Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10"

– Она знает, что твой единственный доход – это деньги простаков?

– Она не знает ничего, она знает, что я игрок, и любит меня больше чем себя самое, она не имеет другой воли, кроме моей. Я женюсь на ней в Варшаве, перед тем, как она родит. Что касается этого, мне не придется оставлять ее на твое попечение. Если ты нуждаешься в деньгах, рассчитывай свободно на мой кошелек.

Мне не было в этом нужды. Играя надежно, я был в выигрыше на три-четыре сотни луи. Когда Фортуна была мне противна, у меня хватало силы кончить игру. Несмотря на то, что синяк от удара кулака Мерси был еще вполне заметен, я отвел маркизу в зал, где она привлекла взоры всех. Она любила пикет на запись, и я развлекал ее несколько часов. Она хотела заниматься игрой, и, проиграв двадцать фишек, захотела выдать мне двадцать экю. Возвратившись домой, мы нашли Кросэна и Конти, которые тоже были в выигрыше, Конти – двадцатку луи в фараон, а Кросэн – более десяти сотен гиней в Английском клубе, хотя я не понимаю, как он туда попал. За ужином я проявил более ума, чем за обедом. Шарлотта много смеялась над забавными историями, которые я ей рассказывал.

Меня видели теперь только изредка у поляков и у Томатиса. Через неделю уже ничего нельзя было поделать. Я был влюблен в прекрасную итальянку. Но к концу этой же недели Кросэн, видя, что дураков не находится, и что те, кого он приводит к себе ужинать, не понтируют, начинает метать тысячами луи, и, распечатывая колоду, начинает играть в зале в большой банк, и постоянно проигрывает. Привыкший сносить проигрыши, он не становился менее веселым, не ел с меньшим аппетитом, не ласкал меньше свою прекрасную половину, которая ничего не знала. Я его знал, но не мог внушить ему и тени здравого смысла. Я нежно ее любил, и не смел дать ей это понять; мне казалось, что я могу надеяться только на ее дружбу, и я боялся, что эта дружба угаснет, если она начнет догадываться, что я ее люблю, и что я завидую счастью злодея, который ее соблазнил. Я боялся, наконец, потерять доверие, которое она начала ко мне испытывать. По истечении трех недель Конти, который, играя осмотрительно, остался в выигрыше на две сотни луи, покинул Кросэна и направился в Верону вместе со своей женой и своим слугой; и несколько дней спустя Шарлотта отослала в Льеж, ее родину, свою горничную, которой была недовольна.

В середине сентября все поляки и Томатис покинули Спа, чтобы вернуться в Париж, где я пообещал с ними встретиться. Я оставался в Спа только в силу привязанности, которую мне внушала Шарлотта. Я предвидел несчастья, и не мог покинуть это прекрасное создание. Кросэн, проигрывая день и ночь, остался без единого су. Он распродал, потому что никогда не закладывал, все свои украшения, свои часы, свои кольца. Он попросил у своей жены ее серьги, ее кольца, ее часы, и все, что у нее было, и все потерял, при том, что она не показывала мне ни малейшего изменения своего ангельского настроения. В последний день, в конце, он попросил у нее все ее кружева и ее самые красивые платья и, объединив их со своими, все это продал и пошел в последний раз начать битву с Фортуной с двумя сотнями луи, которые несчастным образом проиграл в моем присутствии, слишком стараясь переломить карту. Он поднимается, видит меня, делает мне знак, я следую за ним, и мы выходим за город.

– Мой дорогой друг, – говорит он мне, – одно из двух: либо мне сейчас же себя убить, либо немедленно уехать, вот таким, как я есть, не заходя домой. Я направляюсь в Варшаву пешком, я знаю, что ты позаботишься о моей жене, потому что ты ее обожаешь и отдаешь ей справедливость. Это тебе надо будет сообщить ей ужасную новость о том, что моя судьба обязывает меня ее покинуть. Заверь ее, что если я буду жив, я поправлю свои дела и найду ее. Отведи ее в Париж, позаботься о ней, а я напишу тебе, адресуясь на твоего брата. Я знаю, что у тебя есть деньги, но я скорей умру, чем попрошу у тебя или приму хоть один луи. Вот у меня три или четыре мелочью, и я уверяю тебя, что я сейчас более богат, чем был два месяца назад. Прощай. Я оставляю тебе Шарлотту, которая была бы счастлива, если бы я ее никогда не знал.

