в Дрездене с разумной экономией, хотя и все время понтируя, я выиграл три или четыре сотни дукатов, так что направился в Лейпциг с кредитным письмом на три тысячи экю на банкира Хомана, который познакомил меня с умным восьмидесятилетним человеком, который был президентом шахт Саксонии. Это от этого уважаемого человека я узнал одну вещь, которая – пустяк, однако замечательна тем, что никто из русских ее не знает. Императрица Екатерина Вторая, которую все русские и все, кто ее видел, считают брюнеткой, и даже с очень черными волосами, была блондинка. Этот президент, который видел ее в Штеттине каждый день три года подряд, с ее семи лет до десяти, сказал мне, что тогда стали ее красить свинцовыми красками, которые имеют свойство окрашивать волосы в черный цвет. Это делали потому, что с этого времени ее предназначали в жены герцогу Гольштейна, которым был несчастный Петр III. Правилом двора России было делать все, чтобы в правящей семье все были по возможности темноволосыми, а не блондинами, чаще всего встречающимися в России, и потому нелюбимыми. Поэтому красили в темный цвет светлые волосы августейшей и бессмертной Екатерины, которая сделала столько прекрасных вещей, насмехаясь над деньгами, с помощью которых она разорила свою обширную империю. Ей нужно было бы прожить еще десять лет в мире, чтобы оздоровить ее.

В Лейпциге случилась авантюра, о которой я вспоминаю все время с удовольствием: Принцесса д’Ауэрсберг, прибыв из Вены и остановившись в том же отеле, где жил я, возымела каприз пойти на ярмарку неузнанной. Имея с собой большую свиту, она приказала одной из своих горничных изобразить из себя принцессу и последовала за ней, представляясь горничной. Думаю, читатель знает, что она была очень хорошенькая, очень приятного ума, и что она была фавориткой императора Франца I. Будучи извещен об этом маскараде, я вышел из гостиницы в одно время с ней, и, как только мнимая принцесса остановилась в одном из бутиков, чтобы рассмотреть красивые побрякушки, что там были, я подошел к настоящей принцессе, которая меня не знала, и, обратившись к ней попросту, как обращаются к горничной, спросил, правда ли, что это знаменитая принцесса д’Ауэрсберг.

– Несомненно, это она.

– Я едва могу этому поверить, потому что она некрасива, и к тому же выглядит не как принцесса.

– Это, очевидно, потому, что вы не разбираетесь в принцессах.

– Я настолько хорошо в них разбираюсь, что скажу вам, что это вы выглядите как принцесса, и, дьявол меня забери, если я не предложу вам сотню дукатов, чтобы провести с вами ночь.

– Сотню дукатов? Вы будете очень разочарованы, если я поймаю вас на слове; но вы потом откажетесь.

– Нет. Попробуйте. Я живу в той же гостинице, что и вы. Подумайте, как это сделать, и я сделаю вам подарок авансом, как только буду уверен, что вы пришли, потому что вы можете сыграть со мной шутку, свойственную вашей профессии.

– Очень хорошо; ничего не говорите и постарайтесь не разговаривать со мной перед или после ужина в гостинице, и если вы имеете смелость пренебречь некоторым риском, мы проведем ночь вместе.