Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10"

Как только я увидел, что мой кошелек пополнился, я покинул Аугсбург, в одиночку, в моем экипаже. Я выехал 14 июня. Я был в Ульме, когда проехал курьер герцога де Виртемберга, который был в Венеции, направляясь в Луисбург, сообщить, что Е.В. Серм прибудет через пять-шесть дней. У этого курьера было письмо для меня, которое ему дал принц Карл де Курлянд, заверив, что он найдет меня в Аугсбурге в «Винограде». Не найдя меня там, потому что я уехал накануне, и зная, по какой дороге я поехал, он был уверен, что нагонит меня, что он и сделал, в Ульме. Передав мне письмо и выпив стаканчик, он спросил, не тот ли я Казанова, который избежал ареста в Штутгарте по делу об игре с тремя офицерами, и, поскольку я никогда не владел искусством отрицать очевидное, когда кто-то хочет у меня его засвидетельствовать, я ответил, что я тот самый. Офицер этого герцога, который присутствовал при разговоре, сказал мне с дружеским видом, что был в это время в Штутгарте, и что этих трех офицеров все осуждают. Вместо того, чтобы ему ответить, я читаю письмо, которое говорит только о наших частных делах. По прочтении, мне приходит в голову высказать ему небольшую выдумку, которая никому не может повредить.

– Ладно, месье, – говорю я ему, – по истечении семи лет я решил довести до сведения герцога, вашего суверена, мои резоны, и вот письмо, которое сообщает, что Е.В. Серм дает мне удовлетворение, которое так для меня дорого. Я восстановлен на его службе в качестве его секретаря с жалованием в двенадцать сотен экю; но за семь лет бог знает, что сталось с этими офицерами.

– Они, месье, все трое в Луисбурге, и ХХХ – полковник. Вот новость, которая их удивит, и которую они узнают завтра, потому что я выеду через час.

– Если они там, это то, чего бы мне хотелось. Я сожалею, что не могу составить вам компанию, потому что хочу здесь поспать, и спать также завтра там, где остановлюсь; но мы увидимся послезавтра.

Курьер отбывает сразу, а офицер – в почтовой карете, поужинав вместе со мной. Отправляясь спать, я посмеялся над эффектом, который произведет эта новость в Луисбурге, который стал теперь любимой резиденцией герцога. Я просыпаюсь утром и радуюсь очаровательной идее, которая пришла мне в голову, – отправиться в Луисбург лично, не для того, чтобы драться с офицерами, но чтобы поиздеваться, чтобы отомстить за прежнюю обиду, посмеявшись над ними. Мне приятна также мысль обо всех удовольствиях, которые принесут мне знакомства, что ждут меня в этой стране, где, помимо Тоскани, любовницы герцога, я должен встретить также Баллетти и Вестриса, который женился на любовнице герцога, что стала потом знаменитой комедианткой. Знаток человеческого сердца, я не стал ничего опасаться. Возвращение суверена было неизбежно, никто никак не мог предположить сказочного сюжета. Герцог по своем возвращении меня не встретит, потому что я улизну сразу же, как только курьер, предшествующий ему, объявит о его предстоящем прибытии. Я всем скажу, что направляюсь навстречу моему новому шефу.

Никогда идея не казалась мне более красивой; гордый тем, что ее придумал, я посчитал недостойным не ухватиться за нее: я отомщу за счет герцога, когтей которого должен опасаться, потому что читатель может помнить душераздирающее письмо, что я ему написал. Я плохо спал следующую ночь из-за снедающего меня беспокойства, и прибыл в Луисбург, назвавшись своим именем без добавления моей предполагаемой должности, потому что не следовало слишком раздувать эту забаву. Я поселился в гостинице почты, велел поднять мой чемодан, и в тот момент, когда я спрашиваю, где живет Тоскани – вот она, вместе со своим мужем. Они оба бросаются мне на шею, покрывают поцелуями и засыпают сочувственными замечаниями по поводу моей руки, все еще на перевязи, и моей второй победы.

– Какая это вторая победа?

– Ваше появление здесь, обстоятельства которого наполнили радостью сердца всех ваших друзей.

– Я на службе герцога, но как вы можете это знать?

– Это главная новость. Курьер самого герцога, который привез вам письмо, рассказал ее, а также офицер, который при этом присутствовал и прибыл вчера утром. Но вы не представляете себе огорчение трех офицеров, ваших врагов. Несмотря на это, мы опасались, что вы не сочтете себя обязанным явиться из-за того дела, потому что они сохранили письмо, в котором вы их вызвали в Фюрстемберге.

– Почему они не приехали?

– Двое не могли, а один прибыл слишком поздно, и это правда.

– Очень хорошо. Если герцог позволит, они окажут мне честь, согласившись на дуэль, по одному. На пистолетах, разумеется, потому что не дерутся на шпагах с рукой на перевязи.

– Мы поговорим об этом. Моя дочь хочет урегулировать дело до приезда герцога, и вы правильно сделаете, предоставив ей возможность действовать, потому что их трое и можно держать пари, что вы не убьете всех троих.

– Ваша дочь должна стать красавицей.

– Вы будете ужинать сегодня вечером с ней у меня, потому что она больше не любовница герцога. Она выходит замуж за Месиери.

– Если ваша дочь нас помирит, я предпочитаю мир войне, если только не страдает моя честь.

– Но почему эта перевязь в течение шести месяцев?

– Я чувствую себя хорошо, но моя рука опухает, если я оставляю ее свободно висящей хотя бы на час. Вы увидите это после обеда, потому что вы обедаете со мной, если хотите, чтобы я ужинал с вами.

Итак, Вестрис, которого я не знал, Баллетти, которого я любил, как самого себя, и другая из компании, которую я не знал, и офицер, который был влюблен во вторую дочь Тоскани. Они пришли поздравить меня с поступлением на службу к герцогу, такую почетную. Но Баллетти был без ума от радости. Он принимал самое большое участие в моем бегстве из Штутгарта; читатель знает, что я должен был жениться на его сестре. Этот парень обладал душой более высокой, чем бывает у танцора, и большим умом, помимо своего таланта, которым он отличался; герцог его высоко ценил. У него был небольшой дом, примыкающий к пригороду, и в нем была прекрасная комната для меня, он просил меня ее занять, он уверял, что неважно, что герцог знает, что я его лучший друг, и что я буду у него жить вплоть до прибытия герцога, потому что, естественно, я буду жить потом при дворе. Я сдался на его уговоры и согласился. Было еще рано, и мы все отправились к дочери Тоскани.

Я любил ее в Париже, когда она еще не была вполне сформировавшейся, и, оказавшись передо мной такой, какой она теперь стала, ей не трудно было собой гордиться. Она показала мне весь свой прекрасный дом и свои украшения, рассказала историю своих амуров с герцогом, их разрыва из-за его постоянных измен, и своего замужества с человеком, которого она презирает, но которого ее ситуация заставляет на ней жениться. В час обеда мы все направились в гостиницу и встретили там полковника, который был главным участником затеи отдать меня в солдаты. Он поднял руку к шляпе первым и пошел своей дорогой. С этой шайкой друзей я провел обед очень весело. После обеда я пошел селиться у Баллетти, поставив под навес мою почтовую коляску, и в сумерки мы направились к Тоскани, где я нашел двух красоток, чьи прелести вскружили мне голову: ее дочь и жену Вестриса, которую герцог отдал ему, после того, как заимел от нее двух детей, которых признал. Эта Вестрис, хотя и очень красивая, понравилась мне лишь своим складом ума и своим изяществом, которое выдавало в ней существо, рожденное, чтобы быть комедианткой. У нее был только один дефект: она картавила. Поскольку Тоскани-дочь проявляла сдержанность, я позволил себе за столом обратить мои куры, в основном, в сторону Вестрис, чей муж не был ревнив, потому что, в полном согласии с ней, не любил ее. В этот день распределились роли небольшой комедии, которую должны были представить по приезде герцога; молодой автор, который находился в Луисбурге, сочинил ее, надеясь, что она убедит суверена взять его к себе на службу в качестве поэта.

После ужина, разговаривая об этой пьеске, в которой Вестрис играла главную роль, роль маленькой любовницы, попросили ее почитать, и она исполнила просьбу с величайшим усердием.

– Ваша игра идет от души, – сказал я ей, – вы выражаете чувства таким образом, что можно поклясться, что все, что вы говорите, – это ваше, а не персонажа. Как жаль, мадам, что кончик вашего языка не позволяет вам произносить букву «р».

При этих словах весь стол мне зашикал. Мне сказали, что это не недостаток, но шарм, выражение приобретает нежность, становится более интересным, привлекает больше внимания, актриса, которая так не говорит, завидует той, которая имеет такую возможность. Я не отвечал, но смотрел на Вестрис.

– Полагаете ли вы, – говорит мне она, – что я притворяюсь?

– Нет, я так не думаю, потому что отдаю вам справедливость.

– Человек, меня любящий, который говорит чистосердечно, что – вот, это так жалко! – доставляет мне гораздо больше удовольствия, чем те, кто думает мне понравиться, говоря, что это сама красота; но от этого нет лекарства.

– Как, мадам? Разве нет средства? У меня есть одно от моего непогрешимого аптекаря. Отвесьте мне пощечину, если завтра я не заставлю вас говорить эту роль без того, чтобы проявился ваш недостаток; но если я заставлю вас читать эту роль так, как, например, читает ее ваш муж, вы позвольте мне нежно вас расцеловать.

– Я согласна. Что я должна делать?

– Ничего, кроме как позволить мне поколдовать над вашей тетрадью; и я не шучу. Дайте ее мне. Вам не нужно будет читать ее этой ночью. Завтра я принесу ее вам в девять часов утра, чтобы получить пощечину или поцелуй, если ваш муж не будет против.

– Отнюдь нет, но мы не верим в колдовство.

– Если мое колдовство не поможет, я получаю пощечину.

Она оставляет мне роль. Мы говорим о других вещах. Мне сочувствуют, видя, что моя рука немного опухла; я рассказываю компании историю дуэли, все мной восхищаются, я возвращаюсь домой, влюбленный во всех, но особенно в Вестрис и в Тоскани. У Баллетти дочка трех лет, поразительно красивая.

– Как ты завел здесь этого ангела?

– Вот ее мать, которая, по праву гостеприимства, будет спать с тобой.

Это была служанка, красивая до невозможности.

– Я принимаю твое предложение, друг мой, на завтрашний вечер.

– Почему не этой ночью?

– Потому что колдовство займет у меня всю ночь.

– Как? Это не шутка?

– Нет. Это всерьез.

– Ты сошел с ума?

– Нет. Ты увидишь. Иди спать, и только оставь мне свет и принадлежности для письма.

Он идет спать, и я провожу шесть часов, переписывая роль Вестрис, ничего не меняя, кроме оформления фраз, заменяя слова так, чтобы не встречалось «эрре» или «ре», потому что теперь не пишут больше сочетания «эрре», как писал мой дед, теперь пишут «ре». Это неприятная работа, но у меня было сильное желание целовать прекрасные губы Вестрис в присутствии ее мужа.

В роли стоит: Les procédés de cet homme m’outragent et me désespèrent, je dois penser à m'en défaire. Я изменяю эту фразу, я ставлю: Cet homme a des façons qui m'offensent et me désolent, il faut que je m'en défasse. Там стоит: Il me croit amoureuse de lui. Я ставлю: Il pense que je l'aime.[42]42
  Казанова переписывает текст, меняя слова, содержащие «р», на равнозначные, ее не содержащие


[Закрыть] И иду так до конца; затем я сплю три часа, одеваюсь, и Баллетти, который видит, что я сделал, предупреждает, что молодой автор пошлет мне все мыслимые проклятия, потому что Вестрис наверняка скажет герцогу, что он должен заставить его писать для нее без «р». И так и будет.

Я иду к Вестрис, она еще лежит. Я отдаю ей ее роль, переписанную мной, она читает, она вскрикивает, зовет своего мужа, она божится, что не хочет больше играть никаких ролей, где будут «р»; я успокаиваю ее и обещаю переписывать для нее все ее роли, как я провел всю ночь, переписывая это.

– Всю ночь? Идите же и принимайте плату. Вы более чем волшебник. Это очаровательно. Мы посмеемся. Следует сказать автору пьесы приходить к нам обедать. Мы скажем ему писать все мои роли без «р», иначе герцог его не примет к себе на службу. Он посмеется, он скажет, что я права. Это открытие. Ах, как хорошо, что вас взяли его секретарем! Я была уверена, что это невозможно; но дело, должно быть, было очень трудное.

– Отнюдь, нет. Если бы я был красивой женщиной с этим маленьким недостатком, я хотел бы говорить, никогда не употребляя это «р».

– Ох, это уж слишком.

– Это не слишком. Поспорим еще на пощечину или поцелуй, что я буду говорить с вами весь день без «р». Давайте, начнем.

В добрый час, – говорит Вестрис, – но без заклада, потому что вы мне кажетесь слишком большим гурманом.

Автор пришел обедать, и за столом Вестрис его изводила, начав с того, что стала говорить, что авторы театральных пьес должны быть галантны по отношению к актрисам, и что наименьшая галантность, которую автор может проявить к одной из них, которая картавит – это писать для нее роли без «р». Автор посмеялся над этим предложением, говоря, что это невозможно, либо что нельзя никаким образом достигнуть этой цели, кроме как обеднив язык; после этого Вестрис берет в руки роль, говоря, чтобы он сказал, находит ли он, что язык ее беден. Бедный человек был вынужден согласиться с Вестрис, что такое могло быть проделано лишь вследствие богатства языка; и она была права.

Эта шутка нас очень позабавила; но все стало слишком серьезно, когда Вестрис решила претендовать на то, чтобы авторы подчинились этому закону. В Париже, однако, этого не признали. Все авторы страны объединились и вчинили ей иск, поклявшись, что заставят ее проиграть этот процесс. Я слышал ее в Париже играющей и картавящей В тот день она спросила меня, не смогу ли я переписать без «р» роль Заиры; но я попросил ее уволить меня от этого, потому что сделать такое в стихах для меня становится слишком сложным делом.

– Как вы поступите, – спросил меня автор, чтобы поддержать игру, – если надо сказать, что она очаровательна, женщина Редкая, достойная того, чтобы ей воздвигать алтари? (charmante, femme rare, digne d'adoration?)

– Я скажу ей, что она мила, что она уникальна и что она достойна обожествления, либо, что ей надо воздавать божеские почести (elle m'enchante, qu'elle est unique, et qu'il faut lui élever des autels, ou qu'elle est digne qu'on lui élève des autels).

Она написала мне письмо без «р», которое я храню; если бы я мог остаться в Штутгарте, используя эти игры, я добился бы ее победы, но, по прошествии недели праздников, триумфов и получения полного удовлетворения, в десять часов утра прибыл курьер, предваряющий приезд герцога, и объявил о прибытии в три или четыре часа пополудни Его Величества Серма. Едва услышав эту новость, я сказал с полным спокойствием Баллетти, что хочу проявить уважение к монсеньору, выехав к нему вперед, чтобы въехать в Луисбург во главе его свиты, и, желая встретить его по крайней мере за два поста отсюда, я должен выехать немедленно. Он поддержал мою идею и отправил свою красавицу служанку нанять лошадей на почте. Но когда он увидел, что я собрал свой чемодан и не слушаю его справедливых замечаний, что я мог бы оставить свои вещи у него, он обо всем догадался и счел дело в высшей степени забавным. Я ему все подтвердил. Он погрустнел, поняв, что он со мной расстается, но рассмеялся, над впечатлением, которое произведет эта гасконада в головах трех офицеров и в голове Герцога. Он пообещал мне написать обо всем в Мангейм, где я решил остаться на неделю, чтобы повидать моего дорогого Альгарди, который перешел на службу к Выборщику Палатину, и г-на де Сикингена, которому я должен был передать письмо от графа Ламберга, а также аналогичное для барона де Беккера, министра Выборщика Палатина.

Когда лошади были запряжены, я обнял моего дорогого друга, его малышку и его служанку, и сказал почтальону направиться на дорогу в Мангейм.

Прибыв в Мангейм, я узнал, что двор находится в Светцингене, и я остался там ночевать. Я нашел там всех, кого хотел. Альгарди женился; г-н де Стикинген собрался выехать в Париж послом Выборщика, а барон де Беккер представил меня Выборщику. На пятый или шестой день моего там пребывания умер принц Фридрих де Дё-Пон; но вот анекдот, который я услышал накануне его смерти. Доктор Альгарди был врач, который заботился о его здоровье во время болезни. Накануне дня смерти этого прекрасного и бравого принца я был на ужине у Верачи, поэта Выборщика, когда туда прибыл Альгарди.

– Как дела у принца? – спросил я у него.

– Бедному принцу осталось жить не более двадцати четырех часов.

– Он знает об этом?

– Нет, так как он надеется. Он только что заставил меня страдать. Он позвонил мне, чтобы я сказал ему всю правду без утайки, и заставил меня дать ему слово чести, что я это сделаю. Он спросил, имеется ли прямая угроза жизни.

– И вы сказали ему правду.

– Отнюдь нет. Я не настолько глуп. Я ответил ему, что он совершенно прав насчет того, что его болезнь смертельна, но что природа и искусство способны делать то, что вульгарно называют чудом.

– Значит, вы его обманули? Вы солгали.

– Я не обманул его, так как его излечение есть вещь возможная. Я не хотел, чтобы он отчаялся. Долг умного врача никогда не давать отчаиваться своему больному, потому что отчаяние может лишь ускорить его смерть.

– Но согласитесь, что вы солгали, несмотря на слово чести, которое вы ему дали, говорить правду.

– Я тем более не лгал, так как знаю, что он может поправиться.

– Значит, вы лжете сейчас?

– Тем более нет, так как он умрет завтра.

– Проклятье! Нет ничего более иезуитского, чем это.

– Никакого иезуитства. Мой первый долг есть продолжить жизнь больного, я должен его ограждать от новости, которая может лишь сократить ее, когда речь идет лишь о нескольких часах, в силу физических причин; и без всякой лжи я сказал ему то, что, в конечном итоге, не является невозможным. Значит, я не лгал, и не лгу сейчас, потому что, в силу своего опыта, я даю вам прогноз того, что, согласно моим предположениям, должно произойти. Так что я не лгу, потому что в действительности я готов спорить на миллион против одного, что он не вернется к нам, но я не поставлю на свою жизнь.

– Вы правы; но вы, тем не менее, обманули принца, потому что он имел намерение узнать, поправится ли он, не то, что он сам знал, но то, что вы должны знать в силу своего опыта. Несмотря на это, могу вам сказать, что, будучи его врачом, вы не могли сокращать его жизнь, сообщая убийственную новость. Из всего этого я заключаю, что у вас плохая профессия.

По истечении пятнадцати дней я покинул приятный Свессинген, оставив Верачи, поэту, небольшую часть моих вещей, которую пообещал как-нибудь забрать; но на это у меня более не нашлось времени. Верачи хранит все, что я ему оставил, уже тридцать один год. Это человек самый странный из всех, кого я знал как поэта. Чтобы отделиться от прочих, он погрузился в странности. Он попытался ввести в моду стиль, совершенно противоположный тому, в котором работает большой мастер Метастазио, создавая свои серьезные стихи и претендуя на то, что, выполненные таким образом, они дают больше мастеру, создающему свои стихи для переложения на музыку. Джумелли внушил ему эту странность.

Я направился в Майнц, где сел на большой корабль, на который погрузил свою коляску. Я прибыл в Кельн к концу июля, доставив себе истинное удовольствие снова увидеть прекрасную и очаровательную жену бургомистра, которая возненавидела генерала Кеттлера и которая осчастливила меня семь лет назад, во все время моего пребывания в этом городе; но это было не единственное основание сделать остановку в этом неприятном городишке. Я прочитал в Дрездене в газете Кельна, что «сьерр Казанова, снова появившийся в Варшаве после двухмесячного отсутствия, получил приказ уехать, поскольку король получил несколько историй, которые заставили его защитить свой двор от этого авантюриста». Эта статья, которую я не смог переварить, заставила меня сделать визит Жаке, автору этой газеты. Время пришло.

Я наскоро пообедал и пошел с визитом к бургомистру ХХ; я нашел его за столом в семье возле своей прекрасной Мими. Приема, который мне был оказан, можно только желать. Моя история их занимала добрых два часа. Пришли дамы, Мими ХХ должна была уйти, меня пригласили обедать на завтра.

Это женщина показалась мне еще более прекрасной, чем семь лет назад; я вообразил себе возобновление прежних удовольствий и, проведя беспокойную ночь, полную воображаемых приключений, я оделся в придворный костюм и отправился к бургомистру пораньше, чтобы улучить момент поговорить с его супругой. Я застал ее одну; я начал с неких движений, она нежно противилась, но выражение ее лица меня подморозило. Она сказала мне в немногих словах, что время, превосходный врач, излечило ее сердце от болезни, которая мешала нежность со слишком большой горечью, и что теперь она не хочет больше возобновления пережитого.

– Как? Исповедальня…

– Исповедальня должна нам отныне служить лишь для выражений раскаяния в наших прошлых ошибках.

– Боже сохрани меня от раскаяния и от угрызений, источником которых является лишь предрассудок. Я уезжаю завтра.

– Я не говорю вам уезжать.

– Если я не могу надеяться, я не должен оставаться. Могу ли я надеяться?

– Нет, абсолютно нет.

За столом она была между тем очаровательна; но я был настолько обескуражен, что меня сочли угрюмым. Женщины всегда могли либо пробудить, либо пригасить мой интеллект. На следующий день в семь часов я сел в мою коляску и, оказавшись за постом, который вывел меня на дорогу в Экс-Ла-Шапель, вышел, сказав почтальону меня ждать. Я пошел к Жаке, вооруженный пистолетом и тростью, не имея другого намерения, кроме как его поколотить. Я пришел к нему, служанка показала мне комнату, где газетчик Жаке работал в одиночку над своей газетой; она была на первом этаже, и дверь, из-за сильной жары, была открыта. Я вхожу, и он спрашивает, кто там, не глядя и не прекращая писать. Я подхожу к нему, и он, посмотрев на меня, спрашивает, чего я хочу. Это был человек, с которым я мог бы драться, у меня не должно было быть никакой щепетильности относительно того, чтобы его побить.

– Я, бесчестный газетчик, тот самый Казанова, авантюрист, чье имя ты оклеветал в своей газете четырнадцать месяцев назад.

Сказав это, я достаю рукой, освобожденной от перевязи, пистолет и поднимаю свою трость, но несчастный, упав сразу вниз и став на колени, стал молить меня о пощаде, предлагая отдать мне оригинальное письмо из Варшавы, где я мог бы прочесть имя персоны, которая описала ему факт в тех же выражениях.

– Где это письмо?

– Сейчас, минуточку.

Я отхожу, чтобы дать ему пройти, и иду закрыть дверь на задвижку. Он начинает искать, дрожа, как лист, требуемое письмо в письмах из Варшавы, которые, вместо того, чтобы быть расположенными в порядке даты, лежат кое-как. Я показываю ему дату в его мерзкой газетенке, но бесполезно. По истечении часа, дрожа, заикаясь, он снова бросается на колени и говорит, чтобы я делал с ним все, что хочу. Я даю ему удар ногой в живот, убираю в карман пистолет и говорю ему идти со мной. Он идет за мной без возражений и даже без шляпы, которую я не позволяю ему пойти поискать, и провожает меня вплоть до моей почтовой коляски, где видит, что я сажусь в нее, и благодарит бога за то, что гроза миновала.

Я прибыл вечером в Экс-ла-Шапель, где нашел княгиню Любомирскую-Стражникову, Пишаржа Ржевуского, генерала Роникера, Томатиса и его жену и знакомых англичан.