После этих слов он меня обнял, проливая слезы, и пошел, без пальто, без другой рубашки, в шелковых чулках, с тростью в руке, и оставил меня неподвижно стоящим, окаменевшим и в отчаянии оттого, что должен идти передать эту ужасную новость молодой беременной женщине, которая обожала этого несчастного, который, между тем, ее любил. Единственное, что давало утешение моей душе, было то, что сознавая себя влюбленным в нее, я был уверен, что она не останется без поддержки… Я благодарил бога и судьбу, что был достаточно богат, чтобы дать ей возможность жить свободно.

Я пошел к ней и, чтобы ее пощадить, сказал, что мы можем обедать, потому что маркиз занят еще в одной партии, которая продлится до вечера. Она вздохнула, пожелала ему удачи, и мы пообедали. Я настолько хорошо маскировался, что она не нашла ни малейшего повода встревожиться. После обеда я предложил ей пойти прогуляться в сад капуцинов, который находился в сотне шагов от нас, и она с удовольствием согласилась. Чтобы настроить ее воспринять новость с ясной головой, я спросил у нее, поймет ли она своего любовника, если, участвуя в деле чести, он предпочтет быть убитым врагами, но пойти попрощаться с ней, прежде чем подумать о спасении.

– Я его отругаю, – говорит она. Он должен думать о своем спасении, а не о том, чтобы остаться со мной. Что, разве с моим мужем случилось такое? Говорите ясно. Я люблю его достаточно сильно, чтобы выдержать подобный удар, особенно имея такого друга, какого я полагаю в вас. Говорите.

– Хорошо. Я скажу вам все. Но будьте уверены, слушая меня, что вы должны относиться ко мне как к нежному отцу, который вас любит, который никогда не допустит, чтобы вы в чем-то нуждались, и останется таким до смерти.

– Я уже не несчастна. Говорите.

Тогда я рассказал ей всю эту короткую историю и слово за словом разговор, который у нас возник, когда он меня покидал, и который завершался словами: «Я оставляю тебе Шарлоту, которая была бы счастлива, если бы я ее никогда не узнал».

Она осталась на несколько минут неподвижной и в задумчивости, устремив взгляд своих прекрасных глаз в землю, затем осушила слезы и, глядя на меня грустно и нежно, сказала, что если она может рассчитывать на меня, этого ей будет достаточно, чтобы не чувствовать себя несчастной.

– Я вам клянусь, – сказал я ей, – что никогда вас не покину, если только не передам вас в руки вашего мужа, по крайней мере, если не умру прежде.

– Этого мне достаточно. Я клянусь вам в моей вечной благодарности и в покорности, как хорошая девушка.

Затем она немного подумала о поспешном отъезде несчастного и увидела в этом отчаяние, с возможной альтернативой самоубийства. Она думала о его поступке только с тем, чтобы его оправдать. Отнеся все к несчастной страсти к игре, она его совершенно не осуждала. Поскольку он ей рассказывал несколько раз историю марсельезки, которую оставил в Милане в гостинице, дав только совет положиться на меня, она оценила как уникальную ситуацию, которая делала меня во второй раз хранителем девушки, что несчастный игрок оставлял беременной на восьмом месяце.

– Разница, – сказал я ей, – лишь в том, что я решил судьбу первой, найдя ей мужа, в то время как у меня никогда не достанет смелости решать судьбу второй подобным же образом.

– Пока Кроче жив, я не стану ничьей женой; и хотя я твердо придерживаюсь этой мысли, я рада, что я свободна.

Вернувшись к себе, я посоветовал ей отослать слугу, оплатив ему дорогу до Безансона, его родины, где она его наняла, чтобы избежать дурных предположений, которые могли у него возникнуть. Я помог ей продать все рубашки и старую одежду своего бедного друга, а также коляску, поскольку моя была лучше. Она показала мне все, что у нее осталось – белье и три или четыре небогатых платья. Мы оставались в Спа еще четыре дня после отъезда несчастного, никуда не выходя. Она видела, что я люблю ее более, чем отец, она говорила мне это и была мне благодарна за то, что я воздерживался от любовных поползновений. Я часами удерживал ее в своих объятиях, целуя ее прекрасные глаза, не стремясь ни к чему сверх того, чтобы удовлетворить мою нежность; я утешался тем, что моя сдержанность наполняла ее благодарностью. Когда у меня возникал соблазн вообразить, что я ошибаюсь, возмущенный этой мыслью, я отстранялся. Таков чувствительный мужчина, который имеет несчастье влюбиться.

Поскольку ей понадобилась небольшая шляпка для путешествия, гостиничный слуга пошел спросить ее у льежки, и Мерси принесла несколько. Она покраснела, когда меня увидела, и я ничего не сказал; но моя новая подруга хорошо посмеялась, когда я рассказал ей, когда та ушла, что это от нее я получил тот удар кулаком, что украсил мое лицо синяком, который она увидела при своем прибытии в Спа. Она была восхищена моей удалью, когда я не поддался на демонстрацию раскаяния девушки. Она сочла это игрой, проделанной той по соглашению с хозяйкой. Мы выехали из Спа без слуги, и в Льеже наняли лошадей до Люксембурга, направившись через Арденны. Пришлось так поступить, чтобы избежать Брюсселя, где она опасалась сюрприза. В Люксембурге мы наняли слугу, который служил нам, через Метц и Верден, вплоть до Парижа. Моя дорогая дочь в путешествии желала спать со своим новым папой и засыпать у него на руках. Моя любовь успокаивалась, и это баловство заставляло ее смеяться. Она говорила мне, что, поступая так, мы не делаем ничего, достойного упрека, и мы были убеждены, что будем нежно любить друг друга всю жизнь. Я предвидел, что наши отношения станут другими после ее родов, и строил по этому поводу самые нежные иллюзии; но дело не пошло подобным образом. Мы поселились по приезде в отеле Монморанси на улице Монморанси.

Париж показался мне новым миром. М-м д’Юрфэ была мертва, мои старые знакомые сменили дом или судьбу, богатые обеднели, бедные разбогатели, девицы для развлечения – все новые, те, что я знал, удалились в провинцию, где все то, что происходило в Париже, скрылось в облаках. Я увидел не только новые строения, из-за которых я не узнавал улиц, но и целые новые улицы, так странно расположенные в этой новой архитектуре, что я терялся. Париж мне показался лабиринтом. Выйдя пешком и желая пройти к церкви Сен-Эсташ на улице Сент-Оноре, чтобы направиться к Лувру, и, не найдя прежнего расположения отеля Суассон, я положительно заблудился. Обширные круглые строения с нерегулярными выходами и маленькие улицы, более широкие, чем длинные – вершина безумной французской архитектуры – которые казались новаторскому гению нации шедеврами. Вкус спектаклей принял новое направление: новые правила, новые актеры и актрисы; все стало более дорогим, нищенство, для удовлетворения своих забот, стекалось толпой, развлекаясь на новых променадах, которые политика и скупость организовали им на бывших крепостных стенах большого города. Роскошь тех, кто, улыбаясь, прогуливался, только в колясках, проявляла себя в контрастах. Две крайности, раз за разом и взаимно, давали друг другу зрелище и были его актерами. Только такому городу как Париж понадобилось всего четыре-пять лет, чтобы явить взгляду наблюдателя такие большие изменения.

Первой, кого я повидал, была м-м дю Рюмэн, которая встретилс меня с сердечной радостью. Я сразу вернул ей деньги, что она мне передала обменным письмом, посланным в Везель. Она чувствовала себя хорошо, но ее огорчали всяческие семейные неприятности, что заставило ее счесть очень кстати мое возвращение в Париж, чтобы я мог их рассеять с помощью моей кабалы. Она нашла во мне полную готовность послужить ей в этом в любое время; это было наименьшее, что я должен был сделать для женщины ее характера.

Мой брат поселился за «Капустным мостом» на улице Миндальной в предместье Сен-Антуан. Обрадованный, что снова меня увидел, как и его жена, которая его необычайно любила и которую он сделал несчастной из-за своей неспособности заниматься любовью, он объединился с ней, чтобы позвать меня жить вместе с ними, и я им это обещал, после того, как дама, которая со мной, разрешится родами. Я не счел удобным рассказывать им эту историю, и они на этом не настаивали. Я в тот же день сделал все мои визиты, к принцессе и к Томатису, предупредив, что буду бывать у них крайне редко, из-за дамы, которую они видели в Спа, которая теперь в положении, и я не должен оставлять ее одну.

Выполнив эти обязанности, я больше не оставлял Шарлотту, которая, имея большой живот, ожидала родов со дня на день.

Было седьмое или восьмое октября, я подумал поместить Шарлотту в пансион у акушерки Ла Марре, расположенный на одной улице в предместье Сен-Дени. Шарлотта этого хотела. Мы там побывали вместе, она увидела свою комнату, она узнала, как ее будут обслуживать, как она будет есть и сколько я заплачу за ее питание и за роды, и мы направились туда к ночи в тот же день, в фиакре, куда я поместил также чемодан, в котором лежали все ее вещи.

Выезжая с улицы Монморанси, наш фиакр должен был остановиться на четверть часа, чтобы пропустить похоронную процессию какого-то богатого покойника. Шарлотта прикрыла платком глаза и, опустив свою прекрасную голову мне на плечо, сказала, что это глупость, но, несмотря на это, эта встреча, в том состоянии, в котором она находится, дает ей очень дурное предчувствие.

– Не напрягай свою голову, моя дорогая Шарлотта, никакими опасениями; предчувствия – это только тщета, которая может стать чем-то реальным только с помощью суеверия; рожающая женщина – это не больная, и женщина умирает в родах только вследствие какой-то другой болезни. Мы поедем, мой нежный друг, в Мадрид, сразу, как только ты почувствуешь себя хорошо, оставив здесь на вскармливание твое дитя, и я буду счастлив, только когда увижу тебя довольной.

Когда я увидел, что она хорошо размещена, и убедился, что ничего не упущено, я вернулся к себе, и на следующий день я перевез к брату все свое имущество; но пока Шарлотта жила в лечебнице, я поселился у брата только чтобы ночевать. Я приходил к ней в девять часов утра и уходил в час ночи. Тринадцатого октября Шарлотту охватила горячка, которая больше ее не покидала. Семнадцатого она разрешилась мальчиком, в моем присутствии, самым счастливым образом, и утром акушерка, по срочному приказу Шарлоты, отнесла его в церковь, чтобы крестить, именем, которое Шарлотта дала ему сама, написав его собственной рукой. Жак (это мое имя) Шарль (это его) сын Антуана ла Кроче и Шарлотты ХХХ (она дала свое настоящее имя). По возвращении из церкви, она потребовала, чтобы м-м Ла Маре отнесла его лично в приют «Найденных детей», завернув ему в пеленки сертификат его крещения и места, где он родился, и у кого. Я тщетно пытался убедить ее оставить мне заботу о нем. Она говорила, что если ребенок жив, не будет ничего легче для его отца, чтобы забрать его из госпиталя, где она его помещает. В тот же день 18 октября акушерка передала мне следующий сертификат, который я сохраняю:

«Мы, Ж. Ватист Дориваль, королевский советник, комиссар в Шатле Парижа, старший исполнитель полиции в квартале Ситэ, свидетельствуем, что по нашему указанию отнесли в «Найденных детей» ребенка, новорожденного мальчика возрастом в один день, принесенного с улицы Фобур Сен Дени акушеркой Ламарр, завернутого в пеленки, в которых находится сертификат, содержащий, что он был крещенв тот же день в Сен-Лорен под именем Жак Шарль, сын Антуана ла Кроче и Шарлотты ХХХ. По случаю чего мы выдали настоящий сертификат в нашем отеле на улице Мармюзет, Ситэ, сегодня, 18 октября 1767 года в семь часов вечера. Дориваль».

Если есть читатель, интересующийся узнать имя матери, я предоставляю ему возможность это сделать. После этого похода, я больше не покидал места у кровати Шарлотты ни днем ни ночью. Горячка, которая ее больше не покидала, несмотря на заботы врача Пети, привела ее к кончине, в моем присутствии, 26 того же месяца, в пять часов утра. Перед тем, как закрыть свои прекрасные глаза, за час до кончины, она дала мне последнее «прости», сама сказав, что оно последнее, и, прежде чем отпустить мою руку, она поднесла ее к своим губам, в присутствии священника, который исповедал ее в полночь. Слезы, которые я лью сейчас, когда описываю это, очевидно, последние, которыми я отдаю дань памяти этому очаровательному созданию, жертве любви и человека, который еще живет и который, кажется, призван плодить несчастных, чтобы следовать своей жестокой судьбе.

Утопая в слезах, я сидел у кровати Шарлотты, ставшей трупом, не слушая акушерку, которая старалась убедить меня спуститься к ней. В полдень я увидел моего брата и его жену, которые не видели меня восемь дней. Видя сцену и мои слезы, они не могли удержать своих. Они вынуждены были оставить меня там. Я там спал, и я вышел оттуда только тогда, когда подняли Шарлоту, чтобы нести ее на кладбище, и получив через два часа следующий сертификат. Вот его копия:

«Извлечено из регистров кладбища церкви С.-Лорен, в Париже 27 октября 1767 года. Шарлота, двадцати семи лет, дочь ХХХ, скончавшаяся вчера на улице Фобур С.-Дени этого округа, была похоронена на кладбище этой церкви при содействии трех священников, в присутствии Клода Луи Амбезара, который и подписывается. Сверено с оригиналом и выдано мной, нижеподписавшимся, священником Безомбе». Накануне этого траурного дня мой брат получил несколько писем, которые ему принес почтальон. Я их не распечатывал. В момент, когда я покидал дом доброй акушерки, я их вскрыл, чтобы прочесть, и в первом, которое пришло из Венеции, написанное г-ном Дандоло, я нашел убийственную новость о смерти г-на де Брагаден. Источник моих слез иссяк. Это была весть о смерти человека, который в течение двадцати двух лет занимал место моего отца, живя сам с наибольшей экономией и влезая в долги, чтобы меня содержать. Его богатство было фидеикомисс, он не мог мне ничего оставить. Его мебель, его библиотека должны были быть проданы, чтобы частично удовлетворить кредиторов. Его два друга, которые были также и моими, были бедны. Я мог располагать только их сердцем. Эта ужасная новость сопровождалась обменным письмом на тысячу экю, которое покойный, предвидя свою неминуемую смерть, отправил мне за двадцать четыре часа до того, как отдал душу.

Удрученный, я бросал вызов Фортуне направить мне еще несчастье, которое я мог бы прочувствовать. Я провел три дня, не выходя от моего брата. На четвертый я стал настойчиво общаться с княгиней Любомирской, которая написала королю, своему кузену, письмо, которое должно было его оскорбить, потому что доказывало монарху, что он поддался клевете; но короли не оскорбляются по такому малому поводу; и польский получил в это время от России самое кровное оскорбление. Три сенатора, заключенных по произволу князя Репнина, потому что они говорили как свободные люди в ассамблее Сейма, – это нанесло удар, который должен был сразить сердце Станислава Августа. Княгиня Любомирская держалась вдали от Варшавы более из ненависти, чем от любви, и это была ошибка. Поскольку я уже решил ехать в Мадрид и увидеть и понять этот двор, прежде чем ехать в Португалию, княгиня мне дала письмо к графу д’Аранда, который был тогда очень могуществен, и маркиз де Караччиоли, который был еще в Париже, дал мне три, одно – принцу де ла Католика, послу Неаполя при этом дворе, другое – к герцогу де Лоссада, Великому сомелье короля и его фавориту, и третье – маркизу де Мора Пиньятелли. Четвертого ноября я пошел на концерт в Оранжерейный тупик с запиской, которую дала мне княгиня Любомирская. На середине концерта я слышу позади себя, что называют мое имя и смеются; я поворачиваюсь и вижу, что тот, что говорит обо мне с неприязнью, – большой молодой человек, сидящий между двумя пожилыми людьми. Я его останавливаю, и, взглянув на меня, он продолжает свой вызывающий диалог, и между прочим я слышу, что я стоил ему по крайней мере миллион, который я украл у его покойной тети маркизы д’Юрфэ.

– Вы, – говорю я ему, никто иной, как наглец. Если бы вы были не здесь, я научил бы вас разговаривать пинками в зад.

Говоря это, я встаю и выхожу, видя двух рассудительных людей, удерживающих наглеца. Я сажусь в мою коляску и сижу там, прикрытый пологом, четверть часа, чтобы увидеть, не выйдет ли он, и, не видя его, иду на спектакль на ярмарке, где оказываюсь в ложе с комедианткой Вальвиль. Она говорит мне, что не играет больше в комедии, и что теперь она на содержании у маркиза де Брюмуа. Она настойчиво приглашает меня поужинать с ней. Я благодарю ее и заверяю, что не могу получить это удовольствие, но приду ее повидать, если она даст мне свой адрес. Говоря так, я передаю ей сверток с пятьюдесятью луи, которые я ей должен.

– Что это?

– Деньги, которые ты мне одолжила в Кёнигсберге.

– Здесь не место и не время брать это у тебя. Я соглашаюсь взять их только у себя и без всякой срочности.

Я возвращаю сверток в карман, и она, достав карандаш, записывает адрес и дает его мне. Я был в слишком грустном состоянии, чтобы согласиться на ужин тет-а-тет с этой обаятельной сумасшедшей.

Через день я был за столом вместе с моим братом, невесткой и с русскими, которых он держал в пансионе, чтобы обучать их писать батальные картины, когда мне сказали, что кавалер ордена Св. Людовика находится в прихожей, чтобы сказать мне пару слов. Я иду выслушать его, и, не давая мне времени опомниться, он вручает мне бумагу. Я читаю ее, я вижу подпись «Луи». Этот монарх письмом, которое мне пишет, приказывает покинуть Париж в двадцать четыре часа, и в три недели – пределы его королевства, и в качестве основания заявляет, что такова его воля